Текст книги "Не надо преувеличивать!"

Автор книги: Е. Мороган

Соавторы: Дж. Саломие
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Это немец или австриец, я видела его и в прошлые годы, – сообщаю я, гордая своими знакомствами, достойными попасть в «Who’s who»[5]5
  «Кто есть кто» (англ.) – биографический справочник знаменитых людей.


[Закрыть] Вамы.

– Он каждый год приезжает, – добавляет Габровяну.

– Нет, вы только подумайте: мало того, что его окружают три красавицы, он еще и иностранец! – возмущается Димок. – Я бы еще понял, если бы это был местный, наш… А ну, попробуем восстановить равновесие! – бормочет он, упругим шагом направляясь к группе.

Однако вскоре возвращается, кисло улыбаясь:

– Чертов султан! Так вроде бы симпатичный парень, только – не трожь гарема, не то будет худо…

– Если бы вы меня спросили, я посоветовал бы вам поберечь силы, – флегматично замечает Габровяну.

– Нашли когда сказать! А эти красотки – какая беспринципность! Вместо того, чтобы выбрать настоящего румына, своего в доску – как я или как господин Барбу – они зарятся на эту жердь. И что они в нем нашли, спрашивается?

– Деньги, – сухо замечает Габровяну.

Я оставила их, бурно дискутирующих о романтизме молодого поколения, и направилась к дому.

Филипп, – кроткий розовый младенец, словно сошедший с репродукции Тициана – спал, ничего не ведая…

Продолжение следует!»

ГЛАВА II
«В которой двое мужчин читают новое письмо – о приятном дне, неприятно закончившемся. Несколько никчемных подробностей»

– Ну, что скажешь? – полюбопытствовал АБВ.

– Модернистка, символически воспроизводящая пошлость провинциальной жизни. Манера описательная, с богатыми реминисценциями сентиментального стиля. Можно отметить ультрапрозаический характер описаний, пронизанных, однако, эмоциональным преображением действительности.

– Что ты там болтаешь?..

– По сути, источник романа – теория познания, драма многочисленных относительных восприятий, стремящихся уловить ускользающую, лишенную очертаний действительность…

– Ага, понял! Ты находишь в этом дворе что-то подозрительное?

– Если бы речь в самом деле шла о преступлении, с точки зрения населения двора на первом месте следовало бы поставить твоего сына, а за ним – петуха. С моей же точки зрения, первое место должна занимать Олимпия, и сразу же за ней – ты, потому что вы заставляете меня читать эти глупости… Кстати, – продолжал я, беря новую пачку листов. – Я нашел для всего этого заглавие: «Доброе утро, Олимпия!»

«9 августа (продолжение), 10 августа, 11 августа (до полуночи).

Молодая мать, блещущая умом и очарованием (надеюсь, мне удалось набросать свой правдивый портрет!) находится здесь на совершенно особом положении. Мужчины не чувствуют себя обязанными ухаживать за ней, женщины не имеют причин ее подозревать, и все обнаруживают странную потребность делать ей признания. А если упомянутая молодая мать обладает еще и писательским талантом (а художественно одаренная натура проявляет себя во всех областях искусства, это уж вещь доказанная), она располагает всеми данными для того, чтобы создать достойный успеха очерк о жизни отдыхающих. И вот я усаживаюсь в тени (ребенок играет рядом), готовая выслушать исповедь любого из нуждающихся в этом членов нашего маленького коллектива…

– Мадам Олимпия, что же, мы сегодня не будем кофейничать?

Вопрос чисто риторический: Дидина, раскачиваясь на ходу, как домашняя утка, пересекает двор, неся поднос с двумя дымящимися чашечками кофе.

– Хорошо, что все ушли, хоть передохнем… Ну и вредные же люди! Чего они привязались к ангелочку? И с этими своими вкусами совсем сбили меня с толку: одному подавай с луком, другому – чтоб и перышка не попалось! Картошка то сгорела, то не дожарилась. Хорошо, что газ в баллоне кончился, теперь все будут довольны. Ведь бедняжка Тити…

– Какой там «бедняжка»? Небось, когда он избивал тебя до потери сознания и приползал пьяный в дым, ты другое говорила!

– Да… Но если б вы его теперь увидели, мадам Олимпия… Совсем дитя! Ждет меня, словно мать родную, и первым делом спрашивает, не принесла ли я ему чего-нибудь выпить.

