Текст книги "Сэр Гибби"
Автор книги: Джордж МакДональд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)
Втайне мистер Склейтер предвидел, что эта новая обуза только прибавит ему хлопот, но утешал себя тем, что благодаря опекунству денег у него значительно прибавится и в конце концов он окажется у самого источника несметного богатства. Он уже и так был достаточно состоятельным человеком, ведь жена принесла ему немалое приданое. Но деньги пользовались у него великим уважением, и он сильно преувеличивал их ценность даже в качестве средства творить так называемые благие дела. Это свойственно многим религиозным людям, и они относятся к деньгам с совершенно нехристианской тупостью. Нигде не сказано, что Господь тратил деньги ради собственных интересов. Он заплатил храмовые подати, чтобы никого не обидеть и не преткнуть, и защитил женщину, которая растратила на Него самое драгоценное своё имущество. Для того, чтобы мудро и с любовью уклониться от зарабатывания несметных денег, нужно в десять раз больше благодати и великодушия нежели для того, чтобы истратить уже заработанное богатство на то, что обычно называется добрыми делами.
Когда мистер Склейтер и Гибби встретили мисс Кимбл и её воспитанниц, они как раз направлялись от почтовой кареты к дому самого священника на Даурстрит. Гибби знал тут каждую подворотню, и в голове у него кружился сейчас целый рой самых разнообразных мыслей и ощущений, стремительно сменявших друг друга. Вдоль этой самой улицы он когда–то осторожно направлял неуверенные шаги всем известного (хоть и не слишком уважаемого) городского советника! А в этом доме одним зимним утром кухарка дала ему чашку горячего кофе с булочкой! Какие же счастливые это были дни, голодные, но полные приключений. В городе всегда можно было отыскать и еду, и тёплый угол, и теперь Гибби предстояло получить свою законную долю и того, и другого. Господь ходил по улицам этого города точно так же, как и по глашгарским утёсам. Он не упускал из виду ни одну из Своих овец. Правда, для тех из них, кто упрямо не хотел следовать за Ним, Он не мог делать столько же, сколько для всех остальных, и Ему приходилось посылать за ними Свою верную собаку.
Глава 40
Миссис Склейтер
Гибби блаженно витал в приятной мешанине из прошлых и будущих радостей, когда его провожатый остановился возле большого, внушительного здания, к двери которого вела целая череда гранитных ступеней. Гибби ещё ни разу не приходилось бывать внутри таких особняков, но когда они вошли, он не выказал особого восхищения. Правда, он с удивлением посмотрел – нет, не наверх, а вниз, себе под ноги: они утопали в чём–то мягком, и он на секунду подумал, что в этом доме тоже растёт трава. Потом он оглянулся, подумал, что дом очень большой, и вольным шагом глашгарского пастуха стал подыматься вслед за мистером Склейтером по широкой лестнице. Cовершенно забыв о том, что ему говорили о манерах, он вошёл в комнату, не сняв своей шапочки. Когда они появились на пороге, миссис Склейтер поднялась с дивана, и Гибби подошёл к ней с улыбкой радушного хозяина, который всегда рад приветствовать нового человека в просторном доме своего сердца, где всегда много гостей. Он даже не подумал, что должен сначала дождаться милости и гостеприимства от неё. Она же с некоторым сомнением пожала ему руку.
– Здравствуйте, сэр Гилберт, – сказала она. – Но знаете, входить в гостиную, не снимая шляпы, разрешается только дамам.
Последние слова она добавила тоном вежливого, полушутливого упрёка, говоря с горделиво–изящной высоты осознанного превосходства.
Гибби не имел ни малейшего представления о том, что такое гостиная. Он взглянул на голову хозяйки, но на ней не было никакой шляпы. Он увидел лишь массу прекрасных тёмных волос и только тут вдруг вспомнил про свою шапочку. Гибби прекрасно знал, что в доме полагается снимать головной убор, но раньше ему и не нужно было об этом помнить, потому что он никогда не носил ни шляпы, ни шапки. Поэтому сейчас, ничуть не смущаясь и лишь улыбнувшись такому забавному происшествию, он стащил с головы свой шотландский берет.
