Текст книги "По поводу одной машины"

Автор книги: Джованни Пирелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Пальцы доктора вновь ощупывают тело девушки – лениво, неловко. Марианна выполняет все, что он требует, хотя голос его звучит по-прежнему сонно, неясно. Дышит ртом, носом, не дышит, кашляет. Но сказать «тридцать три» не может.

Мать: – Да скажи же! Доставь ему удовольствие!

Доктор: – Помолчите. – Потом, собирая инструменты и складывая их в сумку: – Вы меня извините, пожалуйста.

– Я же вам говорила: тяжелое воспаление легких. Так оно и есть, да?

– Погасите свет и выйдите туда. Нет, в коридоре пусть горит. И ночью тоже.

На кухне, грея руки над плитой, но подальше от кофейника, чтобы ей не пришло в голову угощать его кофе:

– Если ночью батареи будут холодные, перетащите кровать сюда. Не жалейте угля, хотя этот расход так же, как и сто лир, которые у вас ушли на телефонные жетоны, касса взаимопомощи вам не возместит. Поплотнее зашторьте окно. И не забудьте зажечь свет в коридоре. Когда будете зажигать свет на кухне или в комнате, если больная останется на ночь там, набросьте на лампу кусок материи или тряпку. Только проследите, чтобы она не касалась электрической лампочки. И предоставьте больную самой себе. Не заставляйте ее есть или пить, пока она сама не попросит. Можете ходить по комнате; даже лучше, если вы будете ходить, но в домашних туфлях. Постарайтесь не греметь кастрюлями и сковородками. Не задавайте ей вопросов. Разговаривайте с ней, только если она сама к вам обратится. Отвечайте: «Да, дорогая», «нет, дорогая» или еще что-нибудь в этом роде… Строго придерживайтесь моих указаний. По поводу больничного листа я зайду завтра.

– А рецепт? А лекарства?

Доктор Кризафулли (нараспев): – Лекарства? Рецепт? Дорогая моя, у вашей дочери здоровье, которому можно позавидовать!

– Откуда же у нее головокружения, обмороки? Вас же при этом не было…

– Но вы-то были, почему же вы мне ничего не сказали?

– Как не сказала? Говорила! Вы меня не слушали.

Возможно, что и так. Если бы он получил глоток кофе, этого бы не произошло. Он ее успокаивает:

– Это не имеет значения.

Они вместе спускаются с лестницы, потому что после десяти ворота заперты. Надо выходить через калитку, ключ от которой имеют только обитатели дома.

– Да я и сама знаю.

На прощание ни доктор Кризафулли, ни провожавшая его мать пациентки не пожелали друг другу спокойной ночи.

Когда она вернулась к себе, Марианна полулежала, приподнявшись на локте, глаза ее, обведенные синими кругами, были широко раскрыты, взгляд все еще затуманен.

Она тихо спросила, вернее, прошептала:

– Ты хоть угостила его чашкой кофе?

– Хочешь тоже выпить кофейку? Или лучше гоголь-моголь? А то могу дать бульон с гренками. Тебе надо поесть, моя девочка, иначе ослабнешь, звездочка ты моя бедная. Как ты себя чувствуешь? Легче тебе дышать? Доктор тоже сказал: главное– питание. Дай я зажгу тебе свет. Ты должна встряхнуться. Не надо падать духом.

Марианна: – Если он так считает…

XXXIV

Ого! А генеральный директор – зять заместителя министра, которого взяли на место инженера Роспильози, ушедшего в отставку якобы по состоянию здоровья, – далеко не глуп! Сразу же поняв это, д'Оливо хотел было порадоваться, но не смог.

Доктор Сику (так зовут нового директора), видимо, южанин, но манеры и даже выговор у него явно англосаксонские.

– Если наша встреча с вами, господин инженер, состоялась лишь сегодня, то это объясняется исключительно моей занятостью. И – полагаю – я недооценил бы ваш ум, если бы начал извиняться…

Д'Оливо уставился в стену за спиной собеседника. Там висит фотография, на которой изображены пятеро ребятишек в пижамах, копошащиеся вокруг стола для пинг-понга, портрет очень красивой женщины лет тридцати, в купальном костюме, на носу «Летучего Голландца», и изображение изуродованного автомобиля, по-видимому «масерати», столкнувшегося с прицепом. Кроме того, на стене висит большая фотография Розоне: Сан-Руффино в Ассизи и вырезка из журнала «Лайф», на которой изображено Радио-Сити с птичьего полета.

