Текст книги "Именем закона. Сборник № 3"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

Соавторы: Гелий Рябов,Игорь Гамаюнов,Александр Тарасов-Родионов,Борис Мегрели
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

– Могло быть так, чтобы муж не знал о дневнике жены? При условии, что дневник был.

Я задумался. Как можно вести дневниковые записи, чтобы человек, с которым ты живешь, не заметил этого? Я вспомнил, как Рахманин сказал, что каждый из них занимался в доме своим делом и не мешал другому. Но как бы один ни старался не мешать другому, нельзя не заметить, чем занимается другой. Чтобы не заметить, надо быть слепым.

– Теоретически, – ответил я. – Или Комиссарова последний год не вела дневника, или вела тайком от мужа. Тайком вести дневник можно в апартаментах, но не в однокомнатной квартире. К тому же Рахманин находился большей частью дома. Он не ходит на работу к девяти и не отсутствует до шести. Тайком вести дневник означает, что Комиссарова обладала скрытным характером. Мы не располагаем даже намеком на это. Наоборот, у Комиссаровой был открытый характер.

– Возможно, – сказал профессор Бурташов. – Но не торопитесь с выводами. Меня смутил факт приобретения дубленки. Втайне от мужа. Не так ли?

– Так. Но Комиссарова тут же продемонстрировала покупку не только мужу, но и гостям.

– Понятно, понятно. Мой вам совет: ищите дневник. Не может быть, чтобы его не было. Женщина такой конституции, прежде чем покончить с собой, много думает о жизни и смерти. Мысли она доверяет или подруге, или дневнику. Комиссарова – актриса. Кстати, я бы посоветовал вам детально изучить ее сценическую жизнь – не играла ли она в трагедиях? Я видел ее на сцене только один раз – в спектакле на современную тему. Не помню названия. Играла она фантастически, взахлеб, безжалостно к себе. О таких говорят: «выкладывается полностью». Типичная истеричка. Почему я сказал о трагедиях? Для актрис склада Комиссаровой игра и жизнь настолько тесно переплетаются, что границы могут стать незаметными. Они актрисы до мозга костей. Они любят играть больше всего на свете и играют не только на сцене, но и в жизни, привнося в жизнь сценическую аффектацию. Что касается поведения самоубийц, то могу сказать следующее. Самоубийцы находятся в состоянии сильного душевного волнения. Некоторые психиатры не согласны с этим. По их мнению, человек перед актом самоубийства находится в состоянии полной отрешенности. Лично я считаю, что все зависит от характера индивидуума. Может быть, и сильное душевное волнение, и отрешенность, и спокойствие, целенаправленное спокойствие. В данном случае мы имеем дело, как мне представляется, с психопатическим типом и скорее всего можем говорить о поведении, продиктованном сильным душевным волнением. Речь идет о расстроенной душевной деятельности, ненормальности. Поведение можно разделить на две группы действий. К первой относятся целевые действия, необходимые для совершения акта самоубийства, ко второй – бесцельные поступки, ненужные, что в общем-то указывает на ненормальное состояние психики самоубийцы. Значит, не всегда возможно определить мотивы бесцельных действий. Почему самоубийца сделал то, а не это, почему взял тот, а не этот предмет, понимаете? Вопросов множество. На интересующие вас вопросы я могу дать теоретические ответы, только теоретические. С чего начнем?

– С предсмертной записки.

– Секунду. Вернемся назад – к вопросу состояния Комиссаровой. Уход мужа не был последним толчком к самоубийству. Хотя мне кажется, что Рахманин не просто ушел, хлопнув от негодования дверью, прогуляться и остыть. Шесть часов ночью не гуляют даже чересчур эмоциональные мужья. Скорее всего, Рахманин ушел к женщине. Возможно, у него была какая-нибудь старая привязанность, с которой ему было легко и спокойно и к которой он убегал для отдыха души. Возможно, Комиссарова знала об этом. Она объявила о решении расписаться. Не так ли? Что дальше происходит? Рахманин хлопает дверью. В силу своего психопатического склада Комиссарова думает, что все присутствующие, которые полчаса назад поздравляли ее, знают, куда ушел Рахманин, хотя они могли и не знать ничего. Не забудьте, что подозрительность Комиссаровой усиливалась разницей в возрасте между нею и Рахманиным. Но, повторяю, уход Рахманина не был последним толчком. У Комиссаровой оставалась подруга. Не так ли? Она ушла предположительно через полтора-два часа. Как говорят французы, ищите женщину. Если исходить из таких психогенных факторов, то душевное состояние Комиссаровой могло быть чрезвычайно возбужденным, реактивным. Вы обнаружили рядом с пишущей машинкой и бумагой, вообще в комнате, на видном месте ручку или карандаш?