– Надеюсь, ты не носишь ему выпивку, когда он лечится от алкоголизма? Сколько ему еще там быть?

– Долго, мадам Олимпия, он ведь насквозь проспиртован. Только прошу вас, не выдавайте) меня, не говорите этим, жильцам, для чего его положили. Ведь только вы да господин Барбу, старые гости, знаете правду.

– Не беспокойся! Только бы он не свалился на тебя, как снег на голову. Помнишь, что было три года тому назад? Двор ходуном ходил от его проделок.

– Боже упаси! С такими людьми – одни претензии! – может черт знает что выйти. Пойду затоплю печь. Что-нибудь еще нужно?

– Не забудь протереть овощной суп. Дашь его в двенадцать… И белье… черт его знает, как он умудряется столько пачкать…

В воротах, со стороны моря, которое блестит и шуршит, как голубоватый муар (глаз художницы!) появляется Мона Василиаде. Высокая, пышная блондинка, задрапированная в одно из этих африканских платьев, которыми завалены художественные салоны: два шва, дырка для головы и… Явно раздраженная, она фыркая опускается возле меня в шезлонг.

– Как здесь хорошо, прохладно! Будьте добры, передайте мне зажигалку – вон там, на подоконнике. Надеюсь, я не перегрелась на солнце… Но эта особа… поразительно!

– Кто, студентка? Ну, это объяснимо. Ведь и мы в ее возрасте…

– Нет, – возражает Мона, кидая на меня быстрый взгляд. – Ее я сегодня даже не видела… Но и она тоже… Нет, я говорю, о Габи. Она просто смешна!

– Боже мой, что она наделала?

– Ничего особенного… обычный цирк… Она не знает ни меры, ни стыда!.. Со всеми мужчинами… всех провоцирует, и таким странным образом… всех по очереди! С Барбу не получилось, она взялась за Нае… бедняга Пырву просто не знает, куда от нее спрятаться. Сегодня была настоящая комедия: она решила заниматься с ним йогой… А Алек, человек деликатный…

– С кем, с господином Василиаде – йогой? – спрашиваю я, не в силах скрыть улыбку.

– Представьте себе, ему неудобно просто прогнать ее. Димок хохотал, как одержимый… Немного вульгарно… впрочем, ему идет. Барбу исчез – сказал, что идет рыбачить, а бедняга Алек… Я ушла: не выношу, когда женщина таким образом выставляет себя на посмеяние. А вы не идете на пляж?

– Нет, Филипп теперь при деле, по крайней мере час не расстанется со своим ведерком. Может, попозже я вынесу его, выкупаю.

– Чудесно… Тогда извините меня, я пройдусь по деревне. «Гагаузы» – так называют здешних крестьян – это турки, перешедшие в христианство. У них такие изделия из меди – просто чудо! Я сговорилась с одним, хочу купить…

– Вас интересует старинная медь?

– О да… у меня страсть к старым вещам… Они продают их так дешево, представления не имеют о их настоящей цене. Представьте себе, я нашла в курятнике изумительный кувшин.

Потрясающая особа! Ее супруг, Алек Василиаде – настоящий английский джентльмен – слушается ее, как бога. У него в жизни было два идола: отец, полковник, который наставляет и направляет его даже из могилы, и ненаглядная Мона… Интересно, как он выглядит, занимаясь йогой? Хм, Габриэлла… смелая женщина! Как это она не испугалась августейшего гнева Моны Василиаде? Еще одно подтверждение знаменитого изречения о том, что внешность обманчива… По правде сказать, Габриэлла мне скорее симпатична: маленькая, кругленькая – правда, лишь там и настолько, насколько нужно, быстрые глазки, блестящие зубки, и бездна энергии… Боже мой, сколько энергии! Она расходует ее в тщательно обдуманных атаках – от нежных взглядов до поведения в стиле «свой парень», направленных против всех без исключения существ мужского пола, которые попадают в ее непосредственное окружение. Но мой проницательный взгляд угадал одну вещь: какое-то нетерпение, страх, что «время уходит, мы стареем»…

А что если мне тоже пойти на пляж? Вот-вот наступит час обеда, все начнут возвращаться, и двор превратится в сумасшедший дом…

… На пляже было приятно. Зной немного спал, потянуло легкой прохладой. Волны мягко разбивались о берег, а Филипп сосредоточенно и напряженно рыл песок.