Когда здесь сидел инженер Роспильози, за спиной у него висели портреты трех двоюродных братьев – наследников основателя завода и держателя главного пакета акций. Их убрали.

Доктор Сику (продолжая в том же духе, по мнению д'Оливо, – полупровокационном): – Я, конечно, побываю и в остальных цехах. Меня так упрашивают, словно от моего посещения зависит их судьба. Хотя – что толку ходить, смотреть машины, о которых я ничего не знаю и знать не обязан. Другое дело, если бы я разбирался в них лучше вас… А весь этот парад – улыбки, рукопожатия, поддакивание, надуманные вопросы, задаваемые только для того, чтобы показать, что вы проявляете интерес, что вы бдительны и дальновидны, – я охотно уступаю послу Йемена… (Лукаво улыбнувшись)… или заместителю министра Икс-Игрек. – Тут же переходя дальше: – Что касается «Г-3», рад воздать вам должное: вы не просили меня совершить парадный обход. Вы мне даже ни разу не позвонили. По-видимому, у вас не было ко мне никаких просьб.

Д'Оливо (в тон): – По-видимому.

Доктор Сику: – Впрочем, цеху «Г-3» в его нынешнем виде осталось жить недолго. Я, собственно, вас для того и вызвал, чтобы проинформировать. Решение принято час тому назад, его следует держать в строгом секрете – по крайней мере, до тех пор, пока причины секретности не отпадут.

– Значит, если я правильно понял, цех «Г-3» будет переведен в другое помещение?

– В другое место. В порядке рассредоточения некоторых производственных секторов, дабы обеспечить им большую оперативность и самостоятельность по отношению к центральному аппарату, перед которым стоят новые более сложные задачи.

«А также во избежание большого скопления рабочих», – хотелось добавить инженеру д'Оливо. Но он ничего не сказал. Только подумал: если бы такого рода план излагал ему не Сику, а Роспильози, сколько было бы преамбул, витиеватых вступлений, отступлений – в круглых и в квадратных скобках…

И сказал: – Хорошо.

Доктор Сику: – С десятого марта в вашем распоряжении будет кабинет в здании на Европейском проспекте. Вы будете связаны со всеми управлениями, занимающимися планированием и осуществлением строительных работ (участок уже приобретен), а также будете руководить монтажом оборудования и соответствующими службами. Мы отберем для вас штат из подходящих для этой цели работников.

– Очень хорошо.

– Что касается нынешнего цеха «Г-3», то там вас заменять никто не будет. Примите меры к тому, чтобы на переходном этапе необходимость вашего присутствия и вашего контроля была сведена к минимуму. То есть, возложите больше ответственности на тех своих подчиненных…

Д'Оливо: – Мой главный помощник не отвечает необходимым требованиям. Более того, он…

– Прошу вас, не будем вдаваться в детали. В противном случае мне пришлось бы спросить вас, почему вы его взяли и до сих пор держите. По-видимому, у вас были на то свои соображения, и не мне их оспаривать…

Полная противоположность инженеру Роспильози. Тот непременно захотел бы знать, что к чему, взвесил бы все «за» и «против», прикинул бы, кто что скажет, в том числе – и рабочий цеха «Г-3»: о чем он может догадаться, какие доводы выставить. А следовательно, как, с помощью каких мер и ухищрений предотвратить панику.

Доктор Сику: – Между прочим, распорядитесь, чтобы сюда перестали посылать все эти диаграммы «Количество часов на машину» и прочее. Зачем мне голые цифры, если я не знаю, что за ними кроется?

Д'Оливо (пытаясь перевести разговор в другую, более подходящую для него плоскость): – Есть один довольно щекотливый вопрос, который я бы хотел решить с вами.

– А именно?

– Я собирался заменить некоторое количество старых крутильных машин новыми, современной конструкции…

– …разработанной вами. Я знаю.