Гибби был настолько свободен от себялюбия, что не знал стыда. Ему ещё ни разу не приходилось краснеть из–за собственной неловкости. Он засунул шапочку в карман и, оглянувшись, увидел возле камина низенькую скамеечку, напомнившую ему о маленьком трёхногом табурете в доме родителей, на котором он до сих пор часто восседал несмотря на свой немалый рост. Он немедленно подошёл к скамеечке, уселся на неё и с этой выгодной позиции начал с кротким любопытством оглядываться по сторонам, время от времени с удовольствием посматривая на миссис Склейтер, которая как раз слушала мужа (несколько стеснённого присутствием самого Гибби), рассказывающего об их путешествии, выбрав, как водится, самые скучные и неинтересные его подробности.
Никто никогда не говорил Гибби об относительном величии земного имущества, и на все вещи он смотрел только как на вещи, не имея ни малейшего представления о том, что некоторые из них обладают властью возвысить своего хозяина уже благодаря тому факту, что он ими владеет: разве раб способен произвести в рыцари своего господина? Преподобный, но убогий мистер Склейтер по глупости тоже был не прочь укрепиться в собственной значительности благодаря предметам, служащим изысканному и прихотливому человеческому вкусу. Его жена не смогла бы жить спокойно и вольготно, если бы вокруг не было подобных изящных мелочей, и не будь их рядом, утратила бы значительную часть своей самоуверенности. Но блаженный дурачок Гибби не был способен даже помыслить, что подобные вещи могут иметь сколько–нибудь важное значение для положения человека в обществе. Более того, он никогда не сравнивал людей между собою. Поэтому неудивительно, что он не видел никакой разницы ни между очагом, выложенным грубыми камнями, и чугунной каминной решёткой, ни между глиняным полом и брюссельским ковром. Для него единственной святыней был человек.
Гибби никогда сознательно не формулировал для себя свои убеждения, но его символ веры был великим уравнителем, хотя он не сводил всех к низшему знаменателю, а возводил каждого до небес. Сердце, способное почитать нищего бродягу, вполне могло позволить себе с безразличием относиться к высокому общественному положению. Гибби не принадлежал к числу тех низких натур, которые не способны к почтению из–за того, что сами не тянутся ввысь, но при этом считают себя утончёнными, потому что не признают ничего, что могло бы быть выше их собственной низости. Гибби каждого человека считал лучше себя.
На самом деле, с переездом в город он потерял больше, чем приобрёл: из страны поэзии и тесного общения с крепкой, щедрой и жизнеобильной простотой Природы, человека и зверя он спустился в банальный и скучный мир пышно разубранного особняка. Но люди были и здесь, пусть даже в чрезмерно крикливой и пёстрой обстановке. Человек, который не любит людей больше всего остального и не имеет в себе ни собственной жизни, ни собственной поэзии, способен отыскать поэзию лишь там, где ему прямо на неё укажут. Но Гибби носил в себе и то, и другое. Кроме того, для него даже такой обыкновенный дом таил в себе много удовольствий. Пусть в большом особняке не было милой непритязательности горного домика, который сразу раскрывал гостю всё своё сердце, в нём всё же была какая–то статность, величавость, заслуживающая уважения. Даже если в убранстве было мало гармонии, Гибби радовался отдельным цветам и краскам – например, когда, войдя в столовую, увидел тёмно–красные стены того мягкого, глубокого оттенка, который могут дать только тяжёлые, ворсистые обои. В доме было множество картин, и большинство из них показались бы критическому глазу довольно плохими, но в них было немало обаяния и пищи для воображения, и поэтому для Гибби они стали источником бесконечного удовольствия.
