Текст книги "Трильби"

Автор книги: Джордж дю Морье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Она медленно шла к авансцене, спокойно и просто опустив руки, и чуть наклонила голову в сторону императорской ложи, а потом влево и вправо. Губы и щеки ее были подрумянены, темные ровные брови почти сходились у переносицы короткого носа с горбинкой. Рот был полуоткрыт, в нем сверкали крупные белые зубы; серые глаза неотрывно глядели прямо на Свенгали.

Ее лицо, худое и, несмотря на грим, какое-то измученное, было божественно прекрасно, оно светилось такой нежностью и смирением, такой трогательной душевной чистотой и кротостью, что все сердца невольно растаяли при виде нее.

Столь дивное и блистательное видение не появлялось ни на одной сцене или подмостках ни до нее, ни после; даже мисс Эллен Терри в роли жрицы богини Артемиды в трагедии «Чаша» ныне покойного прославленного автора не могла равняться с нею!

Зал встретил ее бурными рукоплесканиями. Когда она подошла к рампе, она снова наклонила голову – вправо и влево – и прижала руку к сердцу простым и пленительным жестом, с милой угловатостью, как грациозная и по-детски непосредственная школьница, которая и понятия не имеет о том, как надо держать себя на сцене.

Это была Трильби!

Трильби, которая не могла взять ни одной верной ноты! Трильби, которая не отличала доот соль!

Что же будет дальше?

Трое наших друзей чуть не окаменели, так велико было их изумление.

Могучий Таффи дрожал как лист; Лэрд широко разинул рот; Маленький Билли ошеломленно таращил глаза. Во всем этом было нечто неописуемо странное, непостижимое, огромное по своей значимости!

Наконец апплодисменты утихли. Трильби поставила левую ногу на скамеечку, приготовленную специально для нее, заложила руки за спину, губы ее были полуоткрыты, глаза устремлены на Свенгали, она приготовилась петь.

Он постучал три раза палочкой, и оркестр взял аккорд. Он подал ей знак, и она запела, без малейшего напряжения и без всякого аккомпанемента. Свенгали отбивал такт, он дирижировал ею, как если б она была оркестром!

Ах, при свете лунном,

Милый друг Пьерро,

Одолжи скорее

Мне свое перо.

Ведь свеча потухла,

В доме нет огня.

Отвори же двери,

Выручи меня!

И вот этой наивной, старой песенкой Ла Свенгали начинала свой дебют перед самой разборчивой и взыскательной публикой на свете! Она спела ее три раза подряд – тот же самый куплет. В песенке был всего один куплет.

В первый раз она пела без выражения, без малейшего. Только мелодию и слова, не громко – как напевает ребенок, думая о чем-то своем, или как пела бы молодая мать француженка, штопая чулки у колыбельки или мерно качая ее и баюкая своего младенца.

Но голос ее был таким сильным и при этом таким мягким, чистым, звучным, что казалось, он раздается отовсюду: интонации были математически точными; чувствовалось, что слух ее не только безошибочен, но непогрешим, а неповторимое, непонятное, неотразимое очарование ее тембра! Можно ли передать словами, какой вкус у персика тому, кто ел только яблоки?

До появления Ла Свенгали мир знал лишь яблоки – таких певиц, как Каталани, Дженни Линд, Гризи, Альбони, Патти! Лучшие яблоки на свете, и все же всего только яблоки!

Если бы Трильби, раскрыв белоснежные крылья, грациозно вспорхнула под купол и села на люстру, она не могла бы произвести более ошеломляющего впечатления, чем то, которое произвела своим пением. Подобного голоса никто не слыхал и не услышит более никогда. Так пел бы архангел в образе женщины или какая-нибудь заколдованная принцесса из волшебной сказки.

Маленький Билли уронил голову на руки и плакал, уткнувшись в носовой платок; крупная слеза скатилась на левую бакенбарду Таффи; Лэрд изо всех сил старался не разрыдаться.