– А, Филипп, как поживаешь? Жив-здоров?.. Вы нынче во второй смене, мадам Олимпия?

– Господин Димок… я вас и не заметила! Вы уже пообедали?

– Зовите меня просто Нае, ведь мы – товарищи по несчастью… Какой там обед, мадам Олимпия!..

– Что еще случилось?

– Несчастье, конец света… У Дедины кончился газ в баллоне, и она испортила всю еду. Цинтой вопил, словно его резали. Милика ревела… ей богу, ревела… мол, что будет с ее «супругом», он пропадет от голода, ведь она его предупреждала… Василиаде удалились, гордые и оскорбленные… а Габи погрызла сырой морковки.

– Она ведь любит сырые овощи.

– Может, и любит, только мне показалось, что она поглядывала на хозяйку довольно-таки голодным взглядом. При такой «деятельности», которую она развернула нынче утром…

– Я слышала, она хочет обучить вас йоге.

– Не выйдет. Мне эта история знакома: начинаешь со стояния на голове, а кончаешь – под каблуком.

– А остальные – как прореагировали?

– Барбу, как настоящий джентльмен, съел банку американской тушенки, студенты, кажется, живут солнцем и любовью…

– Вы не лишены остроумия, господин Димок.

– Нае, мадам… А Мирчулика – исчез, как всегда.

– В самом деле, где это он пропадает целый день?

– Не вы одна задаетесь этим вопросом. Я искал его два дня подряд по всему пляжу, хотел сразиться в карты. Он ужасно сердится, когда проигрывает… Но тщетно! Нигде ни следа…

– А вы как обошлись без обеда?

– Поел хлеба с помидорами. Но вечером поеду в Мангалию и наверстаю упущенное. Там, возле рынка, есть ресторан с таким мангалом… с ума сойти! Я как раз хотел пригласить вас в Мангалию. Целый день одна, ни разу не выехали из этой несчастной дыры. Вам нужна перемена, необходимо отвлечься…

Я прямо обалдела, как выразились бы наши друзья студенты. Неужели господин Димок решил попытать счастья со мной? То, что последовало, – включая явно прозвучавшее чувство и нежные взгляды – подтвердило мое предположение:

– Ей богу, Олимпия, ведь я могу звать тебя Олимпией, ты не сердишься?! Оставишь Филиппа на Дидину… Ведь ты тоже имеешь право на жизнь…

– Спасибо за приглашение, господин Димок. Но я не могу, – сухо ответила я.

– Жаль… Целую ручки.

Я не знала, следует ли мне считать себя польщенной или рассерженной. Было ясно, что, как говорит тетушка Амалия, господин Нае ко мне неравнодушен. Впрочем, почему бы и нет? Ведь в любом романе хороший тон требует, чтобы у героини был «поклонник». В конце концов, если Саган таскает через все свои книги преступно влюбленного в нее брата, то почему я, Верня, не могу иметь хотя бы платонического воздыхателя? Пора было уходить. Солнце садилось, в воздухе повеяло вечерней прохладой. Песок матово поблескивал, а море приобрело цвет голубиного оперения – от прозрачно-голубого до темно-синего. Берег поднимался сначала отлого, потом крутыми уступами кирпичного цвета. А раскинувшаяся внизу деревня, словно готовая погрузиться в волны моря, манила своей пышной зеленью…

Приют тишины и вод… Во дворе, казалось, царствовал мир. Под навесом, в одном из уголков двора, смотрящих на море, за деревянным столом, окруженным скамейками, сидело несколько человек. Они дружески болтали за чашкой кофе и неизменной сигаретой, и легкие смешки разносились в вечерней тишине. Супруги Цинтой вынесли стулья и поставили их перед домом, как в тихих городках старых времен. Милика проворно вязала, а Панделе разглядывал море в бинокль. Мона, в прозрачной лиловой пижаме, приняла в шезлонге свою излюбленную позу…