Человека, близко знающего природу, не так уж трудно порадовать попытками её изобразить, хотя полностью угодить ему бывает довольно сложно. Настоящий мастер–поэт способен получить удовольствие от виршей, которые покажутся насмешкой тому несчастному смертному, что берётся их судить, – а это занятие по справедливости можно назвать самым неблагодарным на свете.
Некоторые фрукты не полюбишь до тех пор, пока не съешь самый что ни на есть спелый и сочный плод, но потом воспоминание о нём позволит нам получать наслаждение даже от плодов похуже, ловя в нём отблеск былого совершенства. Конечно, это возможно лишь в том случае, если мы не страдаем от стремления критиковать всё и вся, считая себя подлинными знатоками и ценителями и заботясь не столько о самой истине, сколько об умении оценивать и сравнивать разные её воплощения. И теперь, когда Гибби оглядывал комнату, замечая то необычный цвет, то шелковистость занавеси, то мягкость ковра или нарядность расшитой ширмы, он повсюду находил радость и удовольствие. Посреди внешней благопристойности кресел и сердец, посреди заурядной жизни среди заурядной толпы он оставался и должен был оставаться тем, кем научился быть среди благородства, царившего в горном дворце Глашгара.
Миссис Склейтер, бывшая миссис Бонниман, была вдовой человека, сколотившего своё состояние торговлей иностранными товарами, и после женитьбы мистер Склейтер поселился в её доме. Она была благовоспитанной женщиной, значительно превосходящей своего второго мужа в умении изящно и тактично исполнять непременные обязанности жизни в обществе, и уже немало натерпелась от пусть не слишком серьёзных, но заметных проявлений его неотёсанности и даже вульгарности. Поэтому она с некоторой опаской ожидала появления молодого подопечного, страшась, что он тоже окажется неотёсанным и невежественным, только в ещё большей степени. Она не имеет ни малейшего желания становиться для этого медвежонка нежной матерью, с добродушным смешком говорила она друзьям. «Только подумайте, – добавляла она, – сколько в его неразвитом сознании должно быть низменных представлений, да ещё при таком детстве! Мистер Склейтер прав: мы должны благодарить Небо за то, что оно пощадило хотя бы наши уши. Бедный ребёнок!»
Миссис Склейтер было около сорока лет. Она была довольно высокой, со здоровым, румяным лицом и тёмными, гладкими, блестящими волосами, которые она расчёсывала на пробор и укладывала по обеим сторонам белого лба. У неё были чёрные глаза, тонкий орлиный нос, приятная улыбка и ровные белые зубы. В общем и целом она была красивой женщиной, а о том, как она одевалась, можно судить из того, что по совету своего зеркала даже самому изысканному шёлку она всегда предпочитала атлас и почти всегда носила только его. Время от времени она пробовала носить что–то другое, но вскоре непременно сдавалась и возвращалась к атласу. Она была довольно щепетильной насчёт манер, но держалась свободно, когда стремилась являть собой образчик того, что сама считала хорошим тоном: её собственные манеры были лишь самую чуточку преувеличенными, чересчур изящными и изысканными. Она держала отличную кухарку и прекрасный стол, и, как любила повторять она сама, всё в её доме отличалось хорошо обдуманным стилем. Она сама вела хозяйство, была строгой, но разумной домоправительницей, так что слугам у неё жилось вполне привольно. Она была рассудительной, доброй, всегда с готовностью откликалась на чужую просьбу, но во всём её существе нельзя было отыскать ни капли поэзии или искусства. Она любила справедливость, редко была не права, но когда всё–таки допускала промахи, никогда в этом не признавалась. Однако замечая собственные ошибки, она прилагала некоторые усилия к тому, чтобы в будущем избегать подобных упущений. Она твёрдо стояла на своём мнении, была способна даже слегка восхититься истинностью и праведностью другого человека и придерживалась двух или трёх своих любимых заповедей, на которые обращала больше внимания, чем на все остальные.
