Текст книги "Заколдованный замок"

Автор книги: Эдит Несбит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Лиз сейчас стирает, – шепотом напомнила ему Кэтлин, – а мы обещали, что она все увидит.

– Хотите, мы устроим для вас спектакль сегодня вечером? – спросил Джеральд. – И, пожалуйста, можно, чтобы Лиз тоже пришла посмотреть?

– Ну, конечно, – ответила мадемуазель. – Забавляйтесь в свое удовольствие.

– Но это вам мы хотим доставить удовольствие, – внезапно вступила в разговор Мейбл. – Мы очень любим вас, ведь правда?

– Правда! – дружно ответили дети (это было правдой, только им никогда в голову бы не пришло произнести такие слова вслух. Но когда они произнесли их, то, к своему изумлению, поняли, что это чистая правда).

– Ага! – насмешливо произнесла мадемуазель. – Вы любите старую «училку»? Так я и вам поверила! – Но при этих словах голос ее ощутимо сорвался.

– Вы вовсе не старая, – гнула свое Мейбл. – По крайне мере, не слишком старая, – весело добавила она. – И вы прекрасны, как самая прекрасная принцесса.

– Ах вы, льстецы! – рассмеялась мадемуазель, и Мейбл побежала вслед за ребятами, которые от смущения уже успели укрыться на лестнице.

Мадемуазель осталась сидеть в гостиной, и всем очень повезло, что на этот раз она не занялась каким-нибудь серьезным делом, потому что дверь гостиной то и дело распахивалась, едва успев закрыться. Им потребовались вышитые занавески и диванные подушки. Им была очень нужна чистая простынка, но Лиз сказала, что ни в коем случае не позволит взять простыню – но, может быть, ее все-таки можно взять? А коврик из овчины, который лежит у камина, взять можно? А можно сегодня устроить чай в саду, а то в столовой уже все устроено для спектакля, а Лиз настаивает, чтобы они садились пить чай? Может быть, мадемуазель одолжит им какую-нибудь цветную штучку – шарфик или, может быть, шелковую юбку, только чтобы это было по-настоящему красивое? Мадемуазель принесла им целый ворох шелковых вещичек, неожиданно красивых для гардероба учительницы. Но тут им понадобилась румяна – ведь француженки обычно румянятся? Нет, нет, нет, у мадемуазель нет никаких румян – вглядись они попристальнее в ее лицо они поняли бы, что косметика ей вовсе не нужна. Может быть, румяна можно купить в аптеке? Может быть, у мадемуазель найдется хотя бы парик? (Тут мадемуазель впилась проворными пальцами в свою прическу, вырвала полдюжины скреплявших ее заколок и на колени ей хлынул поток прекраснейших иссиня-черных волос).

– Что вы еще хотите, невозможные дети?! – вскричала она. – Нет у меня румян, нет и фальшивых волос. Может быть, вы хотите выдрать мои зубы?! – и она обнажила их в беззаботной улыбке.

– Говорила же я, что вы сказочная Принцесса, – завороженно молвила Мейбл. – Теперь-то я точно знаю: вы – Рапунцель. Вы всегда должны носить волосы только так! Можно нам взять с камина веер из павлиньих перьев и эти штуки, на которых держатся занавески? И потом, нам нужно как можно больше носовых платков.

Отказу они ни в чем не знали. Они получили и веер, и носовые платки, и большие листы плотной дорогой бумаги из классной комнаты, и самую лучшую кисточку, какая нашлась у мадемуазель, и даже ее коробку с красками.

– Кто бы мог подумать! – пробормотал Джеральд, в задумчивости посасывая кисточку и глядя на только что созданную им маску. – Кто бы мог подумать, что она такой молодец! Почему это розовая краска всегда пахнет, словно лекарство?!

