Текст книги "Именем закона. Сборник № 3"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

Соавторы: Гелий Рябов,Игорь Гамаюнов,Александр Тарасов-Родионов,Борис Мегрели
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

– Допустим, он придумал, что деньги и кольцо пропали, – сказал я. – В таком случае не правдоподобнее было бы назвать крупную сумму, а не двадцать пять рублей, и утверждать, что кольцо с бриллиантом? Ты сам, Саша, ему пытался помочь, сказав о бриллианте.

– Насчет бриллианта у меня вырвалось, когда он стал вешать нам лапшу на уши. В остальном я не согласен с тобой. Откуда у Комиссаровой могла быть крупная сумма, если Рахманин уже плакался, что Комиссарова купила дубленку на последние деньги? Из-за дубленки и ссора произошла. В сочетании с двадцатью пятью рублями кольцо с топазом звучит куда правдоподобнее. Бриллиант вызвал бы смех, недоверие. Откуда у Комиссаровой бриллиант с фасолину?! Ты шутишь? Такой бриллиант – состояние. О нем знали бы все.

– Вы что скажете, Ксения Владимировна? – спросил я.

– Честно говоря, вы меня еще больше запутали. Вроде бы вы оба правы. Но так не может быть, – сказала Миронова. Нам всем надо спокойно подумать. Знаете, наблюдая сегодня за Рахманиным, я убедилась, что он значительнее, чем кажется на первый взгляд. Гораздо значительнее. Ну все! Пожалейте меня. Голова уже трещит. Собирайтесь.

Глава 7

Комиссарову хоронили без почестей. В этом в какой-то мере был повинен я. Мне не следовало говорить Андронову: «Вам решать, как хоронить». Вот и решили гроб с телом Комиссаровой установить на пятнадцать минут в крохотном зале морга, а потом, минуя театр, отвезти в крематорий.

Зал морга не мог вместить всех желающих, и люди теснились в проеме распахнутых дверей, на лестнице, во дворе. В основном это были женщины. Мне показалось, что многие пришли на похороны из любопытства, прослышав о таинственной смерти актрисы. Я думал, жизнь актрис привлекает к себе внимание. Оказывается, смерть тоже.

На траурном митинге выступавшие говорили о прекрасных человеческих качествах Комиссаровой, о ее доброте и любви к людям. В завершение слово предоставили молодому актеру. Он сказал: «Умерла красивая женщина!» Проникновенный голос, пауза после этой фразы, будто в ожидании аплодисментов, скорбь на лице – все казалось позой, игрой, все меня раздражало. Никто не вспомнил, что Комиссарова – актриса. Об этом забыли, как забыли ее в кино, как не хотели замечать в театре. И здесь, в зале морга, чувствовалась режиссерская установка. Только чья – Андронова или Герда? Даже после смерти Комиссарова зависела от режиссера.

Траурный митинг подошел к концу. Распорядитель сказал: «На этом, товарищи…», когда неожиданно из толпы раздался женский голос:

– Я хочу сказать о Наде!

К гробу протиснулась худая высокая женщина с воспаленными глазами, прижимая к груди желтую сумку.

Распорядитель вопросительно взглянул на Андронова. Тот опустил голову, как я понял, милостиво дав согласие на выступление женщины.

– Товарищи, – сказала она, – я подруга Нади Виктория Круглова. Мы учились вместе в театральном. Потом судьба нас развела по разным городам. Но я бывала в Москве и видела все спектакли с Надей. Я всегда восхищалась Надей. Надя была не только прекрасным человеком. Она была Актрисой. Об этом сегодня ее товарищи по театру стыдливо умалчивали. Влюбленная в театр до безумия, Надя всю себя отдавала сцене. Надя не мыслила свою жизнь вне театра, без сцены. Московские актеры – своего рода счастливчики. Их, много играющих на сцене, много снимают на телевидении, и они имеют огромную зрительскую аудиторию. Нас, периферийных актеров, мало кто знает. Нас не приглашают на телевидение, в кино. Нам приходится каждый вечер завоевывать зрителя непосредственно в зале театра. Надю лишили даже такой возможности. Ее травили в театре…

– Позвольте, – сказал распорядитель.

