Текст книги "Именем закона. Сборник № 3"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

Соавторы: Гелий Рябов,Игорь Гамаюнов,Александр Тарасов-Родионов,Борис Мегрели
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

– Табличку «Идут переговоры» на двери не повесить? – пошутил Аккуратов и вышел из комнаты.

– Все шутит, а бедолаге вырезали три четверти желудка, – сказал Голованов. – Что стряслось, Сергей Михайлович?

Я раскрыл блокнот и показал ему рисунок Татьяны Грач, рядом с которым моей рукой был указан вес каждого крупного бриллианта.

– Что это? – спросил он.

– Колье с бриллиантами, принадлежавшее Надежде Андреевне.

– И вы шутите? Знаете, сколько такое колье стоит?

– Примерно сто тысяч.

– Хватили лишку, но тысяч шестьдесят наверняка. Откуда оно у Нади? Что вы, Сергей Михайлович! Судя по рисунку, вещь старинная.

– Учтите, что цепочка и оправа серебряные.

– Значит, не старинная, а древняя. Нет, не могло быть у Нади…

– Скарская?

– Вы что, верите в сказку о добрых старухах?

– Почему нет?

– А у Скарской откуда такое колье?

– Ее первый муж был графом.

– Во-первых, они разошлись со скандалом. Во-вторых, создание театра – мечта всей ее жизни – финансировалось Паниной. Трудно себе представить, что Скарская имела драгоценности, а деньги на театр брала у других.

– В те времена отношение к драгоценностям было иное, чем сегодня. То, что мы ценим высоко, возможно, тогда и драгоценностью не считалось.

– Но не такое же колье! Такое колье во все времена драгоценность. Нет, Сергей Михайлович, не верю я в вашу версию. К тому же вы невольно очерняете Надю. Да-да, Сергей Михайлович. Получается, что Надя скрывала от меня колье. Мы не были расписаны, но жили под одной крышей и, простите, хозяйство вели общее, и в шкафу лежали общие деньги.

– Вам не доводилось слышать от Надежды Андреевны, что Скарская оставила ей в наследство кое-что или подарила?

– Нет, Сергей Михайлович. Скажи Надя это, она ведь должна была показать «кое-что», полученное от Скарской – живой или мертвой. Надя не могла скрывать от меня что-либо, тем более материальную ценность.

– Простите за нескромный вопрос: почему?

– По складу своего характера, по складу наших отношений, ну, хотя бы потому, что она жила на мои деньги!

– Вы сказали, что деньги у вас были общие.

– Что актеры получают?! А мы жили на широкую ногу. Я вам говорил об этом. Нет, не было у Нади никакого колье. Было бы, так она не удержалась бы, чтобы не показать его.

– Значит, вы не видели колье?

– Я не мог видеть того, чего не было.

– Дело в том, что Надежда Андреевна держала колье в руках в тот свой последний вечер.

– Этого не может быть! Я же не слепой!

Раздался звонок в квартиру. Голованов вздрогнул.

– Если не трудно, откройте, пожалуйста.

Я пошел открывать дверь.

Меня опередил Аккуратов. Он впустил врача, утомленную визитами женщину. Она тащила тяжелый металлический аппарат. Я забрал у нее аппарат и отнес в комнату.

– Включите вилку в розетку, – приказала врач.

– Сейчас будут снимать электрокардиограмму. Это все нам знакомо, – сказал Аккуратов. – Не будем мешать. Ну, бывай, Виталий Аверьянович. Выздоравливай.

Я тоже попрощался и ушел вместе с Аккуратовым.

– Вам в какую сторону? – спросил я его на улице.

– На Горького.

– И мне на Горького. Пойдем пешком?

– Можно. Вы тоже имеете отношение к театру?

– Имел.

– Чем сейчас занимаетесь?

– Исследованием человеческих взаимоотношений, в данном случае в театре.

– И то лучше. Посмотрите, что стало с Виталием Аверьяновичем. Так сказать, наглядное свидетельство. Был человек-глыба. Какую жизнь загубил! Какую перспективу! Мог он дальше меня пойти – в начальники управления, в заместители министра. Мужик был сильный, могучий, крепкий, российский мужик. Он японцам сто очков вперед давал. А японцы торговцы хорошие. Они у нас много леса берут. Уважали его. До сих пор спрашивают, как Голованов-сан поживает. «Сан» по-японски значит господин. А как он поживает, сами видите. Видно, всерьез, по-настоящему любил он эту актрису и сейчас любит. Что произошло? Почему она наложила на себя руки?

