Текст книги "Мечи Эглотаура. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Эдуард Мухутдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

Разбудило ее громкое хлопание крыльев снаружи. Прилетела Рухх. Жюли слышала, как громадная птица немного потопталась снаружи, шаги тяжело скрипели по свежевыпавшему снегу. Потом Рухх улетела.

Девушка лежала в прежней позе, обвив ногу Хорса, положив голову ему на грудь и приобняв. Хорс перестал метаться и бредить, дышал ровно и спокойно, и Жюли понадеялась, что это признак скорого выздоровления. Но мужчина все так же оставался без сознания.

Вспомнив, что говорила Рухх, – что будет прилетать после полудня, – Жюли подумала, что не помешало бы приготовить что-нибудь поесть. Самой ей кушать совершенно не хотелось, но Хорсу требовались силы, да и лошади воздухом питаться не могут. Жюли неохотно выбралась из-под одеял, накинула на себя кое-какую одежонку, для приличия, а не из-за холода. Хотя какие приличия здесь, где людей явно нет на многие часы пути, да и какой дурак полезет в горы во время снегопада. Тем не менее, Жюли постеснялась показаться миру обнаженной.

Снаружи мело по-прежнему. За ночь пурга навалила глубокие сугробы, они возвышались со всех сторон; густые белые вихри скрадывали границу между снегом застывшим и летающим, и казалось, будто земля и небо слились в едином существе, когда-то давным-давно предсказанном древними пророками… Свет далекого Солнца почти не проникал сквозь метель, и вокруг установились неверные сумерки, еще более усиливая мрачную атмосферу забвения и обреченности.

Жюли стояла в самой середине пятачка, освобожденного от сугробов шквалом, произведенным крыльями Рухх. Пурга уже покрыла голую каменистую землю слоем снега, босые ноги Жюли по щиколотку погрузились в него. Оглядевшись, девушка увидела у самой стены несколько комочков. Это оказались тушки горных кроликов со свернутыми шеями. Рухх сдержала слово, принесла пищу. Жюли представила, сколько нужно таких кроликов, чтобы накормить птиценцию на целый месяц зараз, и содрогнулась. Впрочем, тут же подумала она, вряд ли Рухх утоляет голод таким образом. Скорее всего, ловит какого-нибудь дикого тура или другого крупного зверя… а то и тройку-другую неосторожных путников.

Девушка набрала в котелок снега и вернулась в пещеру. Огонь давно погас, но внутри все равно было гораздо теплее, чем снаружи. Жюли старательно разожгла пламя, отделила сегодняшнюю порцию хвороста и положила несколько веток в костер, чтобы согреть воды, распотрошила добычу и бросила часть мяса в котелок. Другую часть наколола на прутики и испекла прямо на углях.

Пахтан с Халой скрипели сеном, Жюли съела полусырое мясо, уговаривая себя, что надо восстановить силы; затем, пользуясь уже приобретенным опытом, напоила Хорса бульоном, мелко покрошив в него мясные волокна и следя, чтобы обед попал именно туда, куда нужно. После этой малоприятной процедуры, во время которой девушка ухитрилась не пролить ни капли, она убралась в пещере, выбросила кости и шкуры. Жюли пожалела, что не умеет обрабатывать шкуры, это могло бы дать еще тепла Хорсу. Впрочем, они все равно не успели бы продублиться, Хорс к тому времени или умрет, или выздоровеет. Жюли надеялась на второе.

Завершив дела и еще раз взглянув на метель, никак не думающую прекращаться, Жюли вернулась в пещеру и вновь забралась под покрова к Хорсу. Мужчина опять начал метаться, хотя уже не бредил. Жюли осторожно стерла пот с его лба и головы и постаралась принять позу прошедшей ночи. Повторные сеансы магического целительства имеют бо'льший эффект, если производятся в тех же расположениях участников действа. Кроме того, Жюли хотелось снова ощутить спокойствие и надежность, от которых уже давно отвыкла, и которые так внезапно приобрела вдруг после знакомства с Хорсом. Даже сейчас, в невменяемом состоянии, он казался ей оплотом мира…

Следующие два дня прошли точно так же. По-прежнему мела метель, птица Рухх после полудня будила шумом крыльев Жюли. Девушка долго спала, обессиленная магией; после полудня вставала, готовила еду, всех кормила и убиралась в пещере, восстанавливала костер; затем снова принималась лечить Хорса и после этого засыпала. Вечером, Жюли не знала, в какое время, возможно, это происходило после полуночи, а может быть, и до, – девушка просыпалась и повторяла ставшие уже привычными действия.

