Текст книги "Сэр Гибби"

Автор книги: Джордж МакДональд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

Глава 3
Миссис Кроул

Заведение, где они встречались, до сих пор сохраняло некоторое подобие достоинства. Когда–то миссис Кроул появилась здесь, чтобы сменить умершую тётку, женщину по–своему замечательную. Люди в округе ещё помнили о ней, и новая хозяйка с гордостью приняла доставшуюся ей славу и всегда поощряла в себе смутное чувство долга, призывающее её оправдать добрую память своей предшественницы. Посему она строго положила себе за правило, что будет продавать виски, пока её покупатели соблюдают должные приличия, – то есть, не затевают пьяных драк, привлекая к заведению внимание полицейских, не рассказывают нескромных баек, оскорбляющих её слух, не извергают особо страшных проклятий и ругательств и не бесчестят день Господня воскресения, церковь или Библию. Пока покупатель соблюдал эти условия и честно платил за свою выпивку, он мог надираться хоть до бесчувствия безо всяких возражений со стороны хозяйки. Но стоило кому–нибудь хоть в малейшей степени нарушить эти почтенные установления, миссис Кроул, как коршун, накидывалась на бесстыдника с резкой, безжалостной бранью. Я не сомневаюсь, что тем самым она надеялась заслужить хоть какое–то одобрение свыше и старалась записать на свой счёт побольше добрых дел, помня, что однажды придёт время подводить итоги. Земным результатом её усилий пока было лишь то, что благодаря своему стремлению к респектабельности, она собрала вокруг себя круг завсегдатаев: степенных, добродушных пьяниц, которые почти не доставляли ей никаких хлопот, пока оставались в заведении, – хотя подчас у неё были основания беспокоиться за судьбу некоторых из них после того, как они его покидали.

Ещё одной особенностью её правления было то, что она почти никогда не продавала выпивки женщинам. «Нет, нет, – говорила она обычно, – зачем женщине сдалось это виски? Мужчины ладно, пусть себе пьют, если им хочется, тут уж ничем не поможешь». Исключение она делала только для близких подруг и для себя самой. Сама она лишь «прихлёбывала» понемножку, оставаясь одна, – прихлёбывала, как она объясняла, из–за своего «несчастья». Об этом «несчастье» она говорила так, как будто оно и без того было известно всем вокруг, хотя, по правде говоря, никто не знал, в чём, собственно, оно состояло. На самом же деле, подобно большинству своих завсегдатаев, она уже тоже катилась по наклонной плоскости, оправдывая перед собой каждое новое послабление. До недавнего времени она исправно ходила в церковь – да и сейчас иногда посещала службы и на Пасху всегда выходила к причастию. И тем не менее, ей приходилось чаще и чаще придумывать новые оправдания своим поступкам – а в тех случаях, когда оправдаться было нечем, в ход пускались смягчающие обстоятельства. Совесть всё сильнее мучила миссис Кроул, и было просто необходимо хоть как–то усмирить её и обрести покой.

Если бы сегодня Господь вдруг явился среди нас, интересно, что сделали бы грешники, увидев Его? Почему–то мне кажется, что многие из них, вроде миссис Кроул, сразу пошли бы к Нему. В сущности, она была неплохой женщиной, но неуклонно, хоть и медленно, становилась всё хуже и хуже.

Итак, утренний посетитель, чьё появление помешало ей наброситься на Гибби, выпил свою рюмку, вытер рот и усы синим платком, лицо его приобрело умильное выражение человека, вдоволь напившегося после долгой жажды, и он тут же скромно удалился. Как только он перешёл на другую сторону улицы, миссис Кроул собиралась было вернуться к непослушному сорванцу, но тут дверь снова открылась, и на пороге показался достопочтенный Клемент Склейтер, местный священник, недавно назначенный в их приход, уже не юнец, но и не достигший пока среднего возраста. Он был человеком честным и ревностно желал как можно лучше исполнять все обязанности своего сана, хотя его представления о вере были довольно убогими. Иначе и быть не могло, потому что он гораздо лучше знал то, что называл божественными установлениями, нежели своё собственное сердце или несчастия и нужду человеческой души. Миссис Кроул как раз стояла спиной к двери, ставя чёрную бутылку обратно на полку, и поэтому хотя и слышала, что кто–то вошёл, но не видела, кто именно.

