Текст книги "Трильби"

Автор книги: Джордж дю Морье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Но нигде Маленький Билли не чувствовал себя так хорошо, как в доме видных хирургов или врачей, которых очень интересовала его странная болезнь. Когда Маленькие Билли нашего мира болеют, великие хирурги и врачи (так же как великие музыканты и певцы) просто из сочувствия и любви к ним прилагают для облегчения их страданий гораздо больше усилий, чем делают это для коронованных властителей земли, которые платят им тысячи гиней за это и осыпают их почестями.

Из всех известных в Лондоне домов самым приятным был дом знаменитого скульптора Корнелиса, где Билли всегда был желанным гостем. В первый же день по прибытии его друзей Таффи и Лэрда в Лондон он повел их на музыкальный вечер к Корнелису.

Перед этим они пообедали втроем в уютном франко-итальянском ресторанчике около Лестер-сквера, где их накормили настоящим буйабессом (вообразите себе восторг Лэрда!), а кроме того, подали спагетти и жареного цыпленка, что несравненно вкуснее, чем жареная дичь! Да еще и салат, причем Таффи разрешили приготовить его собственноручно. Покончив с едой, они тут же, не вставая с места, закурили, как в старые, добрые времена в Париже.

Обед показался очень приятным Таффи и Лэрду – ведь с ними снова их Маленький Билли. Он почти не изменился, все такой же приветливый, живой и сердечный, без тени чванства, как и был. А сколько интересного о совершенно незнакомых для них вещах рассказал он им! В свою очередь им тоже было о чем порассказать, однако о Париже они упомянули вскользь, боясь разбудить бог знает какие дремавшие в нем чувства!

Но минутами в разгаре дружеской беседы с близкими друзьями Билли чувствовал себя снова во власти своего душевного недуга, который вонзался в его мозг как отравленная стрела. Он ловил себя на мысли, что Таффи раздобрел, стал суетлив и придает слишком важное значение всякой ерунде. А Лэрд! Какой никчемный, недалекий и тщеславный тупица! Как прожорливы оба, как багровеет их шея во время еды, как лоснятся лица! И как ему было бы безразлично, если бы их внезапно хватил удар и они свалились бездыханными под стол! Понимая, что подобные мысли лишь результат его болезни, остановить развитие которой он был не в силах, и ужасаясь своему лицемерию, он заставил себя быть подчеркнуто внимательным, любезным и ласковым с Таффи и Лэрдом и выглядел оживленным и веселым.

Вдруг он случайно увидел в зеркале свое отражение и проклял свой маленький рост и тщедушность; он показался себе жалким недоноском, каким-то заморышем по сравнению с геркулесом Таффи и молодцеватым Лэрдом. Несчастный, бездарный, захваленный дилетант, занимающийся пустячным ремеслом! Какое вообще имеют значение картины, хорошие или плохие, безразлично?! Ими интересуются лишь шалопаи, создающие их; дельцы, торгующие ими, да богачи, невежественные снобы, которые покупают их и развешивают по стенам своих салонов только оттого, что это модно!

Он подумал, что, если бы под столом находился динамитный патрон, грозящий вот-вот взорваться, он, зная об этом, не шевельнул бы пальцем, чтобы предотвратить гибель свою и своих товарищей. Пусть все летит к черту!

Он досадовал на все и вся, и это как будто подстегивало его; он говорил с таким блеском н живостью, был так изысканно остроумен, что Таффи с Лэрдом пришли в восторг; их друг переменился к лучшему благодаря успеху и жизненному опыту, они радовались его счастливому жребию, и в глубине их любящих и преданных сердец зашевелилось нечто похожее на зависть.

И вдруг, когда им подали десерт и между ними на краткий миг воцарилось молчание, они услышали, как какой-то иностранец, сидевший за соседним столом в шумной компании, сказал по-французски:

– Еще раз повторяю, я слышал ее – Ла Свенгали! Она пела «Impromptu» Шопена без слов, совершенно так, как его исполняют на рояле! Право!

– Шутник! Здорово выдумывает! – сказал другой; тут завязался общий, очень громкий разговор, за которым ничего нельзя было разобрать.

– Свенгали! Как странно слышать снова это имя! Хотел бы я знать, что сталось с нашим Свенгали? – заметил Таффи.

– Помнится, он ведь тоже играл иногда «Impromptu» Шопена, – сказал Билли, – какое странное совпадение!

Совпадений в ту ночь было много, как выяснилось в дальнейшем, – целый ливень!

Итак, наши три друга выпили кофе с ликером, сели в кеб и отправились к Корнелису.

Сэр Луи Корнелис, как всем известно, живет на Камден-хилле, в роскошном особняке. В доме множество окон, и в которое бы он ни поглядел, перед ним открывается чудесный вид на окружающий парк. Несмотря на свои восемьдесят лет, сэр Корнелис трудолюбив, как и прежде, рука его не утеряла своей уверенности. Но он больше не устраивает тех блестящих приемов, которые создали этому знаменитому скульптору громкую славу гостеприимнейшего хозяина.

После смерти красавицы жены он, уйдя от света, замкнулся в своем одиночестве и не выходит из дому. Он бывает только в Королевской академии, когда это необходимо, да раз в год на обеде во дворце у королевы.

Но в шестидесятые годы все было иначе. Его дом считался самым веселым, самым блестящим домом в Лондоне, и двери его были широко открыты для гостей в любое время года. Не было хлебосольнее хозяина, чем сэр Корнелис, как не было хозяек более неотразимых, чем его жена и прелестные дочери, и если музыка бывает изумительной, то именно такую вы слушали в его доме субботними вечерами в разгаре лондонского сезона, когда залетные певчие птицы прилетают к нам из чужих стран.

Таффи с Лэрдом под предводительством Маленького Билли ехали в «Мичлен-Лодж» впервые и попали на один из самых блестящих вечеров. В дверях большого концертного зала их встретили высокий представительный человек с чудесными глазами, с седой бородой, в маленькой бархатной ермолке и греческая матрона, такая величественная и красивая, так роскошно одетая, что они чуть было не распростерлись перед ней ниц, как перед какой-то сказочной владычицей Востока. По-видимому, только ее сердечное, простое и ласковое приветствие удержало их от этого.

И с кем бы вы думали они тут же повстречались? С Антони, Лорримером и Греком, которые отрастили себе бороды и усы пятилетней давности!

Но не успели они обменяться взаимными восторженными приветствиями, как раздался громкий аккорд рояля, и все стихло. Воцарилась тишина такая, что пролети муха – и ту было бы слышно. Синьор Джиулини с несравненной Аделиной Патти запели «Мизерере» из знаменитой оперы Верди к восторгу всех присутствующих, кроме нескольких отдельных лиц, которые, только что прочитав (вернее, недочитав) письма Мендельсона, смотрели на всех свысока, чувствовали полное презрение к итальянской музыке и особенно к «виртуозности» как вокальной, так и инструментальной.

Когда дуэт окончился, Маленький Билли стал называть своим друзьям фамилии самых именитых гостей, начиная от премьер-министра и ниже, кончая автором настоящей повести, которого очень обрадовала встреча с ними. Они потолковали о добром, старом времени, и он представил их дочерям хозяина и другим прелестным дамам.

Затем Рукули, знаменитый французский баритон, спел любимую песню Дюрьена:

Любви утехи длятся миг единый,

Любви страданья длятся долгий век…

Он пел негромко, но столь же восхитительно, как в памятный для наших друзей сочельник, когда во всю силу своего мощного голоса исполнял в церкви Мадлен рождественскую молитву.

Затем молодой Иоахим, первый скрипач своего времени, сыграл соло на скрипке, а после него на рояле сыграла госпожа Шуман, единственная равная ему по высокому мастерству. Их выступление не только послужило как бы вразумляющим примером для тех, кто относится к музыке легкомысленно, считая, что она является лишь приятным времяпрепровождением и дает чисто эмоциональное наслаждение, в котором не участвует разум, но, кроме того, их игра заслуженно посрамила виртуозов, которые увлекаются фортепьянной техникой до такой степени, что совершенно забывают донести до слушателя замысел композитора.

Иоахим и госпожа Шуман – оба первоклассные артисты – ни на мгновение не давали вам забыть о Себастьяне Бахе, которого исполняли с высоким совершенством. Полное растворение собственного «я» в творении композитора отличало их игру, и, если вы не любили Баха, вам безусловно пришлось поскучать!

Но если вы любили его (или притворялись, что это так), вы имели возможность слушать их, держа перед глазами партитуру. Ваша сосредоточенность, суровая неподвижность вашей позы, созерцательный взгляд и молчаливый восторг – все выражало немой укор тем, кто был настроен легкомысленно, так же как перед этим ваш скучающий и рассеянный вид доказывал тем же лицам, что фиоритуры и трели синьоры Патти и французский стиль исполнения Рукули оставляют вас совершенно равнодушными.

В зале было просторно, что очень способствовало успеху этого замечательного концерта. Гости не чувствовали себя сардинами в коробке, как это обычно бывает на музыкальных вечерах. Приглашенных было сравнительно немного, в перерывах они могли прохаживаться по залу, беседуя с друзьями, бродить по другим комнатам, рассматривая всевозможные редкости, украшавшие это жилище, или же прогуливаться в чудесном парке, озаренном луной, звездами и китайскими фонариками.

Вот где находили себе приют легкомысленные гости; в то время, как в зале исполняли Баха, они сидели в парке, болтая, смеясь и флиртуя, а те, кто были посерьезнее, медленно прохаживались по сумрачным, тенистым аллеям и укромным дорожкам, куда не долетали звуки французско-итальянского щебетания, и важно рассуждали с единомышленниками о великом Золя, Мопассане или Пьере Лоти и на изысканнейшем английском языке возмущались отсталостью английской литературы и ругали на чем свет стоит английское искусство, английскую музыку и вообще все английское.

Эти высокоинтеллектуальные, глубокомысленные люди, которые признают только классическую живопись и только музыку классиков, не считают для себя обязательным чтение классической литературы на каком бы то ни было языке. Что им Шекспир и Данте, Мольер и Гете! Они знают кое-что получше!

Надо сказать, что имена трех бессмертных французских авторов «легкой литературы» в ту пору были еще никому не известны; я назвал именно их, но не в именах дело, ведь у них были схожие с ними предшественники, фамилии которых я позабыл… В конце концов нет ничего нового под небесами, а пустить пыль в глаза можно любым способом.

Предположим, это были Фейдо или Флобер, а для тех, кто не знал французского языка и радел о чистоте нравов – мисс Остен, а кроме того, Себастьян Бах и Сандро Боттичелли – вот кем в представлении «глубокомысленных людей» исчерпывалось все искусство. Конечно, все вышеупомянутые мастера сильно отличались друг от друга, но чтобы пустить пыль в глаза, можно было назвать любого из них; если вы пели им дифирамбы и хорошо изучили (или делали вид, что это так), вы могли в те времена прослыть широко образованным человеком и чувствовать себя на равной ноге с избранниками интеллектуальных кругов Лондона, а всех, кто не мыслил одинаково с вами, причислять к обывателям.

К концу вечера в зале появился высокий, смуглый, красивый иностранец со свернутыми нотами в руках. Его приход вызвал большое оживление; со всех сторон и на всех языках слышалось без конца: «Вот Глориоли!» Прекрасные дамы, жены послов, знаменитые красавицы, все женщины вообще теснились вокруг него, осыпали его комплиментами, награждали улыбками, всячески проявляя свое восхищение. Эти «принцессы, баронессы, высокомерно равнодушные аристократки», как говорил Свенгали, в присутствии Глориоли чрезвычайно быстро утратили и свое высокомерие и свое равнодушие!

А Глориоли неторопливо взошел на эстраду, его аккомпаниатор сел за рояль. В руках у певца были ноты, но он ни разу не взглянул на них. Он смотрел на красивых женщин, строил им глазки и улыбался; и вот из его полуоткрытых влажных толстых губ, которые он, перед тем как запеть, всегда облизывал, полились такие дивные звуки, что едва ли вы когда-либо слышали подобные от женщины, мужчины или мальчика! Он умел петь высоко и низко, тихо и громко. Не только слушатели, принадлежавшие к разряду легкомысленных, были заворожены его пением, как этого от них и следовало ожидать, но даже глубокомыслящие особы, захваченные врасплох, потрясенные, ошеломленные, всячески деморализованные и низведенные до простого естества, не могли скрыть своего восторга!

И Себастьян Бах (особенно любимый всеми по-настоящему большими музыкантами, а также, увы! многими чопорными невеждами, ничего не смыслящими в музыке, не знающими ни единой ноты, ни одного мотива) был совершенно забыт! Но кто же, кто выражал самый большой восторг по поводу пения Глориоли? Двое настоящих музыкантов, исполнявших в этот вечер Баха! Ибо они по крайней мере сохраняли широту взглядов всегда и при всех обстоятельствах и любили все прекрасное искренне и до глубины души, в чем бы оно ни находило свое выражение.

Глориоли пел простенькую песенку, живую и грациозную, почти достойную слов, написанных бессмертным Мюссе. Я так люблю эти строфы, что не могу удержаться от искушения процитировать их, это доставляет мне такое удовольствие, будто я сам их сочинил:

Привет, Сюзон, цветок лесной,

Ты хороша ли, как бывало?

Гляди, вернулся я домой,

По свету побродив немало.

Я шел по всем путям земным,

Я сам любил и был любим,

Но то, что было,

Не будем вспоминать теперь, —

О друг мой милый.

Открой мне дверь!

Я помню дней весенних цвет,

Когда глаза ты опустила

И скромно мне сказала:

«Нет, моя пора не наступила!»

Увы, тогда я ждать не стал,

Ужель теперь я опоздал?

Но то, что было,

Не стоит вспоминать теперь.

О друг мой милый,

Открой мне дверь!

^[20]

Когда выступал Глориоли, вам казалось, что в сравнении с ним все певцы в мире достойны лишь жалости.

В тот вечер больше никто не пел. Глориоли устал, а петь после него ни у кого не хватило наивности или смелости.

Возможно, кое-кто из моих читателей помнит эту певчую птицу Глориоли, промелькнувшую как метеор. Не будучи профессиональным певцом, он иногда снисходительно соглашался выступить за сотни гиней в залах великих мира сего, но он пел во много раз лучше, просто из одной любви к искусству в студиях своих друзей.

Глориоли – самый высокий, красивый и представительный из всех евреев, один из сефардимов ^[21](вернее, один из серафимов) – приехал из Испании, где был младшим компаньоном крупной фирмы Моралес, Пералес, Гонзалес и Глориоли. Они были виноторговцами из Малаги, и он путешествовал как представитель своей фирмы, вина которой были превосходны и имели большой сбыт в Англии. Но за месяц, который он провел в Лондоне, голос его принес ему гораздо больше золотых, чем его товар, так как испанские вина имели себе равных – да не прозвучит это клеветой на них! – но подобного голоса не было ни у одного мужчины во всем мире, как не было и певца законченнее, чем Глориоли.

Так или иначе, на Билли пение его подействовало сильнее любого вина; перед этим в течение многих дней он бредил одним Глориоли и теперь так щедро выражал свое восхищение и благодарность, что тот почувствовал к Маленькому Билли искреннюю, симпатию (особенно когда узнал, что его юный и пылкий почитатель один из известнейших художников Англии). В знак своей приязни к Билли он доверительно поведал ему за ужином в этот вечер, что каждое столетие имеет своих двух соловьев – только двух! – мужчину и женщину, певца и певицу. И вот в наш девятнадцатый век, он, Глориоли, и есть тот самый соловей!

– Я охотно этому, верю! А женщина, певица, так сказать «соловьиха», кто она? – спросил Маленький Билли.

– Ах, друг мой… прежде это была Альбони, до тех пор, пока года два назад не появилась маленькая Аделина Патти, а теперь это Ла Свенгали.

– Ла Свенгали?

– Да, дружок! Вы когда-нибудь ее услышите и тогда посмотрите, что это за певица!

– Неужели вы хотите сказать, что. у нее голос лучше, чем у мадам Альбони?

– Дружок мой, яблоко кажется прекрасным плодом, пока вы не попробовали персик! А голос Ла Свенгали – это персик по сравнению с яблоком, то есть с голосом Альбони, клянусь вам честью! Но, ба! голос это еще не все, а вот то, что она им делает, – уму непостижимо! Она потрясает своим пением! Сводит с ума! Исторгает потоки жгучих слез! А это, мой мальчик… Послушайте! Так трогать сердце мне не дано, я играю на других струнах! Я возбуждаю безумную любовь – и только! А Ла Свенгали!.. Растрогав вас до глубины души, она вдруг заставляет вас смеяться – и каким чудесным смехом! Подумайте: заставить смеяться, когда глаза еще полны слез! Нет, это выше моего понимания! Друг мой, знаете, услыхав ее, я поклялся, что не стану больше петь, таким ничтожным я себе показался в сравнении с нею! И я держал слово по крайней мере с месяц. А вы понимаете – я ведь цену себе знаю!

– Держу пари, вы говорите о Ла Свенгали, – сказал сеньор Спарима.

– Да, черт возьми, вы слышали ее?

– Конечно, в Вене, прошлой зимой, – подхватил величайший в мире учитель пения. – Я совершенно потерял голову! До встречи с ученицей этого проходимца Свенгали я не сомневался, увы! что умею учить, как надо петь. Говорят, он женился на ней!

– Этого «проходимца Свенгали»? – вскричал Маленький Билли. – Да это, должно быть, тот самый Свенгали, которого я знал в Париже, известный пианист! Мой приятель!

– Он самый! Большой пройдоха (с вашего разрешения), настоящее имя его Адлер; мать его была польской певицей, он учился в Лейпцигской консерватории. Он, конечно, большущий артист и великий учитель, если смог научить так петь! И какую женщину! Прекрасную как ангел – но непроходимо глупую! Я пытался завязать с ней разговор, но она могла сказать мне в ответ по-немецки всего лишь: «Конечно» или: «Да неужели?» И ни слова ни на каком другом языке: английском, французском, итальянском, хотя она поет на них! И как поет! Божественно! Она воскресила настоящее бельканто, которого никто не слышал уже сотню лет…

– Что же у нее за голос? – спросил Билли.

– Самый необыкновенный, которым когда-либо обладала обыкновенная смертная, диапазон три октавы – четыре! И такого тембра, что при первых же его звуках даже люди, абсолютно лишенные слуха, не отличающие одной ноты от другой, плачут от восторга наряду со всеми остальными слушателями. Все, что передавал Паганини своей скрипкой, – она передает голосом, только лучше! И каким голосом! Настоящий эликсир жизни!

– Я готоф поспорить, што ви гофорите о Ла Сфенкали, – сказал подошедший Крейцер, знаменитый композитор. – Какое чуто, а? Я слышал ее в Петербурга в Винтер Паласэ. Все женщины сошли с ума, снимали свои шемчуга и брильянти и дарили ей; патали на колени, кланялись и целофали ей руки. Она не происнесла ни слофа, таже не улыбнулась. Мушини сабились по углам. Смотрели на эту картину, стараясь скрить слезы – таже я, Иоханн Крейцер! Таже сам император!

– Вы шутите, – сказал Билли.

– Друк мой, я никогта не шучу, когта гофорю о пении. Вы сами ее когта-нибудь услышите и согласитесь со мной, что есть дфа класса пефцов. В одном классэ Сфенкали, в тругом все остальные.

– Она исполняет только классическую музыку?

– Не знаю… Фсякая музыка хороша, когта ее поет Ла Сфенкали. Я забиваю песню: я могу думать только о – пефце. Фсякий хороший пефец может спеть красифую песню и, конешно, достафить удофольствие! Но я предпочитаю Ла Сфенкали, поющую гамму, пефцу, исполняющему самую прекрасную песню на сфете – таже, если я сам ее написал! Так пели, фероятно, феликие итальянские пефцы прошлого столетия. Их искусство было утеряно, она фозродила его! Наферное, она научилась петь прежде, чем гофорить, иначе у нее не хватило бы фремени изучить фсе, что она знает, – феть ей нет еще тридцати! Сейчас она поет, слафа богу, в Париже – в Гранд-Опера! И после рошдества приедет сюда, штоби петь в Трури-Лэйн. Шульен платит ей десять тысяч фунтов за концерт.

– Вот как! Да это, вероятно, та певица, которую я слышал в Варшаве года три тому назад, – сказал молодой лорд Уитлоу. – Ее открыл граф Силложек. Однажды он услышал, как она поет на улице. Ей всегда аккомпанировал на гитаре высокий чернобородый бродяга, с ними ходил еще маленький цыган, скрипач. Красивая женщина! Длинные волосы ниспадают ей до колен, но глупа как пробка. Она пела у графа Силложека, и все просто обезумели, снимали с себя часы, брильянтовые запонки, золотые булавки и дарили ей. Бог мой! Ничего подобного я никогда не видал и не слыхал! Я очень мало смыслю в музыке и не мог бы отличить «Пиф-паф, веселей!» от «Боже, храни короля!», если б люди не вставали и не снимали шапок при звуках гимна, но и я совсем голову потерял! Еще бы! Я ей тут же подарил серебряный флакон с нюхательной солью, который купил для жены, – черт бы меня побрал, – а я ведь, знаете, тогда только что женился! Это, наверное, все оттого, что в голосе у нее какое-то особое звучанье!

Наслушавшись этих разговоров, Маленький Билли пришел к выводу, что жизнь все-таки чего-нибудь да стоит, если в запасе у нее есть такой приятный сюрприз: он побывает когда-нибудь на концерте Ла Свенгали! Во всяком случае, до тех пор стреляться он не станет!

Вечер подходил к концу. Герцогини, графини и другие высокопоставленные леди (а также леди рангом ниже) разъехались по домам в каретах и экипажах. Хозяйка дома с дочерьми удалилась в свои покои. Засидевшиеся гости мужчины снова сели за ужин; они курили и болтали, слушали комические куплеты или декламацию известных актеров. Родовитые герцоги чокались с безродными комедиантами; всемирно известные художники и скульпторы любезничали с финансовыми магнатами и миллионерами из разночинцев. Судьи, министры, выдающиеся врачи, воины и философы увидели, как заря воскресного дня взошла над Камден-хиллом и первые лучи солнца прокрались в зал через многочисленные окна «Мичлен-Лоджа»; они услышали чириканье просыпающихся птиц, и свежесть утра пахнула на них своим ароматным дыханьем.

Когда на рассвете Таффи с Лэрдом шли пешком домой, им обоим показалось, что вчерашняя ночь, когда они попали в «самое избранное лондонское общество», была давным давно… Поразмыслив, они пришли к заключению, что, в сущности, огромное большинство из тех, кто принадлежит к этому «самому избранному лондонскому обществу», так и осталось чужим для них, они знают этих избранных только понаслышке, ибо перезнакомиться со всеми у них просто не хватило времени. Настроение у них упало, и им даже показалось, что они провели вечер совсем уж не так хорошо. К тому же они никак не могли найти кеб, и у них немилосердно жали башмаки.

Перед тем как уйти, Таффи и Лэрд разыскали своего маленького друга в будуаре леди Корнелис. Он был поглощен игрой в бильбоке – ставка шесть пенсов – с Фредом Уокером. Оба так увлеклись, что не замечали никого вокруг, и так мастерски играли поочередно то правой, то левой рукой, что могли бы сойти за профессиональных чемпионов!

Мрачный молодой костоправ Джек Толбойс (ныне его величают «Сэр Джек» и он один из самых талантливых хирургов при дворе ее величества королевы Виктории), склонный иногда после ужина с шампанским к глубоким, острым, но незлобивым замечаниям над своими ближними, сказал веселым шепотом Лэрду:

– Вот парочка, достойная зависти! Вместе им около сорока восьми лет, общий их вес не превышает девяноста пяти килограммов, и у обоих не хватило бы силенок сдвинуть с места ни вас, ни меня, но если сложить вместе мозги всех присутствующих под этой крышей, то в сумме они не дадут и крохи той гениальности, что заложена в каждом из этих двух… Интересно, который из них несчастнее!

Лондонский сезон пришел к концу. Певчие птицы улетели, лето шло на убыль. Отправив свое оконченное полотно «Лунные часы» к Мозесу Лайону (торговцу картинами на Кондуит-стрит), Билли почувствовал, что настало время навестить матушку и сестру в Девоншире и осчастливить их, прогостив у них с месяц. Он знал, что в его присутствии солнце светит им ярче, дни летят веселее.

Поэтому в одно прекрасное августовское утро он оказался на Большом Западном вокзале, самом красивом в Лондоне, по-моему, если не считать, конечно, тех вокзалов, откуда вы отправляетесь во Францию или другие дальние края.

Всегда приятно двигаться на Запад! Маленький Билли любил этот вокзал и часто приходил побродить по платформе, посмотреть на тех, кто ехал навстречу Бог весть каким радостям и печалям, вслед уходящему солнцу. Он завидовал их радостям, их печалям, как завидовал всяким печалям и радостям, если в основе их лежало не только чисто физическое ощущение, вроде вкуса шоколада или приятного мотива, противного запаха или зубной боли.

Маленький Билли занял уголок в вагоне второго класса (в наши демократические дни он назывался бы третьим), спиной к паровозу. Он взял с собой в дорогу «Сайлес Марнер», ^[22]«Происхождение видов» Дарвина (которого перечитывал в третий раз), журнал «Панч» и другую литературу, чтобы скрасить часы путешествия. Он с горечью подумал, каким счастливым чувствовал бы себя, если бы маленький комок, клубок, узелок или сгусток, парализующий тот участок его мозга, где сосредоточивалась его способность любить и чувствовать, мог быть уничтожен посредством какого-нибудь волшебства!

У него самые любящие в мире дорогие мать и сестра, живут они в прелестнейшем местечке на берегу моря. Есть и другие милые сердцу люди – особенно Алиса, милая темнокудрая Алиса, подруга его сестры, скромная, чистая, набожная девушка, воплощение его юношеских грез, – и если бы не проклятый маленький сгусток в мозгу, убивающий всякую радость, он сам был бы здоров, нормален, полон жизни и энергии, как раньше!

Когда Маленький Билли переставал читать «Сайлеса Марнера» или отрывался от мелькающего за окном пейзажа, который, казалось, вращался вокруг собственной оси, он внимательно разглядывал своих соседей и слегка завидовал без разбора всем и каждому из них.

Вот толстый, ворчливый старик, одноглазый, с носом-луковицей, а рядом с ним дочь, некрасивая, болезненная на вид, и он, по-видимому, предан ей душой и телом; а там старушка украдкой утирает платком слезы, вспоминая о разлуке с внуками и прощании с ними на вокзале (как обычно все внуки, они вели себя при этом стоически); чахоточный священник сидит напротив, с ним его любящая, встревоженная жена; все ее помыслы заняты мужем; глаза полны нежной заботы; они светят ему как звезды утешения, и он к ним оборачивается почти ежеминутно, будто черпая в них душевные силы. Что может сравниться с этим лучистым взглядом!

Маленький Билли уступил ей свое место, чтобы несчастному страдальцу было удобнее глядеть на звезды.

Вскоре Маленький Билли, по своему обыкновению, сумел стать приятным и полезным всем пассажирам, оказывая каждому из них какую-либо услугу. Таким образом, задолго до того, как окончился путь каждого из них, они полюбили его, как старого друга. Им очень хотелось узнать, кто же он, этот необыкновенно обаятельный и блестящий молодой человек, добрый, изящный приветливый принц, такой внимательный к окружающим, так изысканно одетый и почему-то путешествующий инкогнито во втором классе?! Им казалось, что само его существование должно делать его счастливым, и за шесть часов, проведенных вместе в вагоне, они поверили ему столько своих горестей, сколько не поверяли старому другу за год.

Но Маленький Билли ничего не рассказал им о себе – о своем «я“, которое так ему опостылело, и предоставил им строить о нем всевозможные догадки.

Он ехал дальше всех, и его собственное путешествие закончилось встречей с матерью и сестрой. Они ждали его в нарядной коляске, запряженной пони (его последний подарок), и с ними была милая Алиса, в глазах которой на мгновение промелькнула еще не осознанная ею самою любовь к нему. Незабываемый взгляд, смысл его понятен только глазам избранника, он запоминается на долгие годы! Говорят, такой мгновенный взгляд любви одинаков у всех женщин, и Билли показалось, что на секунду Алиса поглядела на него глазами Трильби или глазами его матери, когда он был крошечным мальчуганом!

В сердце его чуть не шевельнулся тот живительный восторг, которого он так жаждал. Еще одна доля секунды, и, может быть, он излечился бы от своего душевного недуга, в силу которого он был ко всему равнодушен, вновь стал бы самим собой, обрел способность любить.

Чудесен человеческий глаз! И не только человеческий, а всякий – собаки, оленя, осла, даже совы! Подумать только, сколько он может выразить, сколько замечательного видит сам! Это царь драгоценных каменьев! Звезда!

Но прекраснее всех те глаза, которые концентрируют свои теплые, мягкие, вдохновенные лучи во взгляде, полном лучезарного света, и изливают его в чье-то одинокое, неприютное сердце, – поистине они обладают целительной силой!

Увы! только подумать, что такая драгоценность, как человеческие глаза, может потускнеть и ослепнуть!

Но какими бы ни стали они тусклыми или незрячими, все равно они могут созерцать внутренним оком и прошлое и будущее, видеть все бездны и вершины бытия, могут изойти в слезах и все же продолжать жить! А это печальнее всего…

Но это совершенно, непрошеное отступление, и я никак не пойму, отчего, собственно, я отвлекся и сбился с пути (к глубокому моему сожалению). Ведь в сущности:

Если б ты меня спросил, о чем я вдруг так загрустил,

Я б отвечал: «Не знаю… о Нанси я мечтаю!»

– Как Алиса похорошела, мама! По-моему, она просто очаровательна! И какая она милая, впрочем она всегда была премилой!

Так говорил вечером Билли своей матери, когда они сидели в саду и глядели, как двурогая луна погружается в Антлантический океан.

– О Билли, мой дорогой! Если бы ты полюбил Алису, ты не можешь себе представить, как счастлива была бы твоя бедная старая мать… И Бланш тоже! Какая это была бы для нее радость!

– Боже мой, мама… Алиса не для таких, как я. Она предназначена какому-нибудь великолепному, молодому сквайру из Девона, которого природа с избытком наделила высоким ростом, земельными угодьями и бакенбардами…

– Дорогой мой, ты не из тех, кто понапрасну молит о взаимности. Если бы ты только знал, как она верит в тебя! В этом она превосходит даже твою старую мать.

Всю ночь ему снилась Алиса – он грезил, что любит ее, как должно любить ласковую, нежную женщину, но даже во сне он понимал, что это только сон! Упоительный сон! Ему удалось не проснуться. Такие ночи надолго остаются в памяти.

Во сне Алиса поцеловала его и навсегда излечила мучительный его недуг. Но, проснувшись утром, он понял, что болезнь его не прошла, увы! и что никакие сны ему не помогут. Лишь живое, реальное прикосновение чистых уст Алисы могло бы его исцелить!

Он встал с думой об Алисе и, пока одевался и завтракал, мысль о ней не покидала его. Как она мила и невинна, как хорошо воспитана, как тщательно подготовлена к пути, который ей предназначен, – вот идеал жены… Неужели она действительно может полюбить его – такого заморыша!