В обществе с нею было спокойно и безопасно; она никогда не распускала сплетен, к неимущим относилась со снисходительной добротой и во всех отношениях была замечательной женой именно для такого священника, каким был мистер Склейтер. Она знала, как держать себя с теми, кто обладал неоспоримым превосходством. Чуть больше холодности, гордости, безразличия и небрежной отстранённости с легчайшим налётом грубости – и она могла бы вполне свободно вращаться в высшем обществе (если, конечно, ей когда–нибудь удалось бы туда попасть). В общем, трудно было найти более подходящую учительницу, чтобы подготовить Гибби к тем обязанностям в обществе, которые ему предстояло исполнять впоследствии. Даже те, кто и сам был не прочь за это взяться, признавались, что Гибби очень повезло и он попал в искусные руки. Сам мистер Склейтер был уверен, что если кто–то и способен сделать джентльмена из сэр Гилберта, то это его жена. А уж он–то знал, что говорил, потому что она уже успела во многом отшлифовать его собственные манеры и привычки.
Теперь миссис Склейтер полусидела–полулежала в низком кресле с другой стороны очага, медленно разглядывая своими чёрными глазами парнишку, усевшегося на скамеечку для ног. Его голубые глаза рассматривали комнату вполне осмысленным и даже смышлёным взглядом, в котором было больше простого интереса, нежели удивления или восхищения. Вдруг он повернулся и посмотрел прямо ей в лицо. Их взгляды встретились, и из его глаз потоком рванулось лучистое сияние, осветившее всё его лицо солнечной, сердечной улыбкой.
Надеюсь, вы не устали от того, что я постоянно упоминаю об улыбках Гибби. Но без них нельзя, ведь у Гибби не было никакого другого способа говорить с людьми. И потом, читатели должны быть только благодарны за то, что немота Гибби избавила их от великого множества «он сказал» и «она ответила». К сожалению, я не в силах передать словами все разнообразнейшие оттенки его улыбок. Наверное, многое из того, что Гибби чувствовал (и чувствовал, пожалуй, ещё сильнее именно потому, что не мог об этом сказать), попадало в ту часть его души, где изготовлялись улыбки и, словно разноцветной пыльцой, насыщало их разными красками и оттенками смысла.
Давние друзья Гибби умели различать и распознавать выражение его улыбок и довольно неплохо научились их понимать. В улыбке, просиявшей сейчас навстречу миссис Склейтер, было что–то такое, перед чем, как она сказала назавтра своей подруге, не способна была бы устоять никакая женщина. Должно быть, решила она, это следствие его благородного происхождения. Правда, приведись ей увидеть некоторых из самых недавних предков Гибби, она тут же усомнилась бы, что Гибби унаследовал свою радостную лучезарность именно от них, – разве только она передалась ему от самого первого предка, из которого и исходило всё благородство его семьи. Как бы то ни было, сердце миссис Склейтер дрогнуло и улыбнулось в ответ, и с самого первого дня они с Гибби стали друзьями.
Теперь, когда они по–настоящему познакомились и в ответной улыбке Гибби увидел душу своей новой хозяйки, он тут же совершенно естественным образом, без всякого смущения, не подозревая, что его действия могут показаться кому–то грубыми, начал разглядывать её с ног до головы. Он рассматривал её так, как рассматривал бы радугу, как будто пытаясь различить неразличимое в схождении и расхождении её цветов. Только сейчас им двигала живущая в нём всемогущая любовь. Невинными, как у младенца, глазами он принялся разглядывать лицо и фигуру миссис Склейтер, то и дело задерживаясь взглядом на какой–нибудь мелкой подробности.