Жаль, что я не взяла себе для вечера что-нибудь поинтереснее. Со всеми этими пеленками да ведерками недолго и забыть, что ты женщина… хорошо еще, что Аби положил мне в чемодан всевозможные костюмы и костюмчики для Филиппа – хоть он спасает честь семейства… Странно: так, на расстоянии, все это напоминает первый акт чеховской пьесы… не происходит ничего особенного, люди лениво переговариваются, потягивают разнообразные напитки, зевают, играют в карты… невыразимость скуки… затишье перед бурей? И кто же развяжет драму? Может быть, Габриэлла, которая блистает сейчас среди листьев навеса, выставляя напоказ свои прекрасно загорелые плечи и сверкающие зубы? Но где же ее кавалеры? За столом сидит только Барбу, довольно-таки мрачный, сосредоточенно набивая свою трубку… Поглядите-ка, «детки» очеловечились! Влад, кажется, весьма заинтересован словами и улыбкой Габриэллы, а студентка пытается показать, что ее все это тоже страшно интересует. А может быть, человеком, который вызовет драматический взрыв, окажется Мирча, который как раз появляется в воротах – покрасневший от солнца, усталый и запыленный? Интересно, откуда он? Но, как видно, этот вопрос интересует не только меня: Габриэлла взрывается градом восклицаний:

– О, Мирча! Наконец-то! Но где ты бродишь целый день? Сейчас же дай отчет…

– Какая вы милая и любезная особа, мадам Габриэлла! И как вы о нас, бедняжках, заботитесь… Только, извините, этого удовольствия я вам не доставлю! Пусть и у меня будет своя маленькая тайна. Это не мешает и даже делает нас интересными в глазах женщин… А теперь извините, пойду смою с себя пыль, которой я наглотался вместо других деликатесов…

– Можно к вам?

– Пожалуйте, мадам Олимпия! Хотите кофе?.. Еще теплый. Я как раз рассказывала нашим молодым людям, какое это чудо – йога! Это не просто гимнастика, а дисциплина ума и души… и, разумеется, тела. Я занимаюсь ею всего лишь год – и достигла поразительных результатов.

– Мне хотелось бы – если у вас есть – просмотреть какую-нибудь книгу…

– Ну конечно, Влад, с удовольствием! Йога обеспечивает вам гармонию с собственными чувствами… Знаете, я, как учительница музыки, нуждаюсь в полной безмятежности.

Барбу что-то бормочет, раскуривая трубку.

– Что вы сказали, господин Барбу? Вы обязательно должны попробовать. Особенно вы – существо такое чуткое и такое беспокойное…

Отрезав, что лучше уж остаться «беспокойным», чем стать смешным, Габровяну повернулся к остальным спиной и уставился в морскую даль. Запах трубки смешался с ароматами роз и водорослей.

Мирча, освеженный и сияющий чистотой, неторопливо подошел к собравшимся.

– Что бы вы там ни говорили, но это место – настоящее чудо!.. Райские кущи… красота и тишина! что скажете, господин Габровяну?

– М-да…

– Я вижу, вы со мной не согласны. Но – нравиться вам здесь нравится, иначе вы не приезжали бы сюда каждый год.

– В самом деле, вы здесь – самый старый? – спросила Габриэлла.

– Мадам Олимпия тоже уже давно ездит… Что же касается тишины… в этом году нам, можно сказать, повезло… Нет, молодой Филипп не в счет. В предыдущие годы было иначе… мадам Олимпия может подтвердить… – И, считая, что он выполнил долг собеседника, Барбу окончательно предался созерцанию моря.

В ответ на удивленные взгляды остальных, я усмехнулась:

– Господин Барбу, вероятно, имеет в виду наших хозяев.

– Кого, мадам Дидину?

– Нет, скорее ее мужа, Тити.

– Того, что болен легкими?

– Какими к черту легкими? – мечтательно проговорил Барбу.

– Тити Петреску, как его выразительно зовет Дидина, – «алкоголист». Напившись, он страшно скандалит. А так как пьет он всегда… Особенно он придирается к своей супруге…

– Бедная женщина! Такая хорошая хозяйка.

– Какая там хозяйка! Сегодня оставила нас всех без обеда, – мстительно проговорила Габриэлла. – Ух, солнце уже почти зашло! Мирча, тебя не соблазняет?..

– Такой чудесный вечер: тишина, чистый воздух, приятные разговоры. Но при чем тут йога? Не то чтобы я имел что-нибудь против физических упражнений, но у нас в Фокшань был один такой: просыпается – гимнастика, ложится – гимнастика, так что жену чуть с ума не свел. И что же? Бедняга снюхалась с футболистом и была такова…

– Это зависит от того, какую вы выберете себе жену. Ну ладно, если не хотите, я иду одна.

