Текст книги "Трильби"

Автор книги: Джордж дю Морье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

И тогда наш добрый Таффи сказал, хмурясь на священника, у которого был злой и глупый вид, как бывает иногда с людьми даже в тех случаях, когда правда на их стороне:

– А теперь, мистер Багот, мне трудно передать вам, сколько я выстрадал сейчас во время этого… этого… чрезвычайно тяжелого свиданья, так как питаю глубочайшее уважение к Трильби О'Фиррэл. Поздравляю вас и вашу свояченицу с полным успехом. Но, глубоко принимая к сердцу все, что касается вашего племянника, я не уверен, что он не остался в проигрыше благодаря успеху этого… ну, короче – этого свиданья!

Красноречие Таффи иссякло, и вспыльчивая сторона его характера начинала брать верх.

Тогда миссис Багот вытерла глаза, подошла к нему и с ласковой простотой взяла его за руку со словами:

– Мистер Уинн, мне кажется, я понимаю все, что вы сейчас чувствуете. Но будьте к нам снисходительны. Я уверена, что, когда мы уйдем и у вас будет время все хорошенько обдумать, вы поймете нас. А что касается той благородной, прекрасной девушки, то я одного хотела бы: чтобы мой сын мог жениться на ней, но, к сожалению, ее прошлое… Ее скромное общественное положение вовсе не испугало бы меня, – поверьте, я говорю совершенно искренне, – и не судите слишком строго мать вашего друга. Подумайте, сколько мне предстоит еще пережить: ведь мой бедный сын безумно влюблен в нее – и не удивительно! – и в свою очередь любим такой женщиной, как она! Он не сможет сейчас понять, каким несчастьем для него был бы брак с нею. Я вижу все ее очарование и верю, что она хороший человек, несмотря ни на что. А как она красива, какой у нее голос! Это много значит, не так ли? Я не могу передать вам, как мне грустно за нее! Чем я могу ее вознаградить – разве можно вознаградить за это? Я даже и пытаться не буду! Но я напишу ей и скажу все, что думаю и чувствую. Вы простите нас, хорошо?

Она говорила все это с такой непосредственностью и искренним чувством, была так мила и так напоминала Билли, что тронула сердце Таффи, и он простил бы ей все что угодно, а прощать ведь было нечего.

– О миссис Багот, ведь дело совсем не в прощении! Господи боже мой! Все это так печально, знаете ли! Винить тут некого, по-моему. Всего хорошего, миссис Багот, всего хорошего, сэр. – И он проводил их вниз до коляски, в которой сидела прехорошенькая молодая девушка лет семнадцати, бледная и встревоженная, и до такой степени напоминавшая Маленького Билли, что великодушное сердце Таффи дрогнуло опять.

Когда Трильби вышла со двора на площадь св. Анатоля, она увидела мисс Багот, выглядывавшую из окна кареты. При виде Трильби на лице девушки отразилось смешанное чувство приятного удивления и восхищения – она приоткрыла рот, брови ее поднялись, совсем как у Билли, – именно с таким выражением он нередко смотрел на Трильби. Она сразу же узнала его сестру. Сердце ее мучительно заныло.

Трильби пошла дальше, говоря себе: «Нет, нет! Я не разлучу его с сестрой, с его семьей и друзьями. Этого не будет никогда! Уж это-то решено во всяком случае!»

Чувствуя, что ей нужно прийти в себя и хорошенько подумать, она свернула на улицу Трех Разбойников, обычно пустынную в этот час. Улица действительно была совершенно пуста, если не считать одинокой фигуры, которая сидела на тумбе, болтая ногами, засунув руки в карманы брюк, с потухшей перевернутой трубкой в зубах, в рваной соломенной шляпе на затылке и длинном сером пальто до пят. Это был Лэрд. При виде нее он спрыгнул с тумбы и подошел к ней.

– О Трильби, в чем дело? Я не мог выдержать и убежал! Там мать Маленького Билли!

– Да, Сэнди, дорогой, я только что видела ее.

– Ну, и что?