Она спела куплет второй раз, с чуть большей выразительностью, не громче, но как бы расширив дыхание, голосом, который звучал так, будто все матери на свете просияли доброй небесной улыбкой, а улыбка эта превратилась в звуки. Искристое веселье, забавные проказы Пьерро и Коломбины, возведенные в степень высокой поэтической радости и святой невинности, как если б малютка Коломбина и херувим в образе Пьерро находились в раю среди святых! На миг вам мерещился какой-то золотой век, немыслимый, невообразимый! Каким образом ей это удавалось?

Маленький Билли дал волю своему чувству и весь содрогался от сдержанных рыданий, Билли, не проливший ни единой слезы за все эти долгие пять лет! Половина зрителей плакала, но то были слезы восторга и душевного умиления!

А затем она спустилась на землю и спела песню в третий раз: голос ее звучал глухо, печально, угрюмо; она пела о мрачной трагедии, когда горе так велико, что его не выплачешь в слезах. Казалось, бедная Коломбина, покинутая, одинокая, обреченная на гибель, в последний раз – ночью, на морозе – отчаянно взывала о помощи. От Пьерро и Коломбины ничего не осталось – перед глазами возникла Маргарита из «Фауста!» Одна из самых страшных, тягчайших человеческих драм, но выраженная без всякой аффектации, без каких бы то ни было драматических преувеличений. Еле уловимая перемена в окраске звука и в интонации – слишком тонкая и призрачная, чтобы ее осмыслить, была достаточна, чтобы вы ощутили эту трагедию – о, с таким хватающим за душу сочувствием!

Когда песня смолкла, аплодисменты последовали не сразу, и она ждала с добродушной, широкой улыбкой, как будто подобное ожидание было для нее привычным; и вдруг раздался гром оваций, который все рос, ширился, гремел раскатами и отдавался эхом; крики, хлопки, топот ног, стук палок, зонтов – все слилось в общий грохот; сыпались букеты, маленькие пажи подхватывали их, а Трильби слегка поклонилась и ушла – по-прежнему просто и скромно. Это был обычный для нее триумф. Он был неизменным и сопутствовал ей в любой стране, при любой аудитории, что бы она ни пела.

Маленький Билли не аплодировал. Он сидел, охватив руками голову, плечи его все еще вздрагивали. Ему казалось, что он крепко спит и видит сон, и он изо всех сил старался не просыпаться, ибо был безмерно счастлив. Эта ночь была одной из тех, которые составляют эпоху в жизни человека!

Едва первые звуки песни слетели с ее полуоткрытых уст (очертание которых он так хорошо помнил) и ее глаза, полные голубиной кротости, глядя поверх головы Свенгали, посмотрели в его направлении (нет, прямо на него!), что-то растаяло в его душе, и давно утерянная способность любить вернулась к нему, затопила его сердце в слепом, безудержном порыве.

Как будто многолетняя глухота внезапно исцелилась. Доктор подул в резиновую трубочку через ваши ноздри в евстахиевы трубы, что-то сместилось, и тотчас же вы стали слышать лучше, чем когда-либо раньше, и вся жизнь ваша вдруг приобрела новый смысл!

Он пришел в себя, когда Ла Свенгали наполовину уже спела «Орешник» Шумана, и увидел ее, увидел сидящих рядом с ним Лэрда и Таффи, не спускавших глаз > с Трильби, и понял, что все это явь, а не сон, – и радость, охватившая его, была почти мучительна.

Она пела «Орешник» под чарующий аккомпанемент так же просто, как пела предыдущую песню. Каждая отдельная нота была совершенством, драгоценнейшим звуком, который волшебно сливался со следующим. Чтобы поддаться чарам подобного голоса, не надо было быть меломаном, а сама по себе мелодия песни не играла уже почти никакой роли. Но исполнение певицы, будучи высоко совершенным, было безыскусственным, как у ребенка. Она словно бы говорила: «Смотрите! Разве дело в композиторе? Вот одна из самых прекрасных песен, когда-либо написанных, и слова ее столь же прекрасны, их перевел для вас на французский язык один из лучших ваших поэтов! Но что из того, что значат слова сами по себе, или мелодия, или сам язык? «Орешник» не лучше и не хуже, чем «Мой друг Пьерро», когда пою его я, ибо я – Свенгали, и вы ничего не будете ни видеть, ни слышать, не будете думать ни о ком, кроме Свенгали, Свенгали, Свенгали!»