– Нет.

– Так что же вы хотите? Могла она в подобном состоянии искать ручку, карандаш? В доме писали на машинке. Комиссарова выбрала тот способ письма, который вошел в ее сознание и стал привычным.

– Разве она не должна была подумать о сомнениях, которые записка вызовет у милиции?

– Психопатические типы наряду с повышенной эмоциональной лабильностью характеризуются повышенным эгоцентризмом. Возможно, она, разочарованная в Рахманине, униженная им, думала о нем не так, как раньше. Во всяком случае, душа у нее не болела за него.

Я радостно отметил про себя, что в общем наши точки зрения на предсмертную записку совпадают.

– Александр Кириллович, что вы думаете о балконной двери? Могла Комиссарова закрыть ее? Если да, то почему?

– Могла. Рефлекторно. Вы говорили, что до переезда к ней Рахманина она всегда закрывала балконную дверь. Многолетне выработанный рефлекс. Приведу такой пример. Женщина выходит замуж во второй раз. Счастлива. О первом муже, с которым прожила несколько лет, не вспоминает, а если вспоминает, то не без содрогания. Однажды она называет второго мужа именем первого. Конечно же не преднамеренно. Ничего в человеке не умирает. Особенно живучи рефлексы, и неизвестно, где, когда, под воздействием каких факторов они проявятся.

– Теперь я хотел бы поговорить о способе самоубийства. Смерть Комиссаровой наступила от раны в сердце столовым ножом. Вам не кажется такой способ не женским, что ли? Варварским?

– Все способы самоубийства и убийства варварские. Что бы мы ни придумали, как бы мы ни прогрессировали, все равно остаемся варварами и останемся ими до тех пор, пока не перестанем убивать. Лишать себя или себе подобных жизни такое же варварство, как каннибальство. При всем желании не могу разделить способы убийства на женские и мужские. Но ближе к фактам. Комиссарова взяла нож из кухни?

– Нож весь вечер лежал на столе в комнате. Им резали хлеб.

– То есть нож был на виду. Выходит, он попал в поле зрения Комиссаровой, когда она приняла решение. Но теперь она увидела его другими глазами. В таком состоянии в сознании меняется не только окраска одного и того же события, но и одних и тех же предметов, их назначение.

– За три часа до смерти Комиссарова договорилась встретиться на следующий день с одной из присутствующих на вечеринке подруг. Значит, она не помышляла о смерти? Или она договорилась для отвода глаз?

– Возможно, не помышляла. То есть решения еще не было. Скорее всего, решение окончательно сформировалось позже, под влиянием ссоры сначала с Рахманиным, а потом с Голубовской. Как я понял, Комиссарова была легко возбудимой натурой, а такие натуры отличаются неадекватностью эмоциональных реакций на внешние раздражители. Допросите Голубовскую, и станет ясно, что послужило этим раздражителем.

– Голубовская пока что проводит отпуск в Венгрии.

– Сочувствую вам. – Бурташов взглянул на часы. – Наше время истекло.

Полтора часа пролетели незаметно. Мы поговорили о многом, но многое осталось за пределами беседы. Я не успел расспросить о поведении Рахманина утром, когда он обнаружил труп Комиссаровой. Поведение Рахманина и мне представлялось странным, но не подозрительным, как это казалось прокурору Королю и следователю Мироновой, о Хмелеве я не говорю. Моя внутренняя убежденность в невиновности Рахманина основывалась не на том, что Рахманин не мог убить, – я не имел на это права, – а на том, что невозможно с холодной расчетливостью убить близкую, любящую тебя женщину. Мою уверенность не могли поколебать появляющиеся против Рахманина факты. И я был благодарен профессору Бурташову за высказанную им идею, что Рахманин скорее всего провел ночь у старой приятельницы. Это не вязалось с моими представлениями об отношении к женщине. Непостижимо, как можно бегать от одной к другой. Но ведь не я, а другой был мужем женщины, умершей от ножевого ранения.