Габриэлла взяла со стола кассетофон, перекинула ремень через плечо и, послав нам всем изящный воздушный поцелуй, исчезла в воротах.

– Elle est complétement loquêe[6]6
  Она совсем спятила (франц.).


[Закрыть], – прошипела Мона. – Хорошо, что Алек спит, не то она способна была бы утащить его за собой.

Милика отложила вязание и подошла, явно взволнованная:

– Да куда она идет, эта женщина, в такую темь? Неужели не боится? На пляже столько подозрительных личностей: оборванные, немытые, нечесаные…

– Эти нечесаные – студенты, мадам. Разумеется, они выглядят не так, как те, что учились когда-то вместе с вашим мужем… – сухо вмешался Влад. И, сделав Дане знак, поднялся, чтобы уйти:

– Всего хорошего!

– Да куда это вы все время уходите, товарищи? Никогда не посидите в коллективе. Не чувствуете потребность побеседовать? – удивился Цинтой.

– Как когда, – возразил Влад, удаляясь.

– Эти или молчат, или нахальничают, – оскорбился Цинтой.

– Правильно говорит мой муж, что их надо сунуть в ванну, хорошенько отмыть да постричь. «За дело, товарищи!»

– Построиться подвое и с песней вперед, марш! – бросил через плечо Барбу, утопая в волнах ароматного дыма.

– Товарищ Барбу, разве вы не видели по телевизору, что курение вредно, особенно для окружающих? – переменила тему Милика.

Барбу с отвращением пожал плечами, и за столом воцарилось стесненное молчание. В кухне, в глубине двора, загорелся огонь – знак, что Дидина приступила к приготовлению ужина. Из дома вышел Алек Василиаде, еще не оправившийся ото сна. Смочив слюной палец, он поднял его в воздух, чтобы уловить направление ветра. Потом, взглянув на небо, вернулся к себе в комнату, откуда через несколько секунд послышался хорошо всем знакомый голос Гицулеску, весьма обеспокоенного безобразиями, творящимися на западных рынках.

– До чего они дойдут, эти несчастные капиталисты? Полный крах, скоро от них и мокрого места не останется, – с чувством комментировал Цинтой. – Никакого уважения к заработанной копейке. Помню, в прошлом году, когда мы были в Риме, все, как одержимые, кидали деньги в фонтан…

– Фонтана ди Треви…

– Верно, верно… вы тоже там были, товарищ Мирча?

– Только в мечтах, – пробормотал Пырву.

– Да, так вот я и говорю: они не понимают, что значит труд. Весь день в корчме – пьют вермут да кофе «экспресс», едят макароны, разговаривают про футбол и мафию да пристают к женщинам. Если уж и Милику один попытался…

– Может, он был близорукий, – невинно вставила Мона.

– Не слушайте вы Лику, он вечно всем недоволен. А чудеса искусства, которые мы видели – Колизей, Сикстинская капелла, музеи на Виа Венето…

– Мадам, – слегка ироническим тоном дипломатично заметил Мирча. – Вия Венето известна совсем другими экспонатами – можно сказать, тоже весьма художественными, но все же…

– Венето – не венето, ну их всех, – переменил тему Цинтой. – Милика, принеси-ка ты, матушка, кусочек грудинки – знаешь, той проперченой, которую мы сегодня начали, да достань коньяк «Сегарча». Угостим товарищей, ведь на отдыхе так положено: хорошее настроение и дружба!

– Что вы, не нужно! – я почувствовала себя обязанной взять слово за всех остальных.

– Нет, нужно! Хорошая еда, она всегда уместна. Ведь мы здесь – одна семья.

Заслышав глас хозяина, Милика тут же кинулась выполнять приказ, обнаружив большой опыт образцовой домашней хозяйки. Вскоре на столе появилась клеенка, а на ней – мелко нарезанная грудинка, белая брынза и помидоры. Панделе, с выражением доброхотного патриарха, начал разливать в стаканчики коньяк.

