Текст книги "Мелкий снег (Снежный пейзаж)"

Автор книги: Дзюнъитиро Танидзаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 50 страниц)

20

Было воскресенье. Тэйноскэ и Сатико собирались снова поехать в Киото, на сей раз для того, чтобы полюбоваться молодой листвой. [39]39
  «…полюбоваться молодой листвой…»– Любование молодой листвой – также стародавний обычай, хотя и не столь распространённый, как любование цветением сакуры или красными кленовыми листьями.


[Закрыть]Но с утра Сатико нездоровилось, и поездку пришлось отложить. Во второй половине дня Тэйноскэ решил поработать в саду.

Когда Макиока переехали в этот дом, газона в саду не было. Прежний хозяин предупредил их, что почва здесь каменистая и сеять траву бессмысленно, но Тэйноскэ всё же решил попробовать. Газон, правда, получился худосочный, с залысинами, и покрывался травой значительно позже, чем на других участках.

Однако Тэйноскэ не собирался сдаваться и работал с удвоенной энергией. Как выяснилось, немалый вред газону причиняли воробьи: они склёвывали только что пробившиеся стебельки. Поэтому каждый год с наступлением весны Тэйноскэ почти всё свободное время проводил в саду, гоняя воробьёв камешками. Такого же усердия он требовал и от своих домочадцев.

«Ну вот, опять пришла пора метания камней», – подтрунивали над ним свояченицы. В солнечные дни, как этот, Тэйноскэ надевал соломенную шляпу, рабочие шаровары и выходил в сад полоть сорняки или подстригать газон.

– Тэйноскэ, осторожней, пчела, огромная пчела!

– Где?

– Полетела в твою сторону.

Сатико сидела на террасе под камышовым навесом в плетёном кресле. Пчела пролетела у неё над плечом, покружила над стоящими в вазе пионами и с громким гудением устремилась в сад, к клумбе с белыми и оранжевыми лилиями. Увлечённый работой, Тэйноскэ углубился в заросли бамбука и шелковицы у ограды, так что Сатико видела лишь его соломенную шляпу, мелькавшую в просветах между кустами.

– Пчела что! Тут от комаров не знаешь куда деваться! Они ухитряются кусать даже сквозь перчатки.

– Довольно, Тэйноскэ, за один день всего не переделаешь. Хватит, а то устанешь.

– Когда, втянешься в работу, трудно остановиться… Скажи лучше, почему ты не в постели?

– Решила посидеть немного на воздухе. Когда я лежу, мне совсем худо.

– Что значит «совсем худо»?

– Голова тяжёлая… Подташнивает… Слабость… Как бы мне не расхвораться.

– Что за вздор! Просто у тебя сдали нервы… Ну вот, пожалуй, на сегодня всё.

Зашелестели листья бамбука, Тэйноскэ распрямился, отбросил в сторону нож, которым срезал подорожник, снял перчатки и, смахнув тыльной стороной ладони пот со лба, с удовольствием потянулся. Затем подошёл к водопроводному крану рядом с клумбой и сполоснул руки.

– Нет ли у нас какого-нибудь средства против комаров? – спросил Тэйноскэ, почёсывая зудящие запястья.

– О-Хару, подай, пожалуйста, «Москитон», – крикнула Сатико.

В ожидании «Москитона» Тэйноскэ принялся обрывать увядшие лилии.

Ещё несколько дней назад эти лилии были великолепны, а теперь поникли и выглядели убого. Особенно белые: пожелтели, словно старая бумага. Он оборвал всё пожухлые лепестки, а затем и тычинки, торчавшие наподобие усов.

– Возьми «Москитон», – послышался голос Сатико.

– Сейчас иду, – откликнулся Тэйноскэ, всё ещё продолжая работать. Наконец он поднялся на террасу. – Вели подмести у клумбы.

Принимая из рук жены баночку с мазью, Тэйноскэ вдруг внимательно заглянул ей в глаза.

