Текст книги "Инамората"
Автор книги: Джозеф Ганьеми
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
Возможно, меня тронуло бы это представление, но несколько минут спустя я застал его в кухне, разговаривающим по телефону с универмагом «Гримбел», он срочно заказывал радиоприемник, чтобы они с Миной могли услышать о себе, пусть и под вымышленными именами, в вечерних новостях. Я облокотился о притолоку и наблюдал, как Кроули на глазах превращался в суетливый и тщеславный тип homo sapiens – знаменитость.
Через два часа два человека в кепках и форменных комбинезонах доставили новенький радиоприемник на Спрюс-стрит 2013.
Суета разбудила Мину, она сидела на нижней ступеньке лестницы в оранжевом шелковом халате и с интересом наблюдала, как рабочие устанавливают приемник в гостиной. Она долго просила купить ей радио – на Рождество во всех универмагах начались продажи, и от покупателей не было отбоя, но муж до последнего отказывался пускать новинку в свой дом. Кроули, луддит в душе, с недоверием относился ко всему, что надлежало подключать к электрической розетке, будь то радио или новейшее домашнее оборудование – предмет мечтаний Пайка и миссис Грайс – пылесосы и прочая техника, призванная экономить человеческие усилия, образцы которой можно было найти в каталоге «Сирса».
Но вот недоверие Кроули развеялось за один вечер, и в доме воцарился новенький радиоприемник. Артур поглаживал красивый деревянный корпус, любуясь изящными вставками из вишневого дерева и мягкой сатиновой отделкой, осторожно, словно ощупывал яичники пациентки, поворачивал ручки и восторженно кудахтал, когда чудесное изобретение Маркони передавало из эфира небесную музыку – аранжировку небезызвестного шлягера «Да! У нас нет бананов» в исполнении оркестра Рэя Ламера, которую транслировали из студии универмага Братьев Лит. Кроули так радовался новому чуду техники, что даже смирился с песенкой и слушал ее с глуповатой улыбкой, словно надышался веселящего газа.
Всякий раз, обнаружив новую станцию, Кроули приходил в неописуемый восторг. Забавно, но, пожалуй, способность радиоприемника ловить передачи различных станций восхищала его больше, чем способность жены общаться с умершим братом. Впрочем, мы с Кроули были людьми разных эпох, и для меня, смастерившего свое первое радио почти десять лет назад из точечного контакта и банки из-под овсяного печенья, электромагнетизм был второй реальностью, как для него, должно быть, сверхъестественные явления. Возможно, у меня было такое же выражение лица, когда во время наших сеансов я слышал бестелесный голос Уолтера, как у Кроули, слушавшего сейчас вечерний биржевой отчет.
Когда радиостанции стали передавать новости, Кроули пригласил жену послушать вместе с ним. Мина уселась у его ног и обняла за икры, словно они были на высоком обрыве и она старалась удержать мужа, чтобы он не скатился вниз. Кроули сидел на краешке стула и рассеяно водил рукой по волосам. Передавали международные новости: восстание в Мексике, беспорядки в Руре. США решили принять участие в переговорах по послевоенным репарациям, Совет по реконструкции большого Токио организовывал расчистку завалов после опустошительного землетрясения, случившегося в сентябре. Главной местной новостью было предложение недавно избранного мэра Кендрика пригласить в Филадельфию бригадного генерала Смидли Батлера, чтобы тот очистил от преступников криминальные районы города, – этой мере всячески противились прежние городские власти. Кроули попытался вкратце ввести меня в суть городской политики, но мне это было не очень-то интересно, да и ему самому, кажется, тоже.
Через несколько минут местные новости закончились, но о спиритических сеансах так и не упомянули. Кроули смущенно молчал, словно переводил дух, как человек, который только что сделал неверный шаг и растянулся на ровном месте. Хотя, пожалуй, для него это и было падением: с высоты его ожиданий. Он покосился на радио, словно считал, что сама наука предала его. Радио предложило ему рождественскую программу для детей – прямая трансляция из отеля «Адельфия».
– Ладно, – произнес он, хлопнул руками о колени и тяжело поднялся со стула. – Так что у нас на ужин? – спросил он и отправился на кухню.