– Не знаю, Николай Тимофеевич. Вроде бы ей не давали ролей.

– Тут борешься за каждый месяц жизни. На какие только мучения не идешь. Кто-то сам прерывает свою жизнь. Красивая была женщина.

– Вы видели ее?

– Один раз. Я их подвозил на машине. Они приглашали меня, но я хорошо знал жену Виталия Аверьяновича – Елену Прокофьевну.

– Осуждали его?

– Осуждать-то осуждал, но любил я его, чертяку. Глупостей он много наделал, вот что. Потерял голову. Не зря в народе говорят: седина в голову, бес в ребро. Честнейший человек был, а глупостей наделал таких, что сидеть бы ему в тюрьме, если бы не мы. Из партии его точно выгнали бы. В Японии что у него произошло? Тратил деньги без оглядки. В итоге нарушение финансовой дисциплины. Спрашиваю его: как же это могло с тобой произойти? Я же не ревизор, а друг ему, хоть и начальник. Он как на духу все выложил. Растратил деньги на подарки своей возлюбленной. Ну какая же это, говорю, любовь, если она толкает на преступление?! Любовь, говорю, должна возвышать, облагораживать. Это, говорит, и есть любовь, когда готов идти на все не задумываясь. Дурак дураком, думаю, ты стал из-за своей любви. Но, думаю, ничего, одумаешься, будет срок. И в заместители директора конторы его – понижение на два ранга. Доложили куда следует, что товарищ Голованов наказан, меры приняты. Словом, отстоял я его. Роман-то свой он продолжает. Приходит ко мне однажды старший инженер. Фамилии называть не буду. Да и суть не в фамилии. Этот старший инженер работал с Виталием Аверьяновичем и в переговорах с ним участвовал. Сообщает он мне конфиденциально, что наш друг берет от японцев дорогие подарки: стереоприемник, стереомагнитофон, стереопроигрыватель. А порядок у нас такой: дорогие подарки сдавать. Вызываю Виталия Аверьяновича. Спрашиваю: брал? Брал, говорит. Спрашиваю: почему не сдал? Сдал, говорит, только в комиссионный магазин. Ну что ты с ним будешь делать?! Поговорили мы с ним опять по душам. Вижу, человеку трудно. Зарплаты заместителя директора не хватает. Помочь ему надо, не губить же. Тут, как нарочно, с жалобой на мужа приходит ко мне Елена Прокофьевна и требует призвать его к порядку, то бишь вернуть ей мужа. Кое-кто видел, как она ко мне пожаловала. В объединении и так знали о романе Виталия Аверьяновича. Еще бы! В день по десять звонков. Дело принимало широкую огласку.

– Елена Прокофьевна и раньше жаловалась на мужа?

– Только один раз, в шестьдесят пятом году, когда Виталий Аверьянович надумал покорить Памир. Он был заядлым альпинистом. Как отпуск – он в экспедицию. Связи у него в этом мире были большие и друзей было много. Елена Прокофьевна хотела, чтобы я отговорил его. Куда уж там!

– Покорил Памир?

– Он – нет. Возвратился со сломанной ногой. Многие там поломали себе кости. До вершины добрались лишь двое. Зато с тех пор Виталий Аверьянович с альпинизмом покончил, на радость Елене Прокофьевне. Так на чем мы остановились? Да, дело принимало широкую огласку. Если, думаю, Елена Прокофьевна пришла ко мне, а я ей мужа не возвращу, она пойдет в партком. Опять вызываю Виталия Аверьяновича. Ты что, сукин ты сын, говорю, дело довел до того, что жена стала жаловаться?

– Что он ответил?