– А ну-ка, выйди на свет.

Солнце уже садилось, и под навесом стало темно. Тэйноскэ подвёл жену к краю террасы, освещённому лучами заходящего солнца.

– Та-ак, у тебя жёлтые глаза.

– Жёлтые?

– Да, белки явно пожелтели.

– Что бы это значило? Желтуха?

– Возможно. Ты ела что-нибудь мясное?

– Ты же знаешь, вчера я ела бифштекс.

– Тогда всё ясно.

– Да, да, тогда ясно, почему меня всё время подташнивает. Конечно, это желтуха.

Только что, поймав на себе пристальный взгляд мужа. Сатико испугалась, но теперь, поняв, что его взволновали всего-навсего её пожелтевшие глаза, она не только успокоилась, но даже, как ни странно, повеселела.

– А жар у тебя есть? – Тэйноскэ потрогал лоб жены. – Если есть, то небольшой. И всё-таки тебе лучше прилечь. А я вызову доктора Кусиду.

Проводив жену на второй этаж, Тэйноскэ сразу же направился к телефону.

* * *

Клиника доктора Кусиды находилась неподалёку от станции «Асиякава». Опытный врач и превосходный диагност, доктор Кусида в этих местах был, что называется, нарасхват. Каждый день до одиннадцати вечера он объезжал больных, иной раз даже не заглядывал домой, чтобы поужинать. Застать его в клинике было не просто – в случае надобности Тэйноскэ связывался по телефону с его ассистенткой и через неё передавал свою просьбу. При этом, если, конечно, речь не шла о чем-то очень серьёзном, у него никогда не было уверенности, что доктор приедет сразу или вообще приедет в тот же день. Поэтому, вызывая врача по телефону и рассказывая о состоянии заболевшей жены или дочери, Тэйноскэ взял себе за правило несколько сгущать краски. Так он поступил и в этот день, но время близилось уже к десяти часам вечера, а доктора всё не было.

– Похоже, сегодня мы доктора не дождёмся. Около одиннадцати, однако, возле их дома остановилась машина.

– Да, несомненно, это желтуха.

– Вчера я съела большой бифштекс.

– Вот вам и результат переедания. Пейте каждый день бульончик из моллюсков, и всё пройдёт.

Со своими пациентами доктор Кусида держался просто, без всякой чопорности. Вечно спешащий, он быстро осмотрел больную и тут же удалился.

Несколько дней кряду Сатико не покидала своей комнаты. Не то чтобы болезнь причиняла ей особые страдания, однако и здоровой она себя не чувствовала. Как это часто бывает в преддверии сезона дождей, стояла гнетущая пасмурная погода, и это усугубляло недомогание Сатико. К тому же ей запретили принимать ванну. Она без конца меняла липкие от пота ночные кимоно и просила О-Хару протирать ей спину смоченным в спирте полотенцем. Как-то к ней в комнату зашла Эцуко.

– Что это за цветок, мама? – спросила девочка, указывая на стоящую в нише вазу. [40]40
  «…на стоящую в нише вазу…»– В устроенной по-японски комнате, служащей для приёма гостей, обязательно имеется ниша, в которой висит узкая картина или каллиграфически выполненная надпись, а также стоит ваза с цветами или статуэтка.


[Закрыть]

– Мак.

– Я его боюсь.

– Боишься? Почему?

– Когда я на него смотрю, мне кажется, что он затягивает меня куда-то внутрь.

– Вот оно что…

Всё эти дни Сатико пребывала в состоянии смутного беспокойства: что-то явно угнетало её, а что именно – непонятно. Да, Эцуко права. Виной всему именно цветок. Насколько хороши маки в поле, настолько единственный поставленный в вазу цветок способен произвести неприятное, даже зловещее впечатление, И впрямь возникает такое чувство, будто он «затягивает куда-то внутрь».