Вязанка хвороста постепенно таяла, и девушка уже прикидывала, как бы найти дополнительное топливо; она уже собиралась выйти на день, обойти дальние окрестности, так как в ближних ничего не осталось. Ее удержали несколько причин: во-первых, метель продолжалась, и Жюли просто заблудилась бы, во-вторых, под слоем снега сейчас не найти не то что засохшие кусты или деревья, но даже речку, которая вроде бы и шире них, и длиннее. В-третьих, Хорсу становилось то лучше, то хуже, и при отлучке Жюли появлялась опасность критического ухудшения ситуации.

Наконец, наступило необычное утро. Оно было необычным, потому что Жюли проснулась сама. Проснулась не от хлопанья крыльев, не после полудня, а сама и утром.

Девушка лежала, прислушиваясь, и никак не могла понять, что же произошло. Потом ее осенило: постоянный спутник последних трех суток, изматывающий вой ветра в скалах, исчез. Жюли открыла глаза и увидела, что вход в пещеру превратился в светлое пятно, в отличие от темно-серого, каким был все время до этого.

Жюли приподнялась на локте и посмотрела на Хорса. Он дышал спокойно, не метался. Это было хорошо, ибо обычно к тому времени, когда девушка просыпалась, лихорадка уже давала о себе знать. Девушка приложила руку ко лбу Хорса. Теплый, но не горячий – это тоже хорошо. Жюли мягко прикоснулась губами к щеке мужчины, изо всех сил пожелав его выздоровления, и выбралась из-под одеял.

Одевшись, девушка вышла из пещеры. Буран прекратился полностью, в воздухе не было даже редких снежинок. Ветер стих, стояла безмолвная тишь. Прошедшие метели превратили окружающие скалы в причудливые белые сооружения; снег задерживался в щелях, на выступах и просто на камнях, образовывая прекрасные произведения, зачаровывающие сложностью форм, придумать какие не в состоянии ни один художник или гений скульптуры, кроме самого великого – Природы. То мягкие и плавные, то грубые и почти жестокие, изгибы и грани монументальных нагромождений обладали почти четырехмерностью, оказывали на взирающего на них гипнотическую власть…

Солнце ярко светило с небес, утреннюю голубизну не заслоняло ни единое облачко. Становилось теплее. Жюли увидела, как на глазах потемнела полоса снега, выходящая из-за поворота и уходящая вниз по ущелью; потемнела и вскоре оказалась смытой веселым потоком, уносящим с собой обломки льда и быстро тающие сугробы.

Закапало. Монументальные скульптуры съеживились и потемнели, отдавая принявшей их на время земле свои жизненные соки. Жюли поразилась, насколько быстро таяли снега, но, взглянув на солнце, поняла, что уже близок полдень, что она простояла так несколько часов. Просто ощущение времени слилось в те несколько минут, которые она помнила.

Жюли бросила последний взгляд на оживающую природу и вернулась в сумрак пещеры повторить ставший привычным ритуал. Девушка лелеяла надежду, что перемены в погоде хоть каким-то образом символизируют скорое выздоровление Хорса. Это могло быть так, а могло и не иметь с Хорсом никакой связи. Когда имеешь дело с магией, ни в чем нельзя быть уверенным до конца.

Когда Солнце достигло полудня, Хорс пришел в сознание.

Глава 10. Абстинентный синдром

Абстинентный синдром – болезненное состояние, развивающееся у наркоманов при прекращении приема наркотика (алкоголя у больных алкоголизмом – т. н. синдром похмелья).

Энциклопедический словарь

Дрых я, и я же видел сон.

Как стоял посреди бесплодного края, мутные фонтаны мерзкой вонючей жидкости вырывались из-под земли, сплошь покрытой трещинами и камнями. Небо было непонятное – не голубое и не черное, какое-то желтовато-серое бармалинового оттенка с буро-лазурными пятнами; такое не приснится даже в страшном сне… Кхгм.