– Бедный, – прошептала Мина, глядя вслед мужу. – Он старается не подавать виду, но очень переживает, ведь его надежды не оправдались. Никто не догадывается, какой он ранимый. Жаль, что эти гадкие репортеры вскружили ему голову.
Я почти не слушал ее. Шелковый халат Мины немного распахнулся, обнажив верх бледной груди. Я заметил небольшое красное пятнышко, слишком совершенное, чтобы быть обыкновенной родинкой или невинными веснушками. Скорее оно было похоже на след от капнувшего со свечи воска. Я решил, что это шрам, и вдруг представил пронзенную горящей стрелой грудь мученика. Только я перепутал: святого Себастьяна действительно пронзили многочисленными стрелами, но не горящими, а самыми обыкновенными…
Мина замолчала, но когда я поднял глаза, то догадался, что она заметила, как я ее разглядывал. Я не стал расспрашивать о шраме – это было бы неделикатно, и мне бы пришлось признать, что я рассматривал ее грудь. Я потупил взгляд и густо покраснел. Однако когда я украдкой поднял глаза, чтобы проверить, очень ли она сердита на меня, то заметил в ее лице неожиданное, чего никак не мог ожидать, – разрешение.
Она посмотрела мне в глаза, не говоря ни слова, взяла мою руку и приложила к своей груди, так что мои пальцы ощутили мягкую тяжесть. На ощупь шрам был похож на восковую печать на письме, я погладил его кончиком пальца. Мина закрыла глаза и словно спряталась в том тайном месте, куда исчезала во время сеансов. Она подняла мою руку выше, заставляя обхватить ладонью ее грудь. Я чувствовал, как бьется под моей ладонью ее сердце. У нее было изменчивое выражение лица: сначала требовательное, потом словно прислушивающееся, а затем потерянное. Что она хотела, чтобы я понял? Мои пальцы инстинктивно потянулись к ее соску, лицо ее стало тревожным, будто она получила дурное известие. Мина очнулась, посмотрела на меня, словно не узнавая, и, казалось, удивилась, заметив мою руку у себя на груди. Я поспешно отнял ее, и она запахнула халат до самого ворота.
С гневным видом, исполненным смятения и обиды, она вскочила и убежала наверх, оставив меня в полутемной гостиной перед тихо потрескивающим радиоприемником.
«Гисинг ка на!»
Кто-то грубо тряс меня за плечо, будя ото сна. Мне снилось, что моя мама снова жива, мы устроили ужин в честь ее воскрешения, но она отказывается есть свои любимые блюда.
Я открыл слипшиеся со сна глаза и обнаружил, что Пайк и Кроули, оба в шляпах и пальто, стоят у моей кровати. Дворецкий включил настольную лампу, и комната наполнилась розоватым светом.
– Одевайтесь, – прошептал Кроули.
– Который час?
– Половина пятого. Такси ждет нас на другом конце улицы.
– Такси? – рассеяно зевая, я сел на постели. – Но куда мы едем?
– В родильное отделение больницы.
– Посреди ночи?
– Говорите тише, приятель, вы разбудите Мину.
Прежде чем я успел понять, что происходит, Пайк откинул одеяло и принялся помогать мне натягивать брюки. Для человека столь маленького роста он оказался неожиданно сильным.
– Объясните же мне, что происходит?
Кроули посмотрел на карманные часы и объяснил:
– Нас с Пайком вызывают на операцию. Я подумал, что вам будет интересно поехать с нами.
– На операцию? Но я…
– Одевайте ботинки, да поживее, – прошептал Кроули, направляясь к двери, и пообещал ввести меня в курс дела позже, когда мы благополучно прокрадемся на другую сторону улицы мимо недремлющих репортеров, сторожащих у парадной двери.
Я подчинился – у меня просто не было выбора: слуга-филиппинец вертел мной как хотел. Через несколько минут я сидел, зажатый между Пайком и Кроули на заднем сиденье такси, которое мчалось прочь от Спрюс-стрит.
