Текст книги "По поводу одной машины"

Автор книги: Джованни Пирелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

На этом месте из глаз-щелок метнулась злая искра. На всех, но, в первую очередь, конечно, на Дзанотти.

– Неправда, будто я сделала хорошее сообщение. Это ложь. Дипломатию разводите. Зачем ополчаться против «Авангарда», если на других машинах произошло гораздо больше несчастных случаев? Не знаю. Я знаю одно: мы должны воевать до победного конца! Это я знаю твердо. А как это сделать, какими средствами и с чего надо начинать, этого я не знаю, не знаю, не знаю!

Казалось, что с каждой фразой тело ее словно раздувалось, и чем больше Гавацци расстраивалась, тем становилась грузнее. Потом вдруг снова сникла, обмякла.

– А сейчас Дзанотти, который так и не выступил (и понятно почему: не знает, как быть), скажет, что обсуждение было весьма плодотворным и даже поучительным, но что конкретное решение принять нельзя ввиду отсутствия кворума; что вопрос не следует упускать из вида и надо будет вернуться к нему при первом же удобном случае. Сознайся, ведь ты это хотел сказать? Так вот, можешь оставить свою заключительную речь при себе. Ты, в отличие от меня, искренне веришь в то, что такой удобный случай действительно представится. А я тебе заявляю: такого случая не будет. Удобных случаев никогда не бывает. Как раз наоборот, если мы не довели дело до конца, значит, потерпели поражение. Навалятся тысячи новых дел. Разве что… разве что «Авангард» откусит руку и у Колли! Кажись, кто-то уже подобное предположение высказывал. Оно явно у всех на языке.

Гавацци с трудом подымается, закутывается в шаль. Сейчас она совсем не похожа на заводскую работницу, профсоюзную активистку, просто пожилая женщина, уставшая от собачьей жизни.

– А теперь, – изрекает, как всегда с оттенком удовлетворения, свою заключительную фразу Дзанотти, – можно и по домам! Повестка дня исчерпана.

Все выходят. Гавацци держится особняком. Запахнула шаль и заковыляла прочь.

– Ты говорила совершенно справедливые вещи. Призывала нас к ответу. Так почему же ты не довела свою мысль до конца? Вместо того чтобы сказать: «Никто отсюда не уйдет, пока мы общими усилиями не внесем в этот вопрос полной ясности и не выработаем правильного решения», – ты в самый разгар дискуссии…

Гавацци плотнее закутывается в шаль. Маячит почти круглая луна – ненужная побрякушка на потолке большого города. До рождества осталось десять дней, и магазинчики, полукругом обрамляющие конечную остановку трамвая, торгуют фонариками, свечками, зелеными и серебряными фестонами, ватным «снегом». Неоновые огни и негритянская музыка, доносящаяся из бара-распивочной «Эльдорадо», образуют островок, как бы приплывший сюда из Америки. Над этой празднично яркой полосой нахохлились серые, закопченные дома с расшатанными ставнями; свет за голыми стеклами окон тусклый. По водостокам вечно сочится влага.

Рядом с будкой конечной остановки стоит восьмой номер. Ни водителя, ни кондуктора нет, двери – настежь. В трамвае один-единственный пассажир. Сидит, закутавшись в промокшую черную накидку, только клок свалявшихся волос торчит. Может, молодой парнишка, а может – старик. Уснул, бедняга.

Дзанотти: – Они нас постепенно всех разгонят. Измором возьмут. Когда я утром, перед тем как идти на завод, открываю «Унита», душа радуется. Есть у нас победы, есть и поражения. Но не это главное: главное, что есть пролетариат. Да и в цеху то же самое: оглянешься вокруг – какие люди! Постарше – с опытом за плечами, молодые – огонь! Как нас много, какая мы сила, думаешь. А как заберешься вечером в эту трущобу, именуемую Внутренней комиссией, чувствуешь: ничего не получается! Одни и те же посеревшие лица, изо дня в день одно и то же, те же недоразумения и перепалки… Ничего не получается, ничегошеньки… Никакого движения вперед. А если мы не будем идти вперед, застрянем на месте, нам не сдобровать. В лучшем случае стукнут по башке. Стоит только замешкаться, как…

Гавацци (беспощадно): – Ладно, ладно, иди домой.