– Знаешь, говорит, Николай Тимофеевич, я обещал тебе не нарушать служебной дисциплины и не нарушу, обещать же того, что не сумею выполнить, не могу, хоть казни. Не в силах, говорит, порвать со своей актрисой. Знаете, чем все закончилось? Собрал он свои вещи и ушел из семьи. Почти год было тихо. Директор конторы, непосредственный начальник Виталия Аверьяновича, уехал в длительную загранкомандировку, а назначить директором Виталия Аверьяновича я не мог, хотя Виталий Аверьянович с самого начала вытягивал работу конторы. Отличный коммерсант. Слушай, говорю, ты бы оформил свои отношения со своими женщинами. Доколе, говорю, так жить будешь, ни туда и ни сюда? Подумаю, говорит. Елена Прокофьевна, она женщина интересная, к тому времени встретила человека и подала на развод. Это я позже узнал, после того, как Виталий Аверьянович вляпался в новый скандал. Я сказал, как он ушел из семьи?

– Вы сказали, что он ушел, собрав свои вещи.

– Да, он взял только свои вещи, самое необходимое, поступил благородно. Не знаю, какая муха его укусила, но он ударил жену, а когда жених Елены Прокофьевны встал на ее защиту, то и его саданул как следует, да так, что сломал человеку челюсть. Елена Прокофьевна вызвала милицию. Составили протокол, но жених отказался давать показания против Виталия Аверьяновича. Видно, стыдно ему было признаваться, что его избил муж невесты. А невеста, то бишь Елена Прокофьевна, оказывается, назвала Надежду Андреевну нехорошим словом. Вот и пошло и поехало.

– Зачем Виталий Аверьянович пришел к Елене Прокофьевне?

– Вроде бы оговорить условия развода.

– Что их было оговаривать? Он же ушел из семьи за год до этого.

– Знаете, когда наступает час официального развода, люди звереют. До этого люди как люди, а развод будто сигнал тревоги. У нас в объединении разводилась одна молодая пара. Красивые ребята, любо-дорого на них было смотреть. Так они делили даже простыни. Противно потом на них было глядеть. Я Виталия Аверьяновича не оправдываю. Но, знаете, Елена Прокофьевна не должна была прибегать к оскорблениям.

– Обождите, Николай Тимофеевич. Виталий Аверьянович пришел делить имущество, от которого он отказался за год до развода. Или я не понял вас?

– Не так, не так. Виталий Аверьянович хотел забрать лишь свои книги. У него только словарей двести томов. Когда он вошел в свою бывшую квартиру, а надо сказать, что дом у него был полной чашей, Елена Прокофьевна встретила его враждебно. Боялась, наверно, что Виталий Аверьянович помимо книг еще что-нибудь заберет. Жених не вмешивался, пока Виталий Аверьянович не ударил ее. Жениха, спрашиваю, зачем ты ударил? Не знаю, говорит. Очевидно, говорит, мысль, что все заработанное моим горбом за четверть века на блюдечке достанется этому хлюпику, помутила разум.

– Чем же закончилась вся история?

– Протокол милиция переслала к нам. Дело до суда поэтому не дошло. Помочь Виталию Аверьяновичу я уже не мог. Вмешались кадры. Он ушел из нашей системы. Пьесу его поставили. Думал, в этой системе он преуспеет. Куда уж там! Оказывается, сложнее, чем я думал. У нас все-таки проще.

– А развод?

– Развод состоялся. Виталий Аверьянович забрал у Елены Прокофьевны только книги. Сейчас она с мужем в Штатах. Он оказался журналистом. Вот и мой дом. Хорошо мы с вами поговорили! Спасибо. Ну, бывайте! – Аккуратов крепко пожал мне руку и вошел в арку дома рядом с концертным залом имени Чайковского.

Войдя в будку телефона-автомата, я позвонил Хмелеву.

– Как твой нос, Саша? Докопался до чего-нибудь?

– Докопался пока до соседки Герда. Ее дверной глазок нацелен на его квартиру. К тому же у нее собака, которая лает на каждый чужой шаг. Грач ушла от Герда примерно в час. Десять минут спустя ушел сам Герд. Домой возвратился в начале третьего.

С Гердом мы встретились в кабинете главного режиссера. Андронова в театре не было. Герд предложил мне диван, а сам сел за письменный стол.

– Вам идет это кресло, – сказал я.

Он пересел на стул и сказал:

– Вы бы поторопились с повторными вызовами и уточнениями. День-другой – и мы все уедем в отпуск.

– Вы лично куда едете?

– В Ялту. Показать путевку?

– Я смотрю, царапина на вашей щеке зажила.

– Далась вам эта царапина! Слушаю вас.

– Честно говоря, хотелось бы вас послушать.