Это продолжалось довольно долго, но почти сразу миссис Склейтер почувствовала себя немного неловко, сама не зная почему. Она никак не могла понять и объяснить своих ощущений, и это ей не понравилось. Почему ей так неловко из–за того, что эти глаза рассматривают то, что в любое воскресенье может увидеть вся церковная община, а по понедельникам, когда она пешком прохаживается по магазинам, – и все остальные жители города? И правда, почему? Тем не менее, ей стало неуютно, и она почувствовала, что ей хочется закрыть лицо вуалью. Она могла бы встать и выйти из комнаты, но не имела «ни малейшего желания» поддаваться своему медвежонку и позволять ему обратить себя в бегство. Ей было стыдно, что женщина её возраста и положения ведёт себя так глупо. Кроме того, ей хотелось понять саму себя и то, что в ней происходило. Ей не показалось, что Гибби ведёт себя грубо; она не сердилась на него так, как будто он позволил себе непростительную вольность. Однако ей не хотелось, чтобы он так на неё смотрел.
Ей не пришлось долго чувствовать себя неловко. Вскоре внимание Гибби привлекли её руки, всё это время лежавшие у неё на коленях. Это были очень изящные руки благородной формы, с длинными пальцами и ровными, овальными ногтями, каждый из которых был похож на кусочек перламутровой луны, только–только подымающейся из–за горизонта. Эти руки были почти безупречны (и я подозреваю, что их владелица втайне считала их настоящим совершенством), – но можно ли хоть где–нибудь увидеть по–настоящему безупречную руку? Гибби они показались просто чудом красоты, и после того, как он одну или две минуты взирал на них на расстоянии, стоя на другом краю мохнатого ковра, он внезапно поднялся, подхватил свою скамеечку, подошёл с ней к противоположной стороне камина, поставил её возле миссис Склейтер и снова уселся.
Миссис Склейтер лишь слегка наклонила свою прекрасную шею и с любопытством взглянула на него, пытаясь угадать, что он будет делать дальше. Но тут Гибби положил свою руку на одну из её ладоней, неподвижно лежавших в складках атласа, и контраст между ними был настолько разительный, что он звонко рассмеялся. Однако руку свою он не убрал и, по всей видимости, нисколько не стыдился своей жёсткой, смуглой, мозолистой, цепкой и, хоть и маленькой, но сильной ладони с короткими почерневшими ногтями. Его рука спокойно лежала рядом с белоснежной, изящной, благородной и безупречной рукой, украшенной (в знак выпавшей ей чести принадлежать жене мистера Склейтера) небольшим золотым кольцом с прелестными бирюзовыми вставками, посреди которых сияли ясные бриллианты.
Миссис Склейтер тоже рассмеялась (да и кто бы мог от этого удержаться? Если бы рядом висели серебряные колокольчики, они непременно зазвенели бы в такт её мелодичному смеху!) и ласково похлопала эту узловатую раскоряку, которая, как ни странно, тоже называлась рукой. На самом деле, ей было не слишком приятно прикасаться к этому уродству, так разительно отличавшемуся от идеала. Но явное восхищение Гибби её руками в значительной степени примирило её и с его видом, и с ним самим – и прекрасно: ведь судя о человеке по тому, чем он восхищается, мы составим о нём гораздо более верное впечатление, нежели в том случае, если станем оценивать лишь форму его рук или ног, доставшуюся (или не доставшуюся) ему от какого–нибудь забытого предка. Тем не менее, его присутствие – именно присутствие, а не близость – смущало её, и она почувствовала облегчение, когда мистер Склейтер (на время вышедший из комнаты) снова вернулся и забрал Гибби с собой, чтобы показать ему его новое жильё и дать кое–какие указания насчёт того, как привести себя в порядок к ужину.