Я ехал на Петровку от профессора Бурташова с приятным ощущением, что встретил единомышленника. Наши точки зрения совпадали не только на предсмертную записку. «Ищите дневник, – сказал он на прощание. – Дневник должен быть». Его уверенность в существовании дневника передалась мне. Если бы мы нашли дневник, расследование могло обрести четкое направление.

Подымаясь к себе на пятый этаж, я уже имел в голове план поиска дневника. В своем плане я полагался на помощь Хмелева. Но вместо Александра в кабинете я увидел записку от него:

«Занимаюсь ночной прогулкой Рахманина. Звонила Миронова. Расход бензина возрос. Одолжи до получки десятку».

Деньги, чтобы в суете не забыть о них, я тут же положил на стол Хмелева, прищемив куском базальта, оставшегося в кабинете от старых сослуживцев.

Неожиданно я подумал, что меня давно не тревожит мое начальство. Может быть, Самарин слег? Но оставались его заместители… Начальников у меня всегда было много. Прежде чем позвонить Мироновой, я набрал номер приемной начальника МУРа.

– Здравствуйте, Людмила Константиновна, – сказал я в трубку. – Начальство не интересовалось мной?

– Пока нет. Радуйтесь. Значит, все у вас идет хорошо.

Как бы не так, подумал я. Затишье – мне говорили фронтовики – предшествует бою.

Миронова хотела видеть меня. Голос у нее был бодрый и энергичный. Полагая, что она намерена дать мне очередное поручение, я спросил:

– Дело терпит до вечера? У меня назначена встреча.

– Не с Рахманиным?

Почему с Рахманиным? А-а, Хмелев успел сказать ей о справке из магазина «Фарфор». Это, конечно, его право, но он поторопился. Он не должен был лезть поперек батьки в пекло.

– Вы уже вызвали его?

– Почему вы так встревожились, Сергей Михайлович?

Действительно, чего тревожиться? Повторный допрос Рахманина неизбежен. Неизбежен, но преждевременен. До тех пор, пока не будут выяснены все обстоятельства. Незачем его дергать лишний раз.

– Мое начальство учит меня по-человечески относиться даже к преступнику, Ксения Владимировна. Зачем понапрасну тревожить Рахманина?

– Вы, кажется, не в духе. Я Рахманина не вызывала. Вам бы с Хмелевым в адвокатуре работать. Жду вас вечером.

Напрасно я грешил на Хмелева.

Главный режиссер театра Андронов печально смотрел в угол своего кабинета, рассказывая о своей бывшей жене – Надежде Комиссаровой.

– Надя была замечательным человеком, – закончил он свое длинное повествование и тяжело вздохнул. – Ее смерть большая потеря для всех нас и для меня лично.

– Почему вы разошлись? – спросил я.

– Надя была актрисой всеми фибрами своей замечательной души. Она любила жизнь, людей, но на первом месте всегда оставался театр. Надя жила сценой. Она и дома оставалась актрисой. Я работал актером и знаю, что такое актерский труд. Это тяжелый труд. Дом для актера – убежище, где в реальной обстановке можно отдохнуть, собраться с мыслями. А Надя и дома жила в воображаемом мире. Воображение у нее было не только богатым, но и возбужденным. Она была склонна к мистике. Одно время увлекалась даже спиритизмом. Устраивала дома сеансы. Вызывали дух Шекспира. Каково было мне, материалисту, члену партии? Надя вообще увлекалась парапсихологией. Тогда этим мало кто увлекался. Она считала себя медиумом, правда, недолго. Мне все это было чуждо. Я не мог понять Надю, она – меня. Душевные расхождения не всегда, но порой являются одной из причин развода.

– Были и другие причины?

– Была подспудная причина. Надя на первых порах не хотела иметь ребенка. Считала, что ребенок будет помехой. Она хотела только одного – играть. Она сделала аборт, несмотря на мои протесты. Погубила себя как мать. Она не могла рожать. Я же хотел иметь детей. Наверно, естественно стремление к полноценной семье. Но основная причина развода была конечно же в душевном расхождении. Нельзя жениться на актрисе, если хочешь иметь нормальную семью.