Плыли по небу облака. Вроде облака как облака, если не считать подобного же дикого сочетания отвратных друг другу цветов; но они к тому же еще и постоянно меняли форму, принимая самые разнообразные заковыристые пофигурины, будто пытаясь увлечь меня в сети безумия… М-да-а-а.

Тут и там летали пташки. Птички… Крупные жирные создания, издали напоминающие фламинго, но вблизи заставляющие вспомнить о фантазиях пьяного художника. Длинная тонкая кривая шея, круглая голова; щербатый клюв с единственным зубом; плешь на макушке, как у монаха; единственный глаз посередине лба косит неведомо куда. Я все не мог понять, как можно косить единственным глазом, – вот, увидел и убедился… Вдобавок, все как один еще и обожают плеваться. Крылья общипанные, неясно, как на таких вообще можно летать. Одна ножка вытянута, другая постоянно подогнута, причем такое положение сохраняется все время, даже при посадке. Хвост непонятной формы, тоже общипанный, у некоторых птичек вообще осталось только название – одно или два пера, а то и вовсе ни одного. И все же – летают.

Правда, летают каким-то совершенно мне доселе неизвестным способом. Взмах крыла – и птичка подскакивает в воздухе на десяток шагов. Крылья наизготовку, дабы повторить взмах – и созданьице резко устремляется к земле, притормаживая в самый последний момент. Издали полет походил на подскоки мячика. И движения давал совсем немного, не больше пятнадцати шагов за взмах. Ковыляние, а не полет.

Стая проковыляла надо мной, оросив землю свежим пометом и плевками. Пара таких попала на меня. Я долго и с ругательствами оттирался, поминая их матушек, батюшек и прочих ближайших родственников.

Только почистился – смотрю, мужик идет. Колоритный такой мужик, в белом блестящем комбинезоне, и сам весь белый, как мумия. Плешь на голове, а лицо и щеки заросли так, что рта не видно. Такое чувство, будто взяли башку и перевернули вверх ногами. Хотя что я говорю? Какие ноги у головы?..

Морда у мужика мятая, как блин, очки черные, круглые на глазах, сверкают, Солнце вовсю отражают… Похоже, неформал. Идет мужик, взглядом меня сверлит и молчит, молчит, молчит…

– Привет, – рявкнул я, озадачившись.

Мужик внезапно остановился, присел, приложил ладонь к лысине, вторую к груди, потоптался, повернулся кругом, подпрыгнул, схватил мою руку обеими своими и ожесточенно затряс.

– Здрав будь, Хорс, – заорал он.

Я даже обалдел.

– Ладно, меня действительно так зовут, – согласился я. И вопросительно посмотрел на мужика.

– Я – Бодун, – понял намек тот, успокоившись.

– Какое странное имя – Ябодун, – заметил я. – Чем-то похоже на «Забодай тебя комар»…

– Не-е, не Ябодун. Бодун, такое имя у меня.

– А-а. Значит, ослышался. А где это мы?

– Это, – Бодун обвел рукой вокруг, указав на ядовитые фонтаны, коварные ущелья, прыщавые камни и жутковатых птичек, – Похмелье, край великий, могутный и благодатный, посещаемый отнюдь не каждым, а лишь тем, кто сего достоин. Многие могучие мужи пытались попасть сюда, поправ законы мирские и похмельные, но неудачею вышли их потуги. Токмо самые добродетельные могут надеяться вкусить у меня в гостях.

– Ух ты, – впечатлился я. – А я-то причем?

– Как, – растерялся Бодун. – Разве ты не Хорс?

– Ну…

– Разве не вкушал священной живительной влаги последние несколько дней так, что потом долго друзьям-еретикам приходилось отхаживать?

– Э-э…

– Разве не баловался самогонкой великий Хорс, отмечая важные вехи жизни своей и пути знаменательного?

– У-у-у…

– Значит, – торжественно завершил Бодун, больно ткнув в грудь указательным пальцем, – ты именно там, куда должен был попасть.

– Уф. Бля-я… – заключил я.

– Вот именно, – подтвердил Бодун и отошел на два шага.

Сделав знак, чтобы я не двигался, Бодун смачно плюнул на землю пред собой. И с интересом уставился на пятно. Я озадаченно последовал его примеру. Сначала ничего не происходило, но потом вдруг земля зашевелилась, и из нее показалось… горлышко бутылки. Я сморгнул и решил больше ничему не удивляться. Даже если в посуде окажется самый лучший коньяк, какой когда-либо доводилось пробовать.