– Подумать только, – сказала Юкико, – у меня было в точности такое же ощущение, только я не умела выразить его словами, как Эттян.

Юкико поспешила убрать злополучный цветок и вместо него поставила в вазу ирисы и лилии. Но и эти цветы не радовали Сатико, поэтому она попросила мужа повесить в нише свиток с каким-нибудь умиротворяющим душу стихотворением. Тэйноскэ выбрал пятистишие Кагавы Кагэки [41]41
  Кагава Кагэки(1768–1843) – известный поэт конца эпохи феодализма. Влияние провозглашённых им творческих принципов сказывалось в традиционной японской поэзии жанра танка вплоть до нач. XX в.


[Закрыть]«Ливень в горах», хотя, строго говоря, оно не вполне соответствовало сезону:

Над пиком Атаго

спустилась завеса ливня.

От дождя помрачится скоро

гладь реки

Киётакигава.

Перемена в убранстве комнаты, видимо, оказалась благотворной, во всяком случае, на следующий день Сатико почувствовала себя лучше.

В четвёртом часу у входной двери раздался звонок. О-Хару поднялась наверх и сообщила хозяйке:

– Вас спрашивает госпожа Ниу. С ней ещё две дамы… госпожа Симодзума, если я верно поняла, и госпожа Сагара.

Будь г-жа Ниу одна, Сатико пригласила бы её к себе наверх. Она уже давно не виделась с этой своей приятельницей – та дважды приезжала в Асию в её отсутствие. Но вместе с ней пожаловали г-жа Симодзума, с которой Сатико была едва знакома, и вовсе неведомая ей г-жа Сагара…

Если бы Юкико смогла выйти к ним! Но нет, на это рассчитывать не приходилось – Юкико не способна вести беседу с незнакомыми людьми. Сослаться же на нездоровье и выпроводить г-жу Ниу после двух её бесплодных попыток повидать Сатико было бы верхом неприличия. И потом – Сатико томилась вынужденным бездельем.

Поразмыслив, Сатико велела О-Хару проводить дам в гостиную и предупредить, что она не вполне здорова и потому заранее просит извинения за свой вид. Отправив служанку, Сатико бросилась к зеркалу и принялась торопливо накладывать пудру на бледное, осунувшееся лицо. Прошло, однако, не менее получаса, прежде чем она вышла к гостьям.

– Знакомьтесь, пожалуйста. Это – госпожа Сагара, – сказала г-жа Ниу, кивнув в сторону по-европейски одетой дамы, – моя школьная подруга. Она недавно вернулась из Лос-Анджелеса: её супруг служит в пароходной компании.

– Очень приятно, – отозвалась Сатико, сразу же пожалев о своём согласии принять неожиданных посетительниц. Ей с самого начала не хотелось появляться неприбранной перед незнакомой дамой, но она никак не могла предположить, что та будет одета с таким изыском.

– Нам сказали, что вы нездоровы. Что с вами?

– Желтуха. Если вы приглядитесь, то увидите, что белки глаз у меня жёлтые.

– О, в самом деле.

– Сразу видно, что вам нездоровится, – поспешила вставить г-жа Симодзума.

– Сегодня мне уже лучше.

– Как жаль, что мы вас побеспокоили. Госпожа Ниу, это ваша вина. Нам не следовало проходить дальше прихожей.

– Нет уж, дорогая, это ваша вина. Видите ли, Сатико, госпожа Сагара вчера приехала ко мне погостить. Она никогда прежде не бывала в этих краях, и я должна показать ей местные достопримечательности. Я спросила, что она хочет увидеть, и она ответила: типичную осакскую даму.

– В каком смысле типичную?

– Ну, не знаю. Типичную во всех отношениях. Я долго думала и в конце концов выбрала вас.