Круглова даже не взглянула на него.

– Надю травили в театре. Ей не давали ролей. Ее хотели выжить из театра. Какие душевные муки она испытывала! Кому было до этого дело?! Кому было дело до того, что гибнет замечательная актриса, прекрасный человек?! Надежда Комиссарова могла стать великой актрисой, гордостью русского театра. А сегодня мы прощаемся с ней. Навсегда. – Круглова склонилась над гробом и зарыдала.

Зал зашевелился и загудел.

Кто-то из женщин оторвал Круглову от гроба. Распорядитель объявил о закрытии митинга. Заголосила Анна Петровна. Поддерживаемая двумя старушками, она стала прощаться с дочерью. Рахманин растерянно ухватился обеими руками за гроб. Андронов так и стоял с опущенной головой, и я не мог понять, что он испытывал, слыша выступление Кругловой.

– Я пошел, – сказал я Мироновой.

Протискиваясь к Кругловой, все еще прижимавшей к груди сумку, я увидел Герда. Он тоже проталкивался к ней.

– Какие у вас основания делать такого рода заявления? – услышал я, когда наконец оказался рядом с ними.

– Уходите! Я не хочу вас видеть! – сказала Круглова, обращая на себя внимание людей.

Я оттеснил Герда, благо все в зале толкали друг друга, и тихо сказал Кругловой:

– Нам надо поговорить. Я из милиции.

– Хорошо, что вы здесь, – сказала она. – У меня самолет через три часа. Боялась, что не успею сама передать вам письма.

– Письма Нади?

– Да. Их немного. Всего шесть. Надя не любила писать письма. Тем более они важны. Особенно два последних. – Она вытащила из сумки письма, стянутые черной резинкой.

Рядом с нами оказался Голованов. Осунувшийся, постаревший, он молча кивнул мне и, поцеловав руку Кругловой, сказал:

– Спасибо вам.

Его тут же оттеснили. Из зала выносили гроб.

– Вы знакомы? – спросил я Круглову.

– Нет, – ответила она. – Но догадываюсь, кто это. Надин поклонник. Мне обязательно надо быть к вечеру в Армавире. У меня спектакль.

– Не беспокойтесь. Мы вас долго не задержим. Отправим в аэропорт на нашей машине.

Татьяну Грач я узнал сразу. Она стояла на лестнице. Я умышленно задержался, пропустив Круглову вперед.

– Зачем ты так?! При всех, – сказала Грач.

– Молчат мертвые, Таня, – ответила Круглова.

Миронову я с трудом разыскал в толпе.

– Письма? – спросила она.

– Целых шесть!

– Перед встречей с Кругловой неплохо бы ознакомиться с ними.

– Сделаем это в машине по дороге в крематорий. Я буду читать их вслух.

Письмо первое

Милая Вика!

Не писала тебе сто лет. Теперь я снова одна, и думаю, меня ожидает сто лет одиночества, если я, конечно, проживу долго. Кстати, читала ли ты Маркеса? Два года пылились у меня на полке номера «Иностранной литературы», в которых был напечатан роман этого гениального писателя. Какой-то сумасшедший вихрь кружил меня с тех пор, как я встретила Г., оторвал от близких моему сердцу привычек. Некогда было даже читать. Некогда было продохнуть. Ни на что не хватало времени. Надеюсь, ты понимаешь, что я не имею в виду театр. Театр был и будет главным в моей жизни. Театр – это моя жизнь. Только смерть может оторвать меня от театра. Но, Вика, я была счастлива. Как это ни грустно – «была». Г. все разрушил. Сам, собственными руками. Он предал меня. Его избранница, ничего не скажешь, прехорошенькая и намного моложе меня, хотя и дура непроходимая. Думаю, избранницей она стала ненадолго. Но что это меняет?! Ничего не может быть страшнее предательства. Знаешь, Вика, я пришла к выводу, что мужчины по своей природе разрушители. Не верь их кичливым заявлениям, что они строители и созидатели. Созидатели мы – женщины. Мир держится на женщинах. Не мы воюем, не мы убиваем и разрушаем, а мужчины. Созидают женщины. Женщина дает жизнь (жаль, что я не способна на это), мужчина отбирает ее. Я не говорю уже о роли женщины в поддержании домашнего очага, вообще в существовании семьи. Семья ведь модель общества. Не подумай, что я зла на мужчин. Ничего не поделаешь, они таковы. Природе было угодно распорядиться так, чтобы соблюсти мировой баланс.