– Знаете? – вырвалось у д'Оливо. – А известно ли вам, что этому предшествовало?

– Неужели вы полагаете, что этот вопрос надо решать на уровне дирекции? Куда вы поставите новый «Авангард» – в теперешний цех или, когда наступит время, в новый, – будем решать только в зависимости от себестоимости и производительности труда. Конкретные данные, которыми вы располагаете, подскажут вам правильное решение. У меня к вам все. Советую не тратить на этот вопрос много времени. Он имеет ничтожно малое значение. – И тем же тоном: – Если, в случае забастовки, понадобится вести переговоры и, возможно, пойти на кое-какие компромиссы и незначительные уступки, то этим займется управление кадров. – Потом, явно теряя терпение – Инженер д'Оливо! Первый этап промышленной революции давно позади! Когда, наконец, наступит второй? Это не зависит ни от Виминала, ни от Государственного департамента, ни от Международного банка, а исключительно от нашей предприимчивости и оперативности. Если мы будем действовать в духе прошлого, теми же методами, с оглядкой и ограниченной перспективой, мы превратимся, если уже не превратились, в консерваторов! Это башковитое чудовище Маркс разработал исчерпывающую теорию о причинах, побуждающих авангард рабочего класса вести разрушительную борьбу, и о целях этой борьбы А мы вместо анализа фактов и единой концепции противопоставили ей всякую мистику, вроде свободной инициативы, социальной справедливости, равных возможностей для всех и каждого и прочее и прочее. Мы не удосужились выделить внутри нашего класса, а также в мировом масштабе, авангард, который бы осознал свою подлинную роль в истории. А жизнь настоятельно этого требует. Мы не усвоили уроков Маркса даже в том, что касается умения различать постоянные факторы от преходящих соображений выгоды, тактику от стратегии… Но, простите, какие из его работ вы читали?

– Никаких.

– Когда переедете в свой новый кабинет, начните с «Манифеста».

XXXV

– Как ваша фамилия?

Вопрос застал Чезиру врасплох, когда она собиралась сорвать с календаря «Рив», из-под крылатого колечка шарикоподшипника, листок со вчерашней датой – 16 февраля 1958. Она вздрогнула и сжалась в комок, хотя и так невелика ростом, неказиста.

Рибакки: – Я спросил, как ваша фамилия.

– Моя? – Чезира, слезливо – Я всегда честно работала. Всегда! И на господина Молинари, и на господина Комби, и – пока с ним не стряслась беда – на бедного господина Карлези…

– Ему не так уж плохо: сидит себе дома, решает кроссворды, играет в кегли и толстеет!

– Умер он. На той неделе, я в газете траурное сообщение прочитала в пятницу, когда его уже похоронили.

Голос ее прозвучал жестко. То, что смерть уносит одного за другим всех ее начальников, на которых она работает, для которых каждое утро до восьми стирает пыль со стола и стула, подметает пол, опорожняет корзину для бумаг, срывает вчерашний листок с календаря, Чезира воспринимает если не как месть, но в какой-то мере как возмездие и избавление.

Рибакки: – Значит, вы всех помощников начальника цеха «Г-3» хороните?

– Ну, что вы. Вы еще молоды. А мне уже недолго осталось… Вернее, оставалось… Вчера исполнилось три года, как я на вас работаю. С шестнадцатого февраля пятьдесят пятого. И от вас я тоже не имела ни одного замечания. Вы мне никогда слова не сказали.

Рибакки (припоминая): «Неужели за три года я действительно не сказал ей ни слова? Игнорировал? А она, со своей стороны, игнорировала меня. Стоило мне поинтересоваться ее фамилией, как она меня возненавидела. И с этой минуты поведет счет».

Он спрашивает:

– Как вы запомнили, что я здесь работаю с шестнадцатого февраля пятьдесят пятого года?