Как и обещал, Кроули коротко ввел меня во время поездки в курс дела. Незадолго до полуночи у дочери члена городского совета начались родовые схватки, шейка матки расширилась уже на три с четвертью дюйма. Несмотря на то что у роженицы были незначительные тазовые деформации, дежурный врач был склонен придерживаться естественных родов, но, когда попытки направить головку младенца в нужном направлении не дали результатов, решили вызвать Кроули, чтобы тот произвел кесарево сечение.
– Если не возникнет осложнений, мы вернемся домой прежде, чем Мина догадается о нашем отсутствии, – заверил меня Кроули, когда такси затормозило у родильного отделения больницы Джефферсона.
Пока Пайк расплачивался с водителем, я схватил Кроули за руку и задал вопрос, тревоживший меня всю дорогу.
– А что тут делает Пайк?
– Он ассистирует мне время от времени, – неопределенно объяснил Кроули и, понизив голос, добавил: – Он не только целитель, но еще и превосходный анестезиолог, во всяком случае, получше того дубины, что дежурит сегодня.
Такси уехало, и Пайк присоединился к нам.
– А неплохая из нас получается команда, верно, старина? – спросил Кроули, дав волю эмоциям.
Филиппинец односложно хмыкнул – это был предел его выражения чувств – и зашагал впереди нас к входу в больницу.
– Похоже, он торопится.
– Конечно, – подтвердил Кроули и растолковал мне, что на введение эфира требуется не менее получаса, так что анестезию следует начинать задолго до операции.
Мы вошли в здание. Кроули провел меня наверх и передал уставшему интерну. Меня отвели в раздевалку, показали, где повесить одежду, и вручили стерильный льняной халат и брюки. Снимая одежду, я заметил, что у меня дрожат руки: до этого момента я был слишком занят, чтобы размышлять о том, что ожидает меня в соседней комнате, но теперь, надевая медицинский халат, я наконец представил, что мне суждено испытать. Мороз, который никак не был связан с температурой в комнате, пробежал у меня по ногам, словно исходил от плиток пола, и остановился в желудке.
– Выглядите отлично!
Я замер, нервы мои натянулись, как струны на мандолине. Кроули стянул медицинский костюм с металлического барабана в углу комнаты и начал переодеваться. То, что заняло у меня пятнадцать минут, он сделал за три. Хоть я и не привык наблюдать, как одеваются мужчины, но не мог не заметить, насколько выверены были движения Кроули, будто он совершал некий обряд облачения, словно священник или тренер по фехтованию. Насвистывая какую-то незнакомую мне мелодию, Артур натянул черные резиновые сапоги, потом, прежде чем повязать маску, помог мне завязать мою. Непросто оказалось справиться с колпаками, которые закрывали почти все лицо, оставляя открытыми только глаза. Закончив переодевание, Кроули провел меня в соседнюю комнату, где моему взору предстал длинный фарфоровый умывальник с бьющими снизу струями и ножными педалями, поставляющими горячую, холодную и теплую воду. Умываясь, я поглядывал, как Кроули мылит руки до самых локтей и чистит щеткой ногти. Прежде чем натянуть резиновые перчатки, надо было быстро погрузить руки в эмалированный тазик с иодидом ртути.
Во время всей этой процедуры я не переставал недоумевать, зачем все это – что толку мне наблюдать всякие антисептические приемы. Я поделился своим недоумением с Кроули.
– Наблюдать? – удивился он. – Разве стал бы я вас тащить, если бы предполагал, что вы будете только наблюдателем, старина.
Глаза Кроули сверкнули насмешливо поверх маски, он жестом пригласил меня следовать за собой.
Мы вошли в операционную, там все было в движении, словно в улье: операционная сестра у стола с инструментами вдевала в иглы кетгут номер 2, другая сестра красила будущую мать от пупка до половых органов раствором йода, первый ассистент пытался увеличить угол подъема стола. Посреди всей этой суеты я увидел Пайка, который нависал над головой пациентки словно восточный болванчик. На миг он встретился со мной взглядом поверх анестетического экрана, а потом сразу вернулся к своим деликатным обязанностям – закапыванию капля по капле снотворного в марлевую маску на лице пациентки.