Я знал, что у Андронова и нынешняя жена была актрисой.

– Вы снова сделали ошибку? – спросил я.

– Нет. Моя жена плохая актриса, – ответил он.

– Вы знали о Надежде Федоровне Скарской?

– Конечно. Надя даже мне внушала, что ее назвали Надеждой в честь Скарской, якобы родственницы. Многие верили в ее легенду. Она сама верила в нее. Надя была девочкой, когда Скарская посетила ее школу. С тех пор Надя заболела театром и идеей родства с семьей Комиссаржевских.

– Почему она выбрала менее знаменитую из сестер?

– Для легенд нужны совпадающие детали. Во-первых, имя. Во-вторых, сходство. Видели фото Скарской?

– Да.

– Они ведь похожи.

– Сходство действительно есть. Надежда Андреевна вела дневник?

– Дневник? Были какие-то попытки что-то записывать. Не более того.

– У вас не сохранились ее записи, письма?

– Увы! Моя жена уничтожила все, что напоминало в доме о Наде.

– Какое амплуа было у Надежды Андреевны в театре?

– Героиня. Впрочем, она замечательно играла и характерные роли.

– А трагические?

– Шекспира мы не ставили. Была у меня мечта поставить «Отелло». Не все мечты, к сожалению, сбываются. Вот Павел Николаевич Герд будет ставить «Гамлета». Если бы не несчастье, Надя играла бы Офелию… Да, не суждено, видно, было Наде сыграть Шекспира.

– Решение о распределении ролей принимается единолично режиссером?

– Художественным советом театра. Учитывается, конечно, мнение постановщика.

– А главного режиссера?

– Главный режиссер – член худсовета.

– Можно ознакомиться с протоколами заседания худсовета?

Андронов сам принес папку с протоколами и, пока я читал их, сидел молча, терпеливо дожидаясь моих вопросов. Протоколы заседаний художественного совета были куда суше протоколов допроса. Ни о какой жизни театра по ним судить я не мог. Да, состоялось распределение ролей – слушали такого-то, выступили такие-то, решили то-то. Комиссарова получила роль Офелии. Но что за этим стояло?

– Читая протокол, создается впечатление, что члены худсовета были единодушны в отношении Надежды Андреевны.

– У вас есть основание сомневаться?

– Есть. Герд был против. Он сам признался в этом.

– Очевидно, Павел Николаевич имел в виду, что сомнения и обсуждения всегда предшествуют распределению ролей.

– Ну а то, что Надежда Андреевна просила и умоляла дать ей роль Офелии?

– На театре все просят и умоляют. У каждого актера, у каждой актрисы есть мечта сыграть ту или иную роль. Как можно об этом узнать, если они будут молчать? Вот и все ходят к режиссерам, просят, умоляют… А Надя была большим талантом. К сожалению, в последние годы пресса уделяла ей мало внимания.

– Почему же такая талантливая актриса не получала в последние годы приличных ролей?

– Вы не правы в корне. Так вопрос ставить нельзя. Нет больших и малых ролей, приличных и неприличных ролей. Есть роль! Никто из великих актеров не отказывался играть маленькие роли. Играли все, что им предлагали. Но как играли! Возьмите Яншина… О чем тут говорить?! Вы не правы!

Андронов проводил меня до фойе.

Мужчина в черном халате снимал со стены портрет Комиссаровой. Как быстро все происходит, подумал я. С глаз долой…

– Владимир Алексеевич, рамку черную сделать? – спросил мужчина.

– Какую же еще? – ответил Андронов.

Из зрительного зала вышла группа актеров. Откуда-то появился Герд. Все молча смотрели, как мужчина в черном халате снимает портрет. Одна из женщин заплакала.

Мужчина снял портрет и унес его.

– Мы можем хоронить Надежду Андреевну с почестями? – спросил Андронов.

Теперь все смотрели на меня.

– Вам решать, как хоронить, – ответил я.

– Да… но ведь Надежда Андреевна покончила с собой.