Сейчас мне кажется, что я жила легкомысленно. Рестораны, поездки, походы к многочисленным друзьям. До отказа заполненные дни, месяцы, годы. Все это пустое. Г. широкая натура, любит красивую жизнь. Но, повторяю, я была счастлива. Вернула ему все подарки – от драгоценностей до платьев, хотя и получилось как у детей – забирай свои игрушки. Иначе я не могла.

Очень надеюсь сыграть Яровую. Это ближайшая постановка. К нам пришел Павел Герд. Знаешь его? Должна была слышать о нем. Талант! Интересно, какое решение он найдет в «Яровой».

Как твои дела в театре? Есть у тебя кто-нибудь?

Целует тебя  Н а д я.

Письмо второе

Вика!

Все рухнуло. Такого провала наш театр не знал. Герд косится на меня и молчит. Все молчат. Никто вслух не винит меня. Но я кожей чувствую, как накаляется атмосфера. Я слышу их внутренние голоса. Я знаю, что они винят меня.

Третий день сижу дома и реву. Телефон молчит. Все молчат. Никого, кто утешил бы меня, кто протянул бы руку и вытащил бы из этого гнетущего молчания. Хочется бежать и укрыться. Но куда?

Ругаю себя последними словами. Ну почему я не приняла трактовку Герда? Кому нужно мое мнение? Что мне принесла моя твердость? Ничего, кроме терзаний. В конце концов он режиссер, а я актриса, исполнительница чужой воли. Но сердце не принимает этого. Ах, Вика, как у меня болит сердце! Герд и я – коса и камень. Что будет?

Твоя  Н а д я.

Письмо третье

Милая Вика!

Завтра Новый год. Что он принесет? Радость, счастье или новые огорчения?

Как я устала от ожидания! Надежду сменяет разочарование, и так из года в год. Много слов. Обещания сыпятся, как из рога изобилия, порождая во мне надежду, но не рождая ничего конкретного. Они бесплодны, как некоторые женщины. На что я рассчитываю? Мой бывший муж переменился. С тех пор как он стал главным режиссером, много воды утекло, а он все меняется. Его не узнать. Когда он был очередным режиссером, в нем еще что-то оставалось от прежнего Володи. Сейчас он поглощен одной мыслью – как перескочить несколько ступенек, допрыгнуть до Малого и не ушибиться. Меня он старательно избегает, передоверив все разговоры, все дела в театре Герду. Закончится тем, что Володя, зацепившись за очередную ступеньку, сломает себе шею, и Герд автоматически займет его место.

Как видишь, не новогоднее у меня настроение. Никого рядом. Все куда-то разбежались. А ведь раньше меня окружало сонмище людей. Телефон не замолкал ни на секунду. Теперь он молчит. Я стала никому не нужной, Вика. От мыслей становится дурно. Тоска такая, что впору наложить на себя руки.

Новый год буду встречать с мамой. Она переживает за меня, но тоже молчит.

Дай бог, чтобы Новый год принес всем нам радости. С Новым годом, милая. Счастья тебе.

Целует тебя твоя  Н а д я.

Письмо четвертое

Милая Вика!

Я долго не писала тебе. Не хочу рассказывать о том, как я жила все это время. Плохо, Вика. Я думала, в мои сорок лет наступил закат. Я уже слышала погребальный звон колоколов и ощущала могильное дыхание – холодное и сырое. Дни становились короче и короче. Солнце перестало светить и греть. Но ведь оно было. Оно всегда есть. Надо только дождаться своей весны, своего лета. Прости за сумбурность. Мысли путаются, опережают друг друга, и я не успеваю за ними. Словом, время было тяжелым и темным. Теперь снова светит солнце. Вика, я вновь люблю! Это так неожиданно, так внезапно! Но я счастлива, я счастлива! Мне хочется петь. В мою жизнь вошло что-то новое, незнакомое ни моему сердцу, ни моей душе. Я никогда не испытывала то, что испытываю теперь. И это настолько сильно, что оттеснило на второй план мои неприятности в театре. Хожу как безумная. Радуюсь даже мелочам. Он молод, красив и талантлив. Я восхищаюсь им, каждым его шагом, манерами, не говоря уже о его душевности. Он беспредельно умен и интересен мне. Беседуем часами. Но, Вика, он такой же сумасшедший, как и я. Вчера мне исполнилось сорок. Знаешь, что он сделал? Принес сорок одну розу. Пришлось одалживать у соседей ведро. Вот они стоят передо мною, все вокруг наполняя ароматом нежности и любви, и мне хочется плакать. Это от счастья, Вика. Есть бог на свете, если страждущим посылается исцеление.

