Текст книги "Инамората"

Автор книги: Джозеф Ганьеми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

И тут меня осенило.

Мне понадобилось почти все утро, чтобы уговорить Мину выпустить голубя. Я пытался убедить ее, что меланхолия птицы вызвана именно заточением. Мина же опасалась, что у голубя могут быть внутренние повреждения – результат преодоления оболочки, разделяющей мир Уолтера и наш собственный. «А что если у него сломано крыло?» – волновалась она и говорила, что никогда не простит себе, если мы освободим птицу только затем, чтобы она немедленно пала жертвой одного из соседских котов.

Я ухватился за этот ее довод и постарался обернуть его в свою пользу.

– Я отнесу его на площадь, – заявил я, сам удивляясь, насколько складно я вру, – и выпущу среди других голубей.

Несмотря на предостережение мужа, что голуби разносят заразу, Мина просунула палец в клетку и погладила перья птицы.

– Вы думаете, они его примут?

Я заверил Мину, что пернатые соплеменники примут голубя с распростертыми объятиями и ему будут гарантированы все права и привилегии, каких он заслуживает.

– Вам все шутки шутить, – возмутилась Мина.

Интересно, какие еще мои проступки она имела в виду? Я извинился и потом молча смотрел, как она прощается со своим новоявленным любимцем.

Через двадцать минут я шагал по площади Риттенхаус с малайской клеткой в одной руке и одолженным биноклем в другой. Я раздобыл его, солгав, что хочу-де издали понаблюдать за птицей после того, как выпущу ее на волю, чтобы убедиться, что другие голуби не обидят его. На самом деле я не собирался выпускать голубя в парке. У меня были совсем другие планы.

Я пересек площадь и взял курс на отель «Бельвю».

На первый взгляд не так-то просто пронести незаметно голубя в первоклассный отель, но следует учитывать царящее там в дневное время столпотворение. Никто и бровью не повел, пока я пересекал вестибюль, я удостоился одного-единственного вопроса: когда уже почти добрался до сада на крыше, мальчишка-лифтер полюбопытствовал, как зовут мою птичку.

– Понятия не имею, – признался я чистосердечно, а сам подумал: «Надеюсь, не Икар».

В саду на крыше день казался совсем иным: шумным и лазурным, с небом этакого воскресного оттенка – словно отель специально заказывал хорошую погоду для своих состоятельных постояльцев. Сильный ветер удерживал внутри большинство посетителей, так что весь сад был в моем распоряжении. Я отнес клетку в дальний угол, стараясь не думать о том, что я нахожусь на высоте двадцати этажей над улицами города. Но трудно было отвести взгляд от головокружительной картины. Краем глаза я все же заметил, как солнце отражается в излучине реки и как сотни дроздов разом взмыли со шпиля собора. В конце концов я уже не мог оторвать взгляд от раскрывавшейся панорамы.

Боязнь высоты – странная штука. Тончайшее стекло может побороть ее, превратив сжимающую мошонку панораму в картину, состоящую из укороченных углов и неестественной перспективы. Но окна, которое бы смягчило впечатление и приукрасило иллюзию, не было, и высота казалась безбрежной, пугающей, холодной и яростной, так что я с трудом удерживался от паники. Труднее всего было переводить взгляд с предмета на предмет. Когда я попытался отыскать взглядом статую Уильяма Пенна на крыше Городского совета, в желудке моем что-то перевернулось, и мне пришлось схватиться за балюстраду, поскольку ноги мои сами собой подкосились. Чтобы успокоить нервы, я стал смотреть вдаль: на недостроенный мост через реку Делавэр и рыжевато-коричневые пересохшие берега южного Нью-Джерси. Я старался дышать медленно, подождал, когда отступит паника, а потом наклонился к клетке. Я открыл дверцу и взял в руки птицу – осторожно, словно рождественскую игрушку, и так же осторожно вынул ее из клетки. Потом я выпрямился и молча помолился о том, чтобы у птицы не оказалось сломано крыло; затем я подбросил голубя в небо.

Он выпорхнул из моих рук. Ветер попытался было отшвырнуть его назад ко мне; но голубь расправил крылья, замахал ими, и на несколько мгновений неловко застыл в воздухе. Наконец он словно вспомнил, как надо летать, перестал махать крыльями и заскользил вниз, вмиг превратившись в прекрасный бумажный самолетик, парящий в широком воздушном каньоне.