– Вам чего? – равнодушно бросила она.

Мистер Склейтер не ответил и ждал, пока она обернётся и увидит его, что она и сделала, удивлённая молчанием покупателя. Она увидела перед собой незнакомого человека, который, судя по белому воротничку и похоронным одеждам, был священником. Он стоял с серьёзно–торжественным видом, широко расставив ноги, и неодобрительно посматривал на неё круглыми глазами, ожидая к себе должного внимания.

– Чего Вам угодно, сэр? – повторила миссис Кроул с несколько большим почтением, но менее сердечно, чем в первый раз.

– Если Вы действительно хотите это знать, – ответил он c некоторой помпезностью (разве может оставаться смиренным человек, только что достигший цели своих честолюбивых устремлений?) – то мне угодно, чтобы Вы закрыли свою лавку и вели в моём приходе более пристойную жизнь.

– Ещё чего! Не очень–то вы вежливы, этак разоряться в моём доме, будь он хоть в вашем приходе, хоть у чёрта на куличках! – взвилась миссис Кроул, рассерженная и грубостью его слов, и тем, что он сказал. – Так уж позвольте вам сказать, что мой дом в жизни никто непристойным не называл!

– Я о Вашем доме ничего не говорил. Я имел в виду только лавку, – ответил священник, несколько кривя душой.

– А что такое моя лавка, как не дом, а? Надо же! Да если лавку убрать, тут же ничего не останется. Вы, ваше преподобие, думайте, что говорите, прежде чем произносить ложное свидетельство!

– Я повторяю, что ничего такого не говорил и ничего не имею ни против Вашей лавки, или какой другой, кроме того, что Вы продаёте виски в моём приходе.

– Господи, Пастырь милосердный! Да неужто моё заведение сравнишь с теми, что держат Джок Тамсон и Джими Дьюк? – а ведь они тоже у вас в приходе!

– Знаете что, хозяйка…

– Знаю, что я не лучше и не хуже любого ближнего, – отрезала миссис Кроул, забывая, что только что утверждала своё превосходство. – Как–никак, а человеку надо чем–то жить!

– Но даже у этого общепринятого принципа есть свои пределы, – возразил Мистер Склейтер, – а посему я должен заранее Вас предупредить, что собираюсь закрыть в своём приходе все подобные заведения. И сейчас сообщаю об этом не потому, что надеюсь на Ваше благоразумие, но лишь для того, чтобы Вы не жаловались потом, что я действовал за Вашей спиной.

Его спокойствие заставило миссис Кроул встревожиться. Кто знает, может он станет распускать про неё недобрые слухи, нажалуется в полицию – чего доброго, ещё лицензию отберут! Да, с этим нужно быть поосторожнее, не раздражать его до поры до времени. Рассудив так, миссис Кроул немедленно сменила тон и заговорила жалобным голосом: – Конечно, ваше преподобие, разве ж это дело, что у нас в королевстве развелось столько пьяниц? Но ведь вы и сами знаете, что пьянице выпивка – как волынке воздух, и уж он–то найдёт как горло промочить. А отними у него бутылку, так он душу дьяволу продаст или горло себе перережет!

– Да уж, если так пойдёт, встречи с дьяволом им не миновать, – ответил священник, на минуту выпав из английской безупречности и съехав на родное шотландское наречие.

– Может, оно и так, сэр, да только дьявол вместе с бесами и сам не обрадуется, если пьяницы к нему заявятся раньше времени!

