Текст книги "По поводу одной машины"

Автор книги: Джованни Пирелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Порядок наметили следующий: сколько будет получено заявлений об уходе, столько вычеркнуто имен из списка «лишних», причем отбор этих имен дирекция предполагала производить жеребьевкой. «Разумеется, сама же Внутренняя комиссия, – говорилось далее в докладе, – 1) была застигнута врасплох и 2) включилась в дело с опозданием и слишком нерешительно. Когда же распространилось эго последнее известие, взбаламутившее весь завод, то комиссия совсем утратила способность проводить последовательную линию. Поначалу мы заняли жесткую, непримиримую позицию (смотри приложение № 1 —листовку „Долой увольнения!“), а потом постепенно стали приноравливаться к фактическому положению дел. Например, Внутренняя комиссия не возражала против так называемого „добровольного прекращения трудовых отношений“ за исключением нескольких случаев – когда речь шла о людях, которых нам не хотелось терять… Позднее, видя, что число „добровольцев“ растет (оно достигло 107), мы стали добиваться, чтобы из списка были исключены активисты, внесенные в него дирекцией в порядке репрессии. По нашему настоянию их имена были вынесены в отдельный список, по поводу которого должен был состояться особый разговор… В итоге, на первом этапе разногласий дирекция удержала инициативу в своих руках. Мы же заняли оборонительную позицию и сумели добиться некоторых результатов лишь по второстепенным вопросам…»

Это весьма многозначительное многоточие взято из оригинала. Через несколько абзацев автор доклада уже в ином, гораздо более бодром тоне приступает к описанию второго этапа борьбы. «В первых числах декабря во время совещания, созванного в отделе кадров в связи с контрольными посещениями больных на дому, дирекция вроде бы проявила готовность не настаивать на своем решении и соглашалась обсудить требование Внутренней комиссии о сокращении общего числа увольнений, которые тем временем дошли до буквы „П“. Наши профсоюзные работники, действуя энергично и единым фронтом, добились очень неплохих результатов: за неделю до рождества один из наших циркуляров (смотри приложение № 22 – „Победили рабочие“) сообщал, что с увольнениями покончено. Число „уволенных по собственному желанию“ было сокращено в итоге на 50 единиц. Успех дела был обеспечен отчасти благодаря своевременному и решительному вмешательству профсоюзов, но, главным образом, благодаря нажиму со стороны масс, а также ценной поддержке ФИОМ и местных организаций рабочих партий…»

– Сколько людей приложили руку к этому гнусному делу! – возмутилась Га-вацци, прерывая чтение «совершенно секретного» доклада. – Хозяевам даже удалось заставить нас, Внутреннюю комиссию, расписаться в том, что мы согласны с увольнением ста семидесяти трех рабочих, не считая тех, кто ушел «по собственному желанию»… Ничего себе, «успех»! Сварганили дельце!

Сантина: – Я прикинула, сто семьдесят все же лучше, чем…

Сильвия: – Ну, а если дирекция решит в будущем месяце уволить двадцать человек с «Бронделей»?

Амелия: – Ты сама слышала?! Действительно распустят по домам двадцать человек с «Бронделей»?

Сильвия: – Дирекция считает, что «Брондели» стали нерентабельными и что их надо убрать. Высвободятся сорок человек, куда их девать? Стычка с Внутренней комиссией. Они грозят нам, мы – им. Вмешивается ФИОМ… В результате мы даже оглянуться не успеем, как двадцать товарищей с «Бронделей», а дирекции только того и надо, окажутся за воротами. Выпустим еще одну листовку «Победили рабочие» и 1ем ограничимся.

Сантина: – Двадцать человек… Значит и нас, с намоточных, тоже…

– Да нет, это я так, к слову!

Но по одним этим разговорам можно судить, какая неуверенность, какая растерянность владеют людьми, хотя увольнения за несколько недель до этого полностью прекратились.

Маньялос по природе нытик и маловер, но и он сменил пластинку. Раньше все вопил: «Хватит бастовать! Издергали рабочего человека! Издеваетесь!» А теперь заговорил по-другому:

– Уж не заключили ли пакт с самим дьяволом наши господа из Внутренней комиссии? Не обязались ли погрузиться в спячку на неопределенный срок, лишь бы уволили на несколько человек меньше?