Мы бедны как церковные крысы. Но у нас есть будущее. Может быть, себя я льщу надеждой. Она у меня снова появилась. Никаких на то оснований. Одно лишь чувство. У него же оно будет блестящим. Он драматург божьей милостью. Написал четыре безмерно талантливых пьесы. Когда я читала их, сжималось сердце. Одну из них, на мой взгляд не самую лучшую из четырех, берется ставить Володя. Ты ведь знаешь, он не упустит возможность когда-нибудь скромно сказать, что имярека открыл он. Уверена, и другие пьесы будут поставлены московскими театрами. Просто время пока не пришло. Вспомни Сашу Вампилова. Как он, бедняга, мучился, страдал! Как его пьесы годами лежали в театрах! А потом выяснилось, что у нас есть тонкий, умный, по-чеховски размышляющий драматург, и все театры бросились ставить Вампилова. Но он до этого не дожил. А ведь он умер молодым. Грех кого-то винить в его гибели. Он погиб нелепо. Но я убеждена, что не было бы его гибели, отнесись к нему театры хоть чуточку внимательнее; неужели человек должен умереть молодым, чтобы его оценили по достоинству?! Я помню, как он приезжал на последние деньги в Москву. Володя четыре года держал его «Прошлым летом в Чулимске». Бог милостив, и я надеюсь, что меня минует горькая судьба вампиловской жены. Да, Вика, жены. Я хочу стать его женой, именно женой со штампом в паспорте. Раньше я посмеялась бы над этим. Какое значение имеет штамп, если есть любовь? Или какое значение имеет штамп, если нет любви? Брак предполагает прежде всего равенство чувств – любовь за любовь, нежность за нежность, привязанность за привязанность. В противном случае брак становится действительно браком.

Он молод – на целых десять лет моложе меня, и у него была девчонка, которая годится мне в дочери. Пока он безвестен. А я знаю, какие возможности перед интересными мужчинами открывает известность. От всего этого на душе становится тревожно. А я хочу быть счастливой. Бог ты мой, разве найдется женщина, которая не хочет быть счастливой?!

Вика, милая Вика, я счастлива и оттого болтлива. В жизни я не писала таких длинных писем.

Целует тебя много раз твоя  Н а д я.

Письмо пятое

Родная моя Вика!

Я в ужасном состоянии. Становлюсь истеричкой и психопаткой. А может быть, давно ими стала и не замечала этого? Долго не могу заснуть. Элениум на меня уже не действует. Если засыпаю, то просыпаюсь среди ночи в тревоге, вся в холодном поту, сердце колотится… У меня нет настоящего, а будущее страшит. За столько лет ни одной роли. Все теряет смысл. Даже любовь не может вывести меня из этого состояния.

Мы уже ссоримся. Мне все кажется, что и Виктор предаст меня. От одной мысли я теряю разум. У него была девушка, совсем девочка. Он сам молод, значительно моложе меня. Сознаю, что стала мнительной и подозрительной, но ничего не могу с собой поделать.

Я устала от вечного ожидания перемен в театре. Ничего не изменится. Ничего! Я очень устала. Вся на пределе. Виктор начинает тяготиться моим нытьем. Ему надо работать. Он много, по-настоящему работает. Я же нарушаю равновесие его души. От этого он раздражается и отдаляется от меня. Всему виной Герд. Андронов не лучше. Убила бы и одного и другого. Они оба тянут Валечку Голубовскую. Но Валечка моя близкая подруга.