Я выхватил из кожаного чехла бинокль, отыскал голубя – он уже был достаточно далеко – и стал следить за его захватывающим полетом мимо пряжки на ботинке Уильяма Пенна. Он летел легко, и я понял, что мои догадки оправдались: это был не голубь-побирушка, не грязная крыса с крыльями, а настоящий почтовый голубь. И он летел к дому.

Мне было весело наблюдать за ним. И в то же время я испытывал разочарование, поскольку втайне надеялся, что птица вернется на какой-нибудь шесток по соседству. Но я догадывался, что голубю предстоял долгий полет. Именно поэтому я постарался подстраховаться и выпустил птицу с самой высокой точки в центре города (если не считать треуголку Уильяма Пенна). Теперь с моего наблюдательного пункта я ясно видел, как глупая птица сломя голову направляется в сторону Коннектикута, а то и дальше – в Канаду.

Однако тут случилось непредвиденное. Птица, которая в окулярах моего бинокля казалась теперь не больше клочка конфетти, вдруг повернула назад. На миг я потерял ее в солнечных лучах. Я опустил бинокль и поднес ладонь к глазам. Вот она парит над фабрикой Кенсингтона и жилыми кварталами. Неужели он решил вернуться ко мне? Неужели в крошечном мозгу птицы я вдруг подменил ее прежнего хозяина?

Но едва я задался этим вопросом, как голубь вдруг резко нырнул вниз и исчез из виду в нескольких кварталах от Маркет-стрит. Я снова приник к биноклю и осмотрел крыши, где он пропал, но не нашел никаких голубятен – только ряды труб и цистерны для холодной воды.

Но я не пал духом. Теперь я знал – с точностью до нескольких кварталов, – где живет владелец голубя.

10

Поскольку я не был ни филадельфийцем, ни Пинкертоном, мне понадобилось изрядное время, чтобы в районе четырех кварталов, пользующихся в городе мрачной славой, вычислить нужный мне адрес.

Пересечение Пятой улицы и Рейс-стрит. Отель «Либерти».

Поиски этого места сами по себе были комедией следственных проб и ошибок, но все же скажу в свою защиту, что действовал не хуже полицейского-новобранца, который учится «прочесывать» свой район. Я быстро уяснил себе, что хозяева салунов, владельцы сигарных лавок и швейцары – никудышные информаторы, их реакция на мои расспросы («Не знаете ли вы, не держит ли кто в окрестностях голубей?») – либо безразличие, либо раздражение.

Я попытался расспросить полицейского на улице, но он лишь наставительно посоветовал держаться подальше от Чайна-тауна, когда стемнеет, чтобы не стать очередной белой жертвой территориальной войны между «Хип Сингами» и «Пятью братьями». На Арч-стрит я подошел к парню, скучавшему в билетной кассе «Трокадеро» (в тот день был дневной концерт: Вивьен Лоуренс, Эдит Харт и хор из тридцати пяти «Вампир герлз»), но обнаружил, что он ни бельмеса не понимает по-английски. Я подступился было с расспросами к ворчливому пьянчужке-попрошайке, стоявшему у дешевого магазина, но тот посоветовал мне позабыть про уличных голубей, а лучше поискать Голубя мира. Я попытался подкупить мальчишек, разносивших газеты, и заговаривал с парнями с помятыми физиономиями, что слонялись без дела у Галилейской миссии.[40]40
  Галилейская миссия – благотворительная организация в Филадельфии.


[Закрыть] Я задавал мои вопросы в школах для парикмахеров и ломбардах, в сомнительного вида ресторанчиках, где все еще можно было пообедать за пять центов, и в аптеках, продававших пиявки по четыре за четвертак. Потратив без толку почти целый день, я пришел в такое отчаяние, что стал подумывать, а не почистить ли мне зубы у одного из местных нелегальных дантистов («УБЕДИТЕСЬ, что Вы попали в настоящую клинику, – гласила вывеска в одном из переулков. – ОСТОРОЖНО – вокруг полно МОШЕННИКОВ, выдающих себя за зубных врачей») просто для того, чтобы переброситься парой фраз с кем-нибудь, кто не сразу отмахнется от моих вопросов.