Маньялос затронул больное место, что дало дополнительную пищу для подозрений и недовольства. Послышались голоса: «Что это за привилегии активистам? Или у их детей лучше аппетит, чем у детей других уволенных?» «Надо учесть и другое». Это соображение высказывает Сильвия – «передовик» во всем, в том числе и в вопросе дисциплины:

– Слава богу, что благосостояние страны зависит не только от «Ломбардэ».

Она намекает на круговую поруку, на то, что есть рабочие, которые прибегают ко всяким уловкам и хитростям, прямо под носом у начальников и охранников занимаются своими личными делами, иными словами – разучились по-настоящему работать. Сильвия не упускает случая, чтобы повторить свою любимую присказку:

– Эх, дожить бы до того дня, когда у нас, на социалистическом предприятии, будет социалистическая дисциплина!

Но хуже всего то, что предположение о новых увольнениях, высказанное Сильвией наугад, по-видимому, становится реальной угрозой. Заказы для «Бронделей» все сокращаются и сокращаются. Заказы для «Гумбольдтов», до сих пор поступавшие регулярно, тоже пошли на убыль. Естественно, сокращается и рабочий день. На всех машинах, в том числе и на намоточных, прошлогодняя сорокачетырехчасовая рабочая неделя к ноябрю – декабрю дошла до сорока часов, а во второй половине января сократилась до тридцати шести. Пришлось группе добровольцев (двое с «Бронделей», трое с «Гумбольдтов», да еще Сантина от намотчиц), которых возглавил Брамбиллоне (вместо Гавацци – последнее время она просто невыносима, плюет на всех и вся, грубит), взобраться на «Голгофу», к инженеру д'Оливо. Но тот через секретаршу передал, что до конца следующей недели занят – не сможет выкроить для них ни минуты.

– Оказывается, спускаться с «Голгофы» еще горше, чем на нее взбираться, – вздыхает, возвращаясь в цех, работница с «Гумбольдта» Бруна Брамбилла (к Брамбил-лоне не имеющая никакого отношения; она из Лоди, вдова, муж погиб на русском фронте). По ее собственному определению, она из породы «бунтарей». – Раз уж мы все равно шляемся, давайте заглянем к Кишке!

Перед тем как идти к Рибакки, та же Бруна Брамбилла делает еще одну попытку обработать Гавацци, так как, по общему мнению, только она способна проесть Кишке печенку. Но та ее отшила:

– Идите вы все к черту!

Рибакки выдержал натиск, а также попытку Бруны Брамбиллы пустить слезу (впрочем, решительно пресеченную ее товарищами), не поведя бровью. Он сидел за столом, опустив свои близко поставленные глаза, и вертел в холеных руках резинку до тех пор, пока не превратил ее в сплошной комок. Наконец, не поднимая глаз:

– А что сказал господин Бонци?

– Господин Бонци? По таким делам мы разговариваем только с вами. С инженером и с вами.

Вопрос Рибакки прозвучал странно. Еще более странной показалась следующая фраза:

– Отныне соблюдайте субординацию. Господин Бонци начал разбираться в жизни цеха, и было бы неправильно не поставить его в известность о том, что вас беспокоит.

Воспользовавшись недоумением и замешательством Брамбиллоне и других, эта гадюка Рибакки как бы между прочим бросает:

– Будьте добры, сообщите вашим друзьям, что восстанавливается старый распорядок: сорокачетырехчасовая неделя.

– И для «Бронделей», и для «Гумбольдтов»?

Рибакки: – Для тех и других.

– А намоточные?

– Если бы вы меня не отвлекли от дела, у меня уже были бы готовы для вас новые учетные листки.

Он кладет руку на стопку заказов – в подтверждение своих слов и чтобы прикрыть шифр «С» – «Склад». Он и сам не знает, откуда привалило столько. Как бы, там ни было, а приказ явно идет вразрез с железным принципом: ни в коем случае не накапливать задела. Рибакки терялся в догадках; он кое-что подозревал, могло быть и так, но проверить трудно. Единственный, не подлежавший сомнению, хотя и неопределенный вывод сводился к следующему: наверху что-то затевают.