Кроули, соблюдая профессиональную иерархию, поздоровался с каждым по отдельности: Паркер… Агнес… Сестра… А затем обратился ко всем сразу:
– Позвольте мне отвлечь вас на минуту: сегодня в столь раннее утро мы имеем честь видеть у себя посетителя из Гарвардского университета.
Три человека в масках обернулись в мою сторону, в глазах их не отразилось никакого интереса.
– Здравствуйте, – произнес я вяло. Из-за керамической плитки и обилия эмалированных поверхностей в операционной голос звучал гулко, как в мужском туалете.
Кроули продолжил, обращаясь к коллегам:
– Я уверен, вы позаботитесь, чтобы молодой Финч чувствовал себя в нашей маленькой операционной как у себя дома, и ответите на любые вопросы, которые могут возникнуть у него по ходу дела.
Покончив с предварительными замечаниями, Кроули занял свое место за операционным столом и начал о чем-то тихо переговариваться с Пайком. Сестры продолжили свои занятия, первый ассистент стал готовить подкожную инъекцию, так что, к моему облегчению, в последующие несколько минут обо мне почти забыли. Я не стал тратить времени даром и занял позицию в дальнем углу, где мог оставаться незамеченным и откуда хуже всего было видно то, что происходило у операционного стола.
Но только мой скачущий пульс сменился более нормальным ритмом, как Кроули обернулся и рукой в перчатке поманил меня к себе.
Нехотя я присоединился к нему у операционного стола. Он велел сделать подкожную инъекцию – один кубик экстракта бычьего гипофиза,[38]38
Гормональный препарат, получаемый из задней доли гипофиза крупного рогатого скота и свиней; сильнодействующее средство, стимулятор родовой деятельности.
[Закрыть] чтобы «убедиться в хорошей сокращаемости матки». Эта фраза вызвала в моем воображении зловещую картину, а его следующее распоряжение, обращенное к помощнику, вызвало целую бурю эмоций.
– Опустите еще ниже ее голову, Паркер, – мы же не хотим, чтобы у бедняжки кишки выпали.
– Хорошо, доктор.
Ассистент подошел к столу. Два хирурга принялись заворачивать пациентку в стерильную льняную простыню, внимательно следя, чтобы ее концы не коснулись ненароком кафельного пола. Когда простыня была подвернута и закреплена прищепками, ткань скрыла все части тела женщины (по крайней мере, по эту сторону анестетического экрана), кроме выкрашенного йодом вздутого живота, который высовывался в прорезь в простыне. Я как-то читал, что простыня на пациентах выполняет не только антисептические, но и психологические задачи – этот важнейший момент церемонии позволяет хирургам на время забыть о той жестокости, которая сопряжена с вторжением в тело другого человека со скальпелем и хирургической пилой.
Но это всего лишь еще один самообман из тысяч, с которыми мы сталкиваемся в жизни. Я вспомнил свои собственные неудачные опыты в макроскопической анатомии, когда я и мой коллега по лаборатории несколько недель кряду старательно закрывали носовыми платками лица трупов, которым нам приходилось вскрывать грудную клетку. Человеческое лицо было memento mori, и каждый медик-первокурсник страшился взглянуть на него во время занятий в анатомичке. (Позже оказалось, что это касается и рук.) Но если поначалу не я один боялся увидеть то, что скрывалось под простыней, то к концу курса только я так и не смог преодолеть этого страха. «Стыдиться тут нечего, – утешал меня наш преподаватель снисходительным тоном, – просто есть люди, не созданные для медицины». Но, конечно, мне было стыдно; и я все еще носил в себе этот стыд, как старый вояка осколки ранившего его снаряда.
– Начнем? – спросил Кроули собравшихся в операционной и попросил дать ему бард-паркеровский скальпель номер 15.
Он взял лезвие в правую руку, словно скрипичный смычок, и, придерживая правой брюшную стенку, сделал первый надрез.