Но наконец, как написал бы в своих мемуарах Пинкертон, в моем расследовании произошел перелом. И случилось это благодаря посыльному в форме «Вестерн Юнион». Я присел на край тротуара, чтобы дать отдых своим стертым ногам, а этот паренек шествовал мимо – в золотой кепчонке набекрень и с сигаретой, прилипшей к нижней губе.

– Спички есть?

– Не курю.

Парень вздохнул и стал рыться в многочисленных карманах. Не найдя спичек, он засунул сигарету за ухо и покосился на меня, сидевшего на бордюре на краю тротуара.

– Все хорошо, приятель?

– Порядок.

– Ты что, перебрал?

– Нет.

– Точно? А выглядишь, будто тебя вот-вот стошнит.

Мой желудок слегка подпрыгнул, словно скумбрия, лежащая на горячих камнях. Я подумал, стоило ли мне есть завтрак.

– Ага, кажется, догадываюсь, чего тебе надо, – оживился парень. – Я тут недалеко знаю одно местечко, где можно пропустить стаканчик и прийти в чувство.

– Ты ведь тут на постоянной работе, малыш?

– Всем надо деньгу зашибать, – отвечал он, пожимая тощими плечами, упрятанными в форму не по росту. На вид ему было не больше шестнадцати. – Ты паршиво выглядишь, словно тебя пыльным мешком по голове стукнули. Хочешь, присоветую неплохую гостиницу?

– Нет, спасибо.

– Я тут знаю шикарное местечко как раз за углом, – сообщил он. – Ты иди заселяйся, а я пришлю тебе девчонку погорячее, чтобы ты не заскучал.

Я потер виски.

– У меня от твоего трепа голова разболелась.

– Или ты предпочитаешь китайских куколок?

– Отвяжись.

– Да ладно, – не унимался он, – скажи-ка старине Чолли, каких пташек ты любишь. Я им только свистну – они живо объявятся.

«Пташки». Если бы я не был так вымотан, я бы, возможно, рассмеялся.

– Какие пташки? – повторил я за ним, а потом буркнул: – Голуби?

– Чего-чего?

Я встал, пошевелил пальцами в ботинках и тут же скривился от боли: ноги были стерты в кровь. Не надо было мне садиться.

– Мне не нужна девчонка, парень, – сказал я, – но, возможно, ты и смог бы помочь мне найти то, что я ищу.

Он оживился и вытянул вперед руку.

– Это будет стоить денег.

– А не хочешь сначала услышать, что мне надо?

Он покачал головой.

– Будь это что-то обычное, ты бы сразу спросил. Так что бабки вперед.

Я вытащил из бумажника мятый доллар и сунул ему в нагрудный карман, но не слишком глубоко: пусть помнит, что я в любой момент могу забрать его назад, а потом задал свой вопрос:

– Скажи, не держит ли кто в округе голубей?

Мальчишка изобразил на физиономии понимание.

– Ага, две тысячи китайцев.

– Нет, я ищу почтовых, – пояснил я, – которых держат в клетке на крыше, чтобы обмениваться письмами с приятелями. Такая у некоторых людей причуда.

Он насупился, обдумывая мой вопрос. Это был расчетливый маленький мошенник, я его сразу раскусил. Паренек надолго задумался, и я испугался, что так и не получу ответа, а он просто придумает какую-нибудь небылицу, чтобы вытянуть из меня деньги. Но тут, к моему удивлению, паренек назвал имя и сообщил ряд подробностей, которые убедили меня, что он говорил правду.

– Был тут парень по имени Эрни, – начал он, – жил в отеле «Либерти». Управляющий разрешил ему держать голубей на крыше. Не спрашивайте меня почему. Эти твари загадили все вокруг.

– А фамилию этого Эрни ты знаешь?

Он покачал головой.

– Не-а, давно его не видел. Я ему посылки носил.

– Какие посылки?

Он смерил меня взглядом, намекая, что я задаю вопросы, за которые еще не заплатил, и, вскинув брови, ответил:

– Птичий корм.