Делегация возвращается в цех. Одни с сияющим видом, словно восстановление сорокачетырехчасовой недели – их личная заслуга. А кое-кто (например, Брамбиллоне), хмурясь: если на заводе что-то происходит, что на первый взгляд кажется бессмыслицей, то это еще вовсе не значит, что так и есть на самом деле – просто до смысла трудно доискаться.

XXV

Последние несколько дней Марианне чудится, что «Авангард» издает какие-то непривычные звуки. Не сразу после утреннего туалета, когда он наращивает скорость и выдает первые десять, двадцать, тридцать метров кабеля, а немного погодя. Марианна уверяет себя, что «Авангард» ни при чем, что ей это чудится. Но ближе к обеду посторонний шум слышен отчетливо. После обеденного перерыва он исчезает или слышится временами, чуть-чуть. По мере того как за окнами вечереет, шум усиливается. Это стало правилом: к концу дня шум усиливается и уже больше не пропадает. Откуда он исходит, сказать невозможно. Стоит Марианне сойти с места, как он перемещается чуть подальше к краю машины. Какой он? Трудно сказать. Возможно, вращающаяся масса где-то слегка деформировалась и задевает за протектор. Нет, вряд ли. Может, вывалился болт или шурупчик и гремит внутри? Или просто ослаб и, выдаваясь больше обычного, за что-то задевает? И это маловероятно. А что, если при смене катушек домкратом помяло?

Скоро пять. За окном – густой туман, поэтому смеркается раньше, чем обычно. Опять этот шум… Не очень сильный, но со скрежетом.

Марианна принимает решение:

– Сварщик!

В цеху она зовет Сальваторе не иначе, как сварщиком.

Он подходит, толкая перед собой каталку с аппаратом для автогенной сварки – будто тележку вдоль дамбы или вдоль межи.

Марианне нравится, что в облике владельца мотороллера угадывается хлебопашец. Ей это представляется гарантией… Гарантией чего? Ведь если она и выйдет замуж, то не за Сальваторе, а за человека лет сорока, вроде Берти, только не такого немощного и повыше ростом.

Сальваторе удивился: «Авангард» работает. Он осматривает машину. На ходу он видит ее впервые.

Марианна: – Я тебя позвала, чтобы спросить, что это за странный шум, как по-твоему?

Сальваторе (прислушавшись): – Я ничего не слышу.

– Не слышишь? Повернись другим ухом!

– Что я должен услышать?

– Боже ты мой! Что-то стучит, стучит, а что это может быть, я не знаю…

– Никакого шума нет. – Потом – Марианна…

– Молчи. Сейчас гораздо слышнее.

– Может, ты… не знаю, как сказать…

– Что – как сказать?

– Не знаю, как это говорится. Может, у тебя…

Сальваторе обескуражен, удручен. Молчит. Потом вдруг нашел нужные слова и обрадовался:

– …расшалились нервы? – Точно: расшалились нервы.

– Марианна. – Надеюсь, ты не станешь меня уверять, что я все это придумала?!

– Я так не говорил.

– Нет, говорил. А теперь струсил и увиливаешь.

– Я думал…

– А ты не думай! Так будет лучше.

– Я все время об этом думаю. Даже по ночам.

Марианна (в отчаянии): – Кроме всего прочего, ты еще и глухой! Глухой, как тетерев!

Сальваторе (мягко): – Почему ты не остановишь машину? Разве ты не слышишь, что обрыв?

Марианна (нажимая красную кнопку и отводя рычаг): – Раз есть обрыв, паяй! Ты ничего другого не умеешь. И заткнись! Очень ты мне нужен, деревенщина!

Вот как она его отделала. Выдала ему по первое число, поставила на место. Теперь между ними все кончено. Сальваторе склонился над оборвавшейся проволокой. Он делает свое дело. А сам нет-нет, да и глянет на Марианну. Успокоился. Благодарен, что она перестала его дергать, оскорблять. Да что же он за человек? Разве это мужчина? Еле ворочает пальцами. Медлителен до ужаса. Недоразвитый. Умственно, физически – всяко. Нет, она не права: каждое движение его точно рассчитано, одно следует за другим четко, без колебания. Даже теперь, после того как он выслушал от нее столько оскорблений. Под конец он опускает глаза, ощупывает проволоку– проверяет, нет ли утолщения на месте спайки. Закончив, он не поднимает глаз (раньше, бывало, ликвидировав обрыв, он взглядом как бы спрашивал: «Правда, я все сделал быстро и хорошо?»). Сейчас он выпрямляется, но глаз не поднимает.