XIII

Инженер д'Оливо бывает в цеху лишь от случая к случаю. «Вот он у меня где», – выразительно рубит д'Оливо ребром ладони по затылку. Процентов на семьдесят-восемьдесят это правда. С него хватает базара в той половине его кабинета, которая похожа на конструкторское бюро. Не дай бог, если чертежи, рисунки, наброски, диаграммы и графики поступают из соответствующих отделов (отдела машин и оборудования, статистического бюро, отдела темпов и премий) не в срок! Однако когда они поступают вовремя, д'Оливо тоже не удостаивает их взгляда. Ему важно иметь их под рукой, чтобы в нужный момент можно было развернуть чертеж, перелистать нужную подшивку. Скажете, необходим контакт с цехом? Да полноте! Вся эта шатия, что торчит там безвылазно, знает меньше, чем он. Во всяком случае, когда д'Оливо назначает заседание, он в курсе всех дел, а «шатия» узнает что к чему только во время обсуждения. Но уж если какое-нибудь чрезвычайное происшествие заставляет шефа покинуть свою башню из слоновой кости и катапультироваться в гущу машин, он подолгу – пока самому не надоест – вертится под ногами. Словно ненароком обнаружил, что под ним работает завод, и теперь не может от него оторваться. Действительно, чем дольше он не вылезает из своего закутка, тем острее его беспокойный глаз подмечает недостатки и возможные пути их устранения, тем яснее ему становится, какие задачи надо ставить. И тогда он начинает сновать сверху вниз, снизу вверх… Рабочие в таких случаях говорят: как взбесившийся лифт.

Сегодня утром д'Оливо сопровождал по цеху «Г-3» целую ватагу визитеров, судя по тому, что они волокли за собой жен, – американцев. Они слонялись между машинами, как среди развалин римского Форума. Один отряд следовал за д'Оливо и делал вид, что крайне интересуется объяснениями, которые нехотя давал инженер. Остальные растянулись вдоль всего цеха и без стеснения болтали между собой. В передовом отряде выделялся один верзила. У него был нос, который можно было бы считать нормальным разве что для тапира, но ни в коем случае не для мужчины: он свисал на несколько сантиметров ниже хряща и сам двигался. Казалось, этот нос был создан исключительно для того, чтобы определить, не отдает ли тут, в цеху «Г-3», плесенью… Кроме того, верзила в самых неподходящих случаях восклицал:

– Латинский гениус!

«Чтоб тебя черт побрал, с твоим латинским гением! – бесился про себя д'Оливо. – Сунуть бы тебя, верзилу, головой под полуавтоматический пресс. Куда ни шло, я бы отсидел за такое удовольствие лет десять. А может, если подставить один нос, то не больше пяти…»

– О! – верзила явно учуял «Авангард», хотя процессия огибала машину на порядочном расстоянии. – Гениус, латинский гениус! – кудахтал он.

Д'Оливо: – Experiment. Not good. ^[5]

– Good, good.^[6] Латинский гениус!

Будь ты трижды проклят. Д'Оливо готов был отсидеть десять лет за один нос!

После ухода гостей инженер в ярости помчался наверх, потом снова сбежал в цех, потом вернулся к себе, а во второй половине дня явился снова и ринулся к «Авангарду». Рибакки, разумеется, хвостом за ним. Бонци кружил поблизости.

Марианна тут же нажала на красную кнопку и повернула тормоз.

– Продолжайте! – бросил ей д'Оливо. Он пристроился возле столба, вытащил из кармана красный карандаш-фломастер и принялся что-то черкать. Это был даже не эскиз, а какая-то сетка значков, поверх которой тотчас появилась другая, третья…

И так несколько слоев молниеносно рождавшихся и тут же отбрасываемых идей… При этом он досадливо прищелкивал языком.

…«Для кого и зачем он разыгрывает этот спектакль?» – соображал Бонци. Рибакки – о, Рибакки себя не утруждал, никакими вопросами не задавался. Рибакки был поглощен своими великолепными ногтями. Колли Марианна стояла возле «Авангарда» в позе жертвы, сцепив руки за спиной, на копчике.

Внезапно инженер свернул газету и сунул ее в карман.

– Сколько вам лет?

– Двадцать два.