Выросла пузатая бутыль. Пустая. Бодун отошел еще на пару шагов, коротко разбежался, пнул по выпуклому бочку стеклотары… Я думал, бутыль разлетится вдребезги, но она просто подпрыгнула и больно впечаталась мне в ладонь. Я успел сжать руку, и сосуд оказался в ней так органично, словно всегда был тут.

– Набери в бутыль живительной влаги, – кивнул Бодун на фонтаны.

Я с сомнением огляделся. Живительной влаги? Что за место? Выбрав фонтан почище с виду, я подошел к нему и первым делом прополоскал бутыль. Кто ж знает, чем он там плевался. Потом попытался налить в бутылку жидкость. Бесполезно, только облился сам.

Бодун, качая головой, отобрал у меня емкость, перевернул вверх дном и поднес к струе в таком положении. Я хотел было объяснить, что ничего не получится, но поперхнулся и предпочел смолчать. Потому что влага, вопреки всем законам физики, скопилась на дне бутыли. Направленном к небу.

Когда емкость наполнилась, Бодун прищурился и глянул сквозь стекло на небо. Что-то узрев, он удовлетворенно произнес:

– Добро. Как раз созрело.

И, приложившись к горлышку, сделал такой глоток, на который я не то чтобы даже не осмелился, – не был способен физически. Затем ахнул, крякнул, плюнул, еще раз ахнул и похорошел. Протянул бутыль мне:

– На, человече, спробуй напиток богов.

Я опасливо принял подношение. Принюхавшись, не учуял почему-то никакого запаха. Странно, ведь фонтаны воняют…

Поднеся горлышко к губам, я осторожно пригубил. И тут же выронил бутыль. Жидкость мгновенно попала в глотку, и я не мог ни ахнуть, ни крякнуть. Такой жуткой сивухи еще никогда не доводилось пробовать, даже в компании с Лемом. С одного глотка я захмелел, во рту обосновался отвратительнейший привкус, а нюх моментально восстановился – из бутыли понесся запах спирта, смешанного с какими-то дикими альдегидами, фенолами и прочими бензолами.

Понемногу придя в себя, я вновь увидел Бодуна. Он с неподдельным интересом наблюдал за мной.

– Что, плохо? – голос был фальшиво-сочувственным. – Ничего, так всегда бывает. Это тебе не бурда там какая-то самогонная, а напиток избранных. Испробовав его, можно получить способность завсегда быть настолько пьяным, насколько захочешь. А то и вовсе не пьянеть, ежли не нужно.

– Ты, случаем, Лема не угощал этим? – прокряхтел я, тщетно пытаясь восстановить самочувствие.

– Лема? Хм-м… Не помню такого. Наверно, батяня мой его встречал. Пятьсот лет уж, как помер, сердешный. Его тоже Бодуном кликали, енто у нас имечко семейное. Я Бодун, и он Бодун, и дед мой – Бодун, и прадед – тоже.

– А прапрадед? – спросил я.

– Вот он-то традицию и нарушил, – засокрушался мужик. – Хмелем его звали, так-то.

– У тебя рассола нет? – с надеждой обратился я к нему.

– Те че, ишчо не лучче? Тада рецепт един – глотни ишчо раз, и сразу полегчает. С первого всем обычно плохо, зато опосля второго – глаза горят, руки так и мелькают. Полное выздоровление, в обчем.

– Съехал? – возмутился я. – Со второго глотка я помру. А если не помру, так тебе клизму сделаю этим самым… как его…

– Самогоном, – подсказал Бодун.

– Какой, к черту, самогон?! Это даже не бормотуха… Нормальные люди такое не пьют.

– А мы че, нормальные? – поразился мужик. – Ты хошь быть нормальным? Енто ж так скушно. Да нормальные сюда и не попадают. Дай, глотну.

Бодун отобрал бутыль и снова приложился к горлышку. Я недоверчиво наблюдал за процессом; в голове мутилось, мысли путались. Когда Бодун отнял горлышко от губ, в бутыли осталось едва ли больше половины. Он ахнул, крякнул, плюнул, еще раз ахнул и ухмыльнулся:

– Вот это круто. На, вздрогни ишчо разок. Сразу полегчает, зуб даю.