– Пробуйте, дорогие товарищи, такого вам отроду не попадалось. И не попадется! У меня он от одного подчиненного. С такими связями человек!.. Жаль, что мы забыли дома проигрыватель. У нас есть пластинка с Долэнеску… Как он запоет «Я родился средь Карпат», аж слеза прошибает. Большой человек, я с ним лично знаком…

– Могу предложить вам запись Вивальди… – остроумно заметила Мона, с аппетитом надкусывая бутерброд с грудинкой.

– Только чтоб это был не «рок»! Мой муж говорит, что от них у него «изжога»… – заявила Милика. – Может, у товарищ Габи есть?

– Она предпочитает музыку природы, уважаемая мадам, записывает голоса птиц, – мягко вмешался Мирча. – А луку у нас нет?

– Поищи-ка, жена, луку. Лук – вещь хорошая, и спишь от него лучше. Скажи Дидине, чтобы она нарвала в огороде. И чесночку. Пировать так пировать!

Милика послушно направилась к хозяйке и, после коротких переговоров, вернулась с пустыми руками.

– Она говорит, что в такой час в огород не ходит. Мол, если кому надо овощей, пусть говорит ей с утра.

– Вот подлая баба, и пальчиком не пошевелит ради жильцов. А деньги, слава богу, берет, как в «Интерконтинентале»!

– Les affaires sont les affaires[7]7
  Сделка есть сделка (франц.).


[Закрыть], – с ученым видом объяснил негодование Цинтоя Алек Василиаде, который как раз выходил из комнаты… – Деньги, господа, – как говаривал мой отец, – это причина разброда в современном мире.

Высокий, худой, с несколькими жидкими аккуратно зачесанными прядями на голове, всегда сохраняющий строгую мину и взгляд, слегка недовольный пошлостью современной жизни, господин Василиаде, когда молчал, с успехом мог сойти за человека глубочайшего интеллекта.

– Я слышал, – продолжал свою мысль Цинтой, – от одного человека в деревне – я у него мед покупал, – что муж бил ее до полусмерти.

– Так ей и надо! Женщина, которая не слушается мужа… – подхватила Милика.

– Нет, вы не правы, мадам, Петреску просто слишком часто напивается, и тогда с ним никто не сладит, – вдруг услышала я свой голос.

– Да, я тоже об этом слыхал. Он со всеми в деревне разругался. Тот, что продает мед, рассказал мне, что месяц тому назад Петреску подрался с одним в корчме, так их еле-еле разняли. Говорят, и ножи вытащили.

– Жаль, что его здесь нет, вы бы его перевоспитали, – вмешался Барбу, протягивая стакан, чтобы Цинтой его наполнил.

– Да, товарищ Барбу, это верно. Можете пойти на ферму, где я работал, и спросить у товарищей, скольких я наставил на путь истинный, одних – словом, других…

– Делом, – закончил Барбу.

– Битье – дело святое, – говаривал, бывало, мой отец – мир праху его! – когда порол меня розгами, – вставил Мирча, решив внести свою лепту в беседу о воспитании и перевоспитании человека.

– Ну, с детьми – я согласен. Мой отец, полковник, тоже меня наказывал. Но не думаю, что в том случае, о котором упомянул господин Цинтой, этот метод – самый подходящий. Человека нужно убедить, перевоспитать трудом, иначе все кончится травмой, и он погибнет для общества… В конце концов, нельзя же отказаться от понятия сознания, иначе нас подстерегает опасность бехавиоризма, – с ученым видом заключил Алек.

– Добрый вечер и приятного аппетита!

– А, товарищ Габриэлла! Вернулись… Пожалуйте к столу. Милика, принеси еще один стакан.

– Как протекало слияние с природой нынче вечером? – проникновенно поинтересовалась Мона.

– Прекрасно, мадам! Жаль, что я не взяла с собой господина Василиаде. Вечерние упражнения – это главное в практике йогов. А он, по-моему, – такой способный… – столь же невинно ответила ей Габриэлла.

– Ну, доброго всем здоровьица! – поспешно вмешался Цинтой, правильно оценив возможные осложнения, которые этот диалог мог внести в мирную беседу.

– Ей богу, такой нежной грудинки я и в родном доме не пробовал…

Из глубины двора с веселым лаем вырвался Замбо. Последовало короткое замешательство, затем раздались слова: «… к черту такую жизнь…» и перед глазами изумленных зрителей, шатаясь, предстала какая-то тень. Сидевшие за столом смотрели на эту все более сгущавшуюся тень с удивлением, смешанным с ужасом. Наконец стало возможно различить силуэт мужчины лет сорока, плотного, коренастого и сутуловатого. Его лицо пересекали глубокие морщины, красные глаза слезились, а губы, распустившиеся в пьяной улыбке, обнажали бледно поблескивающие металлические зубы. Невысокий, человек создавал, однако, впечатление большой стихийной силы.