За мной пришли. Едем на концерт в какой-то клуб. Все еще пожинаю старые плоды.

Не забывай меня.

Твоя  Н а д я.

Письмо шестое

Милая Вика!

Прости, что сразу не ответила на твое последнее письмо. Все это время я жила в каком-то кошмаре, на грани срыва. Не знаю, что меня удержало. Силы были на исходе. Но, сжавшись в комок – в комок нервов, – я боролась. Это был наш последний и решительный бой. Я выиграла, Вика! Теперь я снова счастлива, без конца, Вика, родная моя Вика. Я буду играть Офелию! До сих пор не верю, что дождалась своего часа. Ты спросишь, как же это произошло? Длинная история. Расскажу при встрече. Надеюсь увидеть тебя на своей свадьбе. Да, милая, выхожу замуж. О сроке сообщу телеграммой. Если ничего дурного не произойдет, мы распишемся 15 ноября – в день моего рождения. Не удивляйся, родная, моему «если». Мы же суеверны. К тому же я устала – и физически, и морально, истощена в прямом и переносном смысле. Желудок не дает покоя, совершенно измучил. Таблетки не помогают. Все от нервов. Нервы стали никудышными. Даже сейчас, когда хочется кричать от счастья, меня не покидает страх. Смутное предчувствие беды? Говорят, женщины, как собаки, чувствуют приближающуюся беду. Атавизм. Вздор и чепуха.

Целует тебя твоя  Н а д я.

В крематории к нам подошел низкорослый, весь округлый мужчина с холеным лицом и холеными руками.

– Простите великодушно, – произнес он мягким голосом. – Мне сказали, что вы из правоохранительных органов.

– Чему обязаны? – спросила Миронова.

– Я врач, невропатолог. Моя фамилия Ноткин. У меня наблюдалась Надя Комиссарова, и я счел долгом поставить вас в известность об этом.

Вот так получилось, что мы увезли из крематория не одного, а двух новых свидетелей.

Виктория Круглова ничего существенного не добавила к тому, что знала из писем. Она все время плакала и поглядывала на часы.

– Виктория Максимовна, на письмах нет дат. Но, судя по содержанию, они написаны в последние годы. А письма предыдущих лет остались в Армавире? – спросил я.

– Нет, – утирая слезы, сказала она. – Их не было. Были поздравительные открытки. Надя стала писать мне письма только в последние годы. А даты она никогда не ставила.

– Вы сказали, что Надежду Андреевну травили в театре. Надежда Андреевна говорила вам что-нибудь об этом? Есть ли у вас факты? – спросила Миронова.

– Да разве из писем это не ясно?! Ей, лучшей актрисе театра, не давали ролей. Мы все любим театр, не мыслим жизни вне театра. А Надя была одержимой. Поэтому она не выдержала. В ее смерти я виню Герда и Андронова. Так и запишите.

– Не стоит этого записывать, Виктория Максимовна, – сказала Миронова.

– Как хотите. Я все равно буду считать, что в смерти Нади виновны Герд и Андронов. – Круглова взглянула на часы. – Я опоздаю на самолет.

Как нарочно, ни Короля, ни Хмелева не было на месте. Мироновой пришлось самой везти Круглову в аэропорт.

Я пригласил Ноткина в кабинет.

Дмитрий Дмитриевич Ноткин, родившийся в 1940 году в Москве, русский, беспартийный, с высшим образованием, работал в 64-й больнице заведующим отделением.

– Расскажите, пожалуйста, где, когда вы познакомились с Надеждой Андреевной Комиссаровой, какие отношения вас связывали.