Это было апофеозом и голоса и несравненного, виртуозного мастерства! Бельканто снова возродилось после столетнего перерыва – бельканто, ну, скажем, Виварелли, который пел одну и ту же песню ежевечерне одному и тому же испанскому королю в течение четверти века, за что его наградили герцогством и таким несметным богатством, какое не снилось самому скупому из скупых рыцарей.

И в самом деле: на концерте присутствовало огромное число самых искушенных и строгих критиканов на свете, настроенных чрезвычайно антигермански, и они вместе со всей аудиторией, затаив дыханье, с непередаваемым наслаждением слушали рассказ о некой простой немецкой девушке, о влюбленной «медхен» ^[26]– будущей «хаусфрау» ^[27]– под орешником в саду какого-то берлинского предместья! Она сидела там среди родных и близких; они, наверное, пили пиво и покуривали длинные фарфоровые трубки и рассуждали о делах и политике, отпуская наивные старые немецкие шутки, но под сурдинку, чтобы не спугнуть ее девичьих любовных грез! И все это напоминало сцену в Элизиуме, а «медхен» была как нимфа гор и лесов в кругу богов и богинь с Олимпа.

Так оно и было, когда об этом пела Трильби!

Окончив петь и дождавшись, когда утихли нескончаемые, оглушительные аплодисменты, она величаво и грациозно поклонилась в сторону императорской ложи, где августейшая особа, не отрываясь, смотрела на нее в бинокль, и запела по-английски «Бен Болта».

И тогда Маленький Билли вспомнил, что на свете существует такой человек, как Свенгали с его складным флажолетом!

«Вот как я учу Джеко; вот как я учу петь маленькую Онорину; вот каким образом я преподаю бельканто. Оно было утеряно – бельканто, – но я нашел его в своих снах, я, Свенгали».

Забытое космическое видение, когда, казалось, он глубже постигает все прекрасное и печальное, познает самую суть вещей и горестную их мимолетность, встало перед его мысленным взором с удесятеренной яркостью – мгновенный беглый взгляд за тёмную завесу, отделяющую нас от вечности! И его охватило невыносимое сознание собственной ничтожности в сравнении с этими изумительными артистами, один из которых был когда-то его другом, а другая – его любовью, его любовью, которая предложила ему однажды быть его смиренной любовницей и служанкой, чувствуя себя недостойной стать его женой!

Он вспомнил об этом с мучительной грустью, сгорая со стыда, и с того мгновенья любовь его к Трильби перешла в слепое обожание.

Она спела «Весеннюю песню» Гуно (композитор присутствовал в зале и был вне себя от восторга!). На этом окончилось первое отделение концерта. Публика могла наконец перевести дух и поговорить о небывалом чуде, о непостижимом совершенстве, коего может достичь человеческий голос; зал гудел, как огромный, улей, все ахали, восхищались, все были в экстазе!

Но трое наших друзей молчали. Они не находили слов для выражения охватившего их чувства.

Таффи и Лэрд глядели на Билли, а тот, бледный, осунувшийся, с заплаканными глазами и распухшим носом, углубился в созерцание какой-то сокровеннейшей, высокой мечты своей, по всей вероятности мечты упоительной, ибо хотя глаза его все еще были влажны, на лице его застыла почти бессмысленная улыбка – казалось, он наверху блаженства.

Второе отделение концерта было еще короче первого и произвело (если это только возможно) еще больший фурор.

Трильби спела всего две вещи.

Первую песню «Мальбрук в поход собрался» она начала легко и свободно, в темпе бодрого марша, на среднем регистре голоса, не раскрывая пока что всей широты своего диапазона. Публика с улыбкой слушала первый куплет:

Мальбрук в поход собрался,

Миронтон, миронтон, миронтэн!

Один господь лишь знает,

Когда вернется он.

Припев «Миронтон, миронтэн» звучал как квинтэссенция воинственной решимости, задорной уверенности в своих силах. Услыхав его, любой солдат готов был бы лихо пойти на приступ!