– … эта чертова баба! А ну, где она, я ее убью! – произнес он вместо приветствия и продолжал, все так же спотыкаясь, продвигаться к кухне, в глубь двора.

Онемев от удивления, «гости» следили за удаляющимся силуэтом. Приблизившись к кухне, человек пошатнулся и, с трудом восстановив равновесие, ввалился в освещенную дверь.

– Хозяин вернулся – заключил Барбу, единственный человек, сохранивший присутствие духа.

– Чего боишься, того не миновать. Теперь начнется цирк, – добавила я.

Последовало мгновение полной тишины, потом крупный женский силуэт метнулся из двери, подобно изгнанной из гнезда толстой курице, и целый поток ругательств нарушил вечерний покой.

– … дьявол и анафема… Думала, что избавилась от меня? Положила меня в больницу и теперь можешь делать, что тебе вздумается? Я тебе покажу, будь проклят весь твой род и все твое семя! Хозяйку разыгрываешь, да? Барыню? Все, что здесь есть, сделано моими руками. На всем в этом дворе написано: Пе-трес-ку!.. Я тебе покажу! Пусть все знают, кто здесь хозяин.

– Я пойду поговорю с этим гражданином! – воинственно заявил Цинтой.

– Не ходи, не ходи, Лика! Он пьяный, это опасно, – чуть ли не плача умоляла его Милика.

– Но ведь так нельзя! Мы, мужчины, должны принять меры. Кто со мной? – хорохорился ее супруг.

– Идите сами, товарищ Цинтой, мы побудем здесь. Если что, кричите, мы позовем милиционера, – подбодрил его Мирча.

Момент был благоприятным для того, чтобы окончательно покорить весь двор. Я направилась в кухню.

– Смелая женщина, – заметил мне вслед Мирча. – Что поделаешь? Вот так же было с одним моим знакомым: хотел развести двух драчунов, а сам разбил голову и угодил в милицию – за нарушение общественного спокойствия.

Петреску валялся на куче тряпья, представлявшей собой лежанку Дидины.

– Ну, что вы, дядя Тити, разве так можно? Только вернулись, и сразу весь двор переполошили! Если бы вы знали, как Дидина тут вас хвалила… А вы только появились – сразу напились…

Петреску глядел на меня красными глазами пьяницы… Он было осклабился, пытаясь изобрести новое скулодробительное выражение по адресу двора и тех, кто осмеливается… Но в конце концов его нежная природа победила: лицо сморщилось, на глазах появились слезы:

– Никто меня не любит… Только Замбо, только он мне сочувствует… Где ты, Замбо? Иди, иди к Тити, ты один меня любишь… Мадам Олимпия, ведь вы знаете, что я всю свою жизнь трудился, а чего добился? Я человек честный и чужих денег не брал, что бы они ни думали… Иди, Замбо, иди к папе.

Понемногу он успокоился и, больше не обращая на меня внимания, опустил голову на подушку. Я вышла, осторожно закрыла дверь кухни и приблизилась к столу:

– Готово, спит.

Все обменялись полуудивленными-полувстревоженными взглядами. Барбу налил себе еще стаканчик, отхлебнул немного коньяку, подержал его во рту и, с удовольствием проглотив, заключил:

– На боковую! Второй акт – завтра!

Словно в трансе, «гости» семейства Петреску поднялись и молча направились каждый к своей комнате. Над двором воцарилось молчание. Только Замбо тихо хрустел кусочками свежей грудинки, беря их прямо с тарелки. Одно за другим освещенные окна погасли, и над двором повисла глубокая тишина, время от времени нарушаемая лишь отдаленным лаем собак, которым Замбо отвечал коротким рычанием.

Деревня спокойно спала, убаюканная луной. Двор супругов Петреску был погружен в глубокую тишину. Только огромные, волосатые ночные бабочки бились о стекло забытой лампочки. Молчание…

Резкий крик, захлебнувшийся в хрипе, нарушил тишину, и в следующую же минуту двор наполнили сонные привидения в самых разнообразных облачениях – от полосатых пижам до длинных шуршащих пеньюаров.