Я понял, что не смогу больше ничего из него вытянуть, дал ему еще два доллара и заковылял на стертых ногах к перекрестку Восьмой улицы и Рейс-стрит.

«Либерти» оказался четырехэтажным клоповником с извивающимися пожарными лестницами и мрачными окнами, над которыми красовалась надпись: «Отель».

Социальный реформатор сказал бы, что в его вестибюле царил запах отчаяния – так в благородном обществе называют запах мочи. Я подошел к стойке и пролистал покореженную от сырости регистрационную книгу, где были отметки о посещениях постоянных клиентов: «Мистер и миссис Джон Смит» (таковых я насчитал одиннадцать), а рядом «Президент и миссис Калвин Кулидж», «Чарли Чаплин и Пола Негри» и даже «Папа Пий XI», верно разыскивавший в этих местах Марию Магдалину.

– Какого черта вам тут надо? – прокаркал голос из-за стойки. Я замер. Управляющий вышел, шаркая, из задней комнаты, словно тролль, выскочивший из-под моста в сказке о трех козлах. Коротенький и бесформенный, перетянутый посередине грязным поясом, старик принес с собой запах туалета, который, видимо, только что покинул.

– Я ищу вашего постояльца, его зовут Эрни.

– Эрни? – Глазки старика сузились, чтобы скрыть блеск узнавания прежде, чем я успею его заметить. – Никогда о таком не слыхал.

– Вы уверены? Забавный парень, который держит голубей на крыше?

– Кто его разыскивает?

– Его двоюродный брат. – Я еще не привык врать, и при этих словах дрожь пробежала у меня по спине. Видимо, соврал я неловко.

– Никогда не поверю, – заявил старик. – Проваливай-ка подобру-поздорову, сынок.

– Разве ваши постояльцы не принимают гостей?

– Только после предупреждения.

Я стал терять терпение.

– Так пойдите и предупредите.

– Вы что думаете, здесь «Вальдорф-Астория»? – Он полез за платком, чтобы вытереть каплю под носом, и между вялыми сморканиями заявил мне: – Все равно Эрни нет дома.

– Плохо, – сказал я, – у меня для него подарок.

Я сунул руку в карман пальто и извлек початую бутылку «шипучки», которую хранил несколько дней, и с мелодичным бульканьем водрузил ее на стойку. Этот звук прозвучал для старика как любимая мелодия.

– Хотите я уступлю ее вам в обмен на небольшую услугу.

– Комната 128, – сказал он, протянув руки к бутылке. Я отодвинул ее на безопасное расстояние и выставил свои условия:

– Я хочу дождаться его в комнате.

Старик не сводил глаз с бутылки. Рот его раскрылся, обнажив единственный уцелевший зуб. Он вздохнул, и остатки воли к сопротивлению покинули его, как вода протекающую батарею.

– Он уже две недели не платит за комнату, – проворчал он, отыскивая запасной ключ. Нашел его, выбрался из-за стойки и махнул мне, чтобы я следовал за ним.

Старенький лифт давно приказал долго жить, и нам пришлось подниматься по лестнице, что было испытанием для меня, а для старика тем более. Он вел меня наверх коридорами, по которым гуляли сквозняки и которые по мере нашего подъема становились все более и более сырыми. Обои, казалось, были покрыты венерической сыпью, и я поспешил сунуть руки в карманы, чтобы не подцепить никакой заразы. В нос бил запах немытой посуды, сигаретного дыма и кошек, откуда-то из-за закрытой двери раздавался натужный кашель больного эмфиземой легких. На каком-то этапе этого путешествия по кругам ада управляющий сообщил мне, что человека, к которому я пришел, зовут Эрнест Стонлоу.

Номер этого самого Стонлоу был на четвертом этаже, в конце длинного коридора, освещавшегося лишь тусклым светом, проникавшим через грязное окно, которое выходило на пожарную лестницу и из которого открывался весьма вдохновляющий вид на кирпичную стену напротив. Цифры номера на двери Стонлоу давным-давно куда-то исчезли, но след от них еще различался на крашеной поверхности.

Управляющий четыре раза постучал в дверь и, когда ответа не последовало, отпер ее и пропустил меня внутрь. Похоже, ему не терпелось вернуться назад к бутылке, поскольку он торопливо откланялся, пригрозив напоследок:

– И без фокусов тут! У меня отличная память на лица.