Ответа нет. Он решает: «Наверное, ушла». А сам не обернется, не шелохнется. В цеху еще пустынно. Первое время Рибакки часто приходил раньше всех. Не потому, что проявлял особое усердие. Просто ему нравилось, когда на заводе никого нет, все застыло, а потом постепенно пробуждается. Было и прошло… Увлечения молодости] Когда же он, Эдисон Альдо Рибакки, вступил в действие? Одиннадцать лет назад. Через сколько лет выйдет в тираж? Через тридцать три года. По существующему положению, до пенсии остается тридцать три года.

За спиной – женский голос («Неужели так и стояла все время? А если вернулась, то зачем?»):

– Господин Рибакки…

На сей раз отмалчивается он.

– Если я была с вами невежлива… Знаете, может случиться со всяким… Встанешь утром, как говорится, с левой ноги…

Немного погодя, уже не сдерживаясь и не скрывая ненависти:

– Зачем вам понадобилась моя фамилия? Какую вы каверзу против меня замышляете?

Рибакки по-прежнему молчит. В цехе началось движение. Появляются мужчины и женщины; они спешат к раздевалкам, выходят оттуда, застегивая на ходу спецовки, отмечаются, подходят к машинам – короче, приступают к энному трудовому дню. Еще один день, еще тридцать три года…

Женщина: – Меня зовут Белламио, Чезира, по мужу Дже, вдова, рабочий номер 1702. (Сказать ему теперь, что в Кремоне мы жили с ним в одном доме, что я видела его, когда ему было лет девять-десять, наблюдала, как он стрелял из рогатки в ласточек и в птенцов, которые только учились летать?)

Рибакки (после долгой паузы): – Насчет фамилии: извините, что не спросил в первый же день. – Потом – Господин Ваи очень огорчится, если обнаружит, что с его письменного стола не стерта пыль.

Оставшись один, он поднимает глаза на календарь «Рив». На нем все еще вчерашнее число—16 февраля 1958. Внезапно он ощущает необычайную легкость, наверно, так чувствует себя бабочка. Когда затрещал селектор и донесся сначала голос секретарши д'Оливо, а потом самого д'Оливо, вызывавшего к себе наверх, Рибакки мысленно произнес: «Вот и хорошо, что он меня вызвал!» И, уже поднимаясь на «Голгофу»: «Я как раз ждал случая, чтобы сообщить вам, что я, ввиду… Вернее, без особых причин… Точнее, по целому ряду причин… Ввиду целого комплекса причин…»

XXXVI

Кризафулли приходит после десяти вечера. Он и так промерз до костей, а теперь еще приходится терпеть муки ада перед запертой калиткой в ожидании, не появится ли кто-нибудь из жильцов с ключом. Или приходит утром, в семь – в половине восьмого, когда лестничные площадки еще загромождены мусорными ведрами, кровать не застелена, в комнате – кавардак и стоит особый женский запах, не рассчитанный на посторонних, а Аделе Колли еще ходит в лиловом халате и шерстяных носках. Но кому охота одеваться, стелить постель и прибирать в комнате в семь утра, если впереди целый день? Уж конечно не Аделе Колли, которая постепенно привыкла жить, как говорится, барыней (хотя не дай бог, если ей скажет об этом Луиджа Соццани!). Убраться в трех комнатах, сготовить обед и обслужить двух человек – постирать и погладить, – этого может хватить на целый день какой-нибудь девчонке – прислуге в зажиточном доме, но не домашней хозяйке в бедной семье. На рождество Марианна купила матери ни больше ни меньше как кресло – раздвижную штуку из металлических трубок, полосатой парусины и пластмассы. Аделе Колли проводила в кресле большую часть времени, со дня на день откладывая некую – очень важную, твердила она себе, – швейную работу. «В жизни никогда не была и не буду иждивенкой. Вот немного отдохну и займусь…» В итоге она совсем расклеилась, отяжелела. От ее прежней хватки и напористости ничего не осталось. А ведь среди соседей, товарищей по работе на молокозаводе, в лавчонках на Молино делле Арми или на открытом рынке на площади Ветра все знали: лучше этой чертовой бабе под горячую руку не попадаться. Она же воображала, что совсем не переменилась. Разве что стала менее выносливой, но это пройдет, думала она. Тем не менее по множеству мелких признаков она видела, что отношения ее с окружающим миром заметно изменились. Однако твердила себе, что переменился мир, а не она, что он на глазах становится просто непригодным для житья.