– Меня? Разве я просил о встрече? Чего вы, собственно, от меня ждете? Что я признаюсь в убийстве Нади Комиссаровой?

– Разумеется, нет. Во-первых, я надеюсь наконец получить вразумительный ответ на вопрос: кто вас поцарапал?

– Во-вторых?

– Не торопитесь. Сначала ответ.

– Хорошо. Меня поцарапала женщина. Вас удовлетворит такой ответ?

– Только наполовину. Имя женщины?

– Этого я никогда не скажу.

– Но ведь мы установим это.

– Не будем терять времени. Во-вторых?

– Во-вторых, что вы можете сказать о бриллиантовом колье, принадлежавшем Комиссаровой?

– Я никогда не видел никакого колье у Комиссаровой.

– Павел Николаевич, вы проявили живой интерес к колье…

– Прекратим бессмысленный разговор. Я никогда не видел колье у Комиссаровой. Меня вообще не волнуют женские побрякушки.

– Ладно. Оставим и это. В-третьих, вы солгали, утверждая, что после ухода от вас Татьяны Грач легли спать. Где вы были с часу ночи до двух?

– Вы что, изучаете каждый мой шаг? Это возмутительно. Я не буду больше отвечать ни на один ваш вопрос.

– Боюсь, что в таком случае вам придется отложить поездку в Ялту.

– Вы угрожаете мне?! Я вынужден буду жаловаться на вас.

– Такое право у вас есть, но позиции слабые. Заведомо ложные показания и уклонение от дачи показаний – уголовно преследуемые деяния. Телефон и мой и Мироновой у вас есть. Буду с нетерпением ждать вашего звонка. До свидания, Павел Николаевич.

Направляясь к Страстному бульвару, месту встречи с Рахманиным, я думал о том, что поступаю неверно, бегая от одного свидетеля к другому. Их надо было сразу допросить с протоколом и со всеми формальностями. Тот же Герд вел бы себя иначе у следователя. По крайней мере, лжесвидетельство и отказ от дачи показаний были бы запротоколированы. Но каждый вызов к следователю – это время. А оно устрашающе бежало вперед, приближая день отпуска в театре. И еще – я хотел своими беседами подготовить Миронову к допросам.

Рахманин уже ждал меня.

– Догадываюсь, зачем вы меня вызвали, – сказал он. – Таня Грач?

Я подумал, что сейчас он начнет все приписывать женским домыслам и отрицать саму возможность существования колье. К счастью, я ошибся.

– Очевидно, колье было, – сказал Рахманин. – После разговора с Таней я долго размышлял.

– И пришли к выводу, что колье было?

– Могло быть.

– Каким же путем вы пришли к такому выводу?

– Отчасти благодаря вам. Вы спрашивали меня о Скарской. Я вам ответил, что ничего о ней не знаю. После разговора с Таней Грач это имя почему-то всплыло в памяти. Я позвонил одному своему приятелю. Он театровед. Потом я позвонил Андронову. Он тоже кое-что рассказал мне. Ну а дальше нетрудно было выстраивать версию. Так, кажется, у вас принято говорить? Теперь мне понятны слова Нади: «У нас есть что продать».

– Вы не видели колье?

– Нет же, конечно, нет. Неужели до вас это не дошло?

Выслушав меня, Миронова сказала:

– Не блеф ли это колье? Действительно, откуда у Комиссаровой такая драгоценность?

– Скорее всего, от Скарской.

– В таком случае, Скарская должна была быть добрейшей старухой.

– Этого нельзя проверить. Нельзя проверить и то, какие драгоценности у нее оставались под конец жизни.

– Относительно драгоценностей не согласна. Архивные документы, завещание…

– Будете копаться в архивах?

– Надеюсь, вы поможете бедной женщине. Не пугайтесь. Пока не уверена в необходимости такого шага. То, что мы знаем о Скарской и об отношениях между ней и Комиссаровой, исключает саму возможность подарка. Вспомните, Скарская холодно приняла Комиссарову, не узнала ее.

– Но потом они еще раз встретились! Комиссарова навезла Скарской кучу гостинцев. Скарской шел девяносто второй год. Представляете радость старушки? Может быть, растроганная, она не знала, чем одарить Комиссарову, и в порыве благодарности подарила ей колье. В девяносто два года отношение к драгоценностям наверняка меняется и ими дорожат меньше, чем в молодости.