– Ну, смотри…

Я сделал второй глоток. Нечищенная сивуха, словно с размаху кулаком, ударила меня в глотку, и я снова выронил бутыль. Но тут же ее подхватил, вскочил и бросился в погоню за Бодуном.

– Я те щас… клизму… всю жисть с клизмой… ходить… – надрывался я.

– Странно. Не полегчало, – донесся до меня удивленный голос.

– Зубы на полке держать бушь… Шоб тя дважды в жертву принесли, старый урод… – Я гнался за Бодуном, лавируя между фонтанами, перепрыгивая мелкие пропасти локального масштаба, спасаясь от метких экскрементальных выстрелов и виртуозных плевков мерзких птиц.

– Почему же старый? – обиделся на бегу Бодун. – И совсем я не старый. Мне ишчо даж двух тыщ лет нету. Вот батя покойный, так тот да, старый был, помер в десятитыщный день рожденья, светлая ему память, да земля прахом… то есть пухом.

– Ну, как человек, ты… уф-ф… может, и молодой, – смягчился я. – Но вот как урод… уф-ф… – старый.

– А, вот как. Ну, может, – поразмыслил он немного, – оно и так.

– Так-так, – заверил я его. – Именно так. Но клизму я те все равно поставлю. Щас, токо отдохну маненько.

Я запыхался и остановился. Присел на какой-то камешек. Бодун тоже перестал спасаться и принялся бродить в отдалении. Видать, и ему несладко пришлось. Я обнаружил, что до сих пор держу бутыль, и с отвращением выбросил ее в ближайшую пропасть. Экая отрава.

Бодуну надоело бродить в отдалении, и он начал осторожно, кругами, приближаться.

– Эй, Бодун, – крикнул я. – Что это за птахи?

– Неужто никогда не встречал? – удивился мужик, медленно, бочком продвигаясь в мою сторону. – Это же вохепсы, величайшее из достижений Похмелья! Где ишчо можно найти такое дивное сочетание форм, пропорций, размеров и атрибутов жизни? Погляди, какая грация, какое изящество!

– Если подойдешь ближе, клизму все-таки сделаю, – равнодушно заметил я. Бодун тут же отскочил.

На лице его отпечаталась хитрая ухмылка. Мужик сунул руку за спину и что-то там нащупал. Потом медленно-медленно вытянул предмет, – это оказалась бутылка. С виду та же самая. Я даже заглянул в пропасть; ничего не видно. У него тут что в кармане, завод по производству стеклопосуды?

Бодун поболтал осадком на дне – как раз столько оставалось в бутыли, когда я ее выкинул, остальное пролилось во время погони – и допил муть. Ахнул, крякнул, плюнул, снова ахнул. Прислушался к чему-то, потом не удержался и снова с чувством ахнул. И похорошел. Улыбка расцвела, делая лицо необычайно обаятельным и приветливым, такому всякий поверит.

– Все равно я те клизму поставлю, – мрачно проворчал я.

– Ну что ты заладил – клизму да клизму, – расстроился Бодун. – Давай-ка лучше я тебя развеселю.

Бодун перехватил бутыль за горлышко на манер эстрадного микрофона и, кривляясь, заорал в него. Голос грохочуще отдавался по Похмелью, словно и вправду везде были установлены мощные акустические системы.

– Приходул в однажде веливый Антор в едино корулиавство глюкагенное. Вповседе огони взгарывают, человечесы радостливо крикают, по всемам виднать, пороздарник у самам што ни на есмь…

Послышались вопли, откуда-то из пространства вылетел горшок с цветком и разбился у самых ног Бодуна. Он подхватил цветок и восторженно замахал над головой, разбрасывая лепестки.

Я ошеломленно крутил головой. Черт, ведь обещал же не удивляться… Да вот попробуй тут сдержать такое обещание!

– Эй, Бодун, – позвал я. – Кто это кричит?

– Как кто? Зрители.

– Какие зрители? Здесь же никого нет, кроме нас с тобой.

– Ты их не видишь?!! – изумился Бодун. – Эй, лю-уди! Он вас не видит!