Уже вечером лёжа в постели миссис Склейтер долго не могла заснуть и думала, главным образом, о том, какое странное чувство пробудил в ней взгляд деревенского мальчика. Через какое–то время она поняла, что, несмотря на превосходство её руки по сравнению с его ладонью, рядом с этим юным пастухом она всё время смутно ощущала некую несостоятельность. Может быть, его взгляд заставил её почувствовать недовольство собой? Последнее время она не знала за собой особых ошибок или проступков. Она никогда не совершала ничего дурного – то есть, того, что считала дурным она сама, а ещё вернее, её ближние и соседи. Ей казалось, что она никогда не делала ничего по–настоящему предосудительного, а если что–то и было, то так давно, что она почти совсем об этом забыла и искренне считала себя вполне добродетельной и порядочной. И тем не менее взгляд этих голубых глаз, пытливо и бессознательно вглядывающийся ей в душу и ищущий, ищущий что–то там внутри, заставил её почувствовать себя неуютно, как в тревожном сне, когда нежданно нагрянувшие гости застают хозяйку врасплох, а дома у неё совсем не такой порядок и чистота, чтобы она могла спокойно их принять. Пора ей, наверное, вспомнить про ту обитель, которая кроется в глубине каждой души; пора взять веник и совок и хорошенько почистить и подмести своё внутреннее жилище.
Есть уборка, которой не должны гнушаться ни царь, ни пастух, и которую каждый человек должен произвести в себе сам. Ибо человек оскверняется тем, что из него выходит, и чтобы избавиться от этой гнили, ему придётся спуститься внутрь себя, запереть себя, как осуждённого, в камере собственного сердца и, опустившись на колени, отскребать и мыть её грязный пол. Для тюремной камеры душа миссис Склейтер была вполне приличной и опрятной, но никакая человеческая совесть не может очиститься полностью, пока не распахнёт свои окна и двери сияющему солнцу и могучему ветру и не превратится из мглистой душной темницы в сверкающую горную вершину.
Наутро миссис Склейтер первым делом отвела Гибби к самому модному портному в городе, и там с него сняли мерку, чтобы сшить ему всю ту одежду, которую она считала необходимой для сына джентльмена. Красивая женщина, идущая по улице рядом с мальчиком в странном, нескладном наряде деревенского покроя, привлекала к себе немало внимания, и большинство городских жителей, видевших, как они ходят из лавки в лавку, то уходя, то снова возвращаясь (и уже успевших услышать о розыске их давнего знакомого, маленького сэра Гибби, и его внезапном возвышении), быстро сообразили, что означает появление этой причудливой парочки. И хотя в обществе прекрасной миссис Склейтер Гибби чувствовал себя легко и свободно, как будто она была его собственной матерью, и шагал рядом с ней с видом вольного и беззаботного глашгарского ветра, сегодня он явно был не в своей тарелке, потому что плотные швы, вышедшие из–под иглы сельской портнихи Тэмми Брикс, со всех сторон впивались ему в кожу.
Бывают такие страдания, от которых заёрзает даже мученик, обладающий терпением Иова. Гибби мог выдерживать стужу, дождь и голод и при этом радостно свистеть, как певчий дрозд. Пару раз ему случалось переносить страшную боль, и даже тут он не сопротивлялся. Но вряд ли можно было считать тесные подмышки сюртука всевышней волей Провидения, противиться которой грех, и поэтому то, что случилось дальше, нельзя считать проявлением чистого великодушия Гибби (который, впрочем, был бы готов отдать другому самую что ни на есть лучшую и удобную одежду). Когда они шли по самой фешенебельной улице города, Гибби вдруг рванулся прочь от миссис Склейтер и перебежал через дорогу на противоположную сторону. Она остановилась и с удивлением посмотрела ему вслед: до сих пор он вёл себя безукоризненно и не делал ничего предосудительного! И тут на бегу – какой ужас! – он начал стягивать с себя сюртук. Добежав до другой стороны улицы, он как раз только–только стащил его с плеч и успел схватить за руку парнишку приблизительно своего роста, шедшего босиком в рваных штанах и полотняной рубашке с длинными рукавами (если слова «рубашка» и «рукава» вообще можно употребить для описания того, что на нём болталось). Немного походя жестами на того портного, который только что его обхаживал, и с такой же добротой и внимательностью, как будто перед ним был не незнакомый мальчишка, а сам Донал Грант, Гибби протянул тому свой сюртук и знаками показал, что тот может его надеть. Паренёк незамедлительно повиновался, исподлобья взглянул на неизвестного дарителя, благодарно кивнул и по ступеням побежал на улицу, пролегавшую чуть ниже, ничуть не сомневаясь, что этот щедрый мальчик – просто блаженный дурачок, и боясь, что его вот–вот нагонит кто–нибудь из его родственников и потребует вернуть подарок.