– У вас богатое воображение, Сергей Михайлович. Допустим, все было так. В пятьдесят девятом году Комиссаровой исполнилось семнадцать лет. Полагаете, что семнадцатилетняя девочка могла умолчать о подобном подарке?

– Что семнадцатилетняя девочка из бедной семьи понимала в бриллиантах?! Это потом она осознала их блеск.

– Не могла она умолчать о подарке, да еще от Скарской. Потом – не в семнадцать ли лет она стала известной актрисой и не в семнадцать ли лет решила избавить мать от сына-разбойника? Не каждый взрослый человек до такого додумается. Сколько лет она молчала о колье? Двадцать три года. В ее характере это? Нет, дорогой Сергей Михайлович.

– Вынужден сослаться на вашего шефа – факты и только факты, все остальное от лукавого. Вот факт, – я постучал пальцем по рисунку Татьяны Грач. – Считаю, что нам следует вернуться к заключению комплексной экспертизы. Под ногтями Комиссаровой были обнаружены следы крови. Не так ли?

– Вам не дает покоя царапина на щеке Герда?

– Не дает, особенно сегодня, когда мы знаем, что с часу до двух ночи его не было дома. Я не говорю об остальном – лжесвидетельстве, отказе от дачи показаний и ненависти к Комиссаровой.

– Как установить, что есть связь между следами крови под ногтями Комиссаровой и царапиной на щеке Герда?

– Господи, Ксения Владимировна! Для этого существует экспертиза.

– Нет, Сергей Михайлович. Это исключено. До тех пор, пока у нас не будут доказательства его причастности к смерти Комиссаровой.

Совещание у Самарина не состоялось. Его увезли с приступом домой. От «скорой помощи» он отказался. Совещание провел заместитель начальника МУРа Гринберг.

Когда мы с Хмелевым вернулись в кабинет, Александр сказал:

– На досуге я тут вычертил схему. Взгляни. – Он показал мне свое творение – окружность с отходящими от нее лучами. Если бы не фамилии и цифры, схему можно было принять за детский рисунок. Так малыши изображают солнце. – Окружность, как ты догадался, дом Комиссаровой, лучи – расстояние в километрах от домов Голованова, Герда, Грач и Голубовской. Ты заметил, что все они на «г»?

– Заметил. А куда делся Орлов?

Хмелев провел от окружности новую линию.

– Получается, что все живут в пределах двенадцати километров от дома Комиссаровой. До двадцати минут езды на машине.

– Голованов тоже вернулся домой в два часа ночи?

– Я этого не говорил.

– Что с Голубовской?

– Возвращается послезавтра.

Глава 12

Хмелев ошибся. Валентина Голубовская возвратилась в Москву в тот день, когда мы с ним беседовали о ней и он наводил справки, а не двенадцатого сентября вместе со всеми. Узнав об этом у руководителя группы, Хмелев помчался из аэропорта к дому Голубовской, но не застал ее. Старика соседа тоже не оказалось в квартире. Хмелев кружил по дворам до тех пор, пока не нашел старика на скамейке. Он играл с приятелем в шашки. «Отец, вы не видели Валентину?» – спросил Хмелев. «Вальку-то? Намедни видел», – ответил старик. «Что значит – намедни?» – спросил Хмелев.

– На днях, – сказал я. – Рязанское наречие.

– Ах да, ты же у нас ведь еще и филолог, – сказал Хмелев. – Но я спросил об этом старика.

«Позавчерась, как воротилась из своей Венгрии», – ответил старик. «Куда же она делась?» – спросил Хмелев. «Позавчерась и уехала». «Вы передали ей повестку?» – «Как же не передал? Передал».

Хмелев поехал к Татьяне Грач. От нее он узнал, что Валентина Голубовская улетела в Сочи.

– Ничего, да? Лучшая подруга, елки-палки! – сказал Хмелев.

– Живые пусть остаются с живыми…

– Что, если она договорилась с любовником ограбить Комиссарову? Уж она-то знала о колье! Шепнула любовнику, выбрала ночь перед отлетом. Может, и колье уже нет в Союзе.

– У нее есть любовник?

– У кого же она провела ночь?! У тети Паши?

– Фантазируешь? Я-то думал…

– А Орлова она не могла знать?