– Попили моей крови! Поневоле раньше времени состаришься, станешь брюзгой.

– Да кто пил твою кровь? – досадовала Марианна.

– Как кто? Люди! Подлый стал народ.

– И я тоже?

– Ты? Ты тут ни при чем!

Так было до тех пор, пока Марианна не заболела и с приходом доктора Крмза-фулли у Аделе Колли не появился объект для нападок: «Ах ты шибздик бородатый! Расставил свои сети – на Марианну метишь? Бесплатная прислуга тебе понадобилась? (их теперь днем с огнем не найдешь), ядреная девка для постели, чтобы расшевелила твою цыплячью плоть? Так, да? Я тебе покажу! Узнаешь, кто такая Аделе Колли, на которую ты ноль внимания…»

Однако всякий раз оказывалось, что доктор забежал только на минутку. Собирался зайти завтра, но, возвращаясь от пациента, который живет здесь по соседству, решил уж заодно… Он пристраивает свой худенький задок на кончике стула возле кровати. Пальто не снимает. Разве что нехотя снимет шляпу, положит ее на пол. Ему, как всегда, очень холодно. Немного меньше после кофе, но кофе Аделе Колли приносит чуть теплый, вместо сахара кладет сахарин, да и тот не щедро. После чего доктор Кризафулли начинает говорить. В одной руке держит чашку, в другой – блюдце. Блюдце он держит криво, так что чайная ложка неизменно соскальзывает и оказывается рядом со шляпой. Доктор рассказывает, что он сделал за день, что ему предстоит сделать. Работа у него – не дай бог: рабочий день не нормирован, ни минуты покоя.

Рассказывает он с массой подробностей, подчас неприятных и даже противных, употребляет научные термины. Людям хочется жить – вот что самое главное. Он бы свою профессию не сменил ни на какую другую. Нет на свете ничего лучше, чем быть врачом. Он чувствует себя просто недостойным такого счастья.

Аделе Колли: – Почему вы не пошли в монахи или в миссионеры?

– Говоря по правде, я не совсем понимаю, почему вы задаете мне такой вопрос.

Он рассказывает о своей семье, о своем престарелом отце («Мой родитель»), который провел всю жизнь на рисовых плантациях, точнее, работал среди сборщиц риса. Аграрный капитализм торгует белыми рабынями, говорит доктор, пользуясь терминологией, ему не свойственной, но которой он явно пытается овладеть. Он не сказал, состоит ли отец в партии. Сказал только: «Моя мама – социалистка, сторонница современного научного социализма. Она – правая рука моего родителя. Они у меня чудесные люди».

Послушать его, так мир полон чудесных людей. Особенно он любит рассуждать о детях, как он их будет растить, – обо всем, начиная с того, на какую бутылочку будут надевать соску, и какой у соски будет вкус и какого цвета будет детская кроватка. Он не говорит, как должно быть, а как будет. Сам живет точно собака, ничего, кроме жестоких страданий, мерзостей и беспросветного горя, не видит, тем не менее глубоко убежден, что выход будет найден, ибо «жизнь прекрасна, прекрасна, прекрасна!» Долг каждого человека – отдавать людям все лучшее, что у него есть, со всем пылом души, не требуя ничего взамен, и не забывать, как горек хлеб, когда у других– лишь крохи, а то и крох нет.

Мнение Аделе Колли, которая стоит, прислонясь к косяку: «Все это – уловки, чтобы околпачить мою дочь. А эта дурочка уши развесила, слушает – не оторвешь!»

Марианна действительно слушает – она не хмурится и не улыбается, не задает вопросов, не соглашается и не возражает. Но слушает ли она его? И о чем думает?

Она думает о жизни, о том, что она ускользает из рук, о земле и о том, как она кружится во вселенной со своей беспокойной ношей – мятущимся человечеством; о бескрайнем небе, о вечности, а под конец обо всем. Между тем слова доктора откладываются где-то внутри нее. После его ухода она их понемногу выуживает и мысленно повторяет – потихоньку, не все сразу, чтобы не остаться ни с чем; не давая никакой оценки, не соотнося с собственным опытом. В течение того получаса или часа, что врач просиживает у ее кровати, она испытывает лишь одно осознанное чувство – чувство тревоги, как бы мать не встряла в разговор. Но рано или поздно та всегда встревает.