Вернется он на пасху,

Миронтон, миронтон, миронтэн,

Вернется он на пасху,

Или на духов день…

Слушатели все еще улыбались, хотя в припеве зазвучало безотчетное сомнение, неясный страх – смутное предчувствие!

Но духов день проходит —

Миронтон, миронтон, миронтэн —

Мальбрука нет как нет!

И тут, особенно в припеве, послышалась тревога, такая ощутимая, естественная, человечная, что она объяла всех, сердца забились сильнее, дыхание стеснилось.

Мадам на башню всходит,

Миронтон, миронтон, миронтэн —

И вдаль с тоской глядит!

О, как все мысленно устремились за ней!

Анна, сестра моя Анна!

^[28]

Видишь ли ты, что вдали?

Вдали оруженосец, Торопит он коня…

Ощущение приближающейся беды гнетет душу, оно болезненно, оно почти невыносимо!

Оруженосец верный,

Какую весть несешь?

И тут Билли снова рыдает навзрыд, как и все остальные. Припев стал жалобным воплем нестерпимого ожидания. Бедная, безутешная герцогиня! Бедная Сара Дженнингс! ^[29]Так ли вас известили об этом?

Оркестр аккомпанировал все время очень сдержанно, играя лишь необходимые обычные аккорды.

Внезапно, без всякой предварительной модуляции, тон понизился на целую терцию, выявляя всю глубину могучего контральто Трильби; оно зазвучало так торжественно и сурово, что слезы высохли, но дрожь проняла всех. Струнные инструменты играют под сурдину. Постепенно замедляя темп, аккомпанемент становится все богаче, насыщеннее, шире – теперь это уже похоронный марш.

Зальетесь вы слезами,

Услышав весть мою…

Оркестр гремит все громче и громче. Раздается «Миронтон, миронтэн» – как погребальный звон!

Смените платье ваше

На черные одежды…

Раскаты могучего колокола слились с оркестром, и очень медленно и так проникновенно, что весть эта навеки запечатлеется в памяти тех, кто услыхал ее от Ла Свенгали:

Мальбрук убит в сраженье,

В чужой земле лежит.

Все стихло. Конец.

Величавая эпическая поэма, скорбная трагедия, над которой пять или шесть тысяч обычно веселых французов горько плачут, всхлипывая и утирая глаза, – всего только незатейливая старая народная французская песня, детски наивная, вроде английской песенки про «малютку Бо-Пип», на самый простой мотив.

После минутной гробовой тишины, какая бывает на похоронах, когда первая горсть земли падает в могилу, публика снова безумствует, и Ла Свенгали, которая никогда не поет на бис, кланяется направо и налево, стоя среди моря цветов, затопивших сцену.

Наступает главный и заключительный номер программы. Оркестр в быстром темпе играет четыре вступительных такта «Impromptu» Шопена (ля минор), и вдруг с головокружительной внезапностью Ла Свенгали начинает свою партию и поет мелодию «Impromptu» – без слов. Словно легкая нимфа, уносящаяся в вихре радостной игры, она вокализирует эту фантастическую пьесу, как не сыграть ее ни одному пианисту и ни одному роялю не издать звуков, столь бесподобных!

Каждая отдельная фраза драгоценна, как брильянты чистейшей воды, нанизанные на золотую нить. Чем выше и звонче она поет, тем упоительнее, и ни одной певице не спеть выше и звонче!

Волны мягкого, нежного смеха, самая суть юности, невинной, великодушной, пылко откликающейся на все, что есть в природе естественного, простого, радостного: свежесть утра, журчанье ручья, рокот ветряной мельницы, шелест ветра в дубравах, песня жаворонка в поднебесье; прохлада и солнце, благоухание цветов на рассвете и аромат летних лесов и полей; вешние игры птиц, пчел, бабочек и разных зверушек; все краски, и звуки, и запахи, которые принадлежат счастливому детству, счастливому первобытному состоянию в благословенных, теплых странах, знакомые нам или доступные пониманию большинства из нас, – все это есть в голосе Трильби, когда она, заливаясь плавными, певучими, искрометными трелями, чаруя россыпью хрустальных ноток, поет свою дивную песню без слов!