Мистер Склейтер невольно улыбнулся такой внезапной ретивости, и сердце его смягчилось. Что ни говори, ничто не обезоруживает священника–шотландца так, как знание Священного Писания! К тому же, мистер Склейтер обладал чувством юмора, искупавшим другие его недостатки, – хотя, правда, не ценил его, потому что не верил, что оно даровано ему Богом.

– Это Вы правильно сказали, – ответил он. – Хоть они и бесы, а решили, что лучше в свиней поселиться, чем в этаких! Только ведь и свиньи–то их не вынесли!

Ободрённая его снисходительным тоном, но не желающая доводить линию его рассуждений до логического конца, миссис Кроул рискнула пуститься в свои собственные.

– Видите ли, сэр, – начала она, – пока есть виски, горло для него всяко найдётся. Такая, выходит, у выпивки дорога – из бутылки да в горло, как повелось, с природой не поспоришь. Так уж если от неё никуда не денешься, придётся и заведения держать. Да что там говорить, сэр! Всему городу только лучше, что эти несчастные создания напиваются смирно да чинно, в приличном месте. Да вот вы сходите к мировому судье, сэр! И если вам там скажут про меня чего плохое – только смотрите, сэр, чтобы свидетели были верные и непродажные – что в моём доме беспорядок или безнравственность какая, то сразу смело идите прямо ко мне, и я вам сию же минуту поклянусь, что продам лавку, только меня и видели. Только не думайте, что после меня дела пойдут по–другому! Коли вы меня прикроете, так всё равно все потянутся к Джоку Тамсону или к Джими Дьюку, и тогда такое начнётся, что я бы вам сказала, да, видит Бог, не хочется язык поганить. Так что все наши пьяницы только раньше времени в геенну скатятся, как те бесы. Эх, да им и так недолго осталось! Кто же их пожалеет, кроме меня?

– А что будет, когда эти несчастные жертвы Вашей пагубной жалости окажутся в том жутком месте, где у них больше не будет виски, чтобы утолить вечную жажду? – спросил Мистер Склейтер, снова оседлав своего любимого конька и с наслаждением на нём раскачиваясь. – И где тогда окажетесь Вы, миссис Кроул, а? Как Вы полагаете?

– Куда Бог пошлёт, там и окажусь, – ответила женщина. – А куда Он меня пошлёт, признаюсь, пока мне не очень–то хочется думать. Только будь я на вашем месте, Мистер Склейтер, я бы хорошенько подумала, чтобы дров сгоряча не наломать. А то всем ещё хуже будет.

– Но послушайте же, миссис Кроул, я ведь забочусь не только о Ваших несчастных покупателях. Ваша душа мне так же дорога, как и всякая другая, за которую мне придётся держать ответ перед Богом.

– Например, как душа миссис Бонниман, – вопросительно предложила миссис Кроул с почти неуловимым лукавством в голосе.

Несмотря на свои внушительные размеры, город всё–таки был не настолько большим, чтобы кое–какие сведения о личной жизни его обитателей время от времени не становились всеобщим достоянием. Миссис Бонниман была красивой и богатой молодой вдовой, и слухи о том, что эти её достоинства пленили сердце мистера Склейтера, донеслись до ушей миссис Кроул задолго до того, когда она с ним познакомилась. На лице священника отразилось несомненное замешательство, и, стараясь не испортить всё дело, миссис Кроул поспешно заговорила дальше, как будто это имя пришло ей в голову совершенно случайно.

– Нет, нет, сэр, – сказала она, – что уж там думает Создатель о моей душе, я не знаю, врать не буду. Только не надо говорить, что моя душа для вас не хуже души такой красивой и элегантной дамы, как миссис Бонниман! Сказать по правде, – добавила она, скорбно покачивая головой, – не очень–то жизнь меня баловала, так что поглядим, может, мне какое послабление–то и выйдет!

– На Вашем месте я бы не очень на это рассчитывал, миссис Кроул, – сказал Мистер Склейтер. Он почувствовал немалое облегчение от того, что разговор свернул в сторону, но теперь начал слегка побаиваться хозяйки кабака и не хотел её сердить.