Миссис Склейтер с удивлением и некоторой опаской наблюдала за происходящим. Не то, чтобы она сожалела о подаренном сюртуке. Конечно, если бы Гибби так же отдал незнакомцу тот костюм, который они только что заказали, она сочла бы это довольно значительным убытком. Но, может, он и правда дурачок? Стоя на противоположной стороне улицы в своём чёрном атласном платье, миссис Склейтер думала про Гибби точно так же, как бездомный парнишка в нелепом сюртуке, улепётывающий по лестнице прочь. Сам же Гибби, оставшись в одной рубашке, снова побежал к ней через широкую мостовую. Он пошёл рядом с ней, как будто ничего не случилось, но так радостно размахивал при этом руками, как будто с него только что сняли наручники. Он столько лет пробегал по улице почти совсем без одежды, что даже представить себе не мог, как странно сейчас выглядит, и поэтому попросту об этом не думал.
Не прошло и нескольких дней, как миссис Склейтер обнаружила, что даже по отношению к обыкновенным светским приличиям она не могла бы найти себе более послушного и старательного ученика. Гибби так внимательно за нею наблюдал и так проницательно подмечал различия между манерами миссис Склейтер и её мужа, что какое–то время его телодвижения и жесты казались даже слишком изящными и грациозными для мужчины. К счастью, его учительница тут же поспешила исправить этот недостаток, хотя женственность её собственных манер была чуточку более подчёркнутой, чем нужно. Но и тут Гибби настолько охотно подчинился её указаниям и исправлениям, что миссис Склейтер вообразила себя способной лепить из него всё, что угодно, и начала даже гордиться своей победой и властью над юным дикарём. Ей ещё предстояло узнать, что у Гибби имеются и свои собственные мнения.
Она не понимала, что такое быстрое взаимопонимание между ними установилось именно благодаря его любвеобильному сердцу и благородному стремлению учиться всему доброму и лучшему. Там, где она действительно могла показать ему что–то лучшее, он готов был тут же перенять это от неё. Но он не хотел и не считал себя обязанным следовать её наставлениям ни в чём другом. Как бы сильно ни притягивала его её женственность и то ощущение утончённого изящества, которое, казалось, всегда облекало её фигуру, Гибби не чувствовал, что миссис Склейтер имеет над ним власть. В детстве он был полностью предоставлен самому себе. Гранты безраздельно доверяли ему, и им ни разу не приходилось прибегать к родительскому авторитету, чтобы склонить его к послушанию. Поэтому он не имел ни малейшего понятия о том, что надо слушаться кого–то ещё кроме Единого Господа. С самого начала ему было дано любящее и преданное сердце, а воля Господа посадила его волю на престол служения. То, что раньше он делал по желанию и склонности сердца, теперь он был способен делать и против своего желания и непременно сделал бы, возникни перед ним такая необходимость. Какое ещё послушание необходимо для совершенства? Отца, мать и Донала он любил с таким глубоким и нежным почтением, какого не испытывал больше ни к одному другому человеку на земле. Но в то же самое время в нём жило нечто, превосходящее даже уважение, по отношению к любому человеческому существу, каким бы величественным или жалким оно ни было. Он не хотел и не мог придерживаться общепринятых светских различий, хотя мистер и миссис Склейтер считали их непременной частью человеческого бытия, полагая их признание и соблюдение неотъемлемым условием своей жизни. Понятно, почему временами им казалось, что Гибби начисто лишён самых элементарных основ любого воспитания, а именно: понятия о подчинении опекунской власти и уважения к ней.
