Текст книги "Трильби"

Автор книги: Джордж дю Морье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Закрылась первая глава его жизни, чтобы никогда не быть перечитанной вновь. Ни мать, ни сын никогда к ней не возвращались. Мать не могла ни простить, ни забыть, ей оставалось только молчать.

Внешне Билли был очень спокойным и покладистым. Все было сделано для того, чтобы он чувствовал себя дома как можно приятнее, и его любящей матерью, и его прелестной сестрой, и не менее прелестными сестрами других молодых людей, готовых поклоняться этому юному, уже прославленному таланту. В одно прекрасное утро, в деревне, он проснулся знаменитостью, но отнесся к этому равнодушно и остался таким же скромным, как был. Среди прочих девушек была дочь священника, подруга его сестры, вместе с ней преподававшая в воскресной школе. «Простая, скромная, набожная девушка из хорошей семьи». Звали ее Алисой, и была она очень мила, и головка ее была темнокудрой, такой темнокудрой…

И если бесхитростные сельские развлечения, пикники и вечеринки, гулянье в саду и простенькие музыкальные вечера не доставляли ему удовольствия, как раньше, он все равно никогда этого не показывал.

По правде сказать, было многое, чего он никогда не показывал и что тщетно пытались разгадать его мать и сестра, – очень многое.

Но больше всего занимало его и печалило то, что он никого не любил. Он бывал ласков с матерью и сестрой, будто он внутренне совсем не изменился, ласков просто в силу старой привычки, и даже еще ласковее, чем прежде, из чувства благодарности к ним и угрызений совести, а на самом деле не испытывал ничего, кроме равнодушия.

Увы! он чувствовал, что в сердце у него нет к ним ни малейшей привязанности! Как нет ее ни к Таффи, ни к Лэрду, ни к себе, даже к Трильби, о которой он беспрестанно думал, но думал бесстрастно, ничего при этом не ощущая. Он знал о ее странном исчезновении, о ее жизни в деревне, ему написала об этом во всех подробностях Анжель Буасс, к которой он обратился.

Казалось, именно та часть его мозга, где находилась его способность любить, была парализована, в то время как остальной мозг сохранил свою активность и силу. Он чувствовал себя как несчастная подопытная птица, животное или пресмыкающееся, у которого вивисекторы для проведения научного опыта удалили часть мозга (или мозжечка, или как его там называют?). И самым сильным чувством, на какое он был теперь способен, были его тревога и озабоченность по поводу этого странного симптома. С беспокойством спрашивал он себя, стоит ли говорить об этом своим близким, или нет.

Из боязни причинить им горе и в надежде, что болезнь со временем пройдет, он скрыл ее от них, удвоив свое ласковое обращение с матерью и сестрой. Он стал каким-то настороженным внутренне и внешне; в мыслях, поведении, словах и действиях гораздо больше, чем прежде, считался с другими, как будто, постоянно стараясь проявлять утраченное им свойство, он мог постепенно его вернуть! Чтобы доставить удовольствие самому скромному из людей, он готов был идти на любые трудности.

Его честолюбие также угасло, и он тосковал о нем почти столь же сильно, как и по утраченной им способности любить. Все же он непрестанно твердил себе, что он большой художник и что не пожалеет никаких трудов, чтобы достичь еще большего мастерства, а для этого ему не приходилось прилагать особых усилий, ведь у него был прирожденный талант.

Два плюс два – четыре, так же, как и дважды два. У четверки нет никаких оснований зазнаваться: ведь она в обоих случаях только результат!

Он был подобен этой четверке: как неизбежный результат обстоятельств, не поддающихся его контролю, как простая сумма или произведение сумм. И хотя он намеревался предельно возвеличить эту четверку, совершенствуя свой дар, он не ощущал больше ни честолюбия, ни гордого удовлетворения своей работой, доставлявших ему когда-то столько радости, и без них ему было очень трудно.

Где-то глубоко, на дне, дремала смутная, мучительная грусть, постоянная тревога.

Он думал, что, к сожалению, отныне это самое сильное ощущение, на которое он способен; оно вечно будет ему сопутствовать, и духовное его существование навсегда предопределено как длинный, унылый и мрачный путь в пустоте, в мерцании сумерек. Не встречать ему больше радостного, солнечного утра!