И слушатели чувствуют и вспоминают вместе с нею. Никакие слова, никакие изображения не передали бы всего этого так неотразимо, так вдохновенно. И слезы, льющиеся из глаз растроганных до глубины души французов, – это слезы чистого сердечного умиления при воспоминании о самом заветном! (На самом деле Шопен, может быть, думал совсем о другом – об оранжерее, например, с орхидеями и лилиями, с туберозами и гиацинтами, ну, да ведь все это не относится к делу, как сказал бы Лэрд по-французски.)

Она поет медленную часть, адажио, с его капризными фиоритурами: пробуждение девственного сердца, первый трепет чувств, заря любви, ее тревоги, страхи, надежды. Бархатные, мощные, глубокие грудные ноты подобны раскатам огромных золотых колоколов, вокруг которых плещутся и звенят маленькие серебряные колокольчики – колоратурные бисеринки, которые она роняет с высоты своего неповторимого, небывалого голоса.

И снова быстрая часть, воспоминания детства, только темп все стремительнее. О, с какой быстротой, но как отчетливо, как громко, звонко, нежно! Нет, таких звуков никто никогда и не слыхивал – они перекрывают оркестр, они затрагивают самые сокровенные струны души, они полны несказанной радости; ливень струй брызгами рассыпается в воздухе, кипит и пенится, разбивается о камни, сверкая на солнце!

Гений, чудо вселенной!

Ни признака напряжения, ни малейшего усилия. На лице Трильби широкая ангельская улыбка, рот раскрыт, белые зубы ослепительно сверкают, и, тихо покачивая в такт головой, она послушно следует за палочкой Свенгали, рассыпаясь трелями все быстрее, выше, звонче!..

Еще одна-две минуты, и все будет кончено! Как фантастический фейерверк под конец праздника, как тающие бенгальские огни, голос ее замирает вдали, отдаваясь эхом отовсюду, – еле слышное дуновение, но какое! Последний взлет, хроматическая гамма на нежнейшем пианиссимо до верхнего ми!Последняя искра угасла в воздухе. Тишина.

Минутная пауза, и несметная толпа, охваченная единым порывом, встает – в воздухе мелькают шляпы, платки, зал бушует, гремят овации, несутся неистовые крики: «Виват, Ла Свенгали! Брависсимо, Ла Свенгали!..»

Рядом с женой на сцене стоит Свенгали, он целует ей руку, они кланяются и удаляются, занавес закрывается за этими удивительными артистами, но раздвигается для них снова, и снова, и снова!

Таков был дебют Ла Свенгали в Париже.

Он длился не более часа, из которого добрая четверть ушла на приветствия и овации!

Автор, увы, не музыкант (как, безусловно, уже выяснили его музыкальные читатели), он скорее почитатель легкой, чем серьезной, музыки. Он глубоко сожалеет о неуклюжести и неубедительности своей смелой (и несколько самоуверенной) попытки вспомнить впечатления тридцатилетней давности, воскресить незабвенную, драгоценную память о премьере в концертном зале Цирка Башибузуков.

Если б я мог привести здесь серию двенадцати статей Берлиоза, озаглавленных «Ла Свенгали», которая была перепечатана отдельным изданием из музыкального журнала «Эолова арфа» и стала теперь библиографической редкостью!

Или красноречивейшую статью Теофиля Готье «Мадам Свенгали – женщина или ангел?», в которой он доказывал, что испытать на себе власть подобного голоса можно и не имея музыкального уха, а «глаз художника» (таковым он обладал!) не обязателен для того, чтобы пасть жертвой ее «прекраснейшего образа». Он доказывал, что для этого достаточно быть просто человеком! Я запамятовал, в каком именно журнале появилась эта хвалебная ода; она не вошла в полное собрание его сочинений.