– У-у-у! – раздалось вокруг, и в меня полетели разные вещи. Рядом плюхнулся еще один горшок, с давно высохшим от недостатка органических удобрений и воды цветком. Сухая бесплодная почва горшка рассыпалась по сухой бесплодной почве Похмелья, сам же цветок сиротливо примостился на краешке камня.

– Вообче-то, – признался Бодун, – я тоже их не вижу. Ну и что?

Он вновь перехватил бутыль на манер микрофона, поднес дно ко рту, повернулся к невидимым зрителям и сказал:

– Щас спою.

И начал откашливаться. Откашливался он долго, минут пять. Потом издал жуткий звук, одновременно похожий и на карканье, и на вопли стаи орангутанов в брачную пору. После чего снова закряхтел.

– Ну, если ты так будешь петь… – начал я. Договорить не успел. Бодун неожиданно затянул тонким дрожащим голоском:

– Постой, гробовщик, не кричи на кобылу,

В телеге четыре колеса…

Грянул оркестр. Зазвучало инструментальное соло, витиевато выводя незатейливую изначально мелодию. Я даже заслушался. Потом вступил мощный хор мужских голосов, так эффектно раздаваясь в благодатном и могутном крае, что казалось, будто песня доносится с неба.

– Я к маменьке родной с последним приветом

Спешу показаться на глаза.

Длинный красивый проигрыш, во время которого Бодун стоял, сентиментально прикрыв глаза и приложив руку к сердцу. Потом снова запел, опять тенорком:

– Я был нехорошей и мерзкой скотиной,

Я пил только воду до утра.

Оркестр. Хор:

– Меня засосала опасная трясина,

И жизнь моя – вечная игра.

– Е-е-е! – заорали зрители.

Вдруг Бодун отошел на несколько шагов – и бросился бегать по Похмелью как вожак шимпанзе по эстрадной сцене. Каждый кувырок сопровождался воплями, восторженным свистом и топаньем ног тысяч зрителей. Темп резко ускорился, Бодун заорал в дно бутыли:

 
– Заветам отцов предпочтя соки-воды,
Я поздно встретил истину в глаза.
Но!
Пока еще не поздно мне сделать самогонку…
В телеге четыре колеса.
Вот! Е! Е-е-еее! Уау! Йо-ха!
Шалалула-а-лула-лула-а!
 

– Е-е-еее! – все зашлись в экстазе.

– Понял, да? – заорал речитативом Бодун. – Я был блудным сыном, и вместо самогонки пил соки да воды, поэтому батяня меня даже на порог не пускал. Когда, гыт, вспомнишь, че завещал нам прадед, тада, мол, и домой возвращайся. Ну, бродил я, бродил. А потом слышу, батяня при смерти. Ну, пришлось бросать пить воду и сменять батяню здеся. И, скажу тебе, теперь не жалею. Енто какая ж лафа – кажный дни хлебать похмельную бормотуху!

– Е-е-еее!

Я под весь этот бессмысленный шум устало сполз на землю и устроился, умостив лысый затылок на камень. В голове стоял туман, в ушах шумело, чудились некие странные звуки, похожие на низкотональное бормотание. Пространство ехидно искривлялось, дразня постояно меняющимся трехмерно-четырехмерным лабиринтом чудес.

– Эй, Хорс, – позвал меня Бодун совсем рядом. Я открыл глаза. Мужик приветливо протягивал бутыль. – Такого никогда не было, чтобы второй глоток не помог. Но третий-то уж точно поможет. Спробуй живительного средства… Ай!.. Ты что?!

– Клиз-з-зьму, – мстительно хрипел я, обрадованно хватая Бодуна за руки и ноги.

– Обалдел?! А-а-а! Помоги-и-ите!!! – орал Бодун, безуспешно пытаясь вырваться.

– У-у-у… Клиз-з-зьму-у-у…

… Я покидал Похмелье, путешествуя через пустыню, изобилующую мертвыми ущелиями и фонтанами. По мере удаления от стойбища Бодуна фонтанов становилось меньше, как и ущелий, земля превращалась в настоящую пустыню. Поначалу меня преследовали отчаянные призывы Бодуна о помощи, потом вопли постепенно стихли вдали. И вот уже несколько часов я шел вперед, надеясь только на то, что иду туда, куда надо. А куда надо? Я не знал. Значит, по пути в любую сторону.