– Я обещала ей больше никогда не встречаться с Билли. Я была безрассудна, когда дала ему слово выйти за него замуж. Последние месяцы я ему все время отказывала, а в тот раз, когда он сказал, что покинет Париж навсегда, я, глупая, уступила. Я предлагала ему просто жить с ним, заботиться о нем, быть его служанкой, всем, чем он захочет, только не женой! Но он и слышать об этом не хотел! Милый, милый Билли! Он ангел, я сделаю все на свете, чтобы у него не было огорчений из-за меня! Я уеду из этого ненавистного города в деревню: ничего не поделаешь, придется как-нибудь жить дальше…

Дни бесконечно долго тянутся, правда? Их так много! У меня есть одни знакомые, они бедные люди и были когда-то ко мне очень привязаны, я могу поселиться у них, зарабатывать себе на пропитание и помогать им. Самое трудное, как быть с Жанно. Я все заранее продумала, еще до того, как это случилось. Видите, я была хорошо подготовлена.

Она улыбнулась какой-то потерянной, жалкой улыбкой, верхняя губа ее туго обтянула зубы, будто кто-то тянул ее за мочки ушей.

– О! Но, Трильби, что же станется с нами без вас? С Таффи и со мною, понимаете! Вы стали нам так близки!

– Ну, как это мило и хорошо с вашей стороны! – воскликнула бедная Трильби с глазами, полными слез. – Ведь я тоже жила только для вас до тех пор, пока не случилось это. Но все невозвратно кончилось, не так ли? Все вокруг изменилось для меня – даже небо кажется – мне другим. Ах! Вы помните песенку, которую распевал Дюрьен: «Любви утехи, любви страданья», – ведь это правда, разве нет? Я немедленно уеду и возьму с собой Жанно, так я полагаю.

– Но куда же именно вы думаете ехать?

– Ах, этого я не скажу вам, Сэнди, дорогой, еще долгое время не скажу! Подумайте, к чему это может привести. Ну, не будем время терять. Надо сразу брать быка за рога.

Она сделала попытку засмеяться, затем ухватила его за бакенбарды, поцеловала в глаза и в губы, залила слезами все его лицо. Потом, не в силах вымолвить ни слова, она кивнула ему головой на прощанье и быстро пошла вперед по узкой кривой улице. Дойдя до поворота, она обернулась, помахала рукой, послала два-три воздушных поцелуя и исчезла.

Лэрд несколько минут глядел ей вслед. Улица опустела. Он чувствовал себя глубоко несчастным, душа его была полна печали и сочувствия к Трильби. Затем он набил табаком трубку, зажег ее, взгромоздился на другую тумбу и уселся, болтая ногами и постукивая каблуками, в ожидании отъезда матери Билли, после чего он поднимется наверх и мужественно встретит, как подобает мужчине, справедливый гнев Таффи и стерпит его горькие упреки в трусости и дезертирстве перед лицом неприятеля.

На следующее утро Таффи получил два письма: первое, очень длинное, было от миссис Багот. Он перечитал его дважды и вынужден был признать, что письмо хорошее, написанное умной, сердечной и доброй женщиной, но женщиной, для которой сын ее был дороже всего на свете. Чувствовалось, что она готова содрать живьем кожу со своего лучшего друга, чтобы сделать из нее пару перчаток для Билли, если бы ему таковые понадобились; но чувствовалось также, что при этом она очень горевала бы за пострадавшего друга. Она немного напоминала Таффи его собственную мать, которой ему так недоставало каждый день его жизни.

Миссис Багот, отдавая должное достоинствам Трильби – ее уму, сердцу и внешности, в то же самое время доказывала, искусно пользуясь казуистической логикой, свойственной ее полу (даже в тех случаях, когда правда на его стороне), к каким неминуемым последствиям привел бы этот брак через несколько лет, даже раньше! Быстрое обоюдное разочарование, всю жизнь сожаление о непоправимом!

Чем мог он опровергнуть ее аргументы, – разве что внутренним своим убеждением в том, что Маленький Билли и Трильби исключительные, совершенно особенные люди и это роднит их; но смел ли он думать, что знает, в чем счастье Билли, лучше, чем собственная мать мальчика!