Я с трудом совладал с собой, чтобы не сказать: «Это вы убили ее!»

– Следствие еще не закончено, – сказал я.

Миронова молча протянула мне «Вечернюю Москву», пахнущую свежей типографской краской. На четвертой странице театр опубликовал извещение о безвременной кончине Комиссаровой.

– На некролог их не хватило, – сказал я, кладя газету на стол. – У меня такое впечатление, что все они в театре сговорились показывать одно и то же – Комиссарова была психопаткой и поэтому покончила с собой, а театр тут ни при чем. Даже моральной вины они на себя не хотят брать.

Я вспомнил, что целый день таскаю в кармане справку из психоневрологического диспансера. Я вытащил ее из кармана и положил перед Мироновой. Мельком взглянув на справку, она отодвинула ее в сторону как несущественную, ненужную вещь. Истинный следователь, Миронова придавала огромное значение каждой бумажке и к любой справке относилась трепетно.

– Что произошло? – спросил я.

– Комиссарова приняла перед смертью большую дозу элениума. Утром я получила заключение. Поэтому и звонила вам.

– Таблетку элениума она приняла после ухода Рахманина. Очевидно, она злоупотребляла лекарствами.

Судебно-медицинское заключение было длинным, но ничего нового я в нем не нашел.

– Никогда заключение не портило мне настроения, как сегодня, – сказала Миронова. – Грустно, ужасно грустно.

Минуту мы сидели молча.

Внезапным порывом ветра разбросало в стороны приоткрытые створки окна. Со звоном разбилось стекло. Распахнулась дверь. Разлетелись со стола бумаги. Я кинулся к окну, Миронова – к двери. Грянул гром. Когда мы собрали с пола бумаги, начался дождь.

– Теперь не дозовешься стекольщика, – сказала Миронова.

– Да, со стекольщиками стало трудно, – сказал я. – Ксения Владимировна, я прошу санкции на повторный осмотр квартиры Комиссаровой.

– С целью?

– Дневник.

– Вы полагаете, что дневник существует?

– Профессор Бурташов считает, что да.

– Хорошо, квартиру осмотрим. – Миронова достала из ящика стола стопку бумаги. – Приступим к разработке дальнейших планов. А дождь не в шутку льет.

Это был не дождь, а осатанелый ливень.

Глава 6

Все было против Рахманина – странное поведение утром, когда он, по его словам, обнаружил труп Комиссаровой, показания Гриндина и сержанта Лобанова из патрульно-постовой службы, дежурившего в ночь на двадцать восьмое августа на площади Революции. Лобанов утверждал, что никто на скамейках рядом с входом в метро ни в половине второго, ни позже не сидел. С половины второго на площади в течение часа работали поливальные машины. Справка, приложенная к показаниям, свидетельствовала об этом.

– Изучил? – спросил Хмелев.

Он был горд за свою работу и имел на то основание.

– Видишь ли, Саша…

Он криво, по-хмелевски, усмехнулся:

– Только не говори мне о женщине.

Я опешил.

– Почему?

– Не был он у нее.

– У кого?

– У Марты Шаровой, балерины из Театра оперетты.

С таким помощником стоило работать. Я только предполагал, а он уже располагал. Он вытащил из кармана сложенный лист, развернул и протянул мне.

Это было показание Марты Шаровой. Для пущего эффекта Хмелев попридержал его.

Показание занимало всего четверть страницы. Однако в нем проглядывало взаимоотношение трех людей. Двадцатилетняя Шарова знала не только Рахманина, но и Комиссарову. Это она познакомила Рахманина с Комиссаровой полтора года назад, когда он приехал к клубу завода «Калибр» к окончанию праздничного концерта, чтобы встретить свою юную подругу. Шарова вышла из клуба вместе с Комиссаровой. Через полгода отношения между Шаровой и Рахманиным были прерваны. Они возобновились в мае, когда он позвонил Шаровой, чтобы поздравить с праздником. После этого Рахманин дважды приезжал к Шаровой на чашку кофе, в последний раз в конце июля. В августе Рахманин не только не приезжал к Шаровой, но и не звонил ей. Комиссарову за прошедшие полтора года Шарова не видела.