– Какого черта? Что случилось?

Новый вопль разогнал остатки сна:

– Помогите! Убивают!

Последовали звуки, свидетельствующие о том, что человек задохнулся и упал, затем хрип и какое-то протяжное бормотание, что-то вроде раскатов грозы, то приближающихся, то удаляющихся.

– Петреску бьет Дидину, – с достойной зависти флегматичностью прокомментировал Барбу.

– Сделайте же что-нибудь, ведь вы мужчины! – раздался женский голос.

– Нет уж, лучше нам переждать. Ну, бьет он ее – кому какое дело? Зачем нам вмешиваться в их семейную жизнь? – решил Мирча.

– Но он ее убивает, не слышите?

– Кто кого убивает, господа? Что случилось? – возник в окне едва продравший глаза Димок.

– Вот идите и покажите этому пьянице!

– Какому пьянице, люди добрые?

– Муж Дидины явился.

– Ну и на здоровье. – Нае втянул голову в комнату.

Последовал новый вал толчков, шлепков и коротких, прерывистых вздохов – человек трудился не на шутку.

– Раз кричит, значит, не умерла, – заявил Барбу, удаляясь.

– Нет, это невиданно! Только у этих, в США, я слыхал, еще такое бывает: бандиты вас убивают, а граждане смотрят… Мы обязаны принять меры! – волновался Панделе.

– Бросьте, товарищ Цинтой, Дидина – женщина не промах ей палец в рот не клади.

В самом деле, военное счастье перешло, казалось, на другую сторону: дверь кухни распахнулась, и при свете лампочки в ней возникли две фигуры, сцепившиеся, словно в каком-то гротескном танце – шаг вперед, два шага назад… Более длинный силуэт мужчины пошатнулся, женщина, более плотная, споткнулась, упала, дала ему снизу толчок, и мужчина свалился. Дверь захлопнулась. Раздался скрежет ключа.

Зрители ждали, не смея перевести дыхание. Темная фигурка у дверей встала на четвереньки, потом, держась за ручку, поднялась во весь рост.

– … черт возьми тех, кто тебя породил… убью, чтоб тебя!..

Какое-то время он трудился над ручкой двери, время от времени стучал в нее кулаком, наконец, пошатываясь, отошел.

– Иди сюда, Замбо… – голос был хриплым и злобным. – Ты все трудишься, бедняга, сторожишь двор… Пью, видите ли, много… Ну и что же с того? На свои пью, не на чужие. Я всю жизнь работал. Все, что здесь есть, сделано моими руками… Возмущаюсь я, потому и пью… А ты оставайся здесь, на своем посту.

Кинув вокруг враждебный взгляд, Петреску выдал последнюю реплику:

– Пусть все видят, кто здесь хозяин! – и устремился в глубь двора.

– У него есть постель в огороде. Спит на лоне природы, на чистом воздухе, – сообщила я, как самый старый и хорошо осведомленный гость семейства Петреску.

– Это ужасно… мои нервы не выдерживают… – всхлипнула Габриэлла. – Пойду приму успокоительное… Подумать только! – настоящее животное…

– Все, негодяй утихомирился, – попытался успокоить ее Барбу. – Я думаю, нам нужно воспользоваться этим и лечь. Ведь – вы не обижайтесь, мадам Олимпия, но в половине пятого молодой Филипп…

И каждый направился к своей комнате, чтобы вернуться к своим более или менее розовым снам, прерванным так грубо…

Луна невозмутимо продолжала свой путь, пока не зашла, в положенное время…

Где-то вдалеке прокричал сыч…

Кто-то постучал в окно – два раза длинно, один раз коротко. Я открыла окно. Мужчина в светлом плаще с поднятым воротником стоял, прислонившись к стене. Обернувшись, он сделал мне знак револьвером. Я накинула на плечи пелерину и шагнула через низкий подоконник. Мужчина ждал меня, играя револьвером. При свете лампочки были видны его суровый подбородок и голубые глаза с жестким, нечеловеческим взглядом. Я пошла вперед, чувствуя спинным хребтом холод револьвера. На краю шоссе, погруженная в тень огромного куста, стояла машина, – серебристый болид странной аэродинамичной формы.