В ответ на это замечание миссис Кроул тут же воинственно выставила вперёд полный перечень своих благочестивых достижений.

– А я плачу всё, что с меня причитается, – со скромной твёрдостью заявила она. – И в церкви всегда опускаю в кружку, что полагается, – когда грош, а когда и шестипенсовик. Я как раз думала, что надо бы в церковь–то сходить, и не позже завтрашнего вечера, а тут как раз вы и пришли, а я–то и не знала… Ну да ладно, чего уж там. Так вот. Врать я много не вру, не ругаюсь, имя Господне всуе не упоминаю и покупателям запрещаю. А виски у меня всегда самое лучшее, и в воскресенье я вообще ничего себе не варю, разве что бульон, а ведь бульон сварить это не грех, он знай кипит себе потихоньку: поставь на огонь да и иди себе в церковь. Правда, Библию–то я не читаю, как должна, – тут я, конечно, виноватая – но всё равно, сэр, если уже рассудить по–честному, то, хоть я не должна так говорить, найдутся в нашем приходе люди и похуже, чем вдова старого Бенджи Кроула.

Так что, сэр, если вы всё–таки не хотите пропустить капельку да подзаправиться перед своими святыми трудами, то уж простите меня, а мне надо бы пойти, да кровать заправить, а то у девушки моей палец нарывает, а грязи да беспорядка я у себя не допущу. Спасибо, что зашли и позаботились обо мне несчастной. Старый–то наш священник, мистер Ренни, ни разу ко мне не приходил, дай ему Бог здоровья. Все, кто меня знает, сэр, ничего плохого про меня не скажут, говорю вам с чистой совестью, да и вы заходите, сами убедитесь. И ещё одно вам скажу, сэр: сколько лет держу лавку, сколько народу у меня бывает, а я ещё ни разу видала, чтоб хоть один из них задумался о своей горькой судьбе да покаялся… – не хотите ли, сэр, заглянуть в гостиную? нет? – ну так вот, честное слово, ничего подобного я ни разу не видала! А если бы увидела, то неужели бы я лён курящийся угасила, да трость надломленную преломила, а? Нет, не будет на моих руках ничьей погибели, ни душой, ни телом!

– Ладно, ладно миссис Кроул, – проговорил священник, слегка ошалев от обрушившегося на него потока и не зная, что сказать, чтобы хоть как–то пробиться к своей прихожанке. – Я не сомневаюсь ни в одном Вашем слове. Но ведь Вы и сами должны знать, что спасение даётся нам не по делам. В глазах Господа самые праведные наши поступки всё равно, что грязные лохмотья.

– Знаю, мистер Склейтер, как не знать! Так вы не стесняйтесь, как будете мимо проходить, так и заглядывайте. И стыда вам в том никакого не будет, потому что живу я честно и никого не обижаю.

– Хорошо, миссис Кроул, – ответил священник, с облегчением поворачиваясь к двери. – Только сразу Вам скажу, – добавил он, остановившись, – мнения я своего не изменю и потому советую Вам хорошенько обдумать всё, что я сказал!

С этими словами он поспешно вышел из лавки и быстро зашагал по улице прочь, очевидно опасаясь её ответа.

Миссис Кроул снова повернулась к полке, достала оттуда ту же самую бутылку, налила себе полстакана виски и лихо его опрокинула. Ей только что пришлось думать и разговаривать о вещах малоприятных, а из–за этого она всегда, по собственному выражению, «дрожала как осиновый лист». Она была одной из многих людей, чья жизнь питается совсем не теми источниками и кто черпает своё утешение на мирской половине вселенной. Трудно сказать, кто из них с мистером Склейтером был сейчас ближе к Пламени, согревающему самое сердце всей земной жизни, но у неё, по крайней мере, было то преимущество, что все усилия своей души она тратила на простое самооправдание и на тщеславие у неё просто не оставалось сил. Тяжко вздохнув, она принялась хлопотать по дому. Её не утешило бы даже то соображение, что ни один поставщик виски в округе не мог бы выставить столько доводов в свою защиту. Даже само выпитое виски не принесло ей облегчения. Оно обожгло ей не только желудок, но и совесть, и она поклялась себе больше никогда до него не дотрагиваться.