Я отвел глаза, а когда наконец осмелился посмотреть на операционный стол, то оказалось, что Кроули, к моему удивлению, уже наложил зажимы на несколько кровоточащих мест по краям сделанного им разреза – от пупа до лонного сочленения. Трудно сказать, что именно вызвало мое смятение, причин было предостаточно. Возможно, это была полоса желтоватого жира. Или то, как разрезанная кожа вдруг утратила эластичность и сморщилась на концах. Удивительно, но вид крови смущал меня гораздо меньше: в лучах операционной лампы она сверкала так ярко, что это было почти красиво.
– А теперь, – сказал Кроули, – мы вскроем linea alba и начнем разделять прямые мышцы живота.
С этими словами он погрузил указательный палец на две фаланги в рану и уверенно разъединил жесткие волокна, которые опоясывали брюшную полость. Это была точная работа, края разреза задрожали под нажимом Кроули и выпустили порцию свежей крови.
Я снова отвернулся и сделал несколько медленных глубоких вдохов, но это не помогло: наоборот, прилив кислорода, пропитанного запахом эфира, лишь увеличил рой цветных мошек, мелькавших у меня перед глазами. Лицо мое запылало жаром, так что я всполошился: не лихорадка ли у меня. Я попытался сосредоточить взгляд на чем-то помимо раны и заметил высовывавшуюся из-под простыни руку пациентки, вид наманикюренных пальцев и золотого обручального кольца еще раз напомнил мне о той женщине, которую сейчас потрошили на моих глазах.
– Полюбуйтесь-ка, Финч, – воскликнул Кроули с восторгом человека, открывшего новый океан. – Брюшная полость!
Я заставил себя повернуть голову. Да, это, без сомнения, была брюшная полость – блестящий пленочный мешок, хранящий внутренние органы. Я заметил белую трубку, проходившую сквозь пленку, и удивился, что ее латинское название неожиданно всплыло из какого-то пыльного ящика моей памяти. Urachus.
Кроули протянул мне хирургические щипцы.
– Что мне с ними делать?
– Ассистируйте мне.
Что он задумал – испытать меня или оказать мне честь? Маска скрывала две трети лица Артура, так что я не мог ни о чем догадаться по его выражению. Ассистент Кроули, судя по ревнивому взгляду, какой он метнул в мою сторону, был склонен расценивать этот жест как честь. Вскрытие брюшной полости и в самом деле имеет некое символическое значение – миг, когда открываются герметические печати человеческого тела и внутренние органы соприкасаются с полным микробов воздухом.
– Ради всего святого, поторопитесь, этак мы никогда не доберемся до ребенка!
Я схватил щипцы. Кроули взял точно такие же и показал мне, как осторожно поддеть и поднять пленку. Я старался повторять все за ним, совместными усилиями мы растянули брюшину. Затем Кроули уверенно рассек пленку и объяснил мне, что это позволит воздуху проникнуть в брюшную полость и отвести кишки и сальник, которые могут прилипать к внутренней стороне полости. Действуя быстро, Кроули теперь расширил разрез на столько, чтобы сначала ввести внутрь пальцы, а потом и всю руку.
– Некоторые из моих коллег, – объяснял Кроули, – предпочитают извлечь матку через брюшное сечение, прежде чем вскрывать ее, – он подвинул бледно-розовый орган так, что показалась его передняя сторона, – но я не вижу в этом смысла, если только матка не септична и нет угрозы инфекционного заражения…
Но я уже не слышал. Мне сделалось не по себе, словно мои собственные внутренности стали септичными. По спине между лопатками стекла струйка пота.
– Дайте мне вашу руку, Финч.
Я с удивлением увидел, как моя рука, помимо моей воли, выполняет приказ Кроули. Взяв мою руку, он направил ее в рану, и не успел я сообразить, что происходит, как по запястье оказался погружен в чужую живую плоть, мои пальцы окунулись в скользкое тепло, и единственной моей мыслью было: «Ох!»
– Подержите так, пока я вскрою матку.
Кроули сделал еще один быстрый надрез, и мускулистый орган раскрылся, выплеснув околоплодные воды. Поток теплой жидкости смыл на время следы крови, оставив матку сияющей и чистой, и в отверстии показалась крошечная синеватая ножка.