– Стало быть, в пятьдесят седьмом году в так называемой «психологической» столице Италии еще есть итальянцы, которые, дожив до двадцати двух лет, не знают итальянского языка. Вот вы, например, вы не знаете, что значит глагол «продолжайте».

– Я не могу.

– Что вы не можете?

– Я не могу работать при посторонних.

– При посторонних? Значит, завидев меня, вы говорите: здесь посторонние. Так?

Включается Рибакки. Когда он, вдобавок к служебному рвению, пускает в ход иронию, его уже не остановить.

– Знай мы об этом раньше, – ехидничает он, – можно было бы заказать русским железный занавес.

– Прекрасная мысль, господин Бонци, достойная быть занесенной в вашу черную тетрадь.

Черт бы побрал эту Гавацци! Откуда она взялась? То ли из-под земли, то ли с потолка…

– Что и говорить, прекрасная мысль… – Массивная фигура Гавацци вклинилась между Марианной и тремя начальниками. – …поистине достойная «латинского гениуса».

– Вас не спрашивают! – Рибакки позеленел от злости. – Никто вас сюда не звал.

Во взгляде д'Оливо – досада, раздражение. Куда он годится, этот Рибакки, если не в состоянии даже заставить себя слушаться?

Торопливо: – Нет, нет. Зачем же… Все, что мне было нужно, я уже посмотрел.

Гавацци: – Минуточку! – Совсем другим тоном – Выслушайте же меня. – С инженером д'Оливо она разговаривав! почтительно. У него хорошие мозги. За это нельзя не уважать.

Д'Оливо (заколебавшись): – Ну давайте, только скорее. Из-за этих визитеров у меня сегодня полдня пропало.

Слово «визитеры» оказалось очень кстати – Гавацци использовала его как заголовок для выступления: – Визитеры. Я полагаю, это была не туристская группа, а специалисты…

Д'Оливо (вспомнив верзилу): – Всюду суют свой нос!..

Гавацци: —Стало быть, эти специалисты интересуются «Авангардом». Наш старый цех вы бы показали с удовольствием, но «Авангард»…

Снова встревает Рибакки. Допустив оплошность, он теперь лезет из кожи вон:

– А если они – специалисты, то зачем было демонстрировать им машину, созданную инженером д'Оливо и имеющуюся только у нас?

– Нет-с! После несчастного случая с Андреони, еще до прихода этой новенькой, Колли, группа инженеров – тоже иностранцев, кажется, из Америки – уже обследовала «Авангард» вдоль и поперек. Еще Берти демонстрировал тогда, как на нем надо работать, помните, господин инженер?

– У господина инженера были на то свои соображения.

– Да что вы не даете ему слова сказать? В няньки, что ли, к нему нанялись?

На подбородке у Бонци дрожит ямочка. Губы его то и дело приоткрываются, обнажая ровный ряд мелких острых зубов. Марианна, напротив, замкнулась в себе, стоит с отсутствующим видом.

Д'Оливо: – Гавацци, я вам уже сказал, что у меня сегодня полдня пропало. Говорите скорее, что вам надо, я не пойму, куда вы гнете…

Гавацци (заносчиво): – Что ж, хотите скажу то, что каждому из вас хотелось бы сказать? «Авангарда» все боятся. Боитесь вы, боятся господа Рибакки и Бонци, боюсь я, боится эта несчастная девчонка, которая мечется около него с утра до вечера. Взгляните: будто ее кто околдовал. Ведь стоит ей чуть-чуть зазеваться и… Мы от нее всего в нескольких шагах, а ведь даже вскрикнуть не успеем. Как не успел Берти тогда, при Андреони…

Рибакки: – Вы, Гавацци, без скандалов и протестов – хоть умри – не можете! Как вы смеете разговаривать с господином инженером в таком тоне, зная, что не кто иной, как он, столько, даже слишк… столько сделал для безопасности рабочего!