И если б он был его старшим братом по крови, а не только по дружбе и искусству, мог ли он, должен ли был по-братски дать свое согласие на подобный брак?

Как друг его и брат, он чувствовал, что об этом не могло быть и речи.

Второе письмо, от Трильби, написанное ее решительным, небрежным, размашистым почерком, занимало целую страницу. Грешившее несколькими случайными ошибками, оно гласило:

«Мой дорогой, дорогой Таффи, это мое прощальное письмо. Я уезжаю совсем, чтобы положить конец этому несчастью, в котором виновата я одна!

В ту самую минуту, когда я сказала Билли „да“, я поняла, какую глупость я совершила, и с тех пор мне было стыдно за себя. Я провела ужасную неделю, поверьте мне. Я знала, как все это может обернуться.

Я страшно несчастна, но гораздо меньше, чем если бы он, женившись на мне, потом сожалел об этом и стыдился меня; а это неминуемо случилось бы, хотя, возможно, он никогда не показал бы этого, ведь он такой добрый и хороший, настоящий ангел!

К тому же я никогда не смогла бы быть леди, конечно нет! Хотя, кажется, мне полагалось ею быть. Но, по-видимому, все в моей жизни сложилось неудачно. Раньше я над этим не задумывалась, но все равно теперь ничего уже нельзя изменить.

Бедный мой отец!

Я уезжаю вместе с Жанно. Я постыдно забросила его. Теперь я надеюсь это исправить.

Вы не должны пытаться выяснить, куда я уезжаю; я знаю, что если я попрошу, то ни вы, ни кто-либо другой не станет этого делать. Вы сами понимаете, мне было бы еще тяжелей!

Анжель знает; она обещала никому не говорить. Мне очень хочется получить от вас хотя бы строчку. Передайте ей, она перешлет мне.

Дорогой Таффи, после Билли я люблю вас и Лэрда больше всех на свете. До встречи с вами я не знала, что такое счастье. Вы сделали меня другим человеком – вы, и Сэнди, и Маленький Билли.

О, какое это было чудесное время, хотя оно и недолго длилось. Мне его хватит на всю жизнь. Итак, прощайте. Никогда, никогда я вас не забуду и остаюсь неизменно любящая, ваш навсегда верный и преданный друг

Трильби О'Фиррэл.

Если когда-нибудь все утихнет и успокоится, я, может быть, вернусь в Париж и снова увижу вас».

Бедный Таффи долго сидел над этим письмом, он читал его и перечитывал по крайней мере раз шесть. Затем он поцеловал его, вложил обратно в конверт и запер в ящик. Он чувствовал, какая глубокая, неизбывная тоска скрывалась под почти банальными строками.

Таффи понимал, насколько сдержаннее, чем другие женщины при подобных обстоятельствах, была Трильби, детски непосредственная и импульсивная в обычных проявлениях дружбы. Он написал ей нежное, длинное, ласковое письмо и переслал его, как она велела.

Лэрд тоже послал ей большое письмо, полное выражений преданной дружбы и искренних пожеланий. Оба писали, что они надеются на скорую встречу, когда пройдет первая горечь ее страдания, и верят, что старые, дорогие для всех отношения восстановятся.

После этого, унылые и подавленные, они отправились в кафе «Одеон», где молча позавтракали хорошим омлетом и запили его стаканом крепкого вина.

В этот вечер они засиделись допоздна за чтением. Без Маленького Билли, такого прекрасного слушателя, разговор как-то не клеился – иногда двух человек недостаточно, чтобы составить веселую компанию.

Внезапно они услышали, как кто-то с грохотом взбегает по темной лестнице; дверь распахнулась, и в комнату, как смерч, ворвался задыхающийся, обессиленный Билли, почти потерявший от волнения дар речи.

– Трильби! Где она?.. Что с ней?.. Она убежала… О! Какое письмо она мне написала!.. Мы должны были обвенчаться… в посольстве… моя мать… она вмешалась… и этот проклятый старый осел… эта скотина… мой дядя!.. Они были здесь! Я все знаю… Почему вы не заступились за нее?..