– Саша, мне кажется, что Самарин прав. Похоже, Орлов не причастен к смерти Комиссаровой.

– Почему? Если он готов был зарезать меня забесплатно, то уж за колье он зарезал бы десять Комиссаровых. Говорил, что надо снять Голубовскую с рейса. По крайней мере, вопросов возникало бы сейчас меньше.

Вопросов было действительно много. И Самарин, который на следующий день после приступа вышел на работу, и Миронова считали, что пора предположений миновала – надо действовать.

В тот же вечер я вылетел в Сочи.

В аэропорту в Адлере меня встретил инспектор Вадим Яхонтов, чем-то напоминающий Хмелева. С добрейшей улыбкой на лице он сказал, распахивая дверь «Жигулей»:

– Транспортом обеспечены. Начальство предоставило машину в честь вашего приезда.

Забросив портфель в гостиницу, мы поехали в санаторий «Актер», где отдыхала Голубовская.

Переговорив с вахтером, пышноусым полным армянином, Яхонтов сказал мне:

– Восьмой этаж. Живет с подругой.

В номере никого не было.

– Поднимемся на шестнадцатый этаж в бар. Может, она там.

В баре среди посетителей я не обнаружил Голубовскую. Заказав кофе, мы взяли чашки и вышли на открытую веранду. Казалось, до неба рукой подать. Оно нависало над нами, сверкая и подмигивая тысячами глаз. У меня не выходило из головы колье Комиссаровой, и я вспомнил не раз читанное об южном небе: «На синем бархате были рассыпаны бриллианты». Правда, бриллианты никто в наше время не рассыпает, особенно в таком количестве, но это не имело значения…

Голубовская сидела в обществе известных актеров. В белом платье с распущенными светлыми волосами, которые она то и дело отбрасывала назад. Голубовская что-то горячо говорила. Она повысила голос, и я услышал:

– Поймите, наконец, Офелия не сумасшедшая! Она прикидывается сумасшедшей из страха. Она боится! Она боится потому, что знает тайну… Тайну смерти.

Ее соседи молчали.

– Ничего вы не понимаете! – она вскочила и порывисто ушла с веранды.

В двухместном номере был женский бедлам. Пока Голубовская лихорадочно собирала разбросанные на кроватях и креслах бюстгальтеры, трусики, купальники, я решил времени зря не терять.

– Когда в последний раз вы видели Надежду Комиссарову?

Голубовская застыла с вещами в руках. В оцепенении она смотрела на меня, мигая глазищами, и вдруг стала заикаться. У меня с языка чуть не сорвалось, как у них принято говорить в театре: «Вторично». Заикание использовал папаша Горио, когда хотел подумать.

– Это я… я убила Надю, – произнесла Голубовская.

Я ушам своим не верил. Как же так? Подруга убивает подругу. Или я безнадежно отстал в своем понимании дружбы, или в моем представлении мир по-прежнему, как десять лет назад, когда я был глуп и наивен, разделен на полюсы, на черное и белое, и я по-прежнему страдаю своеобразным дальтонизмом.

Яхонтов непонимающе глядел на меня. Я молчал.

С Голубовской началась истерика. Уткнувшись лицом в вещи, которые держала в руках, она рыдала. Я дал ей воды. Смазалась краска, и обнажилось ее лицо. Перед нами стояла немолодая женщина, жалкое подобие той, которая десять минут назад с апломбом рассуждала на веранде об Офелии.

Распахнув дверь, в комнату ворвалась женщина в чалме и развевающемся оранжевом платье.

– Что здесь происходит?! – произнесла она, бросаясь к Голубовской. – Валентина, милая, что с тобой? Ну, Валентина… Дайте воды! Воды дайте!

Я протянул ей стакан.

Она заставила Голубовскую выпить воды, но это не помогло. Голубовскую трясло. Женщина уложила ее на кровать.

– Что здесь происходит?! – Она почему-то грозно двинулась на меня, хотя Яхонтов стоял к ней ближе.

Яхонтов опередил меня. Сунув ей под нос удостоверение, он спросил:

– Вы кто будете?

– Актриса, – женщина растерялась, но на секунду. – Дюжева Вероника Борисовна, Московский театр сатиры.

– Вы не могли бы…

– Нет!

– …оставить нас с вашей подругой ненадолго?

– Нет!