Но я не успел насладиться этим чудесным зрелищем, как темнота, подбиравшаяся украдкой, сомкнулась вокруг меня – и я без чувств упал на кафельный пол.
Спустя какое-то время мне дали подышать нашатырем и второй раз за эту ночь заставили меня пробудиться.
Я закашлялся, разомкнул веки и обнаружил, что лежу на кожаной кушетке в освещенном тусклым светом медицинском кабинете. Кроули убрал нюхательные соли и протянул мне мои очки. Я надел их и почувствовал, что мои руки все еще пахнут французским тальком, которым были натерты изнутри резиновые перчатки.
Я попытался приподняться на локтях, но Артур опустил руку на мою грудь.
– Лежите спокойно.
– Что произошло?
– Лопнул ваш аппендикс, мне пришлось удалить его.
Он водрузил мне на грудь банку для препаратов, в которой покоился мой отсеченный орган. К чести Кроули, надо признать, что он несколько минут сохранял невозмутимое выражение лица, прежде чем позволил себе рассмеяться. Я вздохнул с облегчением, ужас мой отступил.
– Очень смешно.
– Взбодритесь, старина, вы просто упали в обморок.
Я нащупал небольшую шишку на затылке, которая пряталась в волосах словно пасхальное яичко. Я поморщился.
– Не очень-то по-мужски я себя вел.
– Санитарам пришлось изрядно попотеть, пока они вас выносили.
Кроули пощупал мой пульс на запястье и, помолчав секунд десять, заботливо спросил:
– Как вы себя чувствуете?
– Готов сквозь землю провалиться.
– Вот уж не стоит, старина. Позволю себе предположить, что вы потеряли сознание в результате гипогликемии. Вы ведь за ужином почти не притронулись к стряпне миссис Грайс.
Сомневаюсь, что Кроули сам верил своему предположению о недостатке сахара у меня в крови, но все же я был благодарен ему за доброту. Он улыбнулся, похлопал меня по колену и встал.
– Ну, достаточно окрепли, чтобы подняться? – спросил он.
– Кажется, да.
– Тогда пойдемте, наша пациентка вот-вот очнется от наркоза.
Пока я плелся за Кроули в послеоперационную палату, он рассказывал мне о том, как прошло кесарево сечение: извлечение ребенка за ножку, стягивание и обрезание пуповины, удаление плаценты и, наконец, наложение швов на матку. Похоже, Кроули особенно гордился этим последним этапом операции и очень сокрушался, что я пропустил его.
– Я наложил три прочных шва шелковой нитью номер четыре, а затем один сплошной из кетгута на тридцать дней, чтобы соединить концы раны.
Войдя в послеоперационную палату, Кроули направился к пациентке – серенькой церковной мышке лет двадцати, та уже очнулась и лежала на белых подушках, а встревоженный молодой муж держал у ее подбородка тазик на случай внезапного приступа рвоты.
– Здравствуйте, милочка, – проговорил Кроули. Он поздравил мать с рождением крепкого мальчика и заверил отца, что запах эфира, который исходит от новорожденного, скоро выветрится. Артур еще немного поговорил с ними вполголоса, а я стоял, чувствуя себя пятым колесом в телеге. Кроули поднял рубашку женщины и продемонстрировал мне четырехдюймовый шов, которым он соединил разрез на коже.
– Некоторые не дают себе труда сшить подкожный жир, – сказал он, пока я изучал творение его рук, – но мне кажется, что ради красоты можно пойти на риск и еще немного подержать пациента под наркозом.
– В самом деле?
– Так кожа не прилипает к соединительно-тканной оболочке, отчего появляются эти ужасные борозды, которые делают брюшные швы такими уродливыми.
Кроули опустил рубашку и приветливо посмотрел на пациентку, которая забылась сном.
– Красота – это очень важно. Особенно для молодых женщин. Посмотрите на нее, Финч. Случалось ли вам видеть столь милое личико? Здесь и предчувствие материнства, и супружеских отношений, которые продлятся всю жизнь…
Сказав это, он на миг погрузился в свои мысли, но потом вернулся к реальности и посмотрел на меня лукаво.