Так обстояло дело с выздоровлением Маленького Билли.

Через некоторое время, поздней осенью, в один прекрасный день он расправил крылья и улетел в Лондон. Там уже ждали с распростертыми объятиями знаменитого художника Уильяма Багота, или Маленького Билли!

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

МАЛЕНЬКИЙ БИЛЛИ

ИНТЕРЛЮДИЯ

Увы, настал конец любви, порывам и мечтам,

И не волнует больше то, что было близко нам…

Опустошенная душа остыла навсегда.

Нет слез в очах. Но блеск в них есть – холодный  отблеск льда.

Пускай мы в обществе порой смеемся и острим,

Но страшно нам наедине в ночи, когда не спим.

Так мертвые руины плющ обвил своей листвой,

Скрывая их от глаз людских под зеленью живой.[17]

Когда Таффи и Лэрд вернулись к своей обычной жизни в мастерской на площади св. Анатоля, покровителя изящных искусств, их охватило такое чувство уныния, сиротливости и грусти, о каком они и представления до сих пор не имели. Проходили дни, недели, месяцы, но тоска их не ослабевала.

Только теперь они впервые поняли, каким сильным, неотразимым и постоянным было очарование двух главных действующих лиц этой повести – Трильби и Маленького Билли – и как тяжело жить в разлуке с ними после столь длительной и тесной близости.

«О, это было веселое время, хотя оно и недолго длилось!» – написала Трильби в своем прощальном письме к Таффи.

Таффи и Лэрд были вполне с ней согласны.

Но в том-то и заключается главный недостаток всех этих милых людей, обладающих очарованием: к ним привыкаешь, и без них жизнь становится невыносимой.

А когда они не только очаровательны, но, сверх того, просты, умны, привязаны к вам, верны и искренни, как Трильби и Маленький Билли! Тогда горестную пустоту, образовавшуюся после их исчезновения, ничем уже нельзя заполнить. Тем более, если они талантливы, как Маленький Билли, и забавны без вульгарности подобно Трильби! Такой она всегда казалась Лэрду и Таффи даже тогда, когда говорила по-французски, несмотря на галльские вольности ее образа мыслей, выражений и жестов.

Теперь все вокруг как будто изменилось. Даже заниматься боксом и фехтованием они стали небрежно, делая это только ради поддержания здоровья, и тонкий слой жира начал уже отлагаться на могучей мускулатуре Таффи.

Додор и Зузу бывали у них гораздо реже с тех пор, как уехали милый Билли, его прелестная мать и еще более прелестная сестра. Реже заходили Карнеги и Антони, Лорример, Винсент и Грек. Джеко совсем перестал появляться. Чувствовалось отсутствие даже Свенгали, хотя его здесь не очень-то жаловали. Как печально и угрюмо выглядит рояль, на котором никто больше не играет! Он, как некий мавзолей, хранит в себе все былые звуки и воспоминания! Кривобокий гроб на подпорках! Его отправили обратно в Лондон «малой скоростью», тем же путем, каким он прибыл.

Таффи и Лэрд впали в меланхолию. Каждый день они завтракали в кафе «Одеон», так что в конце концов тамошний превосходный омлет стал им приедаться, а от красного вина у них багровели лица и слипались глаза. Они спали затем до самого обеда, а проснувшись, переодевались, принимали респектабельный вид и шли обедать «как настоящие джентльмены» в дорогие рестораны Палэ Руаяля, пассажа Шуазель или пассажа Панорамы – за три франка, за три пятьдесят и даже за пять франков с человека, не считая пятидесяти сантимов на чай официанту! После обеда они почти каждый вечер отправлялись в какой-нибудь театр на правом берегу Сены и по большей части возвращались домой в фиакре, с сигарой в зубах, ценой двадцать пять сантимов в пять су – в два с половиной пенни!

Понемногу они начали появляться во вполне приличном обществе – подобно Лорримеру и Карнеги, – стали носить фрак с белым галстуком и по тогдашней английской моде зачесывать волосы назад, с пробором посредине. Они подписались на журнал «Галиньяни мессенджер», выставили свои кандидатуры в Английский клуб на улице Сен-Нитуш, клуб самых закоснелых британских обывателей, и по воскресеньям ходили к обедне в англиканскую церковь на улице Марбеф!