В этот день все шло как нельзя лучше. Сами знаете, бывают такие дни, когда все удается с самого начала. Все, что вам нужно, вы сразу можете найти, все понимают вас, никто не занудствует, и за что бы вы не взялись – все выходит отлично. А бывают ведь и другие дни – об этом мы тоже хорошо помним, – когда шнурки на ботинке ни с того ни с сего рвутся, расческу невозможно отыскать, зубная щетка вырывается из рук, проделывает немыслимый пируэт и скрывается под кроватью – и попробуй-ка извлечь ее оттуда! – мыло падает, пуговки расстегиваются, какая-то гадость попадает в глаза, а чистого носового платка нет как нет, воротничок у края загибается и режет шею, в последней момент рвутся подтяжки, а под рукой нет даже веревки, чтобы закрепить брюки. К завтраку выходишь с опозданием, и все сердятся, как будто это нарочно, а потом все идет из рук вон плохо: тетрадь с домашним заданием куда-то пропадает, учебник арифметики падает в лужу, а стоит достать нож, чтобы очинить карандаш, как страдает вовсе не карандаш, а палец. Большой палец непременно попадет в дверную щель и потом весь день болит, а если взрослые выдумают вам какое-нибудь поручение, то вы обязательно ухитряетесь все перепутать. Перевернув чашку с чаем, обнаруживаете вдобавок, что масло почему-то не хочет намазываться на хлеб – и наконец вы ложитесь в постель, никем не утешенные, и мало радости твердить, что все это произошло сегодня совсем не по вашей вине.

Но день, который мы описываем, был совсем не из таких дней. Даже чаепитие в саду, на кирпичной площадке возле кустарника, где было достаточно ровное место, чтобы расставить стол – даже оно вышло вполне удачным, хотя четверо из пяти сотрапезников думали гораздо больше о своем спектакле, чем о чае, а мадемуазель думала о чем-то, что казалось ей более важным, чем чай и спектакль вместе взятые.

Затем еще какое-то время таинственно хлопали двери, кто-то с кем-то перешептывался, и то в коридоре, то в комнатах, то на лестнице раздавались торопливые шаги.

Было еще светло, когда наконец прозвенел обеденный колокол (об этом условном сигнале они договорились за чаем и вовремя предупредили Лиз). Мадемуазель отложила книгу и проследовала из освещенной закатным солнцем гостиной в столовую, где уже зажгли газовую лампу. Лиз, хихикая, отворила ей дверь и вошла следом. Окна были закрыты, и узкие полоски света пробивались над и под рамами. Черно-зеленая скатерть из ученической столовой, подвешенная на бельевой веревке с заднего двора, служила занавесом, и хотя бельевая веревка глубоко проседала под этой тяжестью, занавес все же вполне исполнял свое предназначение, отделяя от зрителей ту часть комнаты, которая превратилась в сцену.

В другом конце комнаты были расставлены ряды стульев – похоже, ребята приволокли все стулья, какие нашлись в доме, – и мадемуазель содрогнулась, разглядев, какая странная публика заняла места в импровизированном зале. Здесь была старуха в высокой шляпе, при помощи красного платка завязанной под у нее под подбородком; дама в большой соломенной шляпе с невероятно длинными руками, которые перевешивались через спинку стоявшего перед ней стула; несколько неуклюжих мужских фигур – все они тоже были в шляпах.

– Вы пригласили друзей? – подавленно обратилась мадемуазель к тем, кто скрывался за складками занавеса. – Вы должны были попросить у меня разрешения.

Послышался смех и что-то очень похожее на «Ура!».

– Все в порядке, мадемуазель Рапунцель! – весело окликнула ее Мейбл из-за превратившейся в занавес скатерти. – Включайте свет. Это только начало представления.

Лиз, все еще хихикая, протиснулась между рядами стульев, сбив при этом шляпу с головы одного из гостей, и зажгла три больших газовых светильника.

Мадемуазель уставилась на ближайшего к ней зрителя, наклонилась поближе, чтобы рассмотреть его и тут же с нервным смехом опустилась на стул:

– Они неживые! – воскликнула она.

В ту же минуту то же самое обнаружила и Лиз – только она известила об этом громким воплем и совсем иными словами:

– Нутра у них нет! – объявила она.