Я заверил его, что не имею намерения «фокусничать». Старик хмыкнул, подтянул штаны и зашаркал прочь, оставив меня в одиночестве в чужом номере.

Я поднял жалюзи, чтобы впустить свет в обставленную по-спартански комнату: голый матрас, плитка, умывальник с обитым фарфоровым тазом и висящий рядом на стене ремень для заточки бритвы. На пыльном бюро лежали всякие вещички, которые можно было принять за содержимое мужских карманов: сорок центов мелочью, замусоленная кроличья лапа, пачка «Честерфилда». Стены пожелтели, видимо, сигаретный дым в комнате не выветривался. Я попенял себе, что не поинтересовался у управляющего, как долго Стонлоу живет в отеле. Осматривая его номер, я с трудом мог представить себе, что кто-то выдержит здесь больше нескольких дней, уж слишком мрачной и неприветливой была эта комната. Но, похоже, Стонлоу прожил здесь достаточно долго, раз успел сдружиться с управляющим и получить от него разрешение держать голубятню на крыше. Но где тогда его книги о разведении голубей? Где дневники, в которых ведется учет писем, полученных от таких же любителей птиц? Аскетичность комнаты казалась более чем странной, даже подозрительной, через двадцать минут, когда я закончил осмотр, я знал о Стонлоу не больше, чем до прихода сюда. Я уже стал сомневаться, что такой человек вообще существует. Или же меня просто хотели заставить в это поверить?

Я завалился на кровать, и пружины заскрипели подо мной. Я прождал еще четверть часа. В лучиках света кружилась пыль, вылетавшая из пегого ковра. Мне вспомнился отвратительный шотландец, преподававший нам анатомию в медицинской школе. Он с упоением объяснял нам состав обыкновенной домашней пыли: «Кожа и волосы, парни, – говорил он, сверкая румяными щеками. – Кожа и волосы». И теперь, наблюдая, как крошечные частички медленно кружатся в солнечном луче, я неожиданно подумал: «А вдруг это все, что остаюсь от Стонлоу?..»

Почему я битый час провел в праздных размышлениях и не удосужился заглянуть под кровать прежде, чем меня что-то резко – словно удар гонга – подтолкнуло к этому?

Потому что у меня не было опыта. И потому, что я был в чужой комнате. Вот мне и не пришло в голову порыться в бюро Стонлоу или посмотреть под кровать; так и маленький ребенок не догадывается, что можно поискать игрушку, которую от него спрятали.

Теперь, когда я дерзнул совершить этот… проступок, как бы назвал его мой отец, я совершил его с тем же усердием, с каким тот же самый ребенок спустя несколько лет станет искать рождественские подарки. Бюро Стонлоу сулило самые многообещающие находки, но на всякий случай я для начала встал на колени и глянул под кровать.

И там я обнаружил то, что Стонлоу явно прятал от посторонних глаз.

Среди клубков пыли, за парой старых рабочих ботинок, лежал маленький портфель из потрескавшейся кожи. Я вытащил его и услышал, как внутри позвякивают какие-то металлические детали, но удержался от очевидного (но неверного) заключения, что нашел бритвенный прибор. Благодаря своей буйной фантазии я решил поначалу, что Стонлоу собирал реликвии времен Гражданской войны и я держу в руках полевой хирургический саквояж.

Когда я открыл портфель, оттуда, подобно змее, выскочила длинная резиновая трубка. Я не испугался, а лишь смутился. Насколько мне было известно, военные хирурги пользовались кожаными жгутами.

Порывшись, я само собой обнаружил шприцы, пустые ампулы гидрохлорида морфия и испачканную кровью марлю. Там же мне попалась на глаза одна вещь, которая сразу показалась мне важнее остального содержимого.

Фотография Мины, но моложе, чем сейчас. На ней была крестьянская блузка с довольно низким вырезом. Длинные волосы ниспадали соблазнительными кольцами на обнаженные плечи. Если бы не едва различимые очертания растений, вполне можно было предположить, что фотографию делали на небесах, и вообразить на заднем плане кучевые облака и блаженное сияние. Словно портрет святого на карточке. Пресвятая Дева.