– Право…

– А коль скоро выбор пал на вас, вам – хоть вы и нездоровы – придётся побеседовать с нами. Да, чуть не забыла… – Г-жа Ниу направилась к стульчику у пианино, где лежали завёрнутые в фуросики [42]42
  Фуросики– платок из прочной ткани, заменяющий японцам сумку и служащий для ношения мелких вещей.


[Закрыть]две коробки с огромными помидорами, и, достав их, подала Сатико. – Это вам от госпожи Сагара.

– Какие чудесные помидоры! Где вам удалось разыскать такие?

– Они растут на огороде у госпожи Сагара. Таких вы нигде не купите.

– Конечно, нет. А где вы живёте, госпожа Сагара?

– В Камакуре. Впрочем, хотя мы вернулись из-за границы ещё в прошлом году, дома я провела от силы два месяца.

Даже эту нехитрую фразу г-жа Сагара умудрилась произнести на удивление манерно. Сатико мысленно рассмеялась, представив себе, как забавно могла бы воспроизвести её интонации Таэко.

– После возвращения на родину вы путешествовали?

– О нет, лежала, в больнице.

– Вот как? Что же с вами случилось?

– Нервное расстройство.

– Болезнь, от которой страдает госпожа Сагара, зовётся «пресыщение», – вступила в разговор г-жа Симодзума. – Впрочем, полежать в больнице «Святого Луки» не так уж плохо.

– Да, больница расположена, на берегу залива, и там довольно приятно, особенно в летнюю пору. Но, видите ли, рядом находится рыбный рынок, и временами оттуда доносится невыносимая вонь. И потом, эти колокола в Хонгандзи – они просто-таки оглушают.

– Неужели после того, как храм перестроили на весьма странный лад, там по-прежнему звонят колокола? – спросила г-жа Ниу.

– Уверяю вас, звонят, – со свойственным ей жеманством ответила г-жа Сагара.

– Да, и так громко, будто воет сирена, – подхватила г-жа Симодзума.

– К тому же там неподалёку есть ещё и христианская церковь, где тоже звонят, – продолжала г-жа Сагара.

– А не пойти ли мне сестрой милосердия к «Святому Луке»? – вздохнула г-жа Симодзума. – Как вы считаете?

– Почему бы и нет, – коротко отозвалась г-жа Ниу.

Сатико слышала, что семейная жизнь у г-жи Симодзума не задалась, и почувствовала, что эти слова были сказаны ею неспроста.

– Кстати, – снова заговорила г-жа Ниу, – я слышала, что при желтухе, полезно класть под мышки рисовые колобки.

– Право же, дорогая, – недоуменно вскинула брови г-жа Сагара, щёлкнув зажигалкой, – где только вы наслушались этого вздора?

– Говорят, если при желтухе подержать под мышками рисовые колобки, они становятся жёлтыми.

– Фи, они такие липкие! – воскликнула г-жа Симодзума. – Макиока-сан, надеюсь, вы не испробовали на себе это средство?

– Нет, впервые о нём слышу. Мне велели пить бульон из моллюсков.

– Как бы то ни было, – заключила г-жа Сагара, – желтуха отнюдь не из самых разорительных болезней.

Судя по подарку, который гостьи преподнесли Сатико, они рассчитывали получить приглашение на ужин. Но до ужина оставалось целых два часа, и занимать гостей всё это время было бы выше сил для Сатико. Она всегда чувствовала себя неуютно в обществе столичных дамочек вроде г-жи Сагара, бесцеремонных, самоуверенных франтих. Хотя Сатико могла, когда нужно, без особого напряжения объясниться на токийском диалекте, она почему-то робела перед г-жой Сагара. Точнее, в самом токийском говоре в тот день для Сатико было что-то отталкивающее, и она намеренно его избегала.