– Познакомились мы в июле семьдесят восьмого года в санатории «Актер» в Сочи. Отношения? Ну какие отношения нас могли связывать? Самые что ни на есть человеческие – отношения врача и пациента. Когда я уезжал из Сочи, мы, как водится среди отдыхающих, обменялись телефонами. Все-таки отпуск провели вместе. Обычно это в Москве быстро забывается. Никто никому не звонит. У каждого своя жизнь с ее суматохой, пропастью дел и забот, кругом друзей, приятелей и просто знакомых. Я уже стал забывать о Сочи, когда в декабре раздался звонок. Была жуткая погода – дождь со снегом. Звонила Надя. Я удивился и по-человечески обрадовался. Всегда радуешься проявлению человеческой памяти и человеческого тепла, особенно когда на улице дождь со снегом. Полушутя я спросил, звонит она по делу или просто так. Звонила она по делу. Вспомнила, что я невропатолог. Состояние у нее было скверное. Это я сразу понял по ее голосу, истерическим интонациям, по тому, как она попросила немедленно ее принять. Я сказал, что не практикую дома, и предложил прийти в больницу утром. Тогда она попросила рекомендовать ей кого-нибудь из моих коллег. Я сказал, что из моих знакомых никто дома не практикует. Она повесила трубку. Несколько минут я мучился. Я врач, и моя первейшая обязанность помогать людям. Очевидно было, что Наде плохо. Короче, я позвонил ей. Несмотря на кошмарную погоду, я решил поехать к ней. Надя ответила, что сама приедет ко мне. Через пятнадцать минут она была у меня. Как она добралась в такую погоду в Ясенево, да так быстро, ума не приложу. Склонность к истерической психопатии – таков был мой диагноз. Ей же я сказал, что у нее расшатаны нервы.

– Какое же лечение вы назначили?

– Элениум, физкультуру, прогулки, горячий и холодный душ. Элениум, как выяснилось, она принимала и раньше. Обычно истерические психопаты отличаются стремлением быть в центре внимания, театральностью поведения. В Сочи я не замечал ничего подобного за Надей. Она была нормальным человеком, в меру уверенной в себе, веселой, жизнерадостной. Да и в тот вечер, когда она приехала ко мне и три часа рассказывала о своих театральных перипетиях, не создавалось впечатления, что она рисуется. Правда, все время прорывались истерические ноты и рефреном звучало: «Я же гениальная актриса». Но это естественно в таком состоянии. В тот вечер опасно было оставлять ее без присмотра. Я предложил ей переночевать у меня. Она согласилась. Я дал ей успокоительное. Утром она пришла в кухню, где я спал, велела мне подниматься, приготовила завтрак, словом, вела себя так, будто мы перешагнули через несколько лет супружеской жизни.

– Ее состояние в тот вечер было вызвано переживаниями, связанными с театром?

– Несомненно. Она, пользуясь языком современной молодежи, зациклилась на Герде и Андронове. Посмотрите, что получается. Надя больна. Герд и Андронов – постоянные внешние раздражители. Ее же эмоциональная реакция на раздражители отличалась неадекватностью…

О неадекватной эмоциональной реакции я уже слышал от профессора Бурташова.

– Получается, что Комиссарова была серьезно больна?

– Что значит «серьезно»? Несерьезных болезней не бывает. Если вы хотите спросить, не была ли она сумасшедшей, то нет. При психическом заболевании я передал бы ее психиатру.

– Высказывала ли Комиссарова мысль о самоубийстве?

– Неоднократно. Она считала, что это может быть выходом из положения. Признаться, у меня стали появляться сомнения. Правильно ли я ее лечу? Не преуменьшаю ли я опасность ее болезни? Я даже предложил Наде показаться знакомому психиатру. Она категорически отвергла мое предложение. Она слышать не хотела о психиатре. После этого Надя больше не говорила о самоубийстве.

– Часто ли она наносила вам визиты?

– До последнего года раз в месяц, иногда и два раза. Звонила она сама. Приезжала порой просто поболтать. Очевидно, я действовал на нее успокаивающе. Примерно год назад она исчезла месяца на два. Тогда я сам ей позвонил. Разговаривала со мной другая женщина. Та же Надя Комиссарова, но другая. Я понял, что она влюбилась. Ну и слава богу! Я не склонен терзаться из-за того, что пациент, выздоровев, забывает обо мне. Главное, что он выздоровел. Через пять месяцев она снова позвонила. Все повторилось. Теперь состояние Нади усугублялось маниакальными рассуждениями о том, что Рахманин – вы, конечно, знаете его – бросит ее и вернется к своей юной балерине. Я разговаривал с Рахманиным втайне от Нади. Не могу утверждать, что он полностью раскрылся передо мной, но мне он показался порядочным и серьезным человеком. Обещал бережно относиться к Наде. И еще одна маниакальная мысль Нади – все красивые женщины несчастны. А она считала себя красивой, что в общем-то справедливо. Дескать, некрасивые женщины в жизни устраиваются лучше, чем красивые. Я не говорю о театре. Театр с Гердом и Андроновым превалировал над всем остальным в ее мыслях.