Увы! Всегда найдётся тысяча причин не отказывать себе в маленьком удовольствии хотя бы сегодня и опять отложить начало новой жизни да следующего раза. О воздержании гораздо приятнее думать, когда уже перевалил тяжкий рубеж и победил ненасытную жажду. Но если бы все тщетные усилия иного пьяницы побороть себя и исправиться устремлялись выше, они непременно принесли бы спасение его душе, и тогда унылое кладбище его жизни превратилось бы в Божий храм. Каким бы униженным, жалким и грязным ни был такой человек, его положение и вполовину не так плачевно, как у тех респектабельных членов общества, которые взирают на своих падших собратьев с такой недосягаемой высоты, что те кажутся им недостойными даже презрения. Ведь поменяться местами придётся не только самым первым и самым последним, но и всем, кто стоит между ними.

Глава 4
Питейное заведение

Часы шли, день понемногу угас, и его осенняя яркость померкла в холодном тумане. Вдоль Висельного холма в окнах нахмуренных, обшарпанных лавчонок зажглись газовые фонари. Зажиточному прохожему, спешащему домой, чтобы поскорей приступить к главному делу сегодняшнего дня – горячему, плотному ужину, – эти утлые домишки казались пристанищем неприглядной нищеты и ожесточённой борьбы за существование. Даже для тех, кто стоял сейчас за прилавком этих магазинчиков и заведений, сидел в задних комнатах или в спальнях наверху (кроме, может быть самих владельцев), всё вокруг казалось обыденным и тягостным. Только для бледного студента, скользящего в своей алой мантии сквозь серый туман и украдкой заглядывающего в каждую приоткрытую дверь, они были полны таинственного очарования, и он с радостью отдал бы все книжные знания за один–единственный взгляд, который помог бы ему подлинно увидеть и понять трепетные движения человеческих душ и судеб, скрывающихся за каждом освещённым окном. Дома казались ему гнёздами, полными птенцов–людей, над которыми раскинулись вечные крылья Любви, ничего не делающей зря. И какие разные птенцы вылупляются порой в одном и том же гнезде! И каким удивительным гнездом будет тогда весь город! – со своим университетом, школами, церквами, больницами, миссионерскими обществами, особняками, съёмными квартирами, гостиницами, пивнушками и домами с ещё более дурной репутацией, со всеми своими фабриками, парусниками и огромными пароходами – и везде трудятся, живут, снуют те же самые люди! Вот больная старушка, закутанная в одеяния любви и потому безбоязненно идущая страшной тропой жестоких страданий. Вот крепкая молодая мать, неистово влекущая по переулку своё собственное чадо, осыпая его неслыханно яростной и грубой руганью. Какой великой и могущественной должна быть воля Духа, носящегося по земле, чтобы вобрать в Себя столько всего, что никак не может входить в Его волю, и обратить всё на пользу вечного Блага! Как мало мы пока знаем и понимаем живущих на земле человеков – и насколько меньше знаем и понимаем их Небесного Отца.

В сарайчике под лестницей уже какое–то время было довольно темно – то есть, слишком темно для того, чтобы работать без света, и Джордж Гэлбрайт зажёг свечу. Он никогда не заканчивал работу, пока на улице были видны лица проходящих людей. Теперь же он с облегчением вздохнул и поднялся. Час искупления настал, долгожданная надежда была уже близко. Внешне он был спокоен, но внутри у него всё горело, и с пылкостью влюблённого он желал поскорее добраться до задней комнаты в заведении миссис Кроул. Его руки задрожали от нетерпения, когда он отложил в сторону шило, убрал с колен башмак с только что залатанным носком, стащил через голову кожаный передник и отбросил его в сторону. Поспешно окинув комнату взглядом, как будто опасаясь, что какой–то невидимый враг помешает ему улизнуть, Джордж Гэлбрайт подхватил свою шляпу, выглядевшую так, как будто её чистили ворванью, обеими руками нахлобучил её на голову, быстро вышел, закрыл за собой дверь, запер её на ключ и, оставив ключ в замке, прямиком – хоть и слегка виноватой походкой – направился в место своего земного блаженства.