Г-жа Ниу, всегда разговаривавшая с Сатико на осакском диалекте, видимо, в угоду г-же Сагара сегодня изъяснялась исключительно по-токийски, и потому обычной непринуждённой беседы с ней не получалось. Разумеется, не было ничего удивительного в том, что, уроженка Осаки, г-жа Ниу свободно говорит на столичном диалекте, – она училась и долгое время потом жила в Токио. И всё же за многие годы их дружбы Сатико никогда не видела её такой. Куда подевалось обычное простодушие г-жи Ниу! Как она закатывала глаза, как кривила губы, каким вычурным жестом подносила сигарету ко рту! Возможно, всё эти ужимки были всего лишь необходимым дополнением к её токийскому говору, но г-жа Ниу сразу же упала в глазах Сатико.

В другое время Сатико скорее вытерпела бы любые неудобства, чем показала своё неудовольствие, но сегодня у неё не было сил выносить болтовню посетительниц, она чувствовала себя утомлённой, разбитой, и это не могло укрыться от их внимания.

– Госпожа Ниу, мне кажется, нам пора откланяться, – наконец догадалась г-жа Симодзума и поднялась.

Сатико не сделала попытки удержать посетительниц.

21

Болезнь Сатико была не особенно тяжёлой, но тянулась довольно долго. Уже наступил сезон дождей, когда она стала наконец выздоравливать.

Как-то днём в эту пору позвонила Цуруко – справиться о её самочувствии и заодно сообщить ошеломляющую новость: Тацуо назначили директором токийского филиала банка и в скором времени им предстоит переезд в Токио.

– Подумать только! Когда же вы едете?

– Тацуо должен приступить к своим обязанностям уже со следующего месяца. Пока что он едет один, а мы присоединимся к нему позже – когда он наймёт дом. Но так или иначе, до конца августа, мы переедем, ведь детям нужно в школу…

Даже по телефону Сатико уловила, волнение в голосе сестры.

– Давно ли встал вопрос о переводе?

– Для нас это полная неожиданность. Тацуо и сам до последнего дня ничего не знал.

– У вас так мало времени… Как вы поступите с домом?

– Об этом мы ещё даже не думали. Разве нам могло когда-нибудь прийти в голову, что придётся переезжать в Токио?

Когда звонила Цуруко, разговор всегда затягивался надолго. Уже, казалось бы, собравшись повесить трубку, она вдруг начинала всё сначала. Битых полчаса она плакалась по поводу того, как трудно покидать город, где она безвыездно прожила тридцать шесть лет. И родственники, и сослуживцы мужа, говорила Цуруко, наперебой поздравляют их, и никто не желает понять, каково у неё на сердце.

Стоит ей заикнуться о своих переживаниях, как всё тотчас поднимают её на смех: нельзя, мол, быть такой старомодной! Она и сама пытается убедить себя, что едет не куда-то в неведомую страну и не в глухую провинцию. Ей предстоит жить в столице, там, где находится резиденция самого императора. Чего же тут, казалось бы, расстраиваться? Но при одной мысли о том, что придётся распрощаться с Осакой, где прошла вся её жизнь, ей становится горько, хоть плачь. А всё над ней смеются, даже, дети.

Слушая сестру, Сатико и сама мысленно посмеивалась над ней, и всё же чувства Цуруко были ей понятны.

После смерти матери именно на плечи Цуруко легли заботы об отце и младших сёстрах когда же отца не стало, а сёстры выросли, у неё уже была своя семья, дети, и она вместе с мужем билась над тем, чтобы поправить пошатнувшееся положение семьи. Из всех сестёр на её долю выпало больше всего испытаний, но, воспитанная в стародавних традициях, она и по сей день сохраняла черты выросшей взаперти барышни.

По нынешним временам трудно представить себе сравнительно состоятельную жительницу Осаки, которая, дожив до тридцати шести лет, ни разу не побывала бы в Токио. Спору нет, осакские женщины разъезжают куда меньше, чем, скажем, столичные жительницы, поэтому и Сатико, и её младшим сёстрам редко доводилось путешествовать дальше Киото. И всё же каждая из них раз, а то и два побывала в Токио – хотя бы со школьной экскурсией. [43]43
  «…побывала… хотя бы со школьной экскурсией…»– В японских школах, начиная с младших классов, широко практикуются экскурсии по историческим местам или по местам, известным красотой пейзажа.