– Когда вы в последний раз виделись с Комиссаровой?

– Десятого июля. Она позвонила и приехала ко мне. Надя была в скверном состоянии. Картина напоминала ту, в первый визит. Но в этот раз все вертелось вокруг роли, которую она хотела получить и которую ей не хотели давать. Роль Офелии в «Гамлете». Надя была очень противоречива. С одной стороны, она жаждала получить роль, с другой – говорила, что роль Офелии ничего не изменит в ее жизни. Она, дескать, опустошена. Ее мучил страх, что она не справится с ролью, так как все растеряла и больше не способна играть по-настоящему. Она снова говорила о бессмысленности такой жизни.

– То есть о самоубийстве?

– Да.

– Но потом ее состояние улучшилось, раз она больше не обращалась к вам?

– Дело в том, что до двадцать девятого августа я был в отпуске. О смерти Нади узнал случайно, читая «Вечерку».

– Не знаете, Надежда Андреевна вела дневник?

– Не знаю. Вообще она могла вести дневник. С другой стороны – зачем? Свои мысли она доверяла мне. Впрочем, не знаю.

Поздно вечером я отвез профессору Бурташову ксерокопии писем Комиссаровой – оригиналы были подшиты к делу – для психиатрического исследования. За несколько часов до этого почерковеды подтвердили, что письма написаны рукой Комиссаровой.

Профессор Бурташов отнесся к письмам настороженно.

– В письмах человек в той или иной мере подчиняется партнеру – адресату, определенным правилам игры. Вы играете в теннис?

– Нет.

– Понимаете, моя игра во многом зависит от партнера, которому я адресую мяч. С одним партнером игра одна, с другим другая, с третьим – третья и т. д. В дневнике человек предельно откровенен. Он пишет как бы сам себе. Насколько я понимаю, письма адресата не сохранились. Важно знать, кому написаны письма, характер адресата, уровень развития, уровень связей. У вас не будет возражения, если я привлеку к экспертизе психолога?

Какие у меня могли быть возражения? Я испытывал благодарность к профессору. У него каждый день был расписан по минутам, а он все-таки находил для меня время, думаю, в ущерб своим основным занятиям, искренне желая помочь. Чтобы хоть как-то облегчить его работу над письмами, я рассказал ему о Кругловой.

– Скудно, но уже что-то, – сказал он.

О Ноткине я ничего не стал говорить. Во-первых, я опасался, что это невольно помешало бы профессору Бурташову в объективном исследовании писем. Во-вторых, показания Ноткина могли послужить чем-то вроде контрольных данных, с которыми мы могли сравнить заключение профессора Бурташова.

Глава 8

Время как будто бежало впереди нас. День летел за днем. Приближалось пятнадцатое сентября – начало отпуска в театре. Эта дата портила и Мироновой и мне без того плохое настроение. Пятнадцатого сентября Герд, Андронов, Грач, словом, все работники театра разъедутся по стране, расследование затормозится на месяц. Я не мог спокойно думать о Голубовской. Мы мучились в догадках, сопоставляя факты и анализируя их. А она разъезжала по Венгрии, быть может, возя с собой тайну смерти Комиссаровой.

Каждый день Миронова подшивала протоколы за протоколами, справки за справками, однако ясности в расследовании все не было. Вот и заключение профессора Бурташова, и кандидата психологических наук Наумова не продвинуло нас ни на шаг вперед. «Письма написаны женщиной с практически здоровой психикой», – говорилось в заключении. Это противоречило показаниям невропатолога Ноткина. Если бы не заключение почерковедов, я бы усомнился в том, что письма написаны Комиссаровой.

Мы сидели с Мироновой в ее кабинете, дожидаясь Хмелева с Рахманиным. Рахманин не явился на вызов, а его телефон не отвечал. Подозрительный Хмелев сам вызвался доставить Рахманина.

Я не мог не признать, что допустил оплошность, ограничив психиатрическое исследование письмами.