– Я заступился… как умел. Сэнди не выдержал и удрал.

– Вы заступились за нее… вы… О, вы согласились с моей матерью, что Трильби не должна выходить за меня замуж! Вероломные друзья – вот кто вы такие. А она ангел, она слишком хороша для таких, как я, – вы сами это знаете… А… а ее общественное положение и тому подобное – отвратительная чепуха! Ее отец был таким же человеком, как мой… и вообще, какое мне дело, черт возьми, до ее отца?.. Мне нужна она, она, она – она, говорю вам… Я не могу жить без нее… Я должен вернуть ее… я должен ее вернуть… вы слышите? Мы хотели поселиться в Барбизоне… на всю жизнь… и я писал бы потрясающие картины… как другие тамошние художники. Кто интересуется их общественным положением, хотел бы я знать… или происхождением их жен? К черту общественное положение!.. Ведь мы всегда так считали, всегда! Художник должен удалиться от светской суеты, стать выше всех этих ничтожных, пустых мелочей… уйти с головой в свою работу. Как же! Общественное положение! Ведь мы без конца повторяли, что это зловонная, мерзкая ерунда, от которой тошнит, от нее нужно бежать за тридевять земель… Значит – говорить одно, а делать – другое?.. Любовь превыше всего, она уравнивает всех и вся – любовь и искусство… и красота! Перед такой красотой, как у Трильби, уничтожаются все различия, все ранги. Мой ранг тоже! О господи! Я не нарисую ни одного штриха, пока не верну ее… Ни одного, никогда, никогда, я вам говорю! Я не могу, я не хочу!..

Бедный мальчик не умолкал. Он пришел в неистовство, расшвыривал стулья и мольберты, кричал и задыхался, обезумев от возбуждения.

Друзья пытались успокоить его и заставить себя слушать, старались доказать, что не только общественное положение делало ее неподходящей для него женой, будущей матерью его детей, и т. д.

Ничто не помогало. Он все больше терял над собой власть, речь его становилась бессвязной, он заикался так, что страшно было его слушать, жалко было на него смотреть!

– О господи, разве вы оба так безупречны и безгрешны, что смеете забрасывать камнями бедную Трильби! Какой позор, какой страшный позор, что для мужчины одни законы, а для женщины совсем другие… Бедные, слабые женщины… бедные, нежные, любящие создания, их всегда преследуют мужчины, мучают их, губят и топчут. О, как я страдаю, как я страдаю! – Он задыхался. Вдруг он вскрикнул и в припадке упал на пол.

Послали за доктором. Таффи в карете помчался в гостиницу за его матерью. Бедный Билли был без сознанья. Сэнди и мадам Винар раздели его и уложили в постель Лэрда.

Пришел доктор, вскоре приехали и миссис Багот с дочерью. Болезнь оказалась очень серьезной. Пришлось вызвать еще одного врача. В мастерской приготовили постели для двух убитых горем женщин. Так закончился канун того дня, который, по-видимому, должен был стать днем свадьбы Маленького Билли.

Припадок был эпилептического характера и перешел в воспаление мозга с различными осложнениями. Болезнь была изнурительной и долгой. Прошло много недель, прежде чем миновала угроза смерти, и выздоровление было также утомительным и долгим. Казалось, Маленький Билли в корне изменился. Он лежал безмолвный, ко всему безучастный, и никогда не произносил имени Трильби, не считая одного раза, когда спросил, не вернулась ли она, знает ли кто-нибудь, где она живет, и писала ли она кому-нибудь.

Нет, не писала. Миссис Багот считала, что лучше не говорить ему о письме Трильби, и Таффи с Лэрдом согласились с ней, полагая, что ничего хорошего это сообщение Билли не принесет.

Мать Маленького Билли горько упрекала в душе «эту женщину», считая ее виновницей всех несчастий, но так же горько она упрекала и себя за эту несправедливость. Это были тяжелые для всех дни.

Но их подстерегало еще большее несчастье.