Все завсегдатаи заведения миссис Кроул старались хотя бы на улице выглядеть прилично, изо всех сил стремясь хотя бы видом своим показать, что направляются на чашечку чая, а не на стакан виски, – а если даже и на виски, то вовсе не потому, что им так уж этого хочется, а просто из–за того, что они привыкли пропускать рюмочку–другую перед ужином. В конце концов, разве у человека есть выбор? Ведь должен же он куда–то идти и чем–то занять свободное время? А если так, то почему бы не пойти к матушке Кроул и не заняться там опустошением очередной бутылки? Но это притворное внешнее безразличие никого не обманывало. Жители переулка (да, пожалуй, и всего Висельного холма) прекрасно знали каждого из них и всю их подноготную. Они прекрасно знали, что для этих пьяниц каждая выпитая рюмка была, как золотая монета для скупого скряги; знали, что, как лань стремится к потокам вод, так и они стремятся к своему стаканчику и жадно заглатывают последние капли одной рюмки, чтобы поскорее погрузиться в сладостную полноту следующей. Они знали, что, подобно тому же прижимистому сквалыге, эти несчастные всегда преуменьшают размеры своих приобретений, чтобы не стесняясь требовать себе ещё и ещё.

Джордж Гэлбрайт был высоким, ладно скроенным человеком, но уже сутулым и потрёпанным жизнью. У него было приятное, хорошо очерченное лицо; однако, его сильно портила неопрятная щетина и скопившаяся за неделю грязь, из–под которой проступала измождённая бледность впалой щеки. Из–под чёрных, нависших бровей тускло блестели глаза, как угли костра, подёрнутые белым пеплом. Джордж не смотрел ни направо, ни налево и шёл, как в забытьи, тупо смотря вперёд неподвижными глазами.

– Вот ведь человек, сам себе враг! – сказала добродушная зеленщица, когда он проходил мимо её двери.

– Да уж, – подхватила зашедшая к ней покупательница, которая сама держала неподалёку лавочку и торговала старой мебелью и разными другими поношенными и подержанными вещами. – Это точно! Да ещё и мальчишку совсем забросил, он, вишь, целый день по городу шныряет, а всей одежонки – воротник от куртки, да помочи от штанов. Ой, соседка, глянешь на него, так сердце и заходится от жалости! Слава Богу, мать его не дожила до такого горя. Наверное, сейчас в могиле у себя переворачивается, бедная!

В тот вечер Джордж пришёл к миссис Кроул первым. Он воровато открыл дверь её заведения и тихо проскользнул в сумеречную гостиную, где ещё не зажгли свечи. Однако в камине весело полыхал огонь, играя светом и тенями на чистом, выскобленном полу, и в его ярких отблесках были видны прикреплённые к стенам цветные картинки, клетки с чучелами птиц, огромная, полностью оснащённая барка, свисающая с середины потолка, и – самое заманчивое зрелище на свете – чёрный графин с винной рюмкой вместо пробки, стоявший посередине стола в окружении стаканов. Последним и завершающим штрихом этой картины был медный чайник, тихонько урчавший над огнём. По сравнению с сарайчиком, где Джордж проработал целый день, эта комната и впрямь была настоящим земным раем. Появление и присутствие в этом раю миссис Кроул только добавляло ему прелести. Теперь на ней был чистый белый чепчик с голубыми лентами, волосы были аккуратно расчёсаны на пробор и забраны назад, и во всём её облике не осталось и следа от утренней грязи и неряшливости, так что вид у неё был довольно импозантный и внушительный.