Семеро зрителей, смиренно устроившиеся среди множества стульев, и впрямь не имели никакого заслуживающего упоминания «нутра». Тела их были созданы из скатанных одеял и подушек, вместо позвоночника каждому вставили палку от метлы, а клюшки и зонтики превратились в руки и ноги. Плечики, на которые мадемуазель вешала свои блузки и платья, так и остались плечами, перчатки, набитые носовыми платками, отлично заменили кисти рук, а лицами послужили картонные маски, нарисованные после обеда отважной, хотя и неумелой кистью Джеральда и распяленные на круглые диванные валики. Как Джеральд ни старался, лица вышли страшноватые – по правде говоря, догадаться о том, что это именно лица, можно было только по тому, что маски занимали привычное для лица положение – знаете, между воротничком и шляпой. Брови чучелам Джеральд яростно наваксил сажей, глаза вышли размером (да и формой) с крону, а на губы и щеки ушел весь тюбик розового цвета и почти половина алого.

– Вы добыли себе зрителей, а? Молодцы! – воскликнула мадемуазель, успокаиваясь и хлопая в ладоши. Под ее аплодисменты занавес пошел вверх – вернее, разъехался в стороны. Чей-то голос, задыхаясь, пролепетал: «Красавица и Зверь», и перед глазами зрителей предстала сцена.

То была настоящая сцена – все столы были сдвинуты вместе и накрыты розовыми и белыми занавесками. Сцена вышла слегка шаткая, скрипучая, но смотреть на нее было одно удовольствие. Большой, сложенный пополам лист картона с прорезями, через которые просвечивал огонь спрятанный за этим экраном свечки, вполне наглядно являл собою домашний очаг; болванка для шляп (собственность Лиз), установленная на стуле и подсвеченная фонариком, не могла быть ничем иным (разве что вам вздумается спорить назло, из чистого упрямства), как медным котлом. Картину довершала корзина для мусора, в которой почему-то оказалась верхняя одежда, и голубая пижама, раскинувшаяся на спинке стула. Едва ли к этому требовалась еще и ремарка из-за кулис: «Прачечная в доме Красавицы». Всякому и так было ясно, что это, конечно же, прачечная. Чем же еще это могло быть?

За кулисами проистекал следующий диалог:

– Они сидят совсем как настоящие зрители, верно? – шептала Мейбл.

– Давай, Джимми! Не забудь, Купец должен важничать и говорить длинными словами…

Джимми, напялив на себя лучшую куртку Джеральда (которая и самому Джеральду была предназначена на вырост с расчетом примерно на два года), подложив для важности подушки, обмотав голову махровым полотенцем и прикрывшись зонтиком от жаркого южного солнца, открыл пьесу коротким и ясным монологом:

– Я самый несчастный купец из всех, что бывали на свете. Был я когда-то купцом, богатейшим в Багдаде, но потерял все свои корабли и теперь живу в бедном домике, который уже совсем развалился. Сами видите, дождь так и хлещет сквозь крышу, а дочери мои вынуждены стирать за деньги белье. И…

Тут он замолчал. Пауза грозила затянуться надолго, если бы тут не прошуршали поспешные шаги Джеральда, который был прелесть как хорош в роли старшей дочери, носившей розовое платьице из гардероба мадемуазель.

– Отличный день! – весело воскликнул он. – Папочка, дорогой, переверни зонтик, и тогда нам не надо будет специально выходить под дождь за водой. Сюда, сюда, девочки, папочка принес нам новый таз. Вот здорово!

Зонтик перевернули «вверх ногами», и три сестры столпились вокруг него, бодро стирая невидимое белье. Кэтлин напялила на себя лиловую юбку Лиз, свою собственную голубую блузку и шапочку из целой связки носовых платков. Белый кружевной пояс (от ночной рубашки), белый фартучек и две красные гвоздики в черных волосах безошибочно выделяли Красавицу – Мейбл.

Спектакль шел очень бойко. Заключительный танец с развевающимися полотенцами был, по словам мадемуазель, просто прелестен, а Лиз смеялась так, что, по ее словам, ее схватили колики.