– Тогда мы вынуждены будем забрать ее в управление.

– Нет! – закричала Дюжева и встала перед Голубовской, которая продолжала рыдать. – Она ни в чем не виновата!

– В чем не виновата? – спросил я.

– Ни в чем! Она сказала вам, что виновата в смерти Нади Комиссаровой? Сказала? Бред! Бред!

– Виновата! Виновата! – закричала Голубовская, колотя подушку.

– Замолчи, Валентина! Сейчас же замолчи!

– Надо обеих забрать в управление, – шепнул мне Яхонтов.

– Идемте.

Он недовольно последовал за мной из номера.

– Не понимаю я вас, – сказал Яхонтов в лифте. – Убейте, но не понимаю. Да они за ночь все оговорят!

– Они давным-давно все оговорили, друг мой. А управление не панацея от наших бед и ошибок.

Я спал прескверно, хотя в гостинице было тихо. В шесть утра я проснулся и понял, что больше не засну. Из окна я увидел море. Оно в дреме грелось на солнце. Я не взял с собой плавок и пожалел об этом. Когда еще представился бы случай окунуться в море? В отпуск я мог уйти по графику только в ноябре. Я натянул на себя тренировочные брюки, решив, что на пляже в такую рань не будет ни души и можно поплавать нагишом. Перекинув полотенце через плечо, я открыл дверь, когда внезапная мысль о Голубовской остановила меня. Голубовская возникла перед глазами. Она шла с чемоданом в руке к такси. Это видение, то расплывчатое, то скомканное, мешало мне спать, но во сне я не мог разглядеть женщину с чемоданом, не мог узнать ее, как ни силился, а лишь догадывался, что это Голубовская. Наспех приняв душ и побрившись, я выскочил из гостиницы. Мне повезло. Подъехало такси. Из него вышел, судя по белой джинсовой униформе, подгулявший светский львенок. Я сел в машину и сказал шоферу:

– В «Актер».

На скамейке перед санаторием сидела Дюжева. На ее голове по-прежнему красовалась чалма, и впечатление было такое, что Дюжева не ложилась спать. Неужели мой сон оправдается?

– Доброе утро, – сказал я, садясь на скамейку.

Дюжева недружелюбно взглянула на меня и кивнула. Закрыв глаза и закинув голову, она подставила лицо солнцу.

– Не спится? – сказал я. Она не ответила.

– Как Валентина Михайловна себя чувствует?

– Господи!

Она хотела уйти, но я встал перед ней.

– Где Валентина?

– В номере. Где еще ей быть?!

Я облегченно вздохнул.

Дюжева брезгливо обошла меня и направилась к зданию.

– Когда получите повестку, не вздумайте увиливать от своего гражданского долга, – сказал я ей вдогонку.

Дюжева обернулась:

– Какую еще повестку?

– Такой небольшой листок, которым граждане приглашаются в милицию.

– С вас станет! Вы пришлете повестку сюда. Вы хотите, чтобы наш отпуск пошел насмарку. Вы этого добиваетесь? Что вам надо?

– Прошу вас, – я жестом указал на скамейку.

– Только покороче. – Дюжева села на край скамейки.

– Вы давно дружите с Валентиной Михайловной?

– Двадцать лет.

– Близкая подруга. Значит, вы должны знать…

Она нетерпеливо перебила меня:

– Я все знаю! Не ходите кругами. Вас интересует та злополучная ночь, когда погибла Надя Комиссарова…

Дюжева запнулась. Я не сомневался, что дальше она скажет: «В ту ночь Валентина была у меня».

– Кто может подтвердить это? – спросил я.

– Что «это»? – Дюжева была сбита с толку.

– Что Валентина была у вас.

– Если вы знаете, зачем подтверждать?

– Надо соблюсти формальность.

– Я подтверждаю.

– Вы утверждаете. К сожалению, это не одно и то же.

– Вам-то чего сожалеть?!

– В интересах Валентины Михайловны. Постарайтесь вспомнить.

– Мне незачем стараться. У меня прекрасная память. Никто не может подтвердить, потому что мы с Валентиной были вдвоем. Вдвоем, понимаете?

– Понимаю. Вы сказали «когда погибла Надя Комиссарова»…

– Да, я так сказала. Иного слова не подберешь. Самоубийство или убийство, все равно это гибель.