– Да упаси меня Господь вмешиваться в священный союз между мужем и женой, старина. Так я в два счета лишусь работы!
Проснувшись в то утро, я обнаружил, что на улице нас поджидает добрая дюжина газетчиков, некоторым из них даже удалось сдружиться с Фредди. Пайк плюхнул на стол, за которым мы завтракали, целую кипу утренних газет: филадельфийские «Инкуайрер», «Трибюн», «Рекорд», «Диспэтч», «Буллетин» и «Паблик леджер». Пролистав их, мы обнаружили почти в каждой упоминание о Марджори и ее «хитроумном духе Честере», а также о муже – «знаменитом хирурге Арчибальде Крамли». Даже я удостоился упоминания под весьма прозрачным псевдонимом «Утренняя пташка». «Буллетин» нарек меня «умненьким Валентино». Сравнение с кинозвездой дало мне почувствовать наркотическое очарование газетных комплиментов. Признаюсь, я лучше стал понимать новое пристрастие Кроули.
Артур вглядывался в каждый дюйм газетной полосы, словно тщился найти там ответ на загадку Сфинкса, посмеивался над самыми вопиющими журналистскими преувеличениями, возмущался, обнаружив малейшее скептическое замечание.
– Чепуха, – пробормотал он, закончив чтение статьи Фрэнка Ливоя в «Паблик леджер». – К концу недели он признает свое поражение.
Я взял газету, которую Кроули отшвырнул в сторону, отыскал злополучную статью и прочел, что написал Ливой.
ФИЛАДЕЛЬФИЯ. Она прекрасна. Он богат. Вместе они очаровывают очкастого представителя «Сайентифик американ». Остается надеяться, что в следующий раз редакторы журнала позаботятся поставить во главе экспертного комитета кого-либо посолиднее. Молодой человек, занимающий в настоящее время этот пост, прибыл из обшитых слоновой костью коридоров Гарвардского университета, и, похоже, он еще бегал в коротких штанишках, когда Першинг форсировал Рейн…[39]39
Джон Джозеф Першинг (1860–1948) – американский генерал армии; с 1917 г. командовал американскими экспедиционными силами в Европе; в 1921—24 гг. начальник штаба армии США.
[Закрыть]
У меня перехватило горло. Куда он клонит, этот Ливой? Меня не столько удивили его нападки на меня и то, что он презирал Кроули лишь за принадлежность к привилегированному сословию. Но зачем ему понадобилось выставлять меня председателем комитета? Стоило ли ради этого писать статью? «Да полюбуйтесь, какой неопытный этот председатель комитета!» Я решил, что у Ливоя были веские причины, чтобы публиковать откровенную ложь. Видимо, он хотел внести раздор в работу комитета и смуту в наши ряды.
Так я познакомился с самым жалким представителем прессы – скандальным журналистом.
– С вами все в порядке? – спросила Мина.
– Да, – сказал я, складывая «Паблик леджер» со статьей Ливоя. – Удивительно, какую чепуху не стесняются публиковать газеты!
– Я не об этом, – сказала Мина, дотрагиваясь до моей руки, а потом до лба. Он показался ей горячим, она отдернула руку, словно обожглась: – Да вы весь горите, дорогой!
– Это я пылаю от гнева.
Кроули посмотрел на меня поверх края газеты и тоже заметил мой румянец.
– У вас и впрямь нездоровый вид, Финч. Пожалуй, попрошу миссис Грайс принести вам аспирин – у нее на кухне всегда наготове пузырек.
Кроули потянулся за маленьким колокольчиком, стоявшим на столе, но я остановил его.
– Я сам к ней схожу.
В обычных обстоятельствах Кроули бы настоял, чтобы я оставался на месте и ждал, когда мне придут на помощь, но сегодня он так углубился в чтение, что ему было не до споров.
Миссис Грайс в кухне тоже читала газету (я заметил, что это был очередной выпуск печатавшегося по частям романа «Укротительница мужчины» Милдред Барбу), она побледнела, увидев меня в дверях. Вряд ли я смутил бы ее больше, если бы проник в ее спальню и застал в пеньюаре.
– Что стряслось, сэр?