Марианна: – Давай договоримся! Я больше знаться с тобой не желаю. Делай что тебе положено и уходи!

Глядя, как он собирает инструменты, укладывает их на каталку и удаляется (ни дать ни взять – мужик с тачкой!), она повторяет, на сей раз себе: «Больше никогда!» – и подходит к пульту управления. Последний взгляд в сторону удаляющегося Сальваторе – не выкажет ли он запоздалых признаков возмущения, но тот даже не обернулся, спускается по скату, ведущему из цеха «Г-3» в цех «Д-1». Марианна нажимает кнопку. «Авангард» недвижим.

– Это еще что?!

Она нажимает решительнее. Никакого впечатления. Нажимает двумя руками. «Начинается! Что за капризы? Решил устроить мне сцену?» Широко расставив ноги, засунув руки в карманы спецовки, Марианна клянет Сальваторе:

– Деревенщина! Вот деревенщина!

За окном дождь. Частый-частый. Капли барабанят по стеклам, образуют быстрые ручейки. А утром казалось, что распогодится. Не все ли равно… «Этот чудак обожает туман, мороз, ливни. Он свидания не пропустит. И сегодня тоже придет. А если нет? Если не будет на обычном месте мотороллера… Или – выйду, а он стоит, как всегда, широко расставив ноги, подняв воротник, без шапки, на волосах изморозь, губы трубочкой, будто что-то насвистывает… Вот дурак! Не мог потерпеть час-другой, именно перед „Авангардом“ ему понадобилось выламываться – изображать страдание, тревогу… Все равно надо с ним кончать. Слишком много ему напозволяла. Вот так, каждый вечер, понемногу, казалось бы чепуха? А вошло в привычку, и он уже предъявляет на тебя права. Доказательства? Да хотя бы то, что этот субъект позволяет себе выступать не только в роли воздыхателя или жениха, но чуть ли не мужа! Хватит! Пусть найдет себе другую. Страшненькую и глупенькую – иная с таким чучелом связываться не станет. Ни за что. А если и согласится, то только для того, чтобы выставить как следует, вроде как та потаскушка, которая держала его при себе, чтобы он водил ее каждый вечер в кино. В конце концов он и ей надоел. Почему бы ему не взять себе Амелию? Она для него идеал: плоскогрудая, бедрышки как раз по величине заднего сидения „Ламбретты“».

Исходя злостью, Марианна снова нажимает на кнопку. Безрезультатно.

– К черту, к черту! – бурчит она про себя. – Да будет тебе известно: этот парень – мой любовник. Я с ним сплю. Ночую у него, а не у матери. У нее свой любовник, а я хожу к нему. Наплевать мне, что он живет на чердаке. Наплевать, что матрас у него из конского волоса. Наплевать, что ноги у него грязные. Наплевать, что он не ахти как умен. Что у него смешной голос. Что он мне несимпатичен, – мало того, что я его не перевариваю. Он меня обнимает, крепко-крепко. Удивляешься, да? Вообразил, что для меня никого, кроме тебя, не существует? Тоже еще… – шепчет Марианна, а на опущенных ресницах набухают слезы.