На ней было тёмное платье с крупными яркими цветами и чёрный шёлковый передник. Лицо её хранило сдержанное, даже печальное выражение, и в течение всего вечера, ухаживая за своими гостями, она держалась с таким достоинством, что её походка и осанка подошли бы, скорее, строгой монахине, участвующей в каком–нибудь торжественном религиозном обряде, нежели содержательнице кабака, прислуживающей десятку–другому пьяных мастеровых.

Когда в двери показалось лицо Гэлбрайта, миссис Кроул восседала возле камина на диванчике из конского волоса, ожидая прихода своих всегдашних посетителей.

– Заходите, заходите, – гостеприимно сказала она и поднялась, но тут же, другим тоном, добавила: – Вы, наверное, совсем позабыли, сэр Джордж. Знаете, сегодня ведь суббота, а если вы, как всегда, просидите до утра, то завтра перед церковью не успеете побриться!

Она знала не хуже самого Джорджа, что он никогда, ни при каких обстоятельствах не появляется в церкви. Но это было одной из её привычек, присущей, по–моему, и многим столпам общества и церкви: то и дело, «примера ради», говорить об некоторых нравственных и религиозных обычаях и устоях (а иногда и о самых обыкновенных вещах вроде утреннего умывания и вечерней ванны) так, как будто они являются непреложными законами и все непременно должны их соблюдать.

Гэлбрайт поднёс к лицу ладонь, тёмную от сапожного воска, и задумчиво потёр свой подбородок. Он принял предложенную ему игру. Это был всего лишь хорошо знакомый пролог к привычному еженедельному притворству. А что если он не собирается завтра в церковь? Даже если так, наверное, всё же нужно хоть чуть–чуть привести себя в порядок после долгой недели перед выходным!

Слово за слово – и еженощная привычка начинала казаться ему лишь невинным развлечением субботнего вечера, когда каждый трудовой человек вполне может законно расслабиться перед целым днём заслуженного отдыха.

– А я и не заметил, что сегодня суббота, – ответил Джордж. – Если бы вспомнил, надел бы чистую рубашку и умылся бы получше. Пойду–ка заверну на полчасика к цирюльнику, побреюсь, а там, глядишь, и другой народ подойдёт.

Миссис Кроул прекрасно знала, что на чердаке у Джорджа нет никакой чистой рубашки. Ещё она знала, что та рубашка, которая была на нём сейчас и которую, из–за нарыва на пальце у служанки, ей, по всей видимости, придётся стирать самой, раньше принадлежала её покойному мужу и она сама подарила эту рубашку несчастному сапожнику. Но слова Джорджа относились именно к разряду тех приличий, которые так упорно соблюдали все посетители её заведения, и она ценила их гораздо больше, чем они того заслуживали.

Эта женщина относилась к Джорджу с настоящей любовью и заботой. Её нисколько не занимали ни характеры, ни судьбы остальных её гостей, но в глубине души она горько сожалела о том, что Джордж так беспробудно пьёт и так мало беспокоится о своём сыне, оставляя его жить на улице. Однако она утешала себя той мыслью, что уж если Джордж продолжает пить, то пусть хотя бы пьёт в приличной компании и в таком месте, где её строгая, властная рука сможет хотя бы сдерживать пьяное распутство его собутыльников. Ведь стоит ему покинуть её очаг – а она воспринимала своё заведение именно как домашний очаг, а не как случайную забегаловку, – как он непременно прибьётся к пивнушке Джока Тамсона или Джими Дьюка, а там его тут же втянут в грубые, неприличные разговоры и, скорее всего, даже в драки или буйные попойки.

Через несколько минут Джордж вернулся, и можно было сразу заметить, как сильно отличается верхняя половина его лица от нижней. Услышав его приближение, миссис Кроул подошла к двери.

– А теперь, сэр Джордж, – сказала она, – подите–ка в мою комнату и умойтесь хорошенечко, да и рубашка чистая там же, лежит на кровати. А потом приходите назад и выпейте немножко.