[Закрыть]У Цуруко же, смолоду обременённой заботами о доме, не было времени для таких поездок. К тому же она искренне верила, что ни один город на свете не может сравниться с Осакой. Лучшим актёром Кабуки она считала осакскую звезду Гандзиро, а самыми изысканными ресторанами – «Харихан» и «Цурую». Не имея ни малейшего желания посещать незнакомые места, она охотно уступала эту возможность сёстрам, сама же с удовольствием оставалась дома.

Дом Цуруко на улице Уэхоммати был типично осакским домом старинной постройки. Уже из ворот в высокой ограде можно было увидеть его обитый деревянной решёткой фасад. Из прихожей через весь дом тянулся коридор, ведущий на задний двор. В комнатах даже днём царил полумрак, и лишь лучи предзакатного солнца, проникавшего из палисадника, тускло поблёскивали на отполированных временем столбах. Сатико не могла бы с уверенностью сказать, когда был построен этот дом. Возможно, ещё при её деде или даже прадеде.

В прежние времена здесь, надо думать, жили на покое удалившиеся от дел старики Макиока либо младшие дети, обзаведшиеся семьями. Незадолго до смерти отец перебрался сюда из Сэмбы – в купеческой среде стало считаться дурным тоном жить в том же доме, где находится магазин. Таким образом, Сатико с младшими сёстрами прожила в осакском доме не так уж долго, но ещё детьми им случалось несколько раз гостить здесь у родственников, и к тому же именно здесь умер их отец. Неудивительно, что с этим домом у всех сестёр были связаны совершенно особые воспоминания. Сатико подозревала, что любовь Цуруко к Осаке тоже во многом объясняется именно этим, и, хотя сентиментальность сестры казалась ей смешной, при известии о предстоящем отъезде Цуруко из Осаки у неё защемило сердце.

Бывало, в разговорах Сатико с младшими сёстрами то и дело слышалось: «До чего же мрачный и неуютный дом!», «Я там не могу выдержать и трёх дней!», «И как только Цуруко живёт в этом склепе!». Но теперь, после телефонного разговора, Сатико поняла: лишиться этого дома навсегда всё равно, что лишиться собственных корней.

То, о чем сообщила Цуруко, назревало уже давно. После того как Тацуо принял решение продать унаследованный от тестя магазин в Сэмбе и вернулся на службу в свой банк, его в любой момент могли перевести в другой город. Цуруко прекрасно понимала, что когда-нибудь ей придётся уехать из Осаки, но ни она сама, ни её сёстры не задумывались об этом всерьёз.

Впрочем, лет восемь или девять назад встал вопрос о переводе Тацуо в Фукуоку. Сославшись на семейные обстоятельства, он попросил оставить его на прежнем месте, пусть даже с тем же жалованьем, и руководство банка пошло ему навстречу.

С тех пор с Тацуо больше не заговаривали о переводе – в банке, видимо, считались с его положением главы одной из старейших осакских семей, – и, хотя никто не давал гарантий, что так будет вечно, Цуруко уверовала в то, что сможет до конца своих дней прожить в Осаке. Неудивительно, что известие о новом назначении Тацуо поразило её, как гром среди ясного неба. Между тем в руководстве банка произошли перемены, да и сам Тацуо с некоторых пор был уже не прочь получить повышение по службе, даже если ради этого ему пришлось бы покинуть Осаку.

Многие его коллеги далеко продвинулись по служебной лестнице, лишь он один уже много лет сидел на одном месте: неудачник, да и только! К тому же за эти годы семья Тацуо увеличилась и соответственно возросли расходы, а из-за инфляции рассчитывать на капитал, оставленный тестем, становилось всё труднее.