– И я пошла у вас на поводу, – сказала Миронова. – Конечно же надо было, как и положено, судебно-психиатрическую экспертизу назначить по материалам дела. Перехитрили сами себя.

Зазвонил телефон. Миронова взяла трубку. Король интересовался, как идет расследование. Миронова деловито отвечала на вопросы прокурора.

Я стал листать дело. Протокол осмотра места происшествия. Фотографии. Заключение эксперта Каневского. Показания Гриндина, Герда, Голованова, Грач… Как нам недоставало показаний Голубовской!

Миронова повесила трубку.

– Перед вашим приходом я еще раз прочитала протоколы допросов. Все показывают одно и то же: Комиссарова была доброй, ее любили. Но ни один из этих любящих по собственной инициативе не пришел к нам. Удивительно ловко все придерживаются версии самоубийства. И эти похороны…

– Театр, Ксения Владимировна.

– Театр для меня всегда был праздником.

– Это фасад. Есть еще кулисы. Не случайно же существуют выражения «закулисная жизнь», «закулисные интриги». На служебном входе театра написано: «Посторонним вход запрещен!» Ловко они придерживаются одной версии потому, что хорошо знают законы драматургии, знают, какие детали опустить, на что акцентировать внимание, как создать определенный настрой, слепить нужный образ, спектакль. Ведь никто прямо не говорит, что Комиссарова покончила с собой. Все выстраивается по драматургическому ряду. Есть в театре такое выражение – драматургический ряд. На театре, как у них принято говорить.

– Вы-то откуда это знаете?

– Источники наших знаний порой забываются.

Внезапно я подумал, что мы могли бы проверить, слышал ли Гриндин за стеной шаги Рахманина. Что, если провести следственный эксперимент? Рахманин и еще двое мужчин будут по очереди ходить по квартире Комиссаровой. Пусть Гриндин из своей квартиры на слух определит шаги Рахманина. По крайней мере, один вопрос будет решен.

Мироновой моя идея не понравилась. Однако она не отвергла ее полностью.

– Подумаем еще, – сказала она. – На какие результаты вы рассчитываете? На то, что показания Гриндина не подтвердятся, или на то, что они подтвердятся?

– Я рассчитываю на объективные результаты.

– Вряд ли результаты могут быть в таком эксперименте объективными. То есть они могут быть объективными, но элемент случайности может перевесить чашу весов. Рискованно. Но если мы не в состоянии другим путем проверить утверждения Гриндина, очевидно, придется прибегнуть к такому эксперименту.

Это был не камушек в мой огород, а целый камень. Ни я, ни Хмелев не сумели узнать что-либо о взаимоотношениях Рахманина и Гриндина. Я сомневался, что Гриндин слышал шаги Рахманина, но сомнения не доказательство. И почему не должны доверять человеку, ничем не запятнавшему себя и не имеющему причин для лжесвидетельства? Пока чаша весов перевешивала как раз в сторону показаний Гриндина. Рахманин по-прежнему упрямо настаивал на своей ночной прогулке. Новые обстоятельства – якобы пропавшие деньги и кольцо – не улучшали его положения. Анна Петровна подтвердила, что у Комиссаровой было кольцо с топазом. Но когда оно пропало и пропало ли вообще, – никто, кроме Рахманина, этого не знал.

Было еще одно обстоятельство, которое заставляло меня задуматься серьезно. И Анна Петровна, и остальные, с кем я беседовал, говорили о болезненной аккуратности Комиссаровой. После смерти Комиссаровой на столе оставалась грязная посуда. То, что ее смерть была неожиданной, не вызывало сомнений. Но не могла же Комиссарова, решив покончить с собой, начать уборку и прервать ее. Профессор Бурташов считал, что должен был сработать автоматизм привычек. Если Комиссарова заперла балконную дверь, то тем более она убрала бы грязную посуду. Смерть Комиссаровой наступила в половине второго. Когда ушла от нее Голубовская? Я подумал о ней не без злости. С первого дня нам ее недоставало. И будет недоставать до двенадцатого сентября, подумал я. А ведь от показаний Голубовской зависело многое. Возможно, и судьба Рахманина находилась в ее руках.