Я полагаю, вы догадываетесь, на что бывает похоже представление «Красавицы и Зверя», когда четверо ребятишек проводят весь день в подготовке сцены и своих костюмов, так что на репетицию у них и минутки не остается. Тем не менее, им нравилось играть, а немногочисленной публике нравилось смотреть на них – чего же еще требовать от пьесы, даже если она и была написана самим Шекспиром? Мейбл, надев платье Принцессы, и впрямь оказалась Красавицей, Джеральд, увешанный каминными ковриками, превратился во вполне достойного своего имени Зверя. Джимми в роли Купца был неразговорчив, но зато неподражаемо важен, а Кэтлин сама дивилась быстроте и ловкости, с которой она переходила от одного из второстепенных персонажей к другому, объявляясь то колдуньей, то слугой, то вестником. В конце второго акта, когда костюм Мейбл достиг самых высот изящества и уже никоим образом не мог быть улучшен – а стало быть, его не надо было в очередной раз менять, – Мейбл смогла заняться и другими неотложными проблемами, что она и сделала, прошептав согнувшемуся под роскошной тяжестью «шкуры» Джеральду: «Пора бы тебе уже вернуть кольцо».

– Я как раз собирался, – сказал Джеральд, который на самом деле совершенно о нем позабыл. – Я передам его тебе в следующей сцене. Только не потеряй его и не вздумай надевать прямо сейчас. Ты можешь исчезнуть и никогда больше не вернуться, или стать в семь раз более видимой, так что мы все рядом с тобой покажемся тенью, или в семь раз толще, или…

– Готово! – шепнула Кэтлин, в очередной раз выбегая на сцену (сейчас она была злой сестрицей).

Джеральд, извиваясь под прикрывавшими его ковриками, ухитрился попасть рукой в карман и, закатив глаза в переизбытке чувств и пролепетав: «Прощай, моя Красавица! Возвращайся скорей, ибо если ты надолго покинешь преданного тебе Зверя, его ждет безжалостная смерть», он сунул кольцо в руку Мейбл и добавил: «Это волшебное кольцо – оно сделает для тебя все, чего ты ни пожелаешь. Когда ты захочешь вернуться к своему несчастному Зверю, надень кольцо на палец и произнеси желание – и в тот же миг ты окажешься возле меня».

Красавица-Мейбл приняла из его рук кольцо. Кольцо было то самое.

Под пылкие аплодисменты обеих зрительниц занавес опустился.

Следующее действие прошло с блеском – зловредные сестры играли, пожалуй, даже чересчур достоверно, а неудовольствие Красавицы, которое она бурно выразила в тот момент, когда ее лучшее платье забрызгали мыльной водой, едва ли кто-нибудь мог счесть наигранным. Даже Купец обрел внутренние резервы (сверх придававших ему важности подушек), и занавес опустился не раньше, чем он до конца произнес весьма трогательную речь о том, как в отсутствие своей красавицы-дочки он совершенно исчах и превратился в тень. И снова две пары рук захлопали, приветствуя актеров.

– Помоги мне, Мейбл, – проворчал Джеральд, шатаясь под тяжестью вешалки для полотенец, чайника, подноса, и зеленого фартука, который надевал мальчишка, приходивший чистить обувь, – все это, в сочетании с четырьмя геранями из прихожей, чахлой зеленью, украшавшей камин в гостиной, и парой кактусов с подоконника той же гостиной должно было превратиться в фонтаны и сад последнего акта. Аплодисменты затихли.

– Хотела бы я, – пробормотала Мейбл, перехватывая тяжелый чайник, – чтобы эти существа, которых мы придумали, были живыми. Тогда нам похлопали бы по-настоящему.

– Очень хорошо, что они не живые, – возразил Джеральд, пристраивая на место вешалку и зеленый фартук. – Какие они вышли противные! Я прямо вздрагиваю, когда вижу эти крохотные глазки!

Занавес раздвинулся. Посреди роскоши экзотического сада, зарослей кактусов, гераней в человеческий рост и огромного фонтана простерся на земле издыхающий Зверь, целомудренно прикрытый каминным ковриком. Красавица готовилась начать свою лучшую сцену – сцену отчаяния и роковой любви. И тут-то все и произошло.