– Да кто протестует-то? Кто? – Гавацци принимает менее воинственную позу: раньше она стояла, уперев руки в бока, теперь убирает руки за спину и, понурившись, продолжает – Мы не такие, какими нас считает господин Рибакки. Мы не скотина. Не ослы и не кролики. И не шакалы. Мы – рабочие, черт подери! Мы понимаем, что значит труд. Мы знаем, что машина – это машина, а не побрякушка. Что производство – дело серьезное, очень серьезное. Производство – это жизнь. По крайней мере, для нас. Мы тоже знаем, что «Авангард» нужен, и не один, а много – столько, сколько… – Не договорив, вздыхает. – Если бы вы знали, господин инженер, как много мы понимаем и стараемся понять. Но дело в том, что завод одной машиной пожертвовать может, а рабочий одной рукой – никак.

Рибакки: – Сначала набрасывается чуть не с кулаками, а потом разыгрывает мелодраму.

Замечание явно неудачное, Рибакки сам спохватился, но поздно. Д'Оливо отмахивается от него, как от надоедливой мухи. Что ж, думает д'Оливо, если Гавацци способна здраво рассуждать, пусть рассуждает. Все равно далеко не уйдет – окажется в тупике. Но это удобный случай покончить, наконец, с надоевшими разговорами об «Авангарде». И, обращаясь к Гавацци:

– Продолжайте.

– Я все сказала. Осталось разве сделать вывод. А вывод горький, особенно для вас, господин инженер, отдавшего столько лет этой работе.

– Моя работа тут ни при чем. Продолжайте.

– Как ни при чем? Ваша работа влетела предприятию в копеечку. Изобрести «Авангард», сконструировать его, сделать чертежи, изготовить – разве это мало стоило? А разве на то, чтобы его испытать, обучить работницу, потом несколько месяцев держать в простое, обучить еще одну работницу, не нужны были средства? Что говорить, сдать «Авангард» на слом – значит потерпеть немалый убыток.

Д'Оливо: – Огромный.

– Что значит «огромный»? Десять миллионов? Двадцать? Но даже если бы это обошлось в сто или в двести миллионов лир, разве можно поступить иначе? Была совершена ошибка. От ошибок никто не застрахован. Наверно, в бухгалтерии есть специальная графа, куда списываются убытки от ошибок. А если такой графы нет, то это очередная ошибка. Пусть такую графу заведут и первым номером впишут в нее «Авангард».

Д'Оливо: – До сих пор вы рассуждали логично. Однако теперь вы обязаны объяснить, в чем же заключается эта ошибка. Ошибка, из-за которой, как вы считаете, подвергаются опасности ваши руки.

Гавацци куда легче спорить с таким, как Рибакки, желчным и вспыльчивым. Ему надерзишь, он отчитает, и квиты. Гораздо хуже, когда требуется четко сформулировать свою мысль. Гавацци мчится на всех парах, как поезд-экспресс по надежным рельсам, потом, глядишь, рельсы давно кончились, а она разогналась – не остановишь.

– А что бы вы хотели? Еще доказательств? Чтобы после Андреони пострадала Колли, а вслед за Колли – еще одна, вторая, третья? Чтобы получился целый всеитальянский союз инвалидов – жертв «Авангарда»?

Д'Оливо (сухо): – Вопрос стоит так: почему «Авангард» опаснее какого-нибудь «Бронделя», «Гумбольдта» или любой другой машины со вращающейся массой? Если вы в состоянии привести разумный довод, я обязуюсь «Авангард» убрать. В противном случае, мне остается лишь повторить, что у меня нет времени, я и так потерял сегодня полдня.

– Черт подери! – взрывается Гавацци. – Мы же с вами не в бирюльки играем! Здесь не… – Она запнулась: увидела руки Бонци. Они шевелятся, как бы сигнализируя ей: «Спокойно, Гавацци, спокойно». Потом: «А теперь давай! Только по порядку, обдуманно. Я тут, рядом, я тебя поддержу». – Инженер д'Оливо! Такой счастливый день, когда рабочий будет в состоянии всегда и во всех случаях привести вам разумный довод, наступит. Но не скоро. Пока же человечество состоит из невежд, вроде меня, и таких образованных людей, как вы. Но, черт подери! Это вовсе не значит, что вы правы, а мы – нет! Я уверена, что дело обстоит как раз наоборот. Вам надо, чтобы я подкрепляла свои слова разумными доводами? Посмотрите, как мы живем. Понаблюдайте, и вы убедитесь, что образованные загнали нас, извините за выражение, по горло в дерьмо, а мы, рабочие, в лучшем случае с четырехклассным образованием, выкарабкались! Да еще вас, образованных, на буксире вытащили…

Руки Бонци снова зашевелились и как бы увещевают: «Спокойно, спокойно…»

– Куда я гну? А вот куда. Ответ насчет «Авангарда», почему на нем опасно работать и почему его надо убрать, должен исходить не от нас. Его должен дать образованный человек. Например, вы. Или другой специалист с головой. – Взгляд в сторону Бонци. – Скажем, господин Бонци.