Она его ненавидит, ненавидит его слишком черные глаза, его слишком розовые, мягкие губы, слишком темную кожу, глядя на которую ей всегда хочется к морю, где гуляет ветер. Она ненавидит его говорок, его неуклюжее молчание, его мужицкие повадки. Его крестьянское долготерпение и упорство. Не выносит его «Ламбретту». Не желает его больше видеть – ни с мотороллером, ни без оного. Никогда. Не позволит ему больше ни подходить, ни тащиться следом. Закричит. Позовет людей. Позовет полицейского… Какой идиот! бее испортил… Зачем ему это понадобилось? Глаза ее полны слез. Отныне за воротами завода между концом одного рабочего дня и началом другого будет только пустота. Необъятная пустота города, с его грязными туманами, нескончаемыми вереницами домов, дверей, окон, вывесок, наглых огней, с обезумевшим потоком машин и безучастным людским муравейником… А сойдешь с трамвая – корявый асфальт, по которому гулко стучат каблуки, и, пока не добежишь до дома, всюду – подозрительные тени, тем более подозрительные и пугающие, что теперь не будет рядом Сальваторе. А гам унизительная, доводящая до отчаяния картина: голый двор, голые стены и двери, то, что в документах фигурирует как ее «местожительство». И эта могильная полутьма (экономим электричество), эта промозглая атмосфера, порождаемая нуждой и ленью, такая убогая, несмотря не все потуги блюсти респектабельность. И мать, в лице и фигуре которой, как в зеркале, отражается то, что ждет ее, Марианну, через каких-нибудь несколько лет. И никуда от этого не уйти. Выбора нет. Разве что в один прекрасный день, снова раскапризничавшись, «Авангард» не станет, как сегодня, а выкинет номер похуже: заработает когда не надо…

Она медленно вынимает из кармана сначала одну руку, потом другую, вытягивает их вперед, одну параллельно другой, поворачивает боком, ладонями вниз, растопыривает пальцы, вновь их соединяет, сжимает, разжимает. Одним пальцем дотрагивается до «Авангарда», водит им по гладкой поверхности, обводит углы, выступы, добирается до пульта управления, пересекает его по диагонали, натыкается на кнопку, задерживается на ней, слегка нажимает… Нажимает сильнее. Нажимает изо всех сил. Палец болит. Болит вся рука, до самой кисти. Боль поднимается кверху, до плеча, переходит на другую руку, а оттуда через грудную клетку, тез ползет вниз, раздваивается и доходит до щиколоток…

Осипшим голосом, умоляюще:

– Я же его бросила! Ты сам видел… Раньше я обманывала, а теперь у меня правда никого, кроме тебя, нет. Но если и ты…

Тут взгляд ее падает на зеленый кружочек, чуть повыше руки. А палец совсем на другой кнопке, на красной, которая служит для остановки машины! Значит, с тех самых пор, как Сальваторе ушел, не сказав ни слова, ни разу не обернувшись, она все время нажимала не на ту кнопку!

Заспешив:

– Нет, нет, ничего не случилось. – А сама нащупывает зеленую кнопку, нажимает на нее. – Ведь правда, ничего не случилось? У нас с тобой все по-прежнему. Даже лучше. Лучше, чем раньше. Лучше, лучше, – твердит она под нарастающий гул «Авангарда». Вместе с гулом возникает и прежний скрежещущий звук. Все громче, громче… – А этот идиот уверял, что мне почудилось!

XXVI

Маркантонио возмущается:

– Фу, ты! Добиться аудиенции у его превосходительства господина префекта и то проще. Впрочем, что с него возьмешь! Деревенщина, что один, что другой…

У Маркантонио всегда крайности: или зевает, или бушует. Он пробовал подступиться к Сальваторе и так, и эдак.

– Давай встретимся после работы! Неужели твоя краля не может один раз добраться до дома без провожатого?

Сальваторе: – К сожалению, не могу.

– Ну, тогда попозже.

– Право же, не могу.

– Ах ты сукин… – Но спохватился, прикусил язык и заговорил по-другому, тоном пожилого монаха-балагура – Уж не думаешь ли ты, что я хочу обратить тебя в свою веру? В моей партии и без тебя народу хоть отбавляй… Другой такой мощной и победоносной нет!

– Очень рад. Очень рад, – бормотал Сальваторе. Он Маркантонио уважает – в деревне принято уважать старших. Если бы не боязнь насмешек (непременно обзовут «авангардистом»), он обращался бы к Маркантонио на «вы».

– Значит, договорились: завтра вечером.

– А нельзя ли отложить до пятницы?

Эта волынка тянется несколько дней. Всему должен быть предел, и Маркантонио решает: сегодня или никогда.