Началось с того, что мадемуазель снова захлопала. Едва увидев замечательные декорации сцены в саду, она принялась аплодировать искусству их устроителей быстрыми и легкими французскими хлопками. Толстые красные руки Лиз сблизились в тяжеловесном приветствии, и тут – тут к их аплодисментам присоединился кое-кто еще. Еще шесть или семь зрителей аплодировали представлению – глуховато и странно неловко. Не два, но девять лиц было теперь обращено к сцене, и семь из этих девяти лиц были раскрашенными чудовищными масками. Но эти маски и эти руки были живыми. Аплодисменты усилились, когда Мейбл выскользнула на сцену – она замерла, глянула в зал, и выражение изумления и ужаса на ее лице (выражение, которое опять же совсем не было отрепетировано заранее) вызвало новую волну аплодисментов. Однако почти тотчас же раздался отчаянный вопль, и мадемуазель и Лиз, отпихивая друг друга и опрокидывая на ходу стулья, ринулись прочь из комнаты. Где-то в отдалении захлопнулись двери, укрыв беглянок в своих комнатах.

– Занавес! Занавес! Быстрее! – завопил голос, который, казалось, уже не принадлежал ни Красавице, ни даже просто Мейбл. – Джерри, Джерри, они ожили! Что же нам теперь делать?

Джеральд вскочил, пытаясь освободиться от ковриков, которыми был обвязан. Снова раздались какие-то приглушенные, булькающие аплодисменты. Джимми и Кэтлин лихорадочно сдвигали занавес.

– Что там случилось? – поинтересовались они.

– На этот раз ты по-настоящему влипла! – прошептал Джеральд, уставившись на перепуганную, залившуюся краской Мейбл.

– Сделай же что-нибудь! Как всегда, я во всем виновата! Мне это нравится! – сумела все-таки огрызнуться она.

– А мне это вовсе не нравится, – ответил Джеральд.

– Хорошо, хорошо, – заторопилась Мейбл. – Нам надо… нам надо пойти и разобрать их снова на части – тогда они не будут живыми.

– Ты во всем виновата, – настаивал Джеральд, спрятав в карман хорошие манеры. – Ты что, не понимаешь? Теперь это стало кольцо для желаний. Я же говорил, на этот раз произойдет что-то совсем другое. Достаньте у меня из кармана нож – я никак не могу отвязать эту веревку. Джимми, Кэтти, эти головастики ожили – Мейбл, видите ли, вздумалось этого пожелать. Можете выйти и растащить их на части.

Джимми и Кэтлин выглянули из-под занавеса и, изрядно побледнев, отшатнулись.

– Только не я! – немедленно отреагировал Джимми.

– Пожалуйста, не надо! – прошептала Кэт, и она была права.

Джеральд, выдираясь из ковриков, обрезал себе ноготь на большом пальце (вот обида – и ножик-то был уже совсем тупой!). А в это время в зале раздались какие-то тяжелые, отрывистые шлепки.

– Они хотят уйти! – вскрикнула Кэт. – Уйти на своих ножках, зонтиках и клюшках. Не останавливай их Джерри – пусть лучше уйдут. Они такие страшные!

– Если мы их не остановим, завтра в городе не останется ни одного нормального человека! – заорал Джеральд. – Дай мне кольцо – я загадаю, чтобы они превратились обратно в чучела.

Он выхватил кольцо из податливой руки Мейбл, крикнул: «Хочу, чтобы Уродики перестали быть живыми!» и выбежал в прихожую. Он надеялся увидеть, как отменилось поспешное желание Мейбл, надеялся, что вся прихожая забита плечиками и шляпками, зонтиками и валиками, куртками и перчатками – словом, целым ворохом нелепых вещей, из которых ушла незаконная жизнь. Но его встретила толпа весьма странных, уродливых, приземистых (а чего же еще ожидать от метлы и зонтика?), но, тем не менее, абсолютно живых существ. Вялая рука жестом приветствовала его. Белая разрисованная маска с нарумяненными щеками уставилась на него и разъехавшиеся красные губы что-то произнесли, но слов он разобрать так и не смог. Голос этот был похож на голос уродливого бродяги, жившего под мостом – у этого нищего было повреждено верхнее небо. Но у этих существ вовсе не было неба – у них не было даже…

– Оее – ыы – поо-сое-вое – ме – оо-ууу – оии-у? – бормотал голос.