Какая наглость, Рибакки даже не упомянула. Тот рассвирепел:

– Все знают, что никакой проблемы нет и что вы ее выдумали, чтобы сеять смуту.

Но инженер д'Оливо повернулся к Бонци. Смерил его взглядом с головы до ног:

– Говоря «все знают», Рибакки имел в виду также и вас?

– Нет, господин инженер.

– Ах, вот как?

– Я такого мнения, господин инженер, что проблема не выдумана, а существует на самом деле.

Рибакки: – Мне вы этого никогда не говорили.

– А вы меня не спрашивали. С тех пор, как я здесь, вы меня ни разу ни о чем не спросили. Молодого специалиста такое отношение не слишком-то обнадеживает.

Гавацци не верит своим ушам: это прозвучало совсем как в прежние времена, лет двенадцать назад, когда завод переживал пору демократии, когда инженер становился на сторону рабочего, если рабочий был прав. Даже если инженер и рабочий принадлежали к разным лагерям.

А д'Оливо, казалось, все бился над вопросом, что собой представляет этот Бонци.

Бонци: – Разрешите продолжать? – И, с видом человека, извиняющегося за то, что он вынужден говорить неприятные вещи: – Совершенно очевидно…

Гавацци (Марианне, которая по-прежнему стоит, нахохлившись, и смотрит в сторону, будто все это ее не касается): – А ты, тетёха, стоя спишь, что ли? Послушай, что говорит господин Бонци, хотя он меньше всех заинтересован…

Бонци (повторяет): – …совершенно очевидно…

Гавацци: – Ему никакой выгоды, а он все-таки объясняет, что «Авангард»…

Марианна (не поворачивая головы): – Просто смех на вас смотреть. Вас трое мужчин. Три начальника. И не можете ее прогнать отсюда?

Гавацци (впервые произнося это имя): – Марианна…

– Втроем не можете с ней справиться? Что же мне, кричать «караул»? Звать полицию?

XIV

Постояли-постояли под навесом у края неонового четырехугольника и ринулись в туман, через площадь. Есть среди них шустрые, есть нелюдимые: уткнутся носом в шарф или в воротник и ни гу-гу. А есть развязные, смешливые, горластые, глупые.

В последний момент, выходя из-под навеса, Марианна заметила: прибило парня к тротуару, как ветром буек к берегу… Стоит, расставив ноги;—придерживает мотороллер; руки в карманах куртки, воротник поднят, непокрытая голова побелела от инея. То ли насвистывает, то ли просто так губы сложил трубочкой. И не оборачивается. Какое там! Стоит боком и ждет. А может, он другую дожидается?

Марианна зашагала мимо него, в обход по кругу, но так, чтобы не выпасть из поля его зрения. Взгляд ее устремлен вперед, но невидимые антенны – сначала сбоку, потом позади – действуют. «Пусть дожидается кого угодно. Мне от этого ни холодно, ни жарко!» Кстати, сегодня действительно холодно! Холоднее обычного. Ага, заводит. Застрекотал, затарахтел мотор. Сальваторе подкатил сбоку, отталкиваясь ногами, не включив сцепления.

– Погода неважная, – словно извиняясь проговорил он.

Пауза.

– А мне нравится. Я люблю миланский туман.

Пауза.

– На заднем сиденье не холодно. Летом, конечно, лучше: можно ездить подальше, за город.

Марианна идет своей дорогой, расправив плечи, с высоко поднятой головой, не обращая внимания на холод и на парня, который едва за ней поспевает. Куда проще пробираться сквозь толпу пешком, чем сидя на мотороллере, который приходится катить ногами. Вскоре она обнаруживает рядом с собой не Сальваторе, а его «ламбретту». Мотор выключен. Сальваторе идет с другой стороны и подталкивает помеху, держась одной рукой за седло, другой – за рычаг переключения скоростей.

