Текст книги "Донал Грант"
Автор книги: Джордж МакДональд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 41 страниц)
– Я возьмусь за лечение, если вы предоставите мне полную свободу.
– Только при двух условиях. Или вы пообещаете мне выполнить их, или нам придётся с вами расстаться.
– И что же это за условия?
– Во–первых, проводить всё лечение с одной единственной целью: избавить лорда Морвена от его привычки. И во–вторых, никогда не давать никаких лекарств лично ему в руки.
– Я согласен на эти условия, но всё будет зависеть от его сиделки.
– Сидеть с ним буду я сам.
Доктор коротко кивнул и отправился к больному. С первого же взгляда граф понял, что мистер Эйвори человек непреклонный, и потому не сказал ни слова. Но когда тот попытался надеть на запястье графа свой аппарат, чтобы получше посмотреть, как работает его сердце, лорд Морвен запротестовал. Он не допустит подобных вольностей!
– Но ваша светлость, мне всего лишь хотелось проверить вам сердце, – объяснил мистер Эйвори.
– Нечего его проверять! Стучит себе и стучит, как у всех!
Доктор молча сложил аппарат в свою сумку и вместо этого пощупал пульс пациента пальцами. В конце концов, его дело – помогать, а не воевать, сказал он себе. Если ему не позволяют сделать всё, что он хочет, он будет делать то, что может.
Пока мистер Эйвори выслушивал и выстукивал графа, Донал поднялся к Арктуре и рассказал ей о своём решении. Она была очень и очень ему благодарна: ведь он до конца понял и исполнил все её желания.
Глава 79
Медленное освобождение
Для графа потянулись дни, полные мучительной тоски и страдания. Иногда он лежал без сна чуть ли не всю ночь, исходя криком от диких болей и обвиняя Донала в бессердечной жестокости. Ведь тот прекрасно знает, что` может принести ему долгожданный покой и притупить адские терзания, но даже не двигается с места, чтобы избавить его от этой пытки! Он просто решил отомстить ему за всё прошлое и отомстить самым наиподлейшим образом! Какое Доналу дело до его души? И потом, ведь это он пробудил в ней такую жгучую ненависть, по сравнению с которой любые наркотики кажутся невинной забавой!
– Говорю вам, Грант, – сказал он однажды, – я никогда не был так жесток даже со своими злейшими врагами! Вы не знаете, как эта жажда ломает и терзает мне внутренности! Что мне до адского пламени? Мне уже сейчас в сто раз хуже! Умоляю, дайте мне немного опия, и я расскажу вам, где достать ещё!
Всякий раз, когда Донал отрицательно качал головой, граф разражался потоком ругательств и проклятий, но потом затихал и какое–то время лежал без движения.
– Как же вы будете обходиться без своих лекарств в ином мире, где у вас уже не будет тела? – однажды возразил ему Донал.
– Но ведь я ещё здесь! Когда настанет пора умирать, всё будет по–другому, совсем по–другому. А пока нам нужно оставаться в том мире, который у нас есть. Так что, милый мой мальчик, сходите и принесите мне то, о чём я вас прошу. Вот ключи.
– Не могу. Нельзя.
– Вы просто хотите уморить меня!
– Я не стал бы продлевать ваши дни ради того, чтобы вы и дальше поглощали опиум! У меня есть дела и поважнее. И не стал бы спасать вас ради такого существования. Но я охотно положил бы свою жизнь, чтобы помочь вам обходиться без наркотиков. В такой жизни будет хоть какой–то толк.
– Будьте вы прокляты со своими проповедями!
Однако со временем цепкая хватка пристрастия начала немного ослабевать. Временами казалось, что она вернулась с новой силой, но приступы были недолгими и вскоре проходили. Графу явно стало полегче. Поскольку практика у нового доктора была пока небольшая, он проводил с больным по несколько часов в день, давая Доналу возможность выспаться. По мере того, как граф выздоравливал, с ним понемногу начали оставаться Дейви, миссис Брукс и леди Арктура. Однако даже тогда Донал старался быть поблизости. Ведь сумасшествие графа было самого худшего толка: он потерял всякое нравственное чувство. Разъеденная душа не могла не повлиять на его мозг, но пока не лишила его способности совершать сознательные поступки. Пару раз Донал был готов даже вскочить и силой удержать больного безумца, но до сих пор ему удавалось обходиться уговорами. Донал не боялся графа и потому решил, что воспользуется силой лишь в самом крайнем случае, а крайний случай пока не настал.
Арктура ухаживала за ним так ласково и нежно, что со временем закостенелое сердце графа стало чуть–чуть оттаивать. Он даже начал немного любить свою племянницу. Он улыбался, когда она входила в комнату, и спрашивал, как её здоровье. Однажды он долго–долго смотрел на неё, а потом сказал: – Надеюсь, тебе было не очень больно.
– Когда? – спросила она.
– Тогда, – ответил он.
– Нет, не очень.
– Я очень жестоко поступил с твоей тётей. Как ты думаешь, она меня простит?
– Думаю, да.
– Значит, ты тоже меня простила?
– Конечно, простила!
– Тогда и Бог тоже простит меня?
– Он простит – если вы, дядя, перестанете пить опиум.
– Ну, этого я обещать не могу.
– Если вы постараетесь, Он непременно поможет вам.
– Чем тут поможешь? Это моя вторая натура.
– Но ведь ваша первая натура – это Он! И потом, разве Он не может помочь вам, если заберёт к Себе сразу и душу, и тело?
– Ничего себе, утешение! – ехидно и горько заметил граф. – Значит, Бог поможет мне стать лучше, отняв у меня жизнь? Чудесная мысль, что и говорить! Так, может, мне самому покончить с собой, чтобы Он Себя не утруждал?
– Дело тут вовсе не в смерти, дядя! Никакая смерть не сделает человека добрым. Но, может быть, благодаря ей вам будет легче быть хорошим?
– А что если я не хочу быть хорошим? Вот не хочу и всё! Так что пусть Он оставит меня в покое!
– Бог способен сделать гораздо больше, чем вызвать в нас желание добра. Гораздо больше! Вы же знаете, дядя, что нам нужно прийти к Нему за прощением!
Какое–то время граф молчал, а потом вдруг снова заговорил:
– Я так полагаю, что ты решила выйти замуж за этого негодного учителя?
Арктура вздрогнула, невольно поднялась со стула и позвала Донала, но к её облегчению он не откликнулся – он крепко спал.
– Боюсь, это ваше предположение не покажется ему лестным, – сказала она, снова усаживаясь. – Ведь он намного лучше и выше меня.
– Значит, у Форга нет никакой надежды?
– Ни малейшей. Лучше бы я умерла там, где вы меня оставили, чем…
– Если ты хоть сколько–нибудь любишь меня, прошу тебя, не упоминай больше об этом! – воскликнул граф. – Я был не в себе! Не в себе! Не знаю, как я мог! Иногда мне самому не верится, что я мог совершить подобное!
– Дядя, вы когда–нибудь просили Бога простить вас за это?
– Просил, тысячу раз просил!
– Тогда и я уже никогда не напомню вам об этом.
Однако по большей части граф так и оставался угрюмым, сварливым и раздражённым. Все относились к нему с состраданием, как к избалованному, но от этого ничуть не менее болезненному ребёнку. Про себя Арктура думала, что бабушка, по–видимому, не слишком хорошо его воспитывала; ей казалось, что при должных усилиях из него наверняка могло бы получиться нечто гораздо большее. И всё же не надо забывать, что ей он достался после многих лет греха и тайного самобичевания, когда, мучаясь в тисках изнурительной болезни, сам того не желая, оказался на милости Божьего Духа. Он был упрямым и невоспитанным пожилым мальчиком, и вся нажитая им мудрость заключалась лишь в том, что он на собственной шкуре познал, как тяжки и печальны стези нечестивых.
Однажды ночью Донал услышал, что граф мечется по постели, поднялся с кресла, подошёл к нему поближе и увидел, что тот напряжённо вглядывается куда–то в пустоту, но либо не видит, либо не узнаёт того, на что смотрит. Вдруг он глубоко вздохнул, и его нижняя челюсть безжизненно отвисла. Донал подумал, что граф умер, но через несколько минут тот начал приходить в себя, словно ему удалось избежать страшной пытки: ужасный сон остался позади, и лишь его неясные отголоски из последних сил цеплялись за полы измученного сознания.
– Я видел её! – пробормотал он. – Она ждёт, чтобы забрать меня, но куда, я не знаю. Она не сердилась. Правда, она и так почти не сердилась, даже когда я вёл себя как последний подлец… Умоляю вас, Грант, не оставляйте моего Дейви! Сделайте из него человека, и его мать будет вам очень благодарна. Она, его мать, была чудесной женщиной, хотя я и делал всё, что мог, чтобы испортить, совратить её. Но всё напрасно. У меня так ничего и не получилось, и как раз потому она до самого конца не давала мне покоя, заставляла меня подчиняться. Поддайся она мне, и её власти тут же пришёл бы конец, а у меня и сейчас был бы законный наследник… И какой дьявол заставил меня проговориться? Кому было бы от этого хуже?
Граф обессилено замолчал, но через несколько минут заговорил снова:
– Всё равно он бессердечный, бессовестный мерзавец! – свирепо сказал он. – Обвёл меня вокруг пальца, как малое дитя. Так мне и надо! Ничего, его мать обязательно поймёт, что я тут не виноват. Я готов был всё исправить, но было уже поздно. А вы ещё говорите, что она сама приложила руку к тому, чтобы все узнали правду, – оставила в секретере свои письма. Ну ничего, это даже к лучшему. Она всегда поступала по справедливости и потому не станет слишком сурово меня ругать. Ах, если бы Бог был хоть вполовину таким добрым, как моя бедная жена! Она всё–таки была моей женой, что бы там ни говорили все священники в этой глупой вселенной! Она была моей женой и заслуживала того, чтобы ею называться. Будь она жива, я женился бы на ней, просто потому, что это было бы ей приятно – по вечной женской глупости. Она умоляла, просила меня, но я стоял на своём. Да и зачем мне было уступать, когда так я мог делать с ней всё, что хотел?! Значит, вот в чём тут дело! Не то, чтобы я хотел обидеть её. Мне просто надо было держать её на поводу, не давать ей воли! Козырный туз лучше всегда держать при себе, чтобы женщина всегда знала, кто над ней хозяин. Но разве я мог предполагать, что она умрёт? Знай я об этом, то сделал бы всё, о чём она просила! Ведь нам было так хорошо вместе. Этот проклятый опиум вынул из меня душу, и вместо неё во мне поселился сам дьявол… Я готов поклясться, в ту последнюю бутылочку наверняка был примешан яд!.. Послушайте, Грант, нельзя ли как–нибудь уговорить Бога дать мне ещё немного пожить? Вы говорите, Он слышит наши молитвы. Попросите Его за меня! Я пообещаю вам всё, что угодно, под какой угодно залог, только бы пожить ещё немного, по–доброму, по–хорошему!
– А если, читая в вашем сердце, Бог знает, что вы не исправитесь, а будете продолжать жить точно так же, как прежде? Что будь у вас немного больше времени на земле, потом Ему было бы ещё труднее обратить вас к истине?
– Всё равно Он мог бы пожалеть меня, дать мне ещё одну возможность! И вообще, разве это справедливо – требовать от грешного человека такой же безупречной святости, как у Него Самого?
– Но ведь этот грешный человек сотворён по Его образу и подобию, – сказал Донал.
– Значит, плохо сотворен! – проговорил граф с ехидной ухмылкой. – Потому что толку от этого никакого, насколько я погляжу.
Донал задумался.
– Скажите, ваша светлость, вам приходилось когда–нибудь знать по–настоящему хорошую женщину? – спросил он.
– Хорошую женщину? Ну, конечно. И не одну. Правда, мне всегда были больше по вкусу несколько иные… хммм… особы… Да взять хоть мою матушку! Правда, с отцом она обходилась порой довольно сурово, но в общем женщина была вполне достойная.
– Будь вы на неё похожи, что тогда?
– Тогда, наверное, даже вы стали бы меня чуть–чуть уважать.
– Значит, она больше походила на Бога, чем вы?
– В сотню раз больше!
– А дурных женщин вы тоже знавали?
– Дурных? Сотни – причём таких, что для любовного зелья даже кровь у человека из сердца вытянут, пока он спит!
– Значит, вы понимаете разницу между такой женщиной и своей матерью?
– Разницу между небесным ангелом и исчадьем ада? Ещё бы!
– А приходилось ли вам видеть, чтобы дурная женщина становилась лучше?
– Нет, никогда! Хотя постойте… Я помню одну. Она была замужем, так что для неё дела обстояли ещё хуже – то есть, я хотел сказать, лучше! Она отравилась – на самом деле, всерьёз! – отравилась и умерла. Да, представьте себе, умерла. Когда пришла в себя и поняла, что натворила. Это была единственная женщина из всех, каких я знал, которая хоть немного исправилась. Уж не знаю, насколько бы её хватило, не покончи она с собой. Ведь после смерти лучше уже не станешь.
– А если бы она всё–таки продолжала исправляться? Как вы думаете, стала бы она со временем такой же достойной и праведной, как ваша матушка?
– Ну уж нет! Это вы хватили! Я ничего такого не говорил.
– А если бы Бог терпеливо учил и наставлял её, скажем, лет тысячу, а она всегда послушно делала всё, что Он ей велит?
– Ну, если так… Не знаю. И вообще, при чём здесь Бог? Да, матушка моя была женщина замечательная, но не из тех набожных кликуш, что вечно выпрашивают у Него милости!
– Есть одна старая история, – сказал Донал, – о Человеке, который был самым настоящим образом и подобием Бога. Так вот Он был лучше даже самой замечательной из женщин.
– Какой же тогда из него мужчина?
– Вам когда–нибудь приходилось бояться, ваша светлость?
– Да. Иногда. Много раз.
– А тот Человек вообще не знал страха.
– Быть того не может!
– Мать Его была хорошей, честной женщиной, а Он – ещё лучше. Ваша матушка была хорошей, честной женщиной, но вы сделались хуже неё. Кто в этом виноват?
– Я сам. И не стыжусь в этом признаться.
– А жаль, – печально покачал головой Донал. – Потому что, став хуже своей матери, вы навлекли стыд и позор на её голову. Вы сотворены по образу и подобию Бога, но вообще не похожи ни на Него, ни на свою матушку. Знаете, ваша светлость, у меня есть и отец, и мать. Так вот, по–моему, они очень похожи на Бога, и…
– Конечно, чему тут удивляться! В их положении нет таких искушений, с какими приходится сталкиваться людям нашего круга.
– Я уверен в одном, ваша светлость: вам не обрести покоя, пока вы не начнёте хоть чуть–чуть походить на тот образ, по которому были сотворены. А когда это случится, больше всего на свете вам будет хотеться, чтобы Бог творил Свою волю и в вашей жизни, и во всём мире.
– Ну, до этого мне далеко!
– Наверное, да. Но вам и вправду не ощутить ни минуты покоя, пока вы хотя бы не вступите на этот путь. Правда, сейчас говорить об этом без толку.
Видимо, Бог ещё не сделал вас по–настоящему несчастным.
– Мне гораздо хуже, чем вам кажется.
– Тогда почему вы не воззовёте к Нему об избавлении?
– Да я бы и с собой хоть сейчас покончил, если бы не одна вещь…
– Он избавил бы вас от самого себя.
– Нет, правда покончил бы. Только не хочу встречаться с женой.
– А я думал, вы наоборот хотите поскорее её увидеть.
– Иногда мне так хочется к ней, что и сказать нельзя!
– И при этом вы не хотите с ней встречаться?
– Пока нет. Не сейчас. Я хочу стать хоть немного лучше. Сделать сначала что–нибудь доброе, только не знаю что. А то она и прикоснуться–то ко мне побрезгует. У неё были такие маленькие, крепкие руки; она всё время пыталась удержать меня, когда я делал ей больно… Клянусь Юпитером, будь она мужчиной, она непременно оставила бы в мире свой след! И воля у неё была и характер. Если бы она не любила меня… Меня! Слышите, Грант? Меня! Я знаю, никому из вас нет до меня дела, да и за жизнь мою сейчас никто и гроша ломаного не даст, но стоит мне подумать о том, что она любила меня, как я сразу начинаю гордиться пуще самого Люцифера. И мне плевать, даже если никто никогда больше не полюбит меня! Меня любили так, как вам и не снилось! И только ради меня самого, слышите? Денег у меня особых не было, до титула она не дожила, а если бы и дожила, то всё равно не согласилась бы слыть графиней. Совестливая была, не как я! Я, бывало, говорил ей: «Что тут такого? Сейчас же все вокруг думают, что ты моя жена. А ведь что брак, что титул – одно и то же: ничего в нём нет, одно название! Теперь называешься женой, потом будешь называться графиней. Какая разница?» А она в ответ только улыбалась, да так грустно, что бесчувственное бревно и то расплакалось бы. А потом, когда умирала наша малышка, она всё просила меня взять её на руки, на минутку, а я не хотел. Она положила девочку на кровать, встала, сама взяла, что ей там было надо, а когда вернулась, это глупое маленькое создание уже… её уже не было, она умерла. Совсем умерла, перестала дышать, плакать… лежала, как комок белой глины. И тогда она подняла глаза, посмотрела на меня и больше уже ни разу не улыбнулась, пока была жива. Ни разу. И не плакала больше, хотя, видит Бог, что я только ни делал, чтобы заставить её плакать!
Тут несчастный не выдержал и зарыдал, и сердце Донала вздрогнуло от радости. Слёзы – товар дешёвый, и люди частенько проливают их по самым незначительным пустякам, но иногда бывают такие рыдания, от которых ликуют Небеса. Порой человек сам не понимает, отчего плачет, и не знает, что за этими слезами стоит крутой поворот на его жизненной дороге. Графа никак нельзя было назвать хорошим человеком. Между ним и образом Бога простирались миллионы духовных миль. Трудно сказать, о чём он сейчас плакал. Это были не слёзы раскаяния из–за собственной жестокости или из–за причинённых жене страданий, и даже не слёзы жалости к крохотной душе, покинувшей сей мир без последнего объятия. Сам он меньше всего понимал, почему плачет, но эти рыдания как будто протянули тоненькую ниточку между его человеческой душой и великой человеческой душой Бога. Возможно, теперь он смог бы обратиться к Отцу всего творения с первыми робкими словами.
Конечно же, Бог всё это знал. Он знал сотворённое Им сердце и видел, что лён всё ещё продолжает куриться [36]36
Ср. Ис. 42:3; Мф. 12:20.
[Закрыть]. Он не отпустит нас, пока мы не выплатим всё до последнего, но неизменно радуется и ликует, когда мы в первый раз приносим Ему пригоршню золотого зерна.
Донал опустился на колени и начал молиться.
– Боже, Ты – Отец нам всем, – сказал он, – и наши непослушные сердца в Твоей руке. Мы не способны измениться сами и лишь делаем себе хуже. Но в Тебе вся помощь наша.
Тут молитва как будто иссякла, и Донал поднялся.
– Нет, нет, Грант, молитесь дальше, не останавливайтесь! – вскричал граф.
– Кто знает, может, Он и услышит вас?
Донал снова встал на колени.
– Боже, – сказал он, – говорим мы с Тобой или нет, Ты знаешь нас до конца. Прошу, убери всякое жестокосердие из этого человека. Научи его любить Тебя.
Тут он снова остановился, потому что больше не мог ничего сказать.
– Я не могу молиться, ваша светлость, – сказал он. – Не знаю почему. Мне кажется, что все мои слова пусты и ничего не значат. Я помолюсь за вас, когда останусь один.
– Неужели вокруг меня столько бесов, что честный человек и помолиться за меня не может? – горестно воскликнул граф. – Тогда я сам буду молиться, сколько бы их тут ни было, больших и малых… О Боже, спаси меня! Я не хочу оказаться среди проклятых. Я буду хорошим, если Ты сделаешь меня хорошим. Самому мне мало до этого дела, но Ты сделай меня таким, как угодно Тебе. Забавно было бы увидеть, как негодяй вроде меня в последнюю минуту сбежит от дьявола по Твоей милости и доброте! Сам я ничего не стою, но вот моя жена… Прошу, прошу Тебя, Господи Боже, позволь мне однажды снова увидеть её! Молю Тебя ради Христа… ведь так, кажется, принято говорить, а, Грант?.. Аминь.
Когда граф начал молиться, Донал снова опустился на колени и теперь вслед за ним от души сказал «аминь», громко и страстно. Граф резко повернулся к нему, увидел, что тот плачет, протянул к нему руку и проговорил:
– Вы же останетесь моим другом, а, Грант?
Глава 80
Прощальное признание
Внезапно все силы, которые ещё были у Арктуры, разом оставили её, и она начала угасать. На дворе стояла поздняя весна, приближалось лето, и все в замке надеялись, что Арктуре вот–вот станет лучше, и тогда её можно будет перевезти в место потеплее и посуше. Сама она на это не рассчитывала, потому что ничуть не сомневалась, что время её близко. Она была спокойна, иногда даже весела, но настроение её часто менялось. Сердце Донала обливалось кровью. Он даже не думал, что снова когда–нибудь будет так любить и так страдать.
Как–то раз, подняв голову от книги, которую он только что читал Арктуре вслух, Донал невольно посмотрел на неё долгим, пристальным взглядом. Он не знал, как печально его лицо. Арктура взглянула на него и улыбнулась.
– Вы, наверное, думаете, что я несчастна, – сказала она, – а иначе не смотрели бы на меня так. Нет, я не могу назвать себя несчастной. Я вообще забыла, что это такое. Но если иногда вам покажется, что мне грустно, то это оттого, что я всё время жду, когда же придёт эта большая, новая жизнь. Я знаю, ждать осталось недолго. Я это чувствую, потому что так рада всему, что есть, и не хочу, чтобы хоть что–нибудь было по–другому. Должно быть, Богу бывает очень тяжело из–за того, что Его дети не желают доверяться Ему и не позволяют Ему делать с собой всё, что Он захочет. Знаете, мистер Грант, в мире всё не так, но однажды он непременно исправится, исцелится, хотя для этого Богу придётся ещё долго и много трудиться. Давайте сделаем так, чтобы с нами у Него не было особых хлопот, а? Ах, мистер Грант, если бы не вы, Бог так и оставался бы для меня чужим и далёким. Я так и считала бы Его то ли бессмысленным идолом, то ли обычным, малодушным тираном. Разве тогда я могла бы представить себе Его подлинную славу?
– Нет, миледи, – возразил Донал. – Не пошли Бог меня, Он непременно послал бы к вам кого–нибудь ещё. Вы были готовы узнать и полюбить Его.
– Как я рада, что Он послал именно вас! Я никогда не смогла бы так сильно полюбить кого–нибудь другого.
Глаза Донала наполнились слезами. Он был полон детской простоты, и теперь, когда девушка полюбила его и сама сказала ему об этом, в его сердце не всколыхнулось ни мужского тщеславия, ни суетной гордыни. Он знал, что Арктура любит его, и сам любил её; всё это казалось ему настолько естественным, словно иначе и быть не могло. Он не осмеливался даже помыслить, что Арктура может думать о нём так, как он сам когда–то думал о Джиневре. Он готов был всегда служить ей с радостью и любовью, как ангел Господень, вот и всё; этого было для него довольно.
– Вы ведь не сердитесь на свою ученицу? – робко сказала Арктура, снова взглядывая на него, и её бледное лицо вспыхнуло румянцем.
– За что? – удивлённо спросил Донал.
– За то, что я так говорю со своим учителем.
– Сердиться на вас за то, что вы любите меня?
– Нет, конечно, нет! – воскликнула она, мгновенно успокоившись. – Вы же знали, что иначе и быть не может. Я просто не могла не полюбить вас, полюбить сильнее всех на свете. Ведь вы дали мне жизнь! Я была мертва, а вы… вы словно стали мне вторым отцом! – добавила она с пронзительно нежной, сияющей улыбкой. – Но я никогда не смогла бы сказать вам об этом, если бы не знала, что умираю.
Страшное слово плёткой обожгло ему сердце.
– Вы всегда были ребёнком, мистер Грант, – продолжала Арктура. – Смерть поможет и мне стать похожей на малое дитя. Она всех делает детьми, и нас с вами тоже. Теперь мы можем говорить просто, как в детстве. Я люблю вас. Нет, не надо так на меня смотреть! – умоляюще попросила она. – Вы же сами всё это время учили меня, что воля благого и совершенного Бога есть всё во всём! Он вовсе не чужой и не далёкий, и я знаю, что стоило прожить всю земную жизнь хотя бы ради того, чтобы познать Его таким. Этому научили меня вы, и я правда люблю вас всем своим сердцем.
Донал не мог говорить. Только сейчас он с необыкновенной ясностью увидел, что она умирает.
– Мистер Грант, – снова начала она, – душа моя открыта Его взору, и в ней нет стыда. Я знаю, что сейчас сделаю нечто такое, что мир назвал бы нескромностью, недостойной настоящей женщины, но ведь мы с вами стоим не перед миром, а перед Небесным Отцом. Я хочу кое о чём попросить вас, попросить просто и без притворства. Прошу, потому что знаю: вы не станете выполнять мою просьбу, если почему–то не сможете этого сделать. И если сейчас вы дадите мне обещание, будьте уверены: я не стану требовать его исполнения до тех пор, пока не станет ясно, что я ухожу, ухожу навсегда. Я не хочу, чтобы вы отвечали мне сразу же. Вы должны подумать.
Тут она ненадолго замолчала, а потом сказала:
– Если вы не против, возьмите меня в жёны перед тем, как я умру.
Донал всё ещё не мог вымолвить ни единого слова. В душе его бушевали самые разные чувства.
– Я устала, – проговорила Арктура. – Прошу вас, пожалуйста, пойдите и подумайте над этим. Если вы мне откажете, я лишь скажу себе: «Он знает, что для нас лучше!» Я не буду стыдиться. Только не надо думать о том, что скажет мир; уж кому–кому, а нам с вами не стоит его опасаться. Пусть перед нами не будет ничего, кроме Бога и любви! Главное, чтобы Он был нами доволен, и тогда можно с улыбкой выслушивать всё, что говорят о нас Его глупые дети. Ведь они лишь повторяют пересуды своих неразумных нянек, а не внимают словам совершенного Отца! Так зачем же нам обращать на них внимание? Ведь правда?.. Знаете, мистер Грант, я сама себе удивляюсь, – продолжала она, видя, что Донал молчит, – что вслух говорю такие вещи. Правда, я уже давно об этом думаю, особенно когда лежу ночью без сна. Только теперь я уже ничего не боюсь, хотя и не могу заснуть. Вы же помните, «совершенная любовь изгоняет страх»! [37]37
1 Ин. 4:18.
[Закрыть]Теперь у меня есть Бог, Которого можно любить, а ещё Иисус, вы и мой собственный отец. Потом, когда вы с ним познакомитесь, вы сами увидите, каким хорошим может быть человек, которого не воспитывали так, как вас… Ах, Донал, ну скажите же хоть что–нибудь! Иначе я заплачу, а слёзы так выматывают меня!
Арктура сидела в низком кресле, и на её коленях лежал квадрат яркого солнечного света (недавно она снова перебралась в свою вторую спальню, светлую и уютную), а на лице вспыхивали отблески огня, полыхавшего в камине. Донал неслышно опустился перед ней и положил руки ей на колени, прямо на солнечный свет, словно собирался помолиться, как молился в детстве рядом с матерью. Арктура накрыла его руки своими ладонями.
– Мне надо кое–что вам рассказать, – проговорил он, – и тогда вы сами скажете мне, что делать.
– Хорошо, – ответила Арктура с еле слышным судорожным вздохом.
– Когда я приехал сюда, – начал Донал, – то думал, что сердце моё разбито и уже никогда не сможет любить – ну, понимаете, любить так, как мужчина любит женщину. Но Бога я любил даже крепче, чем раньше, и вас полюбил с самого первого дня, от всего сердца желая помочь вам. Наверное, я стал бы себя презирать, если бы хоть раз помыслил, что вы можете полюбить меня больше, чем сестра любит брата, для которого готова сделать всё, что тому понадобится. Когда я видел, что вам неспокойно, мне хотелось взять вас на руки и прижать к сердцу, словно птичку, выпавшую из Божьего гнезда. Я и представить себе не мог, миледи, что вам нужна моя любовь. Ведь она и так всё время была вашей. Однажды я попросил девушку поцеловать меня – только один раз, на прощание! Она отказалась и была права. Но с тех пор на всех девушек я глядел так, как будто они стоят на вершине холма, и солнце светит им в спину, так что мне даже лица как следует не разглядеть.
Он замолчал. Руки Арктуры слегка дрогнули, словно вот–вот собирались вспорхнуть и улететь прочь.
– А эта девушка, она ещё… ещё жива? – спросила она.
– Да, миледи.
– Значит, она… ещё может передумать, – сказала Арктура и остановилась, словно сердце ей придавил тяжёлый камень.
Донал рассмеялся. Это был странный смех, но от него Арктуре сразу стало легче.
– Тут опасаться нечего, миледи, – воскликнул он. – У неё самый лучший супруг на свете! Я никогда на смог бы стать ей таким чудесным мужем, как бы сильно её ни любил.
– Этого не может быть!
– Да что вы, миледи, ведь она замужем за сэром Гибби! Это леди Гэлбрайт. Я бы и мечтать о ней не стал, если бы знал, что она любит Гибби. Я и сейчас люблю её почти так же, как его.
– Но тогда… тогда…
– Что, миледи?
– Тогда… Ах, да скажите же вы хоть что–нибудь!
– Что мне сказать? Божья воля, лежащая у корней вселенной, так же прекрасна, как её соцветия!
Арктура несколько секунд напряжённо смотрела на него, а потом вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась.
– Значит, меня… меня вы не любите?
И тут Донал медленно начал понимать, что происходит. Иногда он так стремительно простирался вперёд, что не слышал, как его окликают сзади. Она сказала ему о своей любви и всем существом ждала ответа, но так и не дождалась и потому подумала, что он отвергает её: ведь он так ничем и не показал ей своей любви! Сердце его было насколько переполнено нежностью и радостью, что он боялся пошевелиться. Наконец–то в нём проснулся новый восторг любви! Он легко, как маленького ребёнка, подхватил Арктуру на руки и начал ходить с ней по комнате, шепча ей ласковые слова. Он крепко прижал её к груди, а она положила голову ему на плечо, и её щека коснулась его щеки.
– Я люблю тебя, – сказал он, – и буду любить вечно! Теперь у меня столько любви, что хватит на всю жизнь, даже если ты уйдёшь уже сегодня, а мне придётся дожидаться на земле, покуда Он не придёт. Ах, Господи, Боже мой, как же Ты добр ко мне! Мне просто не вынести такого счастья! Сотворить мужчин и женщин, подарить их друг другу и ни на минуту не ревновать их к той любви, которой они любят друг друга, – вот это воистину значит быть Богом!
Так сказал Донал, и в словах его была великая и высокая истина. Увы, порой мужчины и женщины любят друг друга так плохо и мало, что Богу в любом случае не к чему было бы их ревновать! Нет, Бога огорчает вовсе не наша любовь к друг другу. Его Отцовское сердце болит из–за того, как мало мы любим своих ближних и как страстно обожаем самих себя.
Но Арктура быстро устала и вскоре чуть слышным шёпотом попросила Донала отпустить её. Он бережно усадил её в кресло и, взглянув ей в лицо, увидел, что оно стало ещё прекраснее, и осенивший его румянец говорил о здоровье, которое крепче и глубже любой болезни. Эти Божьи дети были из числа тех немногих, которые начинают любить ещё сильнее, когда ощущают Его рядом с собою, и чьи души обнажены перед Ним и ничуть того не стыдятся. Имеющий уши да слышит и, слыша, разумеет! А если он всё–таки не понимает, то пусть не говорит ни слова, и в том будет его мудрость. Если в вере человека нет места для земной любви и он считает, что и без того может достигнуть святости, то он не познал ещё замысла Господа, возгласившего: «Сотворим человека по образу Нашему!» Быть может, он и вправду святой, но вряд ли Бог назовёт его человеком по Своему сердцу. Творение человека завершается, когда он полностью обретает своё спасение, и, возможно, такого святого придётся спасать не только от греха.