Вот уже часа три, как он за ним наблюдает. Наверное, у этого парня вместо мочевого пузыря бурдюк, недоумевает Маркантонио. Маркантонио уже готов был отказаться от своего замысла, как вдруг заметил, что Сальваторе отделился от своего сиамского близнеца – сварочного аппарата на каталке – и направился в уборную. Слава богу! Маркантонио, на середине прервав разгрузку, вскочил на свой «Форк-лифт» и покатил зигзагами через весь цех. Поставил автокар к стенке, шмыгнул в уборную, но – вот проклятье! – Сальваторе заперся в отдельной кабине. Не прошло и полминуты, как он вышел – серьезный, поглощенный в собственные мысли, застегнутый на все пуговицы. Маркантонио ухватил его за рукав:

– Ну, как жизнь? С девчонкой получается? Дело идет на лад? – Доверительно – Между нами говоря, какого лешего вы ждете? Благословения папы римского? Она девка что надо, можешь мне поверить, я в этом разбираюсь. Ты тоже, что называется, не урод. Любите друг друга. В чем же дело? Послушай меня: упустишь момент– пиши пропало.

Маркантонио оседлал своего любимого конька. Но на сей раз Сильвия взяла с него слово, что он не будет вмешиваться. «Нам заниматься интригами не к лицу».

Сильвия говорит даже не «нам», а «нам, коммунистам». И добавляет: «старой школы». Короче говоря, если Маркантонио и сделал сватовской заход, то лишь из желания заставить этого увальчя раскрыть карты. Так, попутно.

– Хм, – мычит Сальваторе в раздумье.

– Что значит по вашим деревенским понятиям «хм»? Хотя, с другой стороны, тебя тоже понять можно. Тебе попалась девушка, которая знает себе цену. Прокатить ее на мотороллере при луне еще ничего не значит. Знаешь, что я тебе советую? Была не была: подавай заявление о регистрации, женись, и через положенные две недели она будет твоей – по закону. Прямой путь – самый лучший, можешь мне поверить. Проверено на собственном опыте. Хочешь, я с ней поговорю?

Сальваторе (поспешно): – Ради бога, не надо. – Потом: – Мне надо бежать в цех.

– Обожди минуту, побежим вместе… Ведь ты ее любишь, правда? Ведь ты бы расстроился, если бы с ней что-нибудь случилось?

Сальваторе: – Ничего с ней не случится. А мне надо идти.

– Ну, иди, иди, зануда. Подожди, ответь только на один вопрос, и, честное слово, я тебя отпущу. Ты замечаешь, как она изменилась, какая стала нервная?

– Нет. Она очень даже спокойная. А нервничать начинает, только когда подходит к дому.

– Вот видишь? А я что говорил! Сам признаешь, что с ней творится неладное.

Сальваторе раздумывает. Чтобы сообразить, как ответить, ему надо немало времени.

– Она честная, ни с кем не путается.

– У вас, деревенских, только одно на уме: «честная или не честная», – досадует Маркантонио.

– А чего ж тут мудрить, если… она честная.

– Я бы тебе сказал, из-за чего она нервничает, да не могу. Никак не могу: поклялся. А то бы твоя южная кровь взыграла…

Таким образом, первый разговор Маркантонио кончил, а второй не получился, так и застрял посредине.

Сальваторе: – Я пойду. Охранник застанет, попадет…

Тут в уборную вошел известный своей въедливостью, любопытством и болтливостью Джеппа с пресса и, не торопясь, пристроился в двух-трех шагах.

Маркантонио (кося глазом в сторону Джеппы, вполголоса): – Я ничего не могу тебе рассказать, понятно? Ты мне только скажи: согласился бы ты лечь в постель с женщиной, у которой вместо руки култышка?

Сальваторе (подумав): – Да.

– А с такой, у которой вместо обеих рук – по култышке?

Сальваторе (подумав): – Семья требует работы.

Маркантонио (обрадованно): – Вот видишь, я прав!

Сальваторе: – Только с ней ничего не случится. Она смотрит в оба. На работе она спокойная.

– Болван! – не выдерживает Маркантонио, повысив, слишком повысив голос. И шепотом, чтобы восстановить равновесие, ни на минуту не упуская из виду Джеппу – А не приходилось ли тебе слышать про одну работницу, вернее, бывшую работницу…

Молчание.