Я осторожно держал фотографию Мины за единственный не погнувшийся уголок и понимал, что, сидя вот так на корточках на полу в угасающем свете дня, держу в руках последний оплот веры отчаявшегося человека.

Именно в этой позе застал меня Эрнест Стонлоу, когда, пьяно покачиваясь, внезапно появился в дверях.

– Кто вы, черт побери? – прорычал он.

Я узнал его. Это был тот самый человек, которого я заметил, прогуливая несколько дней назад терьера Кроули. Тогда он прятался в переулке у дома номер 2013 по Спрюс-стрит, и я принял его за бродягу. Две вещи спасли меня от кулаков разъяренного хозяина: во-первых, разрушительное действие губительного пристрастия Стонлоу, которое сожрало всю его плоть, превратив в скелет в одежде с чужого плеча; во-вторых, то, что, когда он нетвердой походкой стал приближаться ко мне, я успел вскочить на ноги и крикнуть: «Меня послал Уолтер!»

Не знаю, почему, но это было первое, что пришло мне на ум. А если это сам Стонлоу послал за мной? При других обстоятельствах я бы задумался над этим, но сейчас мне важно было отразить его атаку.

И это сработало. Стонлоу дернул головой, словно дрозд, и повторил имя:

– Уолтер?..

Я заметил легкий акцент, славянское произношение гласных, что соответствовало его внешности – или тому, что от нее осталось, что еще не успел уничтожить морфий. Его волосы, прежде жесткие и темные, стали хрупкими и поседели, так что трудно было определить его возраст. Тридцать пять, предположил я, хотя ему вполне можно было дать и пятьдесят. Он достиг той стадии истощения, когда от человека остается один остов: череп, насаженный на конец старого помела, – чучело, готовое для публичного сожжения на костре. Если Стонлоу и был рожден бойцом, времена его битвы уже давно миновали.

– Кто вы? – проговорил он с трудом, притулившись к дверному косяку.

– Меня зовут Финч, – отвечал я. – Я из журнала «Сайентифик американ». Мы исследуем спиритические способности Мины Кроули.

– Мина? – переспросил он. В его устах ее имя прозвучало как молитва.

– Верно.

Я протянул ему фотографию:

– Вы знаете ее?

Он издал звук, который должен был означать смех.

– Да, я знаю ее, – сказал он, скорчив гримасу. – Она была моей женой.

Они встретились двенадцать лет назад. Тогда Мине было всего восемнадцать, а Стонлоу – двадцать. Она была студенткой в Брин Мор, а он работал там же помощником садовника. Их пора ухаживания была короткой и состояла в основном из посещений профсоюзных митингов и участия в маршах протеста. Женитьба их была столь же недолгой и в конце концов разделила участь множества подобных неудавшихся социальных экспериментов.

Это все обрывками поведал мне Стонлоу, забившись в угол на своей кровати в ожидании еще одной ночи, полной галлюцинаций и дрожи, которые сопровождают наркотическую ломку. Он ввел последнюю порцию морфина два дня назад и весь день рыскал по окрестностям в поисках своего обычного поставщика, но тот, как оказалось, перестал платить дань за покровительство местному воротиле, чем обеспечил себе бесплатный билет в Моко, известную также как тюрьма Мойаменсинг.

И вот Стонлоу едва добрел до «Либерти», где ему оставалось последнее средство наркомана – «колоться пустой иглой». Я думал, что он попросит меня уйти или хотя бы отвернуться, но он этого не сделал. Видимо, тяга была слишком велика. Или, может, по какой-то причине он хотел, чтобы я увидел, каким он стал. Стонлоу зажег сигарету и оставил ее свисать в углу рта. Потом закатал рукав и пустым шприцем принялся колоть кожу с внутренней стороны худого предплечья. Я с замиранием сердца следил, как он ищет местечко на исколотой руке, среди засохших следов вчерашних уколов, а потом колет себя с пуантилистической меткостью мастера татуировок. Закончив, Стонлоу закрыл глаза, и на лице его появилось выражение блаженного ожидания. Такое же выражение я замечал на лице Мины, когда она впадала в гипнотический транс. Видимо, страсть морфинистов в чем-то сродни нашим сеансам, когда мы рассаживаемся вокруг стола, чтобы пощекотать себе нервы загадочным ритуалом, и ждем, когда тьма выпустит на волю своего дракона.