– Послушайте, а что, если оставить на минутку эти высокие материи и поговорить немного о нашей больной? Я так до сих пор и не знаю, что с ней. Не удостоили меня чести… Кроме того, раз уж вы… Не надо ли ее полечить витаминами? Кальцием? Вы меня извините за откровенность, но. по-моему, ваше лечение разговорами не дало блестящих результатов. Посмотрите, какое у нее лицо. Разве скажешь, что ей двадцать два года?

Доктор спохватывается. Смотрит на часы, улыбается. Как жалко, что, улыбаясь, он вынужден показывать такие ужасные зубы. Подбирает с пола шляпу, надевает ее, потом снова снимает.

– Вы счастливая… Когда природа бывает так щедра, как с вами… Вы здоровы, можете мне поверить. Не поддавайтесь мрачным мыслям, расслабьтесь. Захочется есть – ешьте, захочется спать – спите; если захотите встать – пожалуйста, а не то побудьте еще на постельном режиме. Только остерегайтесь простуды.

Марианна пережила тяжелые минуты, во сне ее мучили кошмары. При этом главным действующим лицом была не она сама, а машина – «Авангард». Рядом стояла какая-то незнакомая девушка, которая порой принимала облик дурочки Карлины Соццани, намалеванной, с наклеенными ресницами. Она делала все не так, «Авангард» ходил ходуном, а дурочка Карлина, приближаясь вразвалочку, играя бедрами, нажимала на зеленую кнопку – скорость вращения увеличивалась, машина вибрировала сильнее, из клетки вырывалось завывание, похожее на гудок скорой помощи… Бонци! Маркантонио! Скорее сюда, сюда… Неужели вы не видите, что она натворила? Вместо того, чтобы нажать красную кнопку, ухватилась за рычаг, потянула, а он остался у нее в руке! В клети образовалась дыра, она становится все больше, больше… Скорее! Бегите! Уведите эту идиотку от машины, уведите ее, уведите…

Иной раз у «Авангарда» стояла Андреони. Она работала четко, с невозмутимым спокойствием – можно поучиться. Но когда у нее обрывалась проволока, она так же невозмутимо лезла своей культяпкой в прорезь, погружала ее во вращающееся нутро машины… Однажды возле «Авангарда» стояла Гавацци. Ясно почему: Кишка, не решаясь сослать ее на «Свалку», поставил в наказание сюда. Он велел забинтовать ей всю голову, оставив лишь отверстия для глаз и две дырочки для носа. Гавацци нажимала нужную кнопку – зеленую. Но, издав пронзительный свист, как паровоз из ковбойского фильма, барабан начинал вращаться в обратную сторону. Сколько Гавацци ни нажимала красную кнопку, «Авангард» все равно вращался наоборот. Тогда Гавацци подбегала к вытяжному барабану и била по нему ногой, обеими руками, чтобы «Авангард» перестал разматывать уже готовый кабель. В это время бинт, которым была обвязана ее голова, разматывался; конец его болтался, как коса, становился все длиннее и раскачивался, раскачивался, пока не попадал в прорезь, пока не затягивало вращающейся массой… И так все время – «Авангард», «Авангард», «Авангард»… Хоть бы раз приснился Сальваторе! Ни разу его не видела, даже издали, даже со спины.

Марианна открывает глаза; возле ее кровати сидит доктор Кризафулли. Остался всего один день. Больничный лист на исходе: судя по тому, как упорно доктор теребит свою бородку, он чем-то озабочен и расстроен, но не подает вида. В остальном он ведет себя как обычно. На сей раз он завел разговор о женщине-работнице, о том, что ее ждет в будущем, как гармонично будет сочетаться ее труд на заводе с обязанностями жены и матери, ибо труд продолжит, дополнит и сделает более совершенной вторую сторону ее жизни. Как выиграет от этого ее подлинная женственность, насколько ярче, полнее и устойчивее будет ее красота…

Голос доктора звучит вяло, монотонно, и в то же время он словно поет. Хотя то и дело тревожно поглядывает на часы.