Едва положив трубку, Сатико решила тотчас же отправиться в Осаку – ей хотелось утешить сестру и заодно, быть может, в последний раз взглянуть на дом, но неотложные дела помешали ей осуществить это намерение. Дня через три Цуруко позвонила снова.

Неизвестно, когда им удастся снова вернуться в Осаку, сказала она, но пока что они решили сохранить дом за собой, сдав его Отояну за небольшую плату. До августа остаются считанные дни, продолжала Цуруко, пора позаботиться об отправке вещей. Она с утра до вечера не выходит из кладовой, но до сих пор не представляет себе, как подступиться к грудам сваленного там добра, к которому она не прикасалась со смерти отца. Многое из вещей придётся оставить. Не захочет ли Сатико взять что-нибудь себе? Одним словом, она должна приехать и посмотреть сама.

«Отоян» – так ласково в семье Цуруко называли Отокити Каная, старичка, некогда служившего домоправителем на вилле отца в Хамадэре. У него был взрослый сын, недавно женившийся, теперь он служил в одном из крупных универмагов. Старик давно уже жил на покое, но по старой памяти частенько наведывался в «главный дом».

На следующий день после обеда Сатико отправилась в Осаку. Двери кладовой, расположенной в дальнем конце двора, были открыты.

– Сестрица! – позвала Сатико, входя внутрь. Здесь, в помещении, было ещё более душно и влажно, чем на улице, к тому же сильно пахло плесенью. Сатико нашла Цуруко на втором этаже. Повязав голову полотенцем, она была поглощена работой. Со всех сторон громоздились потемневшие от времени деревянные ящики с надписями: «Двадцать лакированных подносов орехового дерева», «Двадцать суповых чашек»… Тут же стоял сундук, доверху набитый всевозможными коробками. Цуруко бережно вытаскивала коробки одну за другой, развязывала тесёмки и проверяла содержимое. Удостоверяем, что в той или иной коробке и впрямь находится «Блюдо для сладостей, Сино» или «Бутылочка для сакэ, Кутани», [44]44
  «Блюдо для сладостей, Сино», «Бутылочка для сакэ, Кутана»– Сино (XVI в.), Кутани (нач. XVII в.) – марки старинного фарфора, имеющего большую художественную ценность.


[Закрыть]она укладывала их обратно и решала, что с ними делать: брать ли с собой, оставлять или выбрасывать.

– Цуруко, это тебе не нужно? – спросила Сатико, глядя на только что распакованный сестрой китайский прибор для туши.

– Нет, – рассеянно ответила Цуруко, не отрываясь от работы.

Сатико хорошо помнила, как отец купил эту тушечницу. Совершенно не разбираясь в антикварных вещах и искренне полагая, что, если вещь дорогая, она непременно должна быть хорошей, он нередко попадал впросак со своими покупками. Тушечницу принёс отцу знакомый антиквар, и тот, не раздумывая, выложил за неё несколько сотен иен. Сатико помнила, как она, тогда ещё ребёнок, удивилась, узнав, что тушечница может стоить так дорого. Она не могла понять, зачем эта вещь отцу, ведь он не художник и не каллиграф. Но ещё более странным показалось ей то, что вместе с тушечницей отец купил две алебастровые печатки. [45]45
  Алебастровые печатки– В Японии до сих пор распространены небольшие личные печатки, имеющие юридическую силу личной подписи. Такие печатки изготовляются из различного материала, в зависимости от достатка владельца.


[Закрыть]Как выяснилось, он собирался преподнести их по случаю шестидесятилетия знакомому профессору медицины, любителю китайской поэзии. Выбрав подобающие случаю надписи, он понёс печатки, но тот с извинениями вернул их, объяснив, что камень плохого качества, крошится и надписи на нём не получатся. Отцу жаль было их выбрасывать, ведь они стоили немалых денег, и он засунул их куда-то подальше. Впоследствии они не раз попадались Сатико на глаза.