Мистер Склейтер добросовестно исполнял свои обязанности по отношению к Гибби. На следующий же день после его приезда он начал с ним заниматься.
Ему и раньше случалось заниматься с мальчиками–учениками. Он много знал, был вполне пристойным и разумным учителем и вскоре понял, как лучше всего воспользоваться тем, что Гибби умеет писать. Оказалось, что тот уже немного освоил латинский язык, и когда мистер Склейтер научил его вполне сносно переводить с одного языка на другой, то начал даже подумывать, как было бы хорошо и полезно для обучения, если хотя бы половина его учеников в школе (и три четверти прихожан, посещающих воскресную службу) были такими же молчаливыми, как сэр Гилберт Гэлбрайт. Когда они перешли к греческому, мистер Склейтер был просто изумлён, увидев с какой лёгкостью и быстротой Гибби его усваивает. Не успели они пройти основные правила грамматики, как однажды, войдя в кабинет, мистер Склейтер застал своего ученика за греческим Новым Заветом, и Гибби был так погружён в работу, что несмотря на чрезвычайно тонкий слух, не услышал, как вошёл его учитель.
Не знаю, что думал Гибби о тех молитвах, которые мистер Склейтер произносил и в церкви, и дома. По сравнению с пылкими излияниями Джанет, обращёнными прямо к Господу так, словно она беседовала с Ним лицом к лицу, молитвы священника, должно быть, казались ему конструкциями, созданными каким–то причудливым деревянным механизмом, который изо всех сил старается молиться, но не имеет ни души, нуждающейся в спасении; ни слабости, отчаянно ждущей подкрепления; ни единого сомнения, которое нужно развеять; ни жажды, которую хочется утолить. Есть ли что–нибудь менее похожее на истинную веру, чем молитвы человека, чья религия стала его профессией и кто, наверное, ни за что не стал бы молиться, не принадлежи он к числу «служителей церкви»? Однако Гибби был настолько далёк от критики, что, скорее всего, видел в этих молитвах гораздо больше добра, чем его было там на самом деле, – весьма незавидное качество в глазах тех, кто старательно приучает себя видеть во всём даже те изъяны, которых на самом деле нет.
Миссис Склейтер никак не могла привыкнуть, что рядом с ней всегда присутствует живое молчание; сначала это угнетало её, а какое–то время из–за этого она с каждым днём чувствовала себя всё хуже и хуже. Но когда она начала, наконец, улавливать оттенки его улыбок и жестов, ей стало казаться, что он говорит всё время, не переставая, и лучшая, благородная сторона её натуры нередко могла сказать вместо Гибби то, что он сказал бы сам, если бы мог, ибо лучшая сторона её характера была тайным сторонником мыслей и чувств её подопечного. Хотя эту внутреннюю связь между ними нетрудно было заметить, сама миссис Склейтер научилась узнавать её лишь много позже, когда придумала, как по–настоящему беседовать со своим учеником.
Самому же Гибби, исполненному священной простоты, царившей в пастушеской хижине, в её доме пришлось столкнуться со многими вещами и поступками, которые вызвали в нём разочарование, недоумение и даже потрясение. Более–менее порядочные люди всегда поражаются злодейству нечестивых. Гибби же, хорошо знакомый и с теми, и с другими и знающий, чего от них можно ожидать, поражался лишь при виде нечестия праведников. Он так и не научился как следует понимать мистера Склейтера – но разве можно по–настоящему понять непоследовательного человека? До конца можно понять лишь то, что полностью разумно. Человек теряется при виде самой сути зла, постичь которую может лишь Тот, Кто наделил нас способностью творить зло, но сделал это ради того, чтобы мы стали добрыми.