Или вздорный, впадающий в крайность, колкий памфлет господина Благнера о тирании «Свенгализма», где он пытался доказать, что виртуозность, доведенная до таких вершин, – порочна; что она является акробатикой голосовых связок и восхищает лишь галлов с их «истерической сентиментальностью» и что это феноменальное развитие гортани и низменные восторги по поводу чисто физических свойств наносят удар всей настоящей музыке, ибо все это ставит Моцарта, Бетховена (и даже его самого) на одну доску с Беллини, Доницетти, Оффенбахом, с любым итальянским шарманщиком, с любым шарлатаном ненавистных парижских тротуаров и низводит высочайшую музыку (даже его собственную!) к уровню кафешантанного припева!

Вот и все, что можно сказать относительно «Благнеризма» против «Свенгализма».

Боюсь, что скромные размеры этой повести не позволяют мне привести здесь еще многие шедевры технически-музыкальной критики.

Но, кроме того, у меня есть к этому и другие причины.

Трое наших героев пошли пешком до бульвара. Одни они молчали среди толпы, которая лилась шумным, говорливым потоком из Цирка Башибузуков и запрудила всю улицу Сен-Оноре.

Они шли под руку, как обычно, но на этот раз Билли был посредине. Ему хотелось ощущать теплую, благотворную близость двух своих любимых старых друзей. Казалось, он снова обрел их после долгой пятилетней разлуки. Горячая любовь к ним переполняла его сердце; от полноты чувств он все еще был не в силах говорить!

Сердце его исходило любовью к самой любви, к жизни и смерти, любовью ко всему, что было, есть и будет, – совсем как в прежние дни.

Он готов был обнять своих друзей прямо среди улицы, при всех, обнять от счастья, что это не сон, не обманчивый мираж. Он снова стал самим собой после пяти долгих лет, как бы пробудился от летаргии – и этим он был обязан Трильби!

Что чувствовал он к ней? Он еще и сам не знал. Его чувство было слишком большим, чтобы его измерить, а горестные сожаления, связанные с прошлым, были, увы, слишком тяжелыми И потому хотелось подольше ни о чем не думать, продлить блаженные мгновения. Как глухой, к которому после многолетнего перерыва вернулся слух, он наслаждался вновь обретенной способностью слышать, отгоняя от себя те печальные предчувствия, что носились в воздухе, грозя неминуемо обрушиться на него в дальнейшем.

Таффи и Лэрд тоже молчали: голос Трильби все еще звучал в их душе, образ ее стоял перед глазами; они были потрясены, и это угнетало их и сковывало.

Ночь была теплая, ароматная, почти как в середине лета. Они зашли в первое же кафе, которое встретилось им по пути на бульваре Мадлен (совсем по-старому), сели за единственный незанятый столик прямо среди тротуара и заказали по кружке пива. Кафе было битком набито посетителями, в воздухе стоял гул голосов, у всех на устах была Ла Свенгали.

Первым заговорил Лэрд. Он залпом осушил свою кружку и заказал другую; закурил сигару и сказал:

– И все же я не верю, чтобы это была Трильби!

В этот вечер они впервые за все пять лет упомянули ее имя.

– Боже праведный! – откликнулся Таффи. – Неужели вы в этом сомневаетесь?

– Нет, нет! Это Трильби! – сказал Билли.

Тогда Лэрд начал доказывать, что даже если не принимать во внимание неспособность Трильби научиться петь правильно ввиду полного отсутствия у нее слуха и забыть о ее неприязни к Свенгали в прошлом, теперешняя ее внешность сильно отличается от прежней. Он тщательно разглядывал в бинокль ее лицо и нашел, что оно длиннее и уже, глаза гораздо больше и выражение их совсем другое; Ла Свенгали выше и полнее, плечи более широкие и покатые, и тому подобное.

Но остальные двое и слушать его не захотели, сочли его фантазером и заявили, что узнали даже ее старую манеру разговаривать – в ее теперешнем певческом голосе, особенно когда она берет низкие ноты. И они начали толковать о дивном ее концерте, как и все вокруг. Маленький Билли был в ударе, его дифирамбы отличались таким красноречием и прекрасным знанием музыки вообще, что произвели на них большое впечатление. Они очень обрадовались и почувствовали душевное облегчение, ибо тревожились за него, боясь, что после всего, что было в прошлом, ее внезапное появление будет для него слишком большим потрясением.