Ему пришлось повторить четыре раза, прежде чем Джеральд пришел в себя и понял, что это чудище – оживший и неподвластный ему ужас – вежливо, настойчиво и пугающе спокойно спрашивает:

– Можете ли вы посоветовать мне хорошую гостиницу?

Глава седьмая

– Можете ли вы посоветовать мне хорошую гостиницу? – У говорившего почти что не было головы, и Джеральд знал об этом лучше, чем кто-нибудь. Под пальто, окутывавшим это существо, не было тела – только вешалка, на которую изящные леди вешают свои платья, да рукоятка метлы. Кисть, протянутая в приветливом жесте, не была настоящей кистью, а всего-навсего перчаткой, кое-как набитой носовыми платками, и рука, к которой крепилась эта кисть, была вовсе не рукой, а старым зонтиком Кэтлин. И все же эта штука ожила – ожила и задавала вполне определенный и по-человечески разумный вопрос.

Сердце Джеральда куда-то провалилось – он знал, что должен как-то совладать с этой ситуацией. Но сердце его проваливалось все глубже, а он все никак не мог понять, что ему теперь делать.

– Простите, – только и сумел пробормотать он, и раскрашенное, кривоватое картонное лицо вновь медленно повернулось к нему и красные губы произнесли в пятый раз:

– Оое-ыы-сое-вое-ее-оо-ууу-ои-у?

– Вам нужна гостиница? – беспомощно переспросил Джеральд. – Хорошая гостиница?

– Оо-аа-оии, – подтвердили намалеванные губы.

– Извините, пожалуйста, – произнес Джеральд (Лучше, все-таки, было оставаться вежливым, что бы ни случилось. Вежливый тон всегда казался ему наиболее естественным). – Извините, но все наши гостиницы закрываются очень рано – часов около восьми.

– Оу-ии! – решительно произнес Головастик, и хотя Джеральд все еще не мог понять, как это чучело, созданное на скорую руку из шляпы, плаща, бумажной маски и перчаток смогло не только ожить, но и превратиться в почтенного джентльмена лет пятидесяти на вид, явно зажиточного, признанного и уважаемого своими соседями (из тех, кто путешествует первым классом и курит дорогие сигары), он, по крайней мере, начал уже понимать, что он говорит. На это раз Уродец сказал: – Постучитесь!

– Ничего не получится, – пустился в объяснения Джеральд. – Они там все глухие – в нашем городе все хозяева гостиниц глухие. Это… это такой местный закон, – неудержимо несся он. – Только глухим разрешают содержать гостиницы. Это все из-за хмелевых шишечек в пиве, – совсем уже некстати добавил он. – Они очень помогают, когда болят уши.

– Аа-ие-о-не-ои-аю, – возразил достопочтенный Уродец, и Джеральд без труда догадался, что он хотел сказать «Я ничего не понимаю» (да и немудрено!).

– Конечно, это так сразу не поймешь, – вынужден был признать Джеральд. Остальные уродцы столпились вокруг него. Леди в высокой шляпе сказала (Джеральд, однако, быстро научился понимать речь этих существ, хоть у них и не было неба): – Если не гостиницу, так хоть комнату!

– Я знаю, где можно снять комнаты, – медленно произнес Джеральд, – только…

Самый высокий из головастиков протиснулся вперед. Он был одет в толстый старый плащ и цилиндр, которые обычно висели на вешалке за дверью школы на страх бандитам – авось, они примут это за хозяина дома и разбегутся. Это существо выглядело более энергичным и самоуверенным, чем все остальные – сразу было видно, что его джентльменом не назовешь.

– Ое-яа-ыа, – промычал он, но его тут же перебила дама, чья шляпа была украшена цветами. Она говорила более отчетливо, чем остальные (все дело в том, как позднее понял Джеральд, что ее губы были нарисованы открытыми и у нее была даже прорезь для рта, причем свободные концы картона художник загнул назад, так что у нее было даже нечто вроде неба).

– А я хотела бы знать, где карета, которую мы вызывали? – объявила она.

– Этого я не знаю, – пытался оправдаться Джеральд. – Но тотчас же пошлю узнать. Однако, нам пора уходить, – добавил он. – Вы же видите, что представление закончилось и служители, наверное, уже хотят гасить свет, чтобы закрыть театр. Нам пора идти.