– Мне надо бежать… Но перед тем, как уйти, я хотел бы…

И – снова о женщине-работнице, о женщине-супруге и матери, о том, как гармонично в ней будет сочетаться…

Наконец, прощаясь:

– Я продлил вам больничный лист. Отдохнете еще десять дней, до первого марта. За это время придумайте себе какие-нибудь осуществимые желания и удовлетворите их. Например, поесть пирожных «безе» или печеных каштанов. Очень приятно насыпать их в карман – горячих, прямо с жаровни – и есть по дороге. А почему бы вам не поставить на комод красивый букет цветов? Например, лютиков? Сходите сами, купите, отберите получше. Если не замерзнете, поглазейте на витрины. Сядьте на трамвай и покатайтесь по кольцу вокруг центра. Это отличный маршрут. За город, на окраину лучше не надо: по-моему, там тоскливо.

Впервые за все время его непробиваемый оптимизм дал трещину. Затем, обычным докторским тоном:

– Если вам не хочется, нет нужды выходить сегодня же. Я сказал, что надо гулять, просто потому, что мне вряд ли удастся побывать у вас в ближайшие дни.

Марианна: – Почему? Отец нездоров? Что-нибудь с мамой?

– Нет, нет. Мы недавно виделись, разговаривали. У них все хорошо. Очень хорошо. Они замечательная пара.

Госпожа Аделе (после того как, сделав над собой усилие – а ей это стоило немало! – она проводила доктора до лестничной площадки и затворила за ним дверь): – Вот и хорошо! Лучше быть не могло…

Она вынимает из буфета свернутый в трубку листок бумаги, перетянутый резинкой, разворачивает.

– Читай! Это от Карлы. От тети Карлы. Она приготовила тебе комнату и ждет с нетерпением. Сегодня кончу стирку, завтра на рассвете выедешь, а через десять дней ты, моя дорогая дохлятина, вернешься к маме с такой цветущей физиономией, что…

– Завтра? Уже завтра на рассвете? – Марианна крепко вцепилась в пододеяльник и подтягивает его к подбородку, как в начале болезни, когда доктор проделывал свои странные, плутовские манипуляции с одеялом.

Аделе Колли (решительным тоном, напомнившим прежнюю госпожу Аделе): – Воздух! Лес! Солнце! Покой! Парное молоко! Яйца прямо из-под курицы! Настоящее сливочное масло! Это будет получше, чем пирожные «безе» и катанье на трамвае по кольцу!

– Почему же ты ничего не сказала раньше, при докторе? Я не поеду. Без его разрешения не поеду. Вот он придет, я у него спрошу.

– А что у него спрашивать-то? Ты разве не пеняла, что ему самому все это надоело и что он больше не явится? Кончено. Вот когда у тебя будут дети, свои дети, – в голосе Аделе Колли тревога и печаль, – тогда ты поймешь, что матери виднее. Матери лучше знать, что идет на пользу, а что во вред ее ребенку.

XXXVII

Дзанотти (закончив перекличку): – Все в сборе. Я благодарю присутствующих, особенно не членов Внутренней комиссии, что они откликнулись… – Хотел было, сказать, «на наш призыв», но, решив, что это слишком высокопарно, закончил – …на наше приглашение. Мы все в сборе, вернее, все, кроме одного.

Ригуттини: – Но человек все-таки не иголка…

Джани Каторжник (который никогда не пропустит случая скаламбурить): – В данном случае, не былинка…

Ригуттини (успев высморкаться): – …Не могла же она провалиться сквозь землю!..

Сильвия: – По-моему, нечего рассуждать, возможно это или нет. Факт налицо: нет ее. Даже ее соседка, больная женщина, которой Гавацци каждый день покупала еду и прибирала постель, и та ничего не знает. Она видела… точнее, слышала, как та пришла домой, собрала какие-то вещи, сказав, что хочет избавиться от лишнего тряпья, и ушла, пообещав вернуться через полчаса. Это было в тот самый вечер, когда…

Мариани: – Извините, я ровно в семь…

Дзанотти: – Я предупреждаю: никто отсюда не уйдет, пока мы не закончим и не утвердим отчет, если за него проголосует большинство членов Внутренней комиссии, разумеется. Остальные имеют совещательный голос.