Казалось, он парит на крыльях счастья и страшно горд – непонятно почему! Глаза его горели новым огнем, будто вся та музыка, которую он услышал, не только вернула ему радостное ощущение жизни, но и удвоила его радость от встречи с ними. По-видимому, его страстная любовь к ней покрылась пеплом забвения – и слава богу!

Но Маленький Билли прекрасно понимал, что это не так.

Он знал, что старая любовь вспыхнула с новой силой, но она так огромна, что он еще не в силах осознать ее. Не чувствовал он еще и тех страшных мук ревности, которые в будущем привели его к гибели. Он дал себе отсрочку на сутки.

Но ему не пришлось ждать так долго. В ту же ночь, после короткого тревожного сна, он проснулся, сознавая, что поток захлестнул его; с неумолимой ясностью он понял, как безнадежно, отчаянно, мучительно любит эту женщину, которая могла бы принадлежать ему, но была теперь женой другого. Женой человека, стоявшего несоизмеримо выше его самого; ему она обязана тем, что стала самой прославленной женщиной в мире – царицей из цариц, богиней! Ибо что значил трон земной по сравнению с тем поклонением, которое она возбуждала в тех, кто видел ее и слышал! А как прекрасна она была! Как прекрасна! И какую, должно быть, чувствует любовь к человеку, который терпеливо учил ее и открыл ее гениальность ей самой и всему свету! А сам Свенгали тоже великолепен: высокий, властный – великий артист с головы до ног!

И воспоминание о них – рука об руку, учителя с ученицей, мужа с женой, улыбающихся в ответ на невероятный триумф, который они вызвали, – ударило по сердцу, ошеломило болью. Он вскочил с постели и заметался по тесной, душной комнате, призывая на помощь многолетнюю душевную летаргию, молясь, чтобы та вернулась, как желанная подруга, утишила его волнение, не покидала до самой смерти!

Куда было деваться, где искать спасения от воспоминания о сегодняшнем вечере, которое отныне будет вечно его преследовать, и от тех старых воспоминаний, что воскресли из могилы во всем своем великолепии и блеске.

Как быть, чем утолить неизбывную жажду видеть ее, слышать звук ее голоса – ежедневно, ежечасно, – как жаждет голодный нищий куска хлеба, глотка воды, крова над головой?

Тысячи мелких, трогательных, несказанно милых подробностей ее изменчивой внешности вставали в его уме; непередаваемые интонации этого нового чуда – ее прекраснейшего голоса – звенели в его ушах, пока он чуть ли не закричал от отчаянья. И сладостный яд несбыточных поцелуев —

Плод больной мечты,

Ибо уста ее принадлежат другому…

И мрачная, неистовая ревность – несчастное наследие артистических душ, сынов Адама, – пытка для творческого, легковоспламеняющегося воображения, склонного к идеализации, и все же, увы! не строющего никаких иллюзий. Пробыв три или четыре часа в таком состоянии, Билли почувствовал, что больше не выдержит, безумие стояло у его порога. Кое-как одевшись, он вышел из комнаты и постучался в дверь к Таффи.

– Бог мой! Что случилось? – воскликнул добрый Таффи, когда Маленький Билли ввалился к нему в комнату со стоном: «О Таффи, Таффи, я, наверное, с-с-со-шел с ума!» И, дрожа всем телом, он отрывисто и бессвязно попытался поведать своему другу со всей искренностью, что с ним происходит.

Таффи, сильно встревоженный, вскочил, натянул брюки, уложил Маленького Билли в постель и сел рядом с ним, держа его руку в своей. Памятуя припадок, случившийся с Маленьким Билли пять лет назад, и боясь его повторения, Таффи страшно растерялся и не решался оставить его одного ни на минуту, даже чтобы разбудить Лэрда и послать за доктором.