– Вы придерживаетесь мнения…

– Мнение посторонней женщины вас должно интересовать меньше всего. Могу сказать твердо: если это убийство, то Валентина не имеет к нему никакого отношения. Абсолютно никакого! Валентина и убийство… Уму непостижимо!

– Чем объяснить, что Валентина Михайловна вчера заявила: «Это я убила Надю», а потом, хотя вы пытались всячески помешать ей, утверждала, что виновата в смерти Комиссаровой?

– Надо знать Валентину, чтобы понять, почему она несла этот бред.

– Так объясните, почему?

– Вы скажете, что я предвзята. Впрочем, мне все равно. О мертвых не говорят плохо. Но я не могу говорить о Наде Комиссаровой хорошо. С моей предвзятой точки зрения, Надя Комиссарова была стервой, эгоистичной и завистливой стервой. Достаточно одного того, как она поступила с этим несчастным Головановым. Он бросил к ее ногам все – семью, карьеру, состояние, будущее. Она походила по всему этому, и в сторону с извинениями. А то, что все это уже было растоптано, ею же растоптано, наплевать. Я ее терпеть не могла и избегала, а Валентина жалела. Они часто встречались, тем более что работали в одном театре. Комиссарова была хорошей актрисой. Но актерская судьба, знаете ли, изменчива. Сегодня тебе дают роли, завтра – нет. Нет ничего более безжалостного, чем сцена. Ни груз заслуг в прошлом, ни звание, никакие заслуги не помогут, если вдруг тебя переиграл даже студиец. Каждый день надо доказывать свою незаменимость на сцене, что ты актриса, хорошая актриса. Каждый раз все сначала. У Валентины актерская судьба сложилась иначе, чем у Комиссаровой. Сначала – ни одной роли, а потом гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. Комиссарова распустила слух, что Валентина получает роли потому, что стала любовницей Герда. Вроде все логично. Когда Комиссарова получала роли, она была женой Андронова. Но неправда. Для Валентины понять – значит простить. Она простила Комиссарову. Более того, у Валентины появился комплекс вины. Она все больше проникалась чувством, что обделяет Комиссарову, и дошла до того, что отказалась от роли Офелии в пользу Комиссаровой. Это настолько необычно в театре, что даже Андронов дал согласие. Комиссарова не знала, кому обязана будущей ролью, да и не поверила бы, узнав. Она, конечно, была счастлива. Столько лет без ролей, а в театре что ни сезон, то премьера, и вдруг – Офелия! Не знаю, что произошло с Андроновым, но двадцать седьмого августа утром Андронов вызвал к себе Валентину и сказал, что Офелию будет играть она. Наверно, на этом настаивал Герд. Можете представить положение, в котором оказалась Валентина? Она считала неэтичным держать Комиссарову в неведении и в тот злополучный вечер, поняв, что, несмотря на обещания, Герд ничего не скажет Комиссаровой, сама сообщила той о принятом руководством театра решении. Вот почему Валентина сказала, что убила Комиссарову.

– В котором часу Валентина Михайловна приехала к вам в ту ночь?

– В пять минут третьего.

Выходило, что Голубовская час добиралась до стадиона «Динамо», где в доме напротив жила Дюжева. От «Молодежной» до «Динамо» двадцать минут езды.

– Взглянули на часы?

– Я все время глядела на часы, потому что ждала Валентину и беспокоилась за нее. Она ушла от Комиссаровой в час, но долго не могла поймать такси.

– Утром Валентина улетала. Разве не логичнее было бы, если бы вы поехали к ней?

– Нет, не логичнее. У Валентины нет швейной машины, а у меня есть. Я шила для нее платье.

– Значит, вы всю ночь шили?

– Да, говорили и шила.

– Вам не доводилось видеть на Комиссаровой бриллиантовое колье?

– Колье? Никогда не видела. И Валентина никогда не говорила о колье. А вот кольцо с бриллиантом видела. Помнится, кто-то спросил у Комиссаровой, откуда у нее кольцо. Она ответила невнятно, вроде того, что это наследство. Покойная умела наводить тень на ясный день.

– Скажите, почему Валентина Михайловна вернулась из Венгрии раньше группы?

– Я ее упросила. У нас же были на руках путевки. Я с большим трудом их достала. Не хотелось терять два дня. К тому же меня могли поселить с кем-нибудь…