Вдруг Стонлоу насторожился, словно услышал в отдалении какие-то звуки. Он прислушался. Внезапно глубокие морщины словно растаяли и рот приоткрылся. Я покосился на забытый шприц в его руке, а потом вгляделся в его разгладившееся лицо. Неужели его блаженство было таким же, как если бы он кололся полным шприцем?

Он не спал, но сигарета выпала изо рта и лежала, тлея, на груди. Когда я потянулся, чтобы убрать ее, он поблагодарил меня, не открывая глаз. Я знал, что если хочу еще задать вопросы, то мне надо поторопиться. Поэтому я наклонился и тихо спросил его, как завершился их брак с Миной.

– Кроули.

– Она ушла от вас к нему?

– Он забрал ее, – пробормотал Стонлоу, а потом издал какой-то булькающий звук, будто полоскал горло; казалось, чувства клокотали у него в груди. – Забрал и ее… и мальчика…

Я чуть отпрянул.

– Мальчика?

– …был мальчик…

– Что значит «был мальчик»?

Нет ответа.

– Стонлоу?

Он отключился, казалось, отлив уносил его в море. Я попытался вытянуть его на берег.

– Стонлоу!

Я шлепнул его.

Так мы разговаривали, если это можно назвать разговором, еще с полчаса, за это время мне удалось вытянуть из него, что же произошло – по крайней мере, по мнению Стонлоу. Беременность. Осложнения. Больница…

И тут в этой мрачной истории, покручивая вощеный ус, появлялся Кроули. В голосе Стонлоу зазвучала злоба, когда он стал рассказывать мне о том, как ему сообщили, что «состояние жены ухудшилось» и началось внезапное «кровотечение». Кроули уверял, что он сделал все возможное, чтобы спасти ребенка, сына Стонлоу.

Потом гнев утих и сменился раскаянием. Стонлоу рассказывал о выздоровлении Мины столь же равнодушно, как школьник, отвечающий домашнее задание: как она впала в глубокую депрессию, как с горя поддалась наглым ухаживаниям Кроули и как в конце концов спутала благодарность с любовью, приписав свое естественное выздоровление почти мистическим целительным способностям Кроули.

Теперь глаза Стонлоу приоткрылись, превратившись в две черные щелочки – два одинаковых шва. Дракон выбросил его из волн, и он лежал, съежившись на кровати, словно выловленный из моря утопленник.

– Мина, – произнес он, будто увидел ее перед собой.

Я спросил, когда он последний раз видел ее. Его ответ удивил меня.

– На прошлой неделе. – Он нахмурился, словно был не уверен в своем ответе, и вяло пожал плечами. – А может, это было в прошлом месяце.

– Чего она хотела?

– Ничего.

– Я не понимаю – она разве не сказала?

– Она никогда не поднимается.

– Вы хотите сказать, что она приходила и раньше?

Он ответил слабым кивком.

– Она оставляет передачи на стойке внизу. Продукты. Кое-что из одежды…

Он дернул за рубашку, которая была на нем. Она была мятая, пропахшая его кислым потом, но видно было, что она отлично сшита; в моем гардеробе все рубашки были похуже. И тут я заметил запонки: двойные кадуцеи, крылатые жезлы, перевитые змеями.

– Ваши запонки, – сказал я, – они принадлежали Кроули?

Он злорадно хмыкнул.

– Почему вы не заложили их?

– Они еще могут пригодиться.

– Пригодиться?

Стонлоу просветил меня в моем неведении.

– Они помогают мне выдавать себя за врача.

Его замысел был прост: одетый в дорогой костюм Кроули, с выставленными напоказ золотыми запонками, Стонлоу отправлялся на электричке в пригород, где уверял местных аптекарей, что он остановившийся проездом литовский врач, специалист по легочным заболеваниям, и просил отпустить ему микстуру от кашля и кое-какие патентованные лекарства. Количество морфия, кокаина и героина в этих лекарствах было минимальным – всегда не больше четверти грана на унцию, как предписано Актом Харрисона, – поэтому к этой уловке Стонлоу прибегал лишь в крайних случаях. Но в последнее время он настолько исхудал, что не мог провести даже самых доверчивых аптекарей. Что возвращало нас к моему изначальному вопросу: если запонки ему больше были ни к чему, отчего он не заложил их?