Внезапно Билли разразился рыданиями, уткнувшись лицом в подушку, и Таффи интуитивно понял, что это к лучшему. Мальчик всегда был очень нервным, сверхчувствительным и пылким, не привыкшим к сдержанности, настоящим маменькиным сынком, никогда не посещавшим школы. Его эмоциональность была неотъемлемой частью его гения, а также его обаяния. Сейчас, спустя пять лет, хорошая встряска пойдет ему только на пользу. Через некоторое время Билли стал успокаиваться. Вдруг он промолвил:

– Каким презренным ослом вы должны меня считать, каким ничтожеством!

– Почему, дружок?

– За это идиотское поведение. Я действительно не мог с собой совладать. Я сходил с ума, говорю вам. Я всю ночь шагал по комнате взад и вперед до тех пор, пока она не закружилась вокруг меня.

– И я тоже.

– Вы? Почему?

– По той же причине.

– Что?

– Я любил Трильби так же, как и вы. Только она предпочла вас.

– Что? – вскричал Маленький Билли. – Вы любили Трильби?

– Уверяю вас, мой мальчик!

– Любили ее?

– Да, мой мальчик!

– Но она никогда об этом не знала,

– Нет, знала.

– Но она никогда мне об этом не говорила!

– Нет? Как это похоже на нее! Во всяком случае, я ей об этом сказал. Я просил ее выйти за меня замуж.

– Неужели? Когда?

– В тот самый день, когда мы повезли ее и Жанно в Медон и обедали у лесника, а она танцевала канкан с Сэнди.

– Ну – будь я… и она отказала вам?

– Как видите, да.

– Но почему же, почему она отказала вам?

– О, я думаю, что вы уже начинали пленять ее воображение, мой друг. Нас всегда опережает кто-то другой!

– Я – пленять ее воображение! Предпочла меня! Вам!

– Ну да. Это кажется непонятным – не так ли, друг-мой? Но о вкусах не спорят, как вы знаете. Она сама таких размеров, что, я полагаю, ей нравятся люди маленького роста, по контрасту, понимаете. По-моему, у нее сильно развит материнский инстинкт. Кроме того, вы красивы и не так уж плохи; у вас есть мозги, и талант, и дерзание, и тому подобное. А я довольно-таки тяжеловесный малый!

– Вот как, будь я неладен!

– Да, вот оно как! Я принял ее отказ, как видите, безропотно.

– Лэрд знает об этом?

– Нет, я не хотел бы, чтобы он знал, не надо, пусть никто не знает.

– Таффи, старина, какой вы настоящий и мужественный человек!

– Рад это слышать. Так или иначе, мы с вами в одинаковом положении, и наше дело с честью из него выбраться. Она – жена другого и, возможно, любит его. Я уверен в этом. Каким бы он ни был, он ведь столько для нее сделал! На этом нужно поставить точку. Конец.

– Ах, для меня никогда не будет конца, никогда – о боже мой, никогда! Она была бы моей женой, если бы не вмешательство моей матери и этого старого, глупого осла, моего дяди! И какой женой! Подумать только, какой у нее ум и сердце, раз она так поет! О господи, а как она прекрасна – как богиня! Лоб, овал лица, подбородок! Как она держит голову! Видали вы когда-нибудь что-либо подобное? О, если б только я не сообщил своей матери, что женюсь на ней! Мы были бы уже пять лет женаты – жили бы в Барбизоне и писали бы, и работали как безумные! О, какая была бы дивная жизнь! О, будь проклято всякое назойливое вмешательство в дела других! О! О!..

– Вы опять начинаете? Что пользы? А что должен делать я, мой друг? Мне ведь не легче, старина, вернее хуже, чем когда бы то ни было, я полагаю.

Наступило продолжительное молчание. Наконец Билли сказал:

– Таффи, я не могу высказать словами, какой вы молодец. Бог свидетель, какого высокого мнения я всегда был о вас, но оно ничто в сравнении с тем, что я думаю о вас сейчас!

– Ладно, старина!

– А теперь, мне кажется, я немного успокоился, во всяком случае на какое-то время. Пойду-ка я спать. Доброй ночи! Благодарю вас больше, чем могу выразить.

И Маленький Билли, восстановив в какой-то мере душевное равновесие, вернулся к себе, когда уже забрезжил рассвет.