– Оа-ии, – подтвердил достопочтенный Уродец, направляясь к двери.

– Ыы-ойешь-ами, – потребовала дама в цветочной шляпе, и (как рассказывал мне потом Джеральд) ее накрашенные губы разошлись в зловещей усмешке.

– Я буду счастлив помочь вам, – учтиво заверил их Джеральд. – Я понимаю, что для вас все это ужасная неожиданность. Я пойду с вами и найду для вас жилье, если только вы подождете несколько минут во дворе. Это незаурядный двор, – поспешил добавить он, заметив презрительные гримасы на белых картонных масках. – Это поистине замечательный, необычный двор. Колодец только что покрасили в зеленый цвет, – брякнул он наугад, – а ящик для мусора прямо так и сверкает.

Уродцы повернулись друг к другу, о чем-то совещаясь, и Джеральд увидел с облегчением, что зеленый цвет колодца и сверкающая сталь мусорного ящика смягчили их высокомерие.

– Я еще раз прошу прощения, что заставляю вас ждать, – вежливо настаивал он, – но у меня тут дядюшка – бедный больной дядюшка! – и в полдесятого его надо покормить. Он не съест ни крошки, если только я сам не подам ему ужин. – Джеральд не чувствовал себя виноватым, бормоча все это. Головастикам можно было лгать сколько угодно, ведь они не были людьми, а всего лишь ворохом одежки без всякого «нутра», чересчур реальными призраками – а потому ложь, сказанная им, не могла считаться ложью.

Вся компания направилась через заднюю дверь, разукрашенную синими, желтыми, красными и зелеными хвостиками, а там – вниз по железной лестнице. Джеральд возглавлял процессию, Головастики следовали за ним. Некоторые из них были обуты в старые башмаки, но те, у кого вместо стоп были ручки метлы или зонтика, сочли железную лестницу чрезвычайно неудобной.

– Будьте так добры, – произнес Джеральд, – встаньте вот здесь, прямо под балконом. Дядюшка у меня, знаете ли, неистовый. Если он увидит… увидит незнакомых людей, пусть даже самого отменного качества, я не отвечаю за последствия.

– Может быть, нам лучше самим поискать квартиру? – занервничала женщина в цветочной шляпе.

– Не стоит, – мрачно пробурчал Джеральд, – Полиция арестует вас. Это новый закон – его придумали либералы. Вместо приличной комнаты вы окажетесь в тюремной камере. Мне об этом даже думать неприятно! – убеждал он.

Достопочтенный Головастик вновь начал какую-то фразу (Джеральд ее не разобрал, только понял, что в конце прозвучало нечто вроде «постыдные дела», да и то он не был уверен в этом до конца).

Головастики покорно сгрудились под балконом. Джеральд в последний раз окинул их взглядом, дивясь, почему он их совсем не боится и в то же время мысленно восхваляя свою отвагу. Ведь эти существа и вправду были на вид омерзительны. При таком освещении трудно было поверить, что они состоят только из одежды и подложенных подушек, а «нутра» у них нет: поднимаясь по ступенькам, он слышал, как они переговариваются на своем странном языке, вытягивая «аа» и «оо», и даже разобрал одну из фраз старшего Головастика: «Какой благовоспитанный мальчик!», за которой последовал ответ леди в украшенной цветами шляпе: «В самом деле, весьма благовоспитанный!»

Раскрашенная дверь затворилась. По ту сторону двери, в саду, осталось семь немыслимых существ. Джеральд вошел в дом, где его ожидало пять испуганных насмерть человек. Вы, может быть, полагаете, что особых причин пугаться не было? Вы просто не понимаете, каково это, когда вами же придуманное чучело вдруг оживает. Возьмите, например, старый папин костюм и шляпу, которую он уже не носит, запихайте туда плечики и рукоятку от метлы, добавьте картонную маску и пару башмаков – так, готово! – и попросите у папочки на минуту волшебное кольцо. Оживите чучело (не забудьте вернуть кольцо!) и посмотрите, как это вам понравится.