Гуцци: – Я так в протокол и записываю.

Мариани: – Давай, давай! Но тогда записывай все, а не только то, что вам нравится.

Дзанотти: – Чтобы напомнить, в чем суть вопроса, обратимся к протоколу заседания от… (справляется в блокноте) 18 декабря 1957 года, пункт четвертый повестки дня: «О новых крутильных машинах в цеху Г-3». Кроме того, по поводу появления на заводе Колли Марианны… 20 февраля этого года, имеется рапорт охранника, некоего… (берет листок, прикрепленный скрепкой к повестке дня)… Либутти Альчиде: «20 февраля в 9.42 упомянутая выше такая-то и т. д. и т. п. на мой вопрос о причине и т. д. и т. п. заявила, что вынуждена отправиться в медпункт для контрольного освидетельствования».

Каторжник: …а некто Либутти сопроводить ее к врачу не счел нужным. Угадал?

Пассони: – Если охранник проявляет усердие, его обвиняют в том, что он шпионит. Если относится спустя рукава…

Дзанотти: – Выводы сделаем потом. А пока будем придерживаться фактов. Кто из вас видел упомянутую… Колли Марианну, когда она входила в цех «Г-3»? Кто может рассказать, что было потом? Только, пожалуйста, просите слова! Не все сразу, по очереди. И говорите короче. Мы обязаны написать отчет, а не роман.

Маркантонио (подняв руку): – Я видел, как она входила, и подумал…

Дзанотти: – Что ты подумал, не имеет значения. Как она вошла?

Сантина: – Что значит – как? На своих ногах. Подошла к Сильвии, а та обозвала ее свиньей.

Маркантонио: – Первым делом она направилась к раздевалке. Но, подойдя к двери, повернулась на сто воседльдесят градусов и застыла на месте, уставившись на часы. Постояла-постояла и пошла к выходу. Потом снова передумала, подошла к часам и отметилась.

Дзанотти: – Из имеющихся у меня документов видно, что она не отмечалась. Но это не важно. Нам даже невыгодно концентрировать внимание на некоторых подробностях…

Мариани: – Нет уж, давайте искать правду, а не выгоду…

Гуцци: – Я за вами не поспеваю… Не так быстро, пожалуйста! И пояснее.

Дзанотти: —…Поскольку дирекция будет строить свою защиту на предположении, которое будет для нее наиболее удобным…

Пассони: – Э, нет! Ты же сам велел оставить комментарии на конец! Если ты на ходу перестроился, то я, со своей стороны…

Маркантонио: – Дайте же мне договорить, что было дальше! Я видел, как она отправилась к конторке Бонци.

Гуцци: – А кто это?

Сантина: – Да Котенок, которого Гавацци приняла было за порядочного человека.

Маркантонио: – Это молодой специалист; несколько месяцев назад он пришел на место старика Берти, который недавно умер. Но тогда Берти еще был жив, его услали на «Свалку» – повздорил из-за «Авангарда» с помощников начальника цеха Рибакки, а того вроде…

Гуцци: – Прошу вас, помедленнее! И по порядку, пожалуйста! Этот прежний помощник начальника цеха имеет какое-нибудь отношение к «Авангарду»?

Сильвия: – Я отвечу, как ответила бы Гавацци: к истории с «Авангардом» он имеет такое же отношение, как Понтий Пилат – к страстям господним. Точь-в-точь.

Дзанотти: – Ну ладно, давайте ближе к делу.

Маркантонио: – По-видимому, Марианна обнаружила, что Бонци нет на месте. Он уже сидел за столом Рибакки и задавал вопросы новой девушке, стоявшей напротив него. По правде говоря, мы ждали трех. Но Марианна была не в курсе дела, она десять дней пролежала больная, и никто из нас не знал ее адреса, вернее, никому из нас не пришло в голову ее навестить. Не знаю, чем она болела, знаю только (я видел ее вблизи), что она была сама не своя, взгляд напряженный…