Вся душа Джорджа была устремлена к выпивке, но он послушно зашагал наверх, как будто миссис Кроул была ему дважды матерью. Когда он спустился вниз, там уже собралась обычная компания, и он появился среди приятелей со всей респектабельностью, которую могла придать ему свежая рубашка и попытка отмыть с лица и рук застарелую, въевшуюся в кожу сапожную грязь. Приятели приветствовали его появление кто кивком, кто широкой улыбкой, кто добрым словом. Каждый из них сидел за столом, занимаясь своим делом: отмеряя в стаканчик виски, ложкой раздавливая в нём куски непослушного сахара или пробуя получившуюся смесь, критически выдерживая её между языком и нёбом.

Какое–то время разговор протекал вяло и скучно. Все присутствующие негласно принимали царящие здесь правила светского приличия и знали, что за столом все суждения должны высказываться в согласии с ними, и потому с готовностью порицали всё и вся, встречая новости о городских событиях или о предосудительном поведении того или иного знакомого то недоверчивой или жалостливой улыбкой, то неодобрительным покачиванием головой. Но в то же самое время каждый из них изо всех старался поскорее довести себя до такого состояния, когда слова вообще утратят для них всякий смысл.

Все собравшиеся, как и миссис Кроул, называли Гэлбрайта сэром Джорджем, и он принимал этот титул с заметным, но негорделивым достоинством. Ведь если не весь город, то, по крайней мере, его лучшие адвокаты знали, что Джордж Гэлбрайт является настоящим баронетом по прямой линии, а титул был дарован его семье королём Иаковом шестым.

Огонь весело плясал в камине, и по мере того, как чайник несколько раз путешествовал к столу и обратно, атмосфера в гостиной понемногу оживлялась. То и дело слышались какие–то истории, часто без начала и конца, но принимали их на ура. Кое–кто начинал слезливо–сентиментальные воспоминания, но никак не мог решить, что же именно произошло, так что и сам рассказчик, и его слушатели заливались смехом, который трезвому уху показался бы странно чужим и неестественным. Кто–то ещё принимался хвастаться своими приключениями, и другие с удовольствием слушали, несмотря на все сомнения в подлинности произошедших событий. К примеру, там был почтальон, которого неделю назад уволили за потерю целого мешка писем. Так вот, никто из присутствующих не верил ни одному его слову, но он был наделён таким неистощимым чувством юмора, что все его байки выслушивались так же охотно, как если бы они были чистой правдой от начала до конца.

Но это оживление не трогало сэра Джорджа. Он почти ничего не говорил и между медленными глотками виски бессмысленно смотрел в свой стакан.

Правда, порой он рассеянно улыбался, когда все вокруг смеялись очередной шутке, но это было лишь данью вежливости. Перед его внутренним взором стояло самое печальное из человеческих видений: видение несбывшегося и неудавшегося прошлого. Мне кажется, что кроме временного утоления ненасытной жажды, главной радостью, которую приносило ему виски, была возможность ещё раз почувствовать себя джентльменом. Чистые руки, выбритое лицо и свежая рубашка, несомненно, тоже помогали поддерживать эту хрупкую иллюзию, но волшебная сила виски превосходила их во много раз. Кто знает, какие возвышенные мечтания, какие угасшие призраки былого благородства, какие легенды вспыхивали в мозгу сэра Джорджа под воздействием пагубного зелья? Он сам был похож на последний, или почти последний, подгнивший и увядший плод, готовый вот–вот упасть с фамильного древа Гэлбрайтов. Ах, если бы его славные предки вняли гласу совести и как должно позаботились о своих потомках! Тогда они не передали бы бедному сэру Джорджу эту жуткую тягу к спиртному, которая вкупе с его собственной нравственной слабостью переросла в нём в неодолимую жажду! Ему самому уже казалось, что он просто не может обходиться без виски – как не может жить без воздуха, пищи и воды.