Я рассеянно похлопал Хмелева по плечу:

– Молодец, Саша. С тобой не пропадешь.

– Как сказать. Ну что, берем за бока Рахманина?

Хмелеву не терпелось «взять за бока» Рахманина. Как он ни старался, а свои чувства скрыть не мог и лез из кожи, чтобы доказать виновность Рахманина. Он его невзлюбил, и тут хоть лопни.

– Миронова вызвала Рахманина на одиннадцать, – сказал я. – На двенадцать назначен повторный осмотр квартиры Комиссаровой.

– Дневник мы не найдем. Или дневника вообще не было, или он уничтожен Рахманиным. По причине уличающих его моментов.

Допрос Рахманина Миронова начала с дневника. Сержант Лобанов, вызванный ею, сидел в приемной. На столе лежали его показание и справки, раздобытые Хмелевым.

– Я уже говорил, что не знаю, вела ли Надя дневник.

– Вы никогда не видели, чтобы Надежда Андреевна что-то записывала?

– Нет.

– За год вашей совместной жизни Надежда Андреевна ни разу не взяла карандаш в руки?

– Месяц назад она что-то писала. Не знаю что. Я не спрашивал. Я уже говорил, что отношения у нас строились иначе, чем это принято. Никто не волен насиловать личность другого. Дома человек должен быть освобожден от гнета условностей, которым он вынужден подчиняться в обществе. Мы не мешали друг другу, не задавали лишних вопросов. Если Надя хотела что-то сказать мне, говорила. Нет, так зачем расспрашивать?

– Виктор Иванович, вы – драматург, следовательно, человек наблюдательный.

– Не обязательно. Это совершенно не обязательно в быту. Я действительно не знаю, вела ли Надя дневник. Может быть, она его раньше вела, до меня. Не стал бы же я копаться в ее вещах! Я мог бы сейчас поискать, коли вы так заинтересованы в нем, но, простите, квартира опечатана. Я бы вообще еще раз осмотрел вещи.

– Что так?

– Все ли на месте. В то утро я был в шоке.

Хмелев криво усмехнулся и покачал головой.

Миронова сказала:

– Хорошо, Виктор Иванович, мы вам предоставим такую возможность. Как вы полагаете, что Надежда Андреевна могла писать тогда, месяц назад? Постарайтесь сосредоточиться и помогите нам. Как не вам знать наклонности Надежды Андреевны.

– Я понимаю. Наверно, письмо.

– Кому?

– Не знаю.

– Почему вы решили, что она писала письмо?

– За месяц до этого Надя получила письмо. Оно недели две валялось на телевизоре.

– Сохранилось ли оно? Вообще сохранились ли письма, адресованные Надежде Андреевне?

– Не думаю. Надя их выбрасывала. То письмо, которое валялось на телевизоре, Надя точно выбросила, порвала и выбросила. Я это видел.

– Спасибо, Виктор Иванович. Я бы хотела, чтобы вы и дальше помогли нам в установлении истины. Я прошу вас сказать, где и как вы провели время с половины двенадцатого ночи двадцать седьмого августа до шести утра двадцать восьмого августа.

– Гулял. Я уже говорил где.

– Виктор Иванович, может быть, у вас был другой маршрут, может быть, вы оказались в другом районе Москвы?

– Нет. Я вам точно назвал свой маршрут.

– Очевидно, у вас есть причины говорить неправду. Но, простите, как гласит народная мудрость, у лжи короткие ноги. Я даю вам время. Подумайте. – Миронова стала собирать со стола бумаги. – Я уверена, когда мы вернемся сюда после осмотра квартиры, вы измените свои показания.

Рахманин ощетинился:

– Ошибаетесь!

– Ваше упрямство противоречит здравому смыслу.

– Ваша уверенность тоже!

– Наша уверенность основана на фактах. Вот, пожалуйста, ознакомьтесь. – Миронова протянула справку из магазина «Фарфор».

– Ну и что? Я был занят своими мыслями и не разглядывал витрины. – Рахманин вернул справку.

– Что вы скажете на это? – Миронова протянула справку о работе поливальных машин на площади Революции.

Рахманин пробежал глазами строки и положил справку на стол.

– Что вы молчите, Виктор Иванович?