Но Стонлоу дал понять, что не желает отвечать на этот вопрос, тогда я задал другой:

– А Мина знает, в каком вы состоянии?

– Нет.

– И вы не пытались встретиться с ней?

– Чего ради?.. Она влюблена…

Он равнодушно махнул в сторону окна, ладонь болталась в запястье, словно плохо приклеенная.

– Как-то раз я был у голубей на крыше, случайно посмотрел вниз и увидел, как она садилась в такси. Я окрикнул ее. Она подняла голову. Она была такая… – Нужное слово застряло у него в горле. – Красивая. Она даже похорошела. Я подумал, что она, наверное, очень счастлива.

– Не думаю.

Хотя я и в самом деле так считал, жестоко было говорить это. Но я этого не понимал: я был слишком молод и неискушен в дипломатии разрывов. Стонлоу посмотрел на меня испытующе, а потом со злобой: он злился на меня за то, что я в последнюю минуту вселил в него надежду, и на себя за то, что страстно хотел поверить мне.

Он отвернулся.

– Зачем вы пришли?

Он уже спрашивал об этом, когда обнаружил меня в своей комнате, и тогда я рассказал ему о сеансах Мины, о зашифрованных посланиях его бывшего шурина и о голубе. Теперь, когда он вновь повторил свой вопрос, я понял, что Стонлоу ждет от меня другого: он хочет услышать правду.

И я честно сказал ему:

– Я ищу сообщника Мины.

Он обернулся.

– Так вы думаете, что нашли его?

Я посмотрел на Стонлоу, на его череп, обтянутый воскового оттенка кожей, и покачал головой.

– Нет.

– Значит, поищите хорошенько и обязательно найдете.

– Так вы не верите, что она разговаривает с мертвыми?

– Если бы я верил, то давно бы перерезал себе глотку, – сказал он, кивая в сторону острой бритвы на умывальнике. – Нет, у нее должен быть помощник, «сообщник», как вы выразились. Возможно, любовник, а может, и нет. – Он криво улыбнулся. – Возможно, это вы.

Он заговорил бессвязно, свет угасал в его глазах так же быстро, как в гостиничном номере. Я посмотрел на мои наручные часы, было без четверти пять. Я еще хотел задать Стонлоу сотни вопросов: какие у него были отношения с шурином, с Уолтером и, в первую очередь, почему он дал жене развод. Но я понимал, что если хочу еще увидеть его голубей на крыше, то расспросы придется отложить.

Я поднялся со стула, включил единственную лампу в комнате, чтобы хоть как-то отогнать сгущающиеся сумерки, и укутал его плечи старым одеялом из конского волоса. У Стонлоу зуб на зуб не попадал.

– Можно мне подняться на крышу?

Он вяло помотал головой.

– Чувствуйте себя как дома. Птицы все погибли. Я пытался прогнать их, но они снова прилетали.

Я подошел к окну, поднял, преодолев сопротивление старых противовесов, нижнюю раму и вылез на пожарную лестницу. Я карабкался вверх по ржавой лестнице и изо всех сил старался не смотреть вниз. Я вылез на крышу. Здесь меня ожидал лунный пейзаж – покрытое толем черное пространство, посреди которого, словно приземистый космический корабль из романов Верна, высилась цистерна для холодной воды. За цистерной я обнаружил голубятню – полуразрушенную конструкцию из досок и металлической сетки. Я открыл сломанную дверцу, заглянул внутрь и увидел останки стаи Стонлоу: лежащие навзничь крошечные скелеты, с клочками серых перьев. Посреди этой ужасной картины на боку лежала новая жертва – голубь Мины.

Не знаю, как он проник в заброшенную голубятню. Я с трудом пролез через спутанную сетку и склонился над голубем. Презрев предостережения Кроули об угрозе заразиться и преодолевая отвращение, я протянул руку и дотронулся до голубя, посланца Уолтера. Птица была холодной и недвижимой, словно камень, покрытый войлоком, казалось, она была мертва уже несколько дней.