Однажды в феврале к Таффи и Лэрду в их временную мастерскую, где они работали, пришла Анжель Буасс. Она была крайне взволнована.

Маленький брат Трильби умер от скарлатины, его похоронили, а Трильби на следующий же день после похорон ушла и больше не вернулась. Все это произошло неделю назад. Трильби с братом жили в деревне Вибрэ, у одних бедных людей, давнишних знакомых Трильби. Она зарабатывала до болезни мальчика стиркой и шитьем.

Когда он заболел, она ни на минуту не отходила от него, ни днем, ни ночью, а когда он умер, горе ее было так велико, что все думали – она сойдет с ума. На другой день после похорон ее нигде не могли найти. Она скрылась, ничего не взяв с собой, даже платья, – просто исчезла, не оставив никакого следа, никакой записки. Обыскали все пруды, все колодцы, речушку, протекавшую через Вибрэ, и старый лес.

Таффи съездил в Вибрэ, расспросил всех, знавших Трильби, заявил в парижскую полицию, но все безрезультатно, и каждый день после обеда он с бьющимся сердцем отправлялся в Морг…

Все это, само собой разумеется, тщательно скрывали от Маленького Билли, что, впрочем, было нетрудно; он никогда ни о чем не спрашивал и почти все время молчал. Когда он в первый раз поднялся и его перенесли в мастерскую, он попросил показать ему его картину «Девушка с кувшином»; долго смотрел на нее, потом пожал плечами и засмеялся жалким смехом, мучительным для слуха, смехом старого человека с охладевшими чувствами, – так смеются, чтобы не разрыдаться! Затем он посмотрел на свою мать и сестру и, казалось, впервые заметил на их лицах печальные следы пережитого горя и тревоги.

Как во сне, ему чудилось, будто в течение многих лет он был сумасшедшим, беспрерывно находился в ужасном, безвыходном отчаянии и вот, наконец, бедный его рассудок вернулся к нему, а с ним и жестокие угрызения совести и воспоминания о терпеливой любви и ласке, которыми его окружали – так много лет – его милая сестра, дорогая, многострадальная мать! Что же произошло? Отчего они так изменились?

И, обняв их своими слабыми руками, он заплакал горько и безнадежно. Он плакал долго.

Наконец рыданья его утихли, он выплакался и заснул.

Но, проснувшись, он понял, что в нем произошла печальная перемена: способность любить не вернулась к нему вместе с рассудком, осталась где-то в прошлом; ему показалось, что он утерял ее навсегда, безвозвратно, он больше не любил ни мать, ни сестру, не любил даже Трильби! В его душе, там, где когда-то жила любовь, образовалась теперь брешь, пустота, холод…

Воистину, если Трильби и сама много выстрадала, то все же была невольной причиной мучительных страданий. Бедная миссис Багот в глубине сердца не могла ей этого простить.

Я чувствую, что мой затянувшийся рассказ о болезни Билли становится слишком печальным, пора его сократить.

С наступлением теплой погоды, когда здоровье его немного окрепло, мастерская опять оживилась. Кровати миссис Багот и ее дочери перенесли в другую, незанятую, мастерскую этажом выше; Билли стали навещать друзья, всячески старавшиеся услужить чем-нибудь ему и его семье. Что же касается до Таффи и Лэрда, то они уже давно стали для миссис Багот чем-то вроде костылей, их бесценное внимание помогло ей держаться на ногах и устоять под градом обрушившихся на нее несчастий. Кроме того, своего любимого ученика ежедневно навещал Каррель и тем радовал сердце миссис Багот. Приходили Дюрьен, Карнеги, Петроликоконоз, Винсент, Антони, Лорример, Додор и Зузу. Миссис Багот нашла последних двух совершенно неотразимыми, особенно когда узнала, что, несмотря на их не внушающую доверия внешность, они настоящие джентльмены по происхождению. Они действительно показали себя с самой лучшей стороны, и, хотя были полной противоположностью Билли во всех отношениях, она испытывала к ним почти материнскую нежность и давала им наивные добрые советы, – они проглатывали их с умилением и даже забывали при этом перемигнуться друг с другом. Они помогали миссис Багот разматывать шерсть и слушали псалмы мисс Багот, воздевая очи к небу, как люди, которые и воды не замутят, в то время как на самом деле готовы вот-вот выкинуть какую-нибудь проказу.