– Думаю, как объяснить, что мне наплевать, на какой скамейке сидеть – сухой или мокрой, когда я занят своими мыслями.

Миронова покраснела.

– Позовите Лобанова, – сказала она Хмелеву.

Тот охотно выполнил ее поручение.

Рахманин с любопытством разглядывал сержанта, субтильного парня с чистым, как у ребенка, лицом.

– Товарищ Лобанов, повторите, пожалуйста, ваши показания, – сказала Миронова.

– Пожалуйста, – сказал Лобанов. – Значит, так. Двадцать седьмого августа сего года я заступил в наряд в двадцать два ноль-ноль. Дежурил на площади Революции. Последний пассажир вышел из метро «Площадь Революции» в час пятнадцать минут. После часа пятнадцати минут ни одного человека на площади не было до четырех утра. К будкам телефона никто не подходил, на скамейках никто не сидел. Не мог на скамейках никто сидеть. В час тридцать на площади начали работу поливальные машины. Устроили потоп. – Лобанов запнулся, очевидно, из-за ненароком вырвавшегося «устроили потоп» и уже от себя добавил, указав на Рахманина: – Этого гражданина никогда раньше не видел, не видел его и в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое августа.

– Что теперь скажете, Виктор Иванович? – спросила Миронова, когда Лобанов вышел из кабинета.

– У вашего Лобанова надо проверить зрение, – ответил Рахманин.

– Незрячих в милиции не держат.

Как только мы вошли в квартиру Комиссаровой, Рахманин заплакал. Утирая слезы, он открыл балконную дверь и какое-то время стоял в проеме.

У меня впервые закралось сомнение в искренних чувствах Рахманина. Миронова наблюдала за ним, и я понял, что она ни на секунду не выпустит его из поля зрения.

– Может, воды ему принести? – тихо спросил Хмелев.

– Оставьте его, – сказала Миронова.

Наконец Рахманин повернулся к нам:

– Я готов.

– Укажите, пожалуйста, на вероятные места, где Надежда Андреевна могла бы держать дневник, – сказала Миронова.

Рахманин указал на книжный стеллаж и бельевой шкаф.

Дневник мы не нашли ни среди книг, ни среди вещей. Мы осмотрели квартиру сантиметр за сантиметром, даже самые маловероятные места, но безуспешно.

Рахманин нетерпеливо ждал, пока мы закончим.

– Я хотел бы посмотреть кое-что. Можно?

– Можно, – ответила Миронова.

Он сразу подошел к бельевому шкафу, выдвинул ящик и достал резную деревянную шкатулку. Откинув крышку, Рахманин сказал:

– Нет кольца.

– Какого кольца? – спросил я.

– Золотого, с камнем. Посмотрите. Нет его. – Рахманин протянул нам пустую шкатулку.

– Опишите кольцо, Виктор Иванович, – сказала Миронова.

– Я же говорю, золотое кольцо с камнем.

– С каким?

– Небольшим. С фасолину.

– Цвет камня?

Я с опасением подумал, что он скажет: «Прозрачный».

– Дымчатый, – ответил Рахманин.

– Дымчатых бриллиантов не бывает, – сказал Хмелев. Он думал о том же, о чем и я. Но ему не следовало проявлять свою эрудицию. Он просто не удержался, переполненный недоверием к Рахманину.

– Я не сказал «бриллиант»! Кольцо было с топазом! – чуть ли не крикнул Рахманин.

– Спокойно, Виктор Иванович. Когда в последний раз вы видели это кольцо? – спросил я.

– Днем двадцать седьмого, когда Надя уходила в театр. Она его надела и тут же сняла. Кольцо стало велико ей. Надя похудела.

– Не могла Надежда Андреевна положить кольцо в другое место?

– Оно и лежало вот в этой вазочке, – Рахманин взял со средней полки стеллажа резное деревянное блюдце. – Я видел, как Надя положила сюда кольцо. Обычно она держала оба кольца в шкатулке. Она торопилась.

– Почему вы не упомянули о кольце при первом осмотре?

– Я плохо соображал. Не пришло в голову заглянуть в шкатулку.

– Может быть, Надежда Андреевна все-таки надела кольцо уходя, а вы не заметили?