– …про некую Андреони, а?

Сальваторе (скороговоркой): – При чем тут она? Марианна внимательнее. Спокойнее. Она не сорвется!

– А при том, осел, что она ходила к матери твоей Марианны. К твоей будущей теще. Вот почему Марианна, приближаясь к дому, нервничает. Вот почему…

XXVII

В пятницу, когда в столовой вместо обычного супа раздавали тунца, по одному из многих каналов человеческой солидарности пришло известие, что умер старик Берти. Гавацци, не доев, встала из-за стола и отправилась на противоположный конец завода – на так называемую «Свалку».

– Что вы знаете о Берти?

Ответил некий Соньо: – О Жокее? Вот уже с месяц, как его не видно.

Другой, по имени Гарау: – То ли с месяц, то ли с неделю… Человека как-то не замечаешь, когда он рядом, а уж когда нет, то и вовсе…

Гавацци: – Семья у него была? Родные?

– Да мы кроме «здравствуй» и «прощай»…

– А что с ним случилось? Опять какая-нибудь неприятность?

Гавацци: – Последняя. Умер он.

– Ах, вот оно что…

Гавацци направляется в отдел кадров. Ее там знают. Знают, что она не из тех, кого можно водить за нос: дескать, подождет – остынет. С ней этот номер не пройдет. Поэтому ее принимают сразу.

– Берти. Вы ведь знаете, о ком я говорю? Скончался. Сегодня утром, на рассвете.

В черепной коробке доктора Казополло, родом из Романьи, хранится полная картотека всех каверзных дел. Он слова не проронил, даже не сказал: «Вот бедняга». Казополло ждет – сейчас Гавацци обрушит на него град обвинений: он виноват в кончине Берти, так как в свое время не удосужился сделать то-то и то-то, не предусмотрел того-то, не распорядился, не воспрепятствовал, не вмешался. Короче, лучше бы этот Берти не умирал.

Гавацци: – Я хочу выяснить, были ли у него иждивенцы и кто именно.

– Только сестра. «Берти, Роза, место и год рождения – Мецпегра, Сондрио, второго июля тысяча восемьсот девяносто девятого, незамужняя, домашняя хозяйка», – зачитывает Казополло.

У Гавацци глаз острый:

– А после слова «домашняя хозяйка» что там приписано карандашом?

– Приписано: «Парализована».

– Окончательный расчет и прочее меня не касается. Мне надо получить у вас пособие на похороны. Только предупреждаю: не вздумайте отделаться парой тысяч!

– Ладно. Я передам ваше заявление в отдел вспомоществований. – Учитывая, что Гавацци не стала напоминать о прошлом, воздержалась от упреков… Однако доктор Казополло не может отказать себе в удовольствии – добавляет – Учтите, что Берти, Луиджи, в штате фирмы не состоит.

– Еще бы!

– Я хочу только сказать, что он ушел с работы до своей кончины. В деле значится, что он уволился двенадцатого января.

– По собственному желанию, не так ли?

Похоже, что сейчас раскричится… Нет. Устало улыбается, как бы говоря: «Мы-то с вами знаем, где собака зарыта…»

Спокойно:

– Доктор Казополло, деньги мне нужны сейчас же. Немедленно.

– Надо думать, похороны состоятся не сегодня вечером?

– Но и не через год.

– А когда? Завтра? В субботу? Зайдите лучше завтра до половины первого.

Скажу вам по секрету: вас ждет приятная неожиданность.

– А что, если я забегу к концу дня? Между пятью и шестью? Не все ли равно, сегодня вечером или завтра утром…

– А вам не все равно?

Доктор Казополло смотрит на Гавацци в упор, и она решает: ладно, в конце концов не стоит упрямиться. Этим кадровикам палец в рот не клади. Сыскная служба у них поставлена серьезно, по системе. Но что он мог пронюхать? Никаких поводов для подозренйй у него нет.

На рабочем месте Г авацци можно было бы повесить объявление: закрыто по случаю похорон родственника. У нее есть дела поважнее, чем наматывать проволоку на катушки. Надо распространить обращение: «От трудящихся – по красной гвоздике (цена – сто лир); остальное – за счет капитализма».