Хорошо быть солдатом-сердцеедом! Покорять женские сердца и очаровывать старух и молодых, простых и знатных дам (за исключением, может быть, тех, у которых дочери на выданье), словом, тех представительниц прекрасного пола, кто принимает дерзкие ухаживания за проявления искреннего чувства.

Действительно, сколько хороших женщин, с той самой поры, как создан мир, охотно попадались на удочку этим бравым, веселым, нагловатым молодчикам, бедным, как церковные крысы (что очень трогательно), храбрецам, жизнь которых, как нам кажется, подвергается опасности на каждом шагу даже в наиспокойнейшие времена. Впрочем, увлекались ими и некоторые дурные женщины, такие, за которых, кстати, самые лучшие и умные из нас подчас готовы жизнь отдать!

На счастье дамам, – говорят,

Военный-душка дан!

Красив наряд и пылок взгляд,

На кивере султан!

Чего еще вам, милочка,

Чего еще вам надо?

В самом деле, всего этого достаточно и даже с избытком! Билли с трудом верилось, что сии воспитанные, сдержанные и деликатные сыны Марса его друзья Додор и Зузу – те самые лихие удальцы, которые развлекали – да еще как! – публику на крыше омнибуса, когда они возвращались из Сен-Клу. И он восхищался еще одним их качеством или пороком – лицемерием!

Свенгали уехал, по-видимому, в Германию, конечно набив карманы луидорами и гаванскими сигарами и закутавшись в огромную шубу на меху, которую он, вероятно, намеревался носить и летом. Но маленький Джеко часто приходил со своей скрипкой. Казалось, его игра – лучшее лекарство для Билли: она пробуждала в нем мысли о любви, чувствовать которую неспособно было теперь его сердце. Нежная мелодия под рукой этого несравненного артиста целительно действовала на Маленького Билли, была для него как небесная манна в пустыне. Это была единственная радость, доступная ему, – наслаждаться красотой звуков, пока целы его барабанные перепонки.

Бедный Джеко смотрел на двух английских леди, как на богинь, даже когда они прескверно аккомпанировали ему на рояле! Он просил у них прощения за каждую их фальшивую ноту, приспосабливался к их «темпу» (это подлинный технический термин, я полагаю) и, чтобы сделать им приятное, исполнял скерцо и аллегретто как похоронные марши; он соглашался с ними, жалкий, маленький лгунишка, что так звучит гораздо лучше.

О Бетховен! О Моцарт! Вам на небесах, пожалуй, было не по себе в это время!

В хорошую погоду Маленький Билли с матерью и сестрой ездил кататься в Булонский лес, обычно их сопровождал Таффи. Ездили они также в Пасси, Отей, Булонь, Сен-Клу, Медон – ведь вокруг Парижа так много очаровательных окрестностей!

Иногда Таффи или Лэрд ходили с миссис и мисс Багот в Люксембургский музей, в Лувр, в Палэ Руаяль; раз или два были в «Комеди Франсэз», а по воскресеньям часто посещали англиканскую церковь на улице Марбеф. Все это было очень приятно, и мисс Багот хранит самые счастливые воспоминания о днях выздоровления своего брата. Они обедали впятером в мастерской. Прислуживала мадам Винар, готовила ее мать (искусная повариха). Весь вид их жилища изменился: женские руки и женское присутствие сделали его уютным и приветливым.

Какое это ни с чем не сравнимое удовольствие – наблюдать зарю и расцвет юной любви, особенно когда сила и красота трогательно встречаются у одра больного.

Конечно, догадливый читатель уже видит, как могучий Таффи с готовностью падает жертвой очарования прелестной сестры своего друга, как мало-помалу она начинает отвечать на его более чем братские взгляды и как в один прекрасный вечер, когда месяц март приходит к концу (освобождая место первому апреля), Маленький Билли соединяет их руки и дает им свое благословение.