– Тогда кольцо должно быть в сумке! – Рахманин высыпал на стол содержимое черной кожаной сумки Комиссаровой – кошелек, пудреницу, две помады, шариковую ручку, карандаш для бровей, расческу, носовой платок. Кольца среди вещей не было. Рахманин заглянул в сумку, прощупал, потом открыл кошелек и растерянно посмотрел на нас. Будто не веря своим глазам, он еще раз заглянул в кошелек. Кошелек был пуст. Это я хорошо помнил. – Здесь нет денег.

– И деньги пропали? – сказал Хмелев.

Рахманин кивнул.

– Много? – спросила Миронова.

– Двадцать пять рублей, – ответил Рахманин. – Вы не верите мне?

– Верим, Виктор Иванович, – сказала Миронова.

– Понимаете, когда я уходил, то взял из кошелька десять рублей, а в нем лежало тридцать пять – одна десятка и одна двадцатипятирублевка.

– Надежда Андреевна не могла одолжить деньги соседям, той же Голубовской? – спросил я.

– Вряд ли. Это были последние деньги в доме, – ответил Рахманин. – Кольцо, деньги… Нет, не одалживала их Надя.

– Может быть, еще что-нибудь пропало? – сказала Миронова и, когда Рахманин пожал плечами, добавила: – Виктор Иванович, осмотрите все внимательно.

– Но это займет время, – сказал Рахманин.

– Ничего, мы подождем, – сказала Миронова.

Рахманин не обнаружил другой пропажи.

Оформив протокол и отпустив понятых, мы устало взглянули друг на друга. Было о чем поговорить, но рядом находился Рахманин.

– Виктор Иванович, вы не передумали относительно своих показаний о ночной прогулке? – спросила Миронова.

– Нет, – ответил Рахманин.

– Жаль, – сказала она. – Ну что ж, пока вы нам больше не нужны.

Я проводил Рахманина до дверей.

В прихожей он хотел снять с крючка висевшую рядом с дубленкой связку ключей.

– Нельзя, Виктор Иванович, – сказал я. – Квартира будет опечатана. Зачем вам ключи?

– Поливайте цветы сами! – резко ответил он.

В квартире цветов не было. Комиссарова не разводила их.

Рахманин вышел из квартиры.

Ничего не понимая, я разглядывал ключи. Они мало чем отличались от ключей, которыми мы отпирали замки на дверях квартиры Комиссаровой, но различие все-таки было. Только теперь до меня дошло, что я держал в руке ключи от другой квартиры. Я бросился на лестничную площадку. Рахманин уже находился в кабине лифта.

– От какой квартиры эти ключи? – спросил я.

– От девяносто второй, – ответил он и нажал на кнопку первого этажа. Створки лифта закрылись.

Я прикинул. Получалось, что девяносто вторая квартира была над квартирой Комиссаровой. Ее хозяева Лазовские отдыхали на юге. Они оставили Комиссаровой ключи, чтобы та поливала цветы. Я поднялся на следующий этаж, чтобы убедиться в расположении девяносто второй квартиры. Я не ошибся. Спускаясь по лестнице, я с досадой подумал, что не стоило отказывать Рахманину. Теперь цветы погибнут.

Вернувшись в квартиру, я повесил ключи на крючок и прошел в комнату.

– Высказывайтесь, – сказала Миронова.

Я еще не до конца осознал происшедшее. Эта неожиданно открывшаяся пропажа сбивала меня с толку. Мое молчание Хмелев истолковал, как предложение высказаться первым.

– Все от начала до конца спектакль, – сказал он. – Рахманин прожил с Комиссаровой год. Он не мог не знать, вела ли она дневник. Был ли дневник? Теперь я склонен считать, что был и Рахманин знал об этом. Не только знал. Он читал дневник и уничтожил его, так как в дневнике были уличающие его записи. Что касается якобы пропавших денег и кольца, то это ход, рассчитанный на то, чтобы ввести следствие в заблуждение. Но в заблуждение попал он сам. До сих пор Рахманин фактически убеждал нас, что Комиссарова покончила с собой. Теперь, заявив о пропаже денег и кольца, он тем самым наводит на мысль об убийстве с целью ограбления. Таким образом, Рахманин косвенно признает факт убийства.