– Я-то езжу и зимой. Не за город, конечно, а в центр. Каждый вечер. Сегодня тоже поеду. Холодно. Даже уши щиплет. Я люблю. А на заднем сиденье ехать хорошо. При желании можно надеть теплые наушники, тогда еще лучше.

Пауза.

– Я видел: продаются на проспекте Верчелли. Не очень красиво, зато удобно, уши закрывают полностью. И стоят недорого.

Пауза.

– Если бы подвернулась подержанная «фиат-600» или «тополино»… ^[7]

– Привет, «Авангард!»

Это Амелия. Она единственная из всех не прочь подружиться с Марианной, поболтать. Но пока не решается. Тоже придумала, острячка: «Привет, „Авангард“!» Или это она для храбрости? Коричневая фетровая шапочка ей идет и с васильковым плащом смотрится неплохо.

– Ты на восьмом или на двадцать втором?

– Приве-ет! – откликнулась Марианна, растягивая «е».

Тут Амелия замечает Сальваторе. С преувеличенным смущением извиняется:

– Ах, простите, простите. Простите, пожалуйста!

И бочком-бочком, помахав на американский манер рукой, влилась в людской поток.

Сальваторе: – Нет. Автомобили не по мне. Гробы. Разве что с откидным верхом… И чтобы верх всегда был опущен. При быстрой езде не намокнешь.

Долгая пауза.

– В прошлом году у меня была девчонка, ну, прямо шальная какая-то. Каждый божий день – в кино. Духотища, я не мог дождаться, когда сяду, наконец, за руль.

Пауза.

– Расстались мы с ней. Не из-за кино, конечно. Я ее водил все время, покупал два билета на балкон, без разговоров. Ты, говорит, не умеешь шутить. Я ей объяснил, что мы, южане, – народ особый, и шутим мы на свой лад. Да какие вы южане, говорит. Не южане вы, а деревенщина.

Очень долгая пауза.

– Оскорбляла она меня. Я ее всегда ждал. Очень была красивая. Я прямо умирал по ней. По правде, это она меня оставила.

Голос у него не такой, как у всех. Нельзя сказать, чтобы неприятный, но странный какой-то, немного смешной для мужчины. И эта манера выдавливать слова в час по чайной ложке. Хорошо уже то, что он не настырный. Столько вопросов назадавал, столько предложений делал: хочешь – отвечай, хочешь – нет. Будь у Марианны сестра, она бы не прочь иметь такого шурина. Пусть бы приходил по вечерам или на праздники, когда скучно.

Подошли к конечной остановке. (Восьмой номер отходит, двадцать второй – переполнен: на задней площадке висят, кондуктор ругается. Ругайся не ругайся, а что делать? Завтра повторится то же самое.) Сальваторе ставит мотороллер на упор, запирает на дополнительный замок и встает рядом с Марианной. Стоит молча, терпеливо, с мрачным лицом, словно не по своей воле В толкучке его прижимают к Марианне, он дает ей понять, что не виноват: упирается ногами, растопыривает локти, откидывается всем туловищем назад; тогда – ненадолго – ему удается от нее отстраниться.

Марианна это видит, видит, что он ее уважает, что он – скромный, выдержанный. Такие качества надо ценить, хотя у парня как-то чудно их видеть. Она держится неприступно: грудь вперед, голова откинута, как у памятника победы. Взгляд устремлен на трамвайные провода.

– Тебе я тоже не гожусь. Понял.

Марианна оборачивается, вернее, скосив глаза, слегка повертывает голову. Освещенные голубоватым светом трамвая, черты лица его совсем еще мальчишечьи, расплывчатые и мягкие. Сквозь облачка пара проступают влажные, темные, полуоткрытые губы. Они ей, пожалуй, нравятся. Да, да, нравятся. Хочется ли ей их поцеловать? К счастью, появляется еще один двадцать второй. Толпа на остановке заколыхалась. Многолетний опыт научил инстинктом точно угадывать, где надо встать, чтобы оказаться как раз напротив открывающейся трамвайной двери. Марианна протянула: «При-ве-ет!» Но Сальваторе уже оттеснили, зажали в толпе – там, где на подходе восьмой.