В действительности ничего подобного не случилось. Всегда случается непредвиденное. Терпение!

Однажды, в чудесный день в апреле, когда то шумел весенний ливень, то вновь сияло солнце и легкий северо-западный ветерок струился в мастерскую через открытую фрамугу огромного окна – совсем как и в начале нашей повести, – у ворот одного из домов на площади св. Анатоля остановился омнибус и увез на Северный вокзал Маленького Билли, его мать, сестру и все их имущество (знаменитую картину отправили раньше). Таффи и Лэрд поехали их провожать. Печально смотрели они на дорогих друзей, ставших им такими близкими, и на поезд, который увезет их из Парижа. Маленький Билли, обладавший острым глазом художника; восприимчивый ко всему прекрасному, кидал долгие, задумчивые, прощальные взоры на свои любимые места начиная с серых башен Собора Парижской богоматери. Одному Богу было известно, когда он увидит их вновь. Ему хотелось как можно лучше запечатлеть в памяти их очертания и цвет, чтобы созерцать их в уме, когда к нему вернется его утраченная способность любить и вспоминать и он будет лежать ночью с открытыми глазами, прислушиваясь к плеску волн Атлантического океана, набегающих на пологие песчаные берега его родины.

Билли смутно надеялся, что разлука с Таффи и Лэрдом его опечалит.

Но когда настало время прощаться, он, несмотря на все свои старания и усилия, не почувствовал ни малейшего огорчения.

Все же он без устали, искренне благодарил их за доброту, внимание и любовь (так же, как его мать и сестра); сердца Таффи и Лэрда были так переполнены, что они не могли ничего ответить, они были даже грубоваты – так они вели себя всегда, когда бывали глубоко растроганы и не хотели этого показать.

А когда поезд тронулся и Маленький Билли посмотрел из окна вагона на две растерянные фигуры, глядящие ему вслед, скорбь от того, что он не чувствует никакой печали, придала его лицу такое измученное, удрученное выражение, что Таффи и Лэрд были не в силах снести это зрелище и тут же решили, что со следующим же поездом отправятся за ним в Девоншир, чтобы утешить и его и себя.

Но они не поддались этой вполне простительной слабости. Грустные, взявшись под руки, волоча за собой зонты, пересекли они мост и поплелись в кафе «Одеон», где в молчании съели множество порций омлета и в унынии выпили самое лучшее вино, какое там нашлось. Они действительно очень горевали.

Прошло почти пять лет с тех пор, как мы расстались с Таффи и Лэрдом на Северном вокзале в Париже и пожелали Маленькому Билли, его матери и сестре счастливого пути в Девоншир. Бедный страдалец долго отдыхал там, ничего не делая, стараясь вернуть утраченные силы и энергию, чтобы двигаться дальше по столь прекрасно начатому пути. Картина его принесла ему первый и вполне заслуженный успех, что, возможно, также содействовало его выздоровлению.

Многие из моих читателей помнят его блестящий дебют в Королевской академии на Трафальгар-сквере со ставшим теперь знаменитым полотном «Девушка с кувшином». Помнят они также, как картина трижды перепродавалась в утро закрытого просмотра, в третий раз за тысячу фунтов, – в пять раз больше, чем он сам за нее получил. В те дни считалось, что это большие деньги за картину размером в два фута на четыре, а к тому же начинающего художника.

Я прекрасно понимаю, что такое вульгарное мерило вовсе не критерий для настоящей ценности этой картины. Она известна теперь всему миру и в прошлом году была продана у Кристи (более чем через тридцать шесть лет после ее написания) за три тысячи фунтов.

Тридцать шесть лет! Испытание временем, конечно, несравненно больше говорит о значимости этого художественного произведения, чем пошлая денежная мера даже и в три тысячи фунтов.

«Девушка с кувшином» сейчас находится в Национальной галерее, так же как и другое полотно, «Лунные часы», написанное той же рукой. Они висят рядом, и все желающие могут увидеть первую и последнюю из его картин – цветущую юность и зрелость его таланта.