– Цуруко, помнишь, были ещё две алебастровые печатки.

– Угу…

– Куда они делись? Цуруко не отвечала.

– Ты слышишь меня, Цуруко?

Цуруко была занята. Поставив себе на колени ящик с надписью «Шкатулка, роспись по лаку, Кодайдзи», она пыталась сдвинуть с места туго пригнанную крышку и, казалось, не слышала обращённого к ней вопроса.

Сатико и прежде не раз видела сестру такой сосредоточенной. Глядя на неё, поглощённую работой и не замечающую ничего вокруг, люди сторонние не переставали восхищаться: вот неутомимая труженица, такая не спасует перед трудностями. Но это впечатление было обманчиво.

Всякий раз, когда случалось что-либо непредвиденное, Цуруко сначала впадала в панику и некоторое время пребывала в полной растерянности, но потом вдруг хваталась за работу как одержимая. Вот в такие-то минуты она. и производила ложное впечатление человека, готового ради близких разбиться в лепёшку. На самом деле она попросту искала в работе выход для обуревавших её чувств.

– Странная всё-таки Цуруко, – рассказывала Сатико сёстрам, вернувшись вечером домой. – Вчера по телефону со слезами в голосе умоляла меня приехать. «Никто не желает со мной поговорить, хоть с тобой отведу душу». Я приехала – и что же? Весь день мы просидели в кладовой, она всё разбирала и разбирала вещи, даже словом со мной не перемолвилась.

– Да, узнаю сестрицу, – отозвалась Юкико. – Впрочем, скоро у неё это пройдёт и она опять со слезами будет призывать нас.

И верно – не прошло и двух дней, как Цуруко позвонила снова. На сей раз она просила приехать Юкико.

– Ну что ж, поеду посмотрю, как у неё дела, – сказала та.

Вернувшись в Асию неделю спустя, Юкико с улыбкой сообщила:

– Сборы почти закончены, но Цуруко всё ещё пребывает в состоянии одержимости.

Как выяснилось из рассказов Юкико, Цуруко с Тацуо собирались поехать в Нагою проститься с его роднёй. Поэтому сестра и вызвала её: надо было кому-то присмотреть за детьми и домом.

Уехав в субботу днём, супруги вернулись домой поздно вечером в воскресенье. Последующие пять дней Цуруко упражнялась в каллиграфии. Зачем ей это понадобилось? Затем, чтобы написать благодарственные письма родителям и всем родственникам мужа, которые так сердечно приняли их в Нагое, – задача для Цуруко не из лёгких. Особых усилий стоило ей письмо невестке, жене старшего брата Тацуо, которая пишет не хуже любого каллиграфа, и Цуруко старалась не ударить перед ней лицом в грязь. Каждый раз, садясь за письмо к ней, Цуруко кладёт перед собой словарь и письмовник, выверяя по ним каждый знак, каждое слово. Она перепортит несколько черновиков, прежде чем напишет за день одно-единственное послание. А теперь ей предстоит написать не одно, а целых пять или даже шесть писем. Тут с одними только черновиками замучишься, так что сестрица целыми днями сидит за письменным столом. Она без конца просила Юкико прочитать, что у неё получилось: «Ну как, ошибок я не наделала?» Короче говоря, ко дню отъезда Юкико было готово всего лишь одно послание.

– Узнаю Цуруко! Если ей предстоит нанести визит, скажем, семейству директора банка, она начинает готовиться чуть ли не за три дня: сочиняет фразы, которые должна будет произнести, и без конца повторяет их про себя, чтобы выучить наизусть.

– А напоследок она сказала мне так: да, вся эта история с переездом в Токио застала её врасплох и поначалу она лишь горевала и лила слёзы. Но потом взяла себя в руки и теперь готова ехать хоть завтра. Она намерена всех нас удивить.

– Что ж, это в её характере.

Так судачили о Цуруко младшие сёстры.