– Голова болит, – объяснил я, отвешивая поклон Пайку, который пытался уговорить голубя склевать насыпанные ему на завтрак зерна. – Доктор Кроули распорядился, чтобы вы дали мне пару байеровских таблеток.
– Он отлично знает, что я не терплю их в этом доме! – возмутилась миссис Грайс, словно я потребовал у нее опиум. Удивительно, но малейшие детали могут задеть вас за живое: наблюдая, как миссис Грайс достает из буфета пузырек с аспирином, изготовленным в Америке, я внезапно вспомнил мою матушку: та была убеждена, что эпидемия гриппа, разразившаяся в восемнадцатом году, была делом рук германского кайзера, по чьему приказу в лабораториях Байера создали болезнетворные бактерии. И хотя уже прошло пять лет с тех параноидальных времен, реакция миссис Грайс убедила меня, что немало еще воды утечет, прежде чем «капуста свободы» снова станет просто квашеной капустой, а «эльзасцы» вновь будут зваться немецкими овчарками.
Я взял таблетки у миссис Грайс и проглотил их, запив водой из-под крана. Лекарство, похоже, попало не в то горло и застряло где-то посередине пищевода, не достигнув цели. Я поблагодарил миссис Грайс и уже собрался уходить, как вдруг замер, услышав фразу, которую только что произнес по-тагалогски Пайк, обращаясь к сидевшему в клетке голубю. Я не мог понять, что он говорил, но одно слово, повторенное многократно, словно отделилось от остальных и, перелетев через кухню, достигло моих ушей и пробудило воспоминания.
– Что это означает, Пайк?
Плечи слуги напряглись.
– А?
– Это слово, которое ты все повторяешь, – что-то вроде «и-и-бо-он».
– Ибон, – повторил он, осторожно поправляя мое произношение. – Это значит «птица». Он кивнул в сторону нахохлившегося голубя, сидевшего в бамбуковой клетке. – Я прошу его поесть, а то он так отощал, что не может летать.
«Ибон» – это слово я уже слышал. Оно вырвалось у Уолтера в потоке его бессмысленной тарабарщины на неизвестном языке, которую мое западное ухо поначалу приняло за древнееврейский, но который на поверку оказался, как я теперь понял, тагалогским.
– Пайк, – сказал я, хватая его за руку, – ты должен помочь мне.
Он подозрительно покосился на меня. Я взял с него обещание, что он будет ждать меня на кухне, и поспешил наверх в свою комнату за стенограммой того сеанса, когда Уолтер говорил на разных языках.
Наша стенографистка приложила героические усилия, чтобы передать малейшие нюансы незнакомой речи и тщательно записала длинную цепь экзотических фонем. Теперь Пайк, нацепив старые очки для чтения, принялся проверять ее работу. Я надеялся, что слова Уолтера сразу станут понятны филиппинцу, но одного взгляда на дворецкого мне было достаточно, чтобы догадаться, что все не так просто. И неудивительно: думаю, мне было бы не легче расшифровать английскую фразу, будь она записана с нарушением фонетических соединений и вдобавок предварительно пропущена через слух того, для кого это неродной язык.
Я уже начал терять надежду, когда Пайк попытался произнести слог за слогом и так в конце концов смог расшифровать запись. Наша стенографистка услышала паузы там, где их не было, и вынуждена была подбирать примерные соответствия звукам, которых не было в английском языке. Проговаривание их вслух помогло расставить их все по местам. Лицо Пайка озарилось внезапным пониманием, и он начал переводить:
– Он спрашивает: «Как далеко ты готова лететь за правдой, маленькая ибон?»
Маленькая птичка – Финч, зяблик.
– А что еще он говорит?
Дворецкий провел пальцем по словам в стенограмме.
– Он спрашивает, достаточно ли сильны твои крылья, – перевел Пайк, – или ему надо дать тебе более сильные.
Крылья сильнее, чем у зяблика… Я сразу посмотрел на голубя, который следил за мной насмешливым взглядом, какой бывает у птиц, сидящих в клетках. Вот они, более сильные крылья, которые предлагал мне брат Мины, которые он мне «дал». Но для чего?