Джеральд же не боялся не только из-за того, что был очень храбрый, но и потому, что кольцо по-прежнему оставалось у него, а владелец кольца никого не боится, пока не коснется этого «кого-нибудь». Зато он прекрасно понимал, как страшно другим – и потому остановился на минутку в прихожей, пытаясь понять, какие слова могли бы помочь ему, будь ему так страшно, как сейчас было страшно другим.

– Кэтти! Эгей, Джимми! Мейбл, ты где?! – заорал он бодрым голосом, который ему самому показался на редкость противным.

Дверь в столовою осторожно приоткрылась.

– Эй, что еще за штучки! – возмутился Джеральд, налегая на дверь плечом. – Легче, легче! Чего ради вы заперли эту дверь?

– Ты… ты один? – задыхаясь прошептала Кэт.

– Ну, конечно же. Какая ты дурочка!

Дверь распахнулось – из-за нее выглядывало три бледных лица, а в глубине виднелся разоренный зрительный зал.

– Где они? Ты их расколдовал? Я слышала, как они разговаривают. Какие они ужасные!

– Они во дворе, – продолжал Джеральд, старательно изображая веселый азарт. – Такие забавные! Совсем как обычные люди – приятные и милые. Нет, это действительно здорово! Только ничего не говорите мадемуазель и Лиз. О них я позабочусь. Так, Кэтлин и Джимми отправляются в постель, а я провожу Мейбл домой и заодно присмотрю какой-нибудь дом для головастиков – нет, правда, они такие милые! Жаль, что вам поздно уже идти со мной.

– Милые? – тихим и весьма неуверенным голосом переспросила Кэт.

– Просто потрясающие! – заверил ее Джеральд. – А теперь слушайте внимательно, что я скажу мадемуазель, и как следует помогайте мне.

– Послушай, – встревожилась Мейбл, – ты что, бросишь меня посреди дороги и пойдешь искать квартиру для этих чудищ? У них такой вид, как будто они вот-вот нас растерзают!

– Погоди, пока не увидишь их поближе. Они абсолютно безобидные. Один из них первым делом спросил меня, где здесь можно найти гостиницу. Я только не сразу разобрал, что он говорит, потому что у него, само собой разумеется, нет неба!

Вот этого ему говорить не стоило. Мейбл и Кэтлин неразлучно держались за руки – легко было догадаться, что как раз перед его приходом они тесно прижимались друг к другу, будучи вне себя от страха. При последних слова Джеральда они вновь бросились в объятия друг другу, отворачиваясь от него, а Джимми, сидевший на краю сцены и небрежно болтавший ногами, вдруг задрожал.

– Какая разница, – заспешил Джеральд. – Есть небо, нет неба – все равно, очень скоро начинаешь понимать, что они говорят. Я слышал, как они назвали меня благовоспитанным мальчиком, как раз когда я возвращался в дом. Если бы они хотели нас, как ты говоришь, растерзать, они бы и внимания не обратили на то, благовоспитан я или нет.

– Конечно, нет – раз ты собираешься бросить меня одну на полдороге! – заявила Мейбл. – Ты проводишь меня или нет?

– Провожу, конечно. Мы здорово повеселимся. Надо только сперва зайти к мадемуазель.

Он накинул пальто и быстро побежал на второй этаж. Остальные, сгрудившись в прихожей, слышали, как он весело стучится в дверь к мадемуазель («Ничего страшного не случилось, отчего же вы так поспешно убежали?»). Они слышали, как он негромко произнес: «Да, это я, Джеральд», и дверь распахнулась. Некоторое время наверху продолжался тихий разговор. Потом мадемуазель вместе с Джеральдом подошли к двери Лиз, из-за которой раздавался отчаянный вой. Но и тут тихий и уверенный голос Джеральда оказал свое воздействие.

– Интересно, что он им там наврал? – пробурчал Джимми.

– Он совсем не врет, – вступилась Мейбл. – Он просто рассказывает ту часть правды, которая им не может повредить.

– Будь ты мужчиной, ты была бы иезуитом и пряталась бы в дымовой трубе! – презрительно буркнул Джимми.

– Будь я хотя бы даже мальчиком, я бы не побоялась этой груды старых курток! – не осталась у него в долгу Мейбл.