К концу лета они дошли до такого подавленного состояния, что почувствовали настоятельную необходимость переменить окружающую обстановку. Они решили покинуть мастерскую на площади св. Анатоля и уехать из Парижа на зиму в Дюссельдорф – место, весьма приятное для английских художников, не желающих чересчур обременять себя работой, что было хорошо известно Лэрду, прожившему там когда-то целый год.

Кончилось все это тем, что Таффи отправился в Антверпен на ярмарку писать фламандских пьяниц нашего времени, а Лэрд – в Испанию, чтобы получить возможность изучать тореадоров в подлинном виде.

Я должен заметить здесь, что, пока Лэрд писал своих тореадоров на площади св. Анатоля, его картины имели большой успех в Шотландии, но после того, как он побывал в Севилье и Мадриде, они совершенно перестали нравиться и продаваться, поэтому он принялся писать, со всей присущей ему добросовестностью, римских кардиналов и неаполитанских дудочников, и так успешно, что дал себе слово ни в каком случае не ездить в Италию, чтобы не лишиться покупателей.

А посему он поехал писать кардиналов и дудочников в Алжир, где к нему присоединился Таффи, который рисовал там алжирских евреев – такими, какими они бывают в действительности (никто их поэтому у него не покупал), после чего они провели год в Мюнхене, год в Дюссельдорфе, зиму в Каире и т. д.

В течение всего этого времени Таффи, относившийся ко всему чрезвычайно добросовестно, особенно к требованиям и обязанностям дружбы, регулярно переписывался с Маленьким Билли, который отвечал ему пространными и забавными письмами, подробно рассказывая о своей жизни в Лондоне, о непрерывной серии своих художественных и светских успехов, и можно было заключить из этих писем, при всей их скромности, что на свете нет более счастливого и всем довольного молодого человека.

В Англии тогда были хорошие времена для одаренных молодых художников, время эволюции и революции в живописи, перемен и роста, появления новых школ и крушения старых. Шла острая борьба за существование, в которой выигрывали люди одаренные, и можно было надеяться, что в конечном итоге победят наиболее талантливые.

Среди многих знаменитостей этого замечательного времени особенно выделялись два имени. Их слава и влияние живы до наших дней.

Мир не скоро забудет Фредерика Уокера и Уильяма Багота, двух гениальных юношей, которых уже тогда было модно сравнивать и противопоставлять друг другу, как это делали с Диккенсом и Теккереем, Карлейлем и Маколеем, Теннисоном и Браунингом. Пустое, но приятное занятие! По-видимому, невозможно не поддаться его соблазну.

А между тем к чему сравнивать лилию с розой?

Этим двум талантливым молодым мастерам выпало счастье стать зачинателями художественного движения, которое дало Англии в течение последних тридцати лет лучшие произведения искусства в станковой живописи, акварели и графике.

Оба они были англичанами до глубины души и подлинными сынами своего века; у обоих было свое лицо в искусстве, оба получали свои впечатления непосредственно от самой природы. Будучи независимы от влияния какой бы то ни было художественной школы, старой или современной, они создали свое собственное направление в искусстве, и каждый из них, не признавая никаких иных законов, кроме своих личных, стал законодателем для многих других живописцев. Оба с одинаковым совершенством писали пейзажи, живую натуру, птиц, животных и рыб. Кто не помнит рыбной лавки Ф. Уокера или маленьких пестрых поросят У. Багота с их почтенной черной мамашей и розовым папашей устрашающей тучности? Каждому из этих мастеров было присуще невыразимое обаяние, в их произведениях была поэзия, изысканность, сочетание благородства, тепла и тонкого юмора, несравненная легкость и грация. Тем не менее разве они не были столь же далеки друг от друга, как два полюса, и разве они не дополняли друг друга, хотя каждый из них был вполне законченным художником сам по себе!

По странному совпадению, внешне они были удивительно похожи: оба невысокие, худощавые и стройные, с маленькими руками и ногами, всегда изящно одетые, несмотря на то, что работали много и упорно. У обоих были правильные, благородные черты лица, хороший характер, прекрасные манеры без всякой аффектации и уменье быстро и надолго завоевывать самые горячие симпатии.

Que la