Временами мимо пролетали стаи отчаянно плевавшихся вохепс. Все птицы как одна косились на меня, но не сворачивали, летели по своим делам. И то хорошо, и то хлеб.

Утомившись в конце концов, я решил передохнуть, да и мрачное фиолетовое солнышко способствовало привалу. Жрать нечего, придется отдыхать так. Я улегся на голую утоптанную землю, никогда не знавшую никаких дождей, кроме вохепсиных плевков, положил под голову ладонь и вскоре заснул. Предпоследней мыслью перед погружением в сон было следующее: я же вроде бы и так уже сплю, как же можно спать во сне? Последней мыслью было: видать, можно…

Разбудила назойливая трель телефона. Выпростав руку из-под одеяла, я вытянул ее как мог и провел полукругом, надеясь нащупать аппарат. Ничего не получилось. Я закутался покрепче в кровать, надеясь, что телефону надоест, и он смолкнет. Это тоже не произошло.

В конце концов, я откинул кровать, не открывая глаз поднялся с одеяла, утвердил на мягкой земле ноги, повернулся точно на звонок и шагнул вперед. Шагнул еще и еще, каждый раз проводя рукой впереди, пока наконец не наткнулся на проклятый механизм. Изо всей силы хлопнул по кнопке на его боку, надеясь, что это его уймет. Не получилось… Я открыл наконец глаза и понял, что звон исходит не от телефона, а от будильника, стоящего с другой стороны от одеяла.

В несколько прыжков преодолев расстояние, я достиг будильника, схватил его и поднес к уху.

– Алло, – сказал я.

Молчание.

– Алло…

В будильнике послышалось чье-то тяжелое дыхание.

– Алло, – я вдруг почувствовал неуверенность.

– Алло-алло, – передразнил ехидный голосок. – Алло-хайло. Не в то горло пошло.

– Ой, кто это? – возмутился я.

Опять молчание. Я вдруг вспомнил про хулиганов и поспешно отдернул будильник от головы… Но поздно. Сочный, исходящий мощью странный рык вылетел из аппарата и залез в ухо, наполнив голову невыносимым гулом, звоном и свистом. Я бросил будильник на землю и начал поспешно выковыривать звук из мозгов, забираясь пальцами до самой извилины, – единственной, идущей кругом вокруг макушки, и которой я очень горжусь. Правда, злые языки утверждают, что это след от кепки, которую мне в детстве мама надевала, но я их не слушаю. У многих и половины такой извилины нет.

С трудом добравшись до звука, – далеко залез, стервец, – я наконец вытащил его и принялся вертеть в руках, раздумывая, что бы такое с ним сотворить. Следовало бы проанализировать на фонетический состав, возможно, какой-то смысл уловить получится. Звук, съежившись, ждал на ладони своей участи. Попался, как говорится, теперь не уйти.

Последовав первому порыву, я выделил слово. Получилось «аллах». Что-то знакомое, но и незнакомое в то же время. Однако ощущение было незаконченное, как будто бы я не до конца провел анализ, словно «аллах» – только промежуточный фонетический казус.

Я продолжил всесторонние исследования и спустя полсклянки пришел к решению. Только что это за слово такое, – «эглотаур»? Я повертел его в мыслях, посмаковал, наконец произнес вслух. Звук в руке пукнул и растаял. Все правильно, если произнесенное раз застывает, то второй раз то же самое слово освобождает его от уз плоти. Значит, найден правильный ответ.

Только вот что он значит?

С такими мыслями я направился к одеялу, помогая себе крыльями, чтоб не свалиться от усталости. Как говорили предки: «Ночью и думается лучше, и работается, так не хрен нам, высокорожденным, утром делами заниматься!» Отложим проблему до ночи, а сейчас надобно поспать. Хи-хи…

Я открыл глаза и спервоначалу никак не мог сообразить, сплю еще или уже нет. Пережитые приключения были слишком живыми, чувственными, чтобы списать их на обычные сновидения… Нет, похоже, уже не сплю. Атмосфера другая. Меньше бессмысленности, больше странностей.

Я лежал в пещере на и под толстым слоем одежд и одеял. В углу лежала небольшая вязанка хвороста. Рядом слабо горел куцый костерок, отбрасывая на темные стены смутные тени. В пещере было не настолько темно, чтобы тени приобрели пугающую глубину, но и света сюда попадало мало.