– Вы знаете лучше меня, что сбор пожертвований на заводе запрещен, – предупреждает ее Рибакки, когда Гавацци решает по сему случаю причислить к трудящимся и его. – Особенно в рабочее время.

– Насчет «особенно» можно бы и умолчать. Раз запрещено, значит запрещено. Но поскольку в перерывах между одной империалистической войной и другой не менее строго запрещается бросать покойника на произвол судьбы… Поскольку денег на погребение нет… И поскольку те, кто мог бы раскошелиться…

– Если на то пошло, отдел вспомоществований в пособии не откажет.

– Наверняка откажет. И не без оснований. Ведь Берти уже не числится в штате фирмы! Счел своим долгом не быть помехой. Для начала – глазарям «Ломбардэ». Предположим, вы, в порядке исключения, прислушаетесь к голосу своей совести…

– Гавацци, еще одно…

– …«слово и я буду вынужден принять соответствующие меры», да? Знаю, что вы скажете. Слышала не раз. Учитывая удачный опыт с Берти, отправите меня на «Свалку»?

Она продолжала сбор денег. Наскребла пять тысяч с лишним: кто дал сто, кто двести; Маркантонио выложил тысячу (от имени своей команды – семерых Инверницци). К Марианне она даже не обращалась. Котенка тоже решила не трогать, чтобы не втягивать в неприятности, так как наутро предстоит… Но на «Голгофу» все же взобралась. Инженеру тоже изложила жалостную версию насчет того, что фирма пособия дать не может, поскольку Берти… – и так далее и тому подобное, правильно рассчитав, что д’Оливо не даст себе труда справляться, проверять, так ли это. Но что он, не сходя с места, выложит пять тысяч лип. это ей никогда бы не пришло в голову!

– Столько, сколько набрали мы все, – бормочет Гавацци. – Тоже способ дать нам почувствовать, какая мы мелкота. Ладно, куда ни шло, пригодятся для кассы. Деньги не пахнут.

После работы на квартире у Берти собралось несколько товарищей: Соньо и Гарау со «Свалки», муж и жена Инверницци, Брамбилла-отец, проныра Джеппа, намотчица Амелия и парнишка по имени Кастеллотти – сын неизвестных родителей, воспитывавшийся у попов и попавший на завод (о чем он сообщает всем и каждому) по рекомендации самого кардинала.

Одновременно с Гавацци, прямо за ней, вошли в подъезд два незнакомца с какой-то молодой женщиной. Г авацци за стенами «Ломбардэ» становится, как известно, другим человеком. Чувствует себя немощной, бесполезной, бессильной и готова бить отбой: сесть на трамвай и убраться восвояси. Если бы не эти трое, что шли следом…

Взбираясь по узкой лестнице:

– Никуда не денешься, кто-нибудь из родственников непременно объявится. Будут путаться в ногах, во все соваться, давать указания, но ни одной лиры из них, конечно, не вытянешь.

Когда запыхавшаяся Гавацци (сердце подступило к горлу) добралась до площадки, на которую выходила дверь квартиры Берти, той троице оставалось до нее всего несколько ступенек.

– Вы кто такие? – обернулась она к ним.

Тот, что помоложе, похож на преподавателя латыни и греческого; ученики, пока он пишет на доске, наверняка вытворяют за его спиной бог знает что. Очень красивые чернильно-черные глаза его под роговыми очками исполнены мудрости и библейского долготерпения.

– Мы из секции социалистической партии Порта Вольты. Я вроде как бы секретарь…

Гавацци: – «Вроде» или на самом деле? – При этом она смерила его взглядом с головы до ног: кажется, он пришелся ей по вкусу.

Молодой человек улыбнулся. Улыбка ей явно понравилась. И, тотчас посерьезнев, добавил:

– Узнав, что наш товарищ Берти, бедняга… А вы кем ему?

Гавацци: – Что за чепуха? Разве Берти – член партии?

– Со второго ноября сорок пятого года. Это точно, мы подняли документы.

Как бы в поисках поддержки, молодой человек оборачивается к пожилому.

У того блаженная физиономия, под адамовым яблоком бантик, продернутый в золотой кружочек, какие носили когда-то маклеры по продаже скота.