Если она его обидела, то не нарочно. Впрочем, пусть обижается, тем лучше для него. В трамвайной давке, среди незнакомых людей ей стало легче, свободнее: они не обращают внимания на нее, а она – на них. Ему нравится мотороллер? Ну и катайся себе на здоровье! А ей нравится трамвай. И чем переполненнее, тем лучше.

– Ах это ты, «Авангард»? Бросила своего-то?

Опять эта Амелия! Пристала как банный лист. Личико у нее бесцветное. Нельзя сказать, что неприятное. Сразу видно: ей острить нелегко, надо бы ее поддержать.

Амелия: – Я тебе советую быть поосмотрительней. Свяжешься с таким – хлопот не оберешься. Что ни говори, а эти парни с юга совсем не похожи на наших. Во-первых, они не понимают шуток. Стоит познакомиться – просто так, без серьезных намерений, чтобы в кино вместе ходить, – как он уже…

Марианна поворачивается к Амелии спиной. Раз она плохо обошлась с Сальваторе, то теперь так же обойдется с Амелией – чтобы никому не было обидно. Правильно? Кроме того, когда девчонки ходят вдвоем, они превращаются в куриц. Вернее, в квочек. Марианна протиснулась в свободный уголок между кондуктором и первым сиденьем. Прислонилась лбом к стеклу.

А Амелия все не отстает:

– Если хочешь знать, он совершенно не в моем вкусе. Я люблю светлых блондинов. Ты «Викинги» смотрела?

Как приятно холодит лоб. Одни мысли от этого вовсе исчезают, другие проясняются. Трамвай останавливается у светофора. Сквозь прозрачный экран окна в серожелтом дыму тумана мерцают фары машин, светятся красные, оранжевые, белые огни, сигнальные лампочки. Сколько их! И столько же с той стороны, готовых ринуться дальше. Рядом с трамваем, возле центральной двери, впритирку к ней, тарахтит мотороллер. Неужели это он? Ну конечно! Без шапки – значит, он. Когда дали зеленый свет, он не вырвался вперед, а, притормаживая ногами, поехал сначала медленно-медленно, потом чуть быстрее, стараясь не перегнать трамвая. И так все время: вместе с трамваем убыстряет и замедляет ход, делает остановку, снова трогается. Все это спокойно, точно, будто припаивает оборвавшуюся проволоку на «Авангарде». Издали он похож на старушку, потому что волосы у него совсем заиндевели, от висков до затылка. В седле он держится прямо, как карабинер на коне. Мотороллер, зажатый коленями, тоже напоминает скакуна. Останавливаясь (когда останавливается трамвай), он секунды три-четыре, а может и все пять удерживает равновесие, потом – раз! – выбрасывает ноги в стороны, упирается в землю и застывает на месте. Трогаясь в путь, проделывает то же самое в обратном порядке: раз! – убирает ноги, по-лягушечьи сгибает их в коленях, плотно охватывает мотороллер, минуты три-четыре удерживает равновесие, затем выжимает сцепление и – пошел!

Амелия: – Ну мне пора. Я на следующей выхожу.

Действительно, на следующей остановке Амелия, сухонькая, как стрекоза, помахала рукой, выскочила и – вот неожиданность, – очутилась перед самым носом мотороллера. Сделав удивленную гримаску и махнув на американский манер, она пошла потихоньку прочь, покачивая несуществующими бедрами. Какая нашлась скромница! Светлые блондины ей нравятся, видите ли! А он чего смотрит? Ехал бы за ней. Конечно, Амелия – девчонка неказистая, но ему наплевать. Было бы кого посадить на заднее сиденье. Ведь он только об этом и мечтает.

На следующей остановке Марианне сходить.

Господи, неужели не успею… Если не выберусь, завезут до конечной. Он обязательно решит, что я нарочно. Чтобы отвез меня обратно. Ну, конечно, влипла: поперек дороги – толстуха, а там этот приставала… Черт бы его побрал вместе с его мотороллером! Надо же сказать про такого, будто он первый никогда не полезет, ждет, чтобы женщина сама обратила на него внимание! Как же! Будет он дожидаться. Впрочем, надо серьезно подумать… Нет, ничего такого не было – ни сегодня, ни вчера, ни на прошлой неделе, ни в цеху, ни в столовой.

Пробраться к выходу так и не удалось. Трамвай проскрежетал, притормозил, дрогнул, остановился. Марианна бросает на кондуктора взгляд, который мог бы тронуть истукана.

– Извините, я… плохо себя чувствую. Позвольте, я сойду с задней площадки. Прошу вас…

Кондуктор – толстощекий, пышущий здоровьем, жизнерадостный человек – сдвигает фуражку на затылок, из-под нее вылезает растрепанный иссиня-черный чуб; почесывая его, он показывает пальцем назад:

– Этот? На мотороллере?

Марианна готова провалиться сквозь землю. Входят пассажиры, задняя площадка запружена.

Кондуктор: – Вот доедем до конечной, я ему выдам как следует. Сказать, чтобы отчаливал?

Спрыгнув на мостовую, Марианна, все еще красная, смущенная, остановилась между трамвайной линией и тротуаром. Мотороллер вырвался метров на пять вперед, Сальваторе смотрит вдаль и что-то насвистывает. Во всяком случае, сложил губы трубочкой, как будто свистит. Вот дурак! Взял бы себе Амелию, у нее бедра как раз для такого седла, как у «ламбретты». Двери трамвая закрываются: сначала передняя, потом средняя, потом задняя. Неплохая сцена разыграется на конечной остановке: подъедет весь белый, как в парике; брови заиндевели, лицо обветрело, посинело. А из окна трамвая высунется этот толстощекий кондуктор… Только она приготовилась крикнуть «Сальваторе!», как трамвай тронулся… Сальваторе убрал ноги – раз! – по-лягушечьи согнул их, приник к рулю и пошел вровень с трамваем.

Марианна пожала плечами. Ну и пусть! Он же любит гонять по городу. И миланский туман ему нравится.

XV

К последним могиканам, еще придающим значение такой мизерной сумме, как сто лир, принадлежит и единственная тетка Марианны, тетя Карла, или Карла Трабальо, по мужу – Йори, вдова. Кладбище в Музокко она посещает не в день поминовения усопших, как все, а накануне. «Мы, матери, – говорит она, имея в виду мадонну, – всегда поймем друг друга. Я ей говорю: пусть уж ублажит и этих субчиков, от которых мы столько натерпелись». (Она имеет в виду проделки покойного мужа, чьи останки, как сказано в эпитафии, покоятся здесь согласно его предсмертной воле). «Пусть и ему найдет местечко среди праведников, хотя бы где-нибудь на задворках». (Очень уж ей не хочется вдовствовать и на том свете.)

Торговцам цветами – и тем, что расставили свой товар на лотках, и тем, что приехали на грузовичках и фургонах прямо из питомника, – Карла Трабальо уже примелькалась.

– Глянь-ка, кум, вон опять та дамочка, что всегда является накануне!

– Эй, Лояконо, она на тебя нацелилась!

Карла Трабальо: – Он еще не родился (она имеет в виду младенца Христа), а обиралы уж тут как тут!..По мне, он все не так сделал. Лучше бы не погибал на кресте (он же не то, что мы, смертные, – мог выбирать!), а остался бы стоять в дверях храма in secula seculorum^[8] с метлой в руках.

Ее сестра Аделе: – Вечно ты всех критикуешь! Христос и тот, по-твоему…

– Главное, честных людей гонят (она имеет в виду подпольных, беспатентных, охотно сбавляющих цену – лишь бы распродать поскорее), а эти жулики шуруют в открытую, на глазах у полиции, и хоть бы что!

Марианна: – Всего-то надо с десяток гвоздик… Лучше сэкономь на чем-нибудь другом.

– Как ты можешь так говорить?! Экономить на цветах для мужниной могилы? Эх, доченька, сразу видно, что ты еще ничего в жизни не видела. Аделе жмут туфли – сил нет терпеть.

– Тогда заплати ему, сколько просит. Может, они и в самом деле с побережья приезжают, тогда одна дорога, знаешь, во сколько обходится…

– Молодой человек, отдавай вот эти шесть белых и те шесть бело-розовых за триста пятьдесят. Триста пятьдесят – ни нашим, ни вашим.

– Мне, дорогая синьора, вашего не надо.