Жуля сидела с другой стороны костра напротив меня и готовила что-то в походном котелке. Я почувствовал страшный голод и шевельнулся. Жуля вскинула глаза, я заметил в них тревогу, которая тут же сменилась радостью.

– Живой! – воскликнула она.

– Пока да, – проворчал я, – но скоро помру. От голода.

– Ой! Сейчас, – Жуля засуетилась, насыпая в котелок каких-то трав. – Скоро будет готово.

– Доброе утро, – сказал я.

– А уже не утро. Полдень. Но все равно спасибо. Тебе тоже, Хорс.

– Полдень? – я удивился и понял, что совсем не знаю, как попал в пещеру. Последнее, что я помнил, было… Было… Ущелье, тропа, падение, река, мороз?.. Костер на берегу, а потом падение во тьму? Черт, сколько же времени прошло? Похоже, я отключился тогда капитально.

– Жуля, долго я… так?

– Четыре дня.

– Сколько?!!

– Четыре дня. Вернее, три, сегодня четвертый.

Я недоверчиво провел рукой по голове. Щетина и в самом деле преодолела трехдневный барьер, перестала быть колкой, так что история казалась вполне правдоподобной.

– А-а, ну тогда ладно, – успокоился я. – Хорошо, что не пять.

– Возьми, – Жуля протянула миску с похлебкой. Мясо… Зайчатинка, что ли? Никогда не понимал гурманов – на вкус то же самое, что и курятина. Впрочем, с моим голодом привередничать не приходится.

В мгновение ока расправившись с порцией, невзирая на горячесть, я решил, что не стоит насиловать желудок. Поблагодарив девушку, поднялся размять косточки. Слабость тут же навалилась, закружилась голова, я чуть не упал, но удержался за стену и начал упорно двигаться к выходу. Жуля наблюдала с тревогой и надеждой. Из пещеры я уже вышел вполне освоившись, довольно крепко держась на ногах.

То, что предстало глазам, никак не напоминало гористую местность, по которой шли давеча. Точнее, горы-то остались на месте, однако все вокруг было покрыто толстым слоем снега. Тающего снега. Повсюду капало, речка весело журчала ледяными водами; я припомнил холодное купание и поморщился.

Солнце стояло прямо над головой, ярко блистая на снегах. На скалы невозможно было смотреть – они сияли не хуже самого светила. Я поднял взор, небо оказалось чистым и бездонным, как весной.

Послышался свист, быстро переросший в вой и непонятный громкий шум, взметнулись клубы мокрого снега, обдав с головы до ног. Утерев рукавом лицо, я проморгался и посмотрел, что случилось. И тут же пожалел об этом.

Прямо передо мной находилась пасть самого жуткого чудовища, которое только можно себе представить. Громадные круглые глаза, не мигая, оценивающе уставились на меня, прикидывая, на сколько глотков хватит худосочного мяса. Клюв открылся, и из него посыпался хриплый клекот. Я в ужасе отступил назад и сразу уперся в стену. Вход в пещеру находился где-то левее, но нырнуть в него я уже не успевал; впрочем, чудище вполне могло последовать за мной. С другой стороны, в пещере было бы реальнее справиться с ним…

И вдруг я понял, что клекот имеет вполне членораздельную структуру и может восприниматься как речь. Более того, припомнив некоторые слова, я сумел разобрать, что вещало чудище.

– А-а, п'осну-улся наконетс! Давно-о, давно-о по'а. А то я тут, понимаешь, каждый ден, почитай, за к'оликами охочус-сь, с-совсем уважение д'узей поте'я-ала. Ну, и когда же вы убе'етес-сь отс-су-уда?

– Не сегодня, Рухх, – сказала Жуля, появляясь сзади. – Хорс только пришел в себя, нам надо еще самое меньшее день. Может быть, завтра.

Чудище мотнуло головой, что-то плюхнулось рядом со входом. Я с усилием отвел глаза от Рухх и посмотрел, что это. Кролики! Однако…

– Ф-фу-у-у, – вздохнуло чудовище. – Если бы не великий Крхаа-Канд'апахтархан, я бы уже сейча-ас выб'осила вас вон-н. Ну ладно-о… Ук'ойтес-сь, в самом дел-ле.