Он прожил недолгую жизнь, и ему очень повезло по сравнению с другими художниками, чьи произведения, возможно, тоже бессмертны, – он испытал успех на первых же порах. И успех этот был очень большим и чрезвычайно для него лестным.

Начавшись, как и полагается наверху, в среде его соратников, по искусству, слава его, проникнув быстро к ниже стоящим, широко распространилась в самых разнообразных кругах общества. Она прошла через фильтр нападок, подлости и грубых оскорблений, вполне достаточных, чтобы очистить ее от всяких подозрений в неустойчивости и низкопробности. Существует ли лучшее дезинфицирующее средство, чем глубокая ненависть обывателя? Существует ли на свете более нежная, более приятная, более целительная музыка, чем звук обывательского голоса, задыхающегося от ярости?

Да! Это отличные звуки! Как сказал бы Свенгали: «Настоящий крик души!»

А потом, когда широкое признание повлекло за собой крупных покупателей и большие деньги, начался, как всегда, печатный вой бездарных тупиц, «злобный крик уязвленных людей», – людей, которые всецело посвятили себя искусству, рассчитывая стать преуспевающими и самодовольными толстосумами, и вдруг обнаружили, что не умеют рисовать. Понимая что создать себе имя в живописи им никогда не удастся, они в конце концов неизменно обращаются к писанию статей против тех, кому это удалось, – и каких статей!

Писать, шипя и брызгая слюной, язвительные статьи о своих более удачливых товарищах по профессии и о тех, кто ими восхищается, – нечистоплотно и некрасиво. Но, увы! очевидно, это очень легко и многим доставляет большое удовольствие. Для этого не нужны знания, вкус, талант, ум, юмор, даже не требуется особой грамотности. Но зато это хорошо оплачивается, достаточно хорошо, чтобы имело смысл основать и издавать журнал, например, где все это будет печататься! Это похоже на фабрикацию порнографических открыток. Кое-кто из нас рассматривает их, смеется и даже покупает. Приобретать эти открытки – достаточно скверно, но производить их – просто отвратительно!

Какой-нибудь несчастный кастрат с надтреснутым сопрано (сохранились ли еще такие?), выгнанный из хора папы римского за то, что он не может взять ни одной верной ноты, – представьте себе, как он визжит, в бешеной ярости негодуя на таких певцов как Сантли, Симз Ривс, Лаблаш!

Бедное, безбородое, жалкое создание неопределенного пола! Почему бы тебе не уйти от людей куда-нибудь подальше, где бы ты мог по крайней мере скрыть от всех твой горестный недостаток и сохранить его в тайне! Разве в Стамбуле не осталось гаремов для таких, как ты, где бы ты мог убирать, чистить и взбивать женские постели, выносить помои, охранять и запирать двери и окна, заниматься сплетнями и завоевывать доверие и расположение паши? Даже такое занятие достойнее и чище, чем угождать за плату самым низким инстинктам, потворствовать мерзкому удовольствию, которое мы испытываем (некоторые из нас), видя, как забрасывают грязью, дохлыми кошками и тухлыми яйцами тех, которыми мы не можем не восхищаться, – втайне завидуя им!

Все это красноречие направлено к тому, чтобы объяснить, что Маленький Билли подвергался весьма сильным нападкам и справа и слева, так же как и неумеренному восхвалению. Но и хула и похвала стекали с него, как вода с дубленой кожи.

Это было счастливое лето для миссис Багот, щедро вознаграждавшее ее за перенесенные зимой страдания. Ее возлюбленные дети, оба, у нее под крылом, а вокруг нее весь мир (так ей казалось) воздает хвалу ее бесценному мальчику, счастливо избежавшему когтей смерти и других опасностей, почти столь же страшных для ее свирепо-ревнивого материнского сердца.

Его любовь к ней, казалось, тоже воскресала, по мере того как к нему возвращалось здоровье. Но, увы! он уже не был тем беспечным, наивным, восторженным юношей, каким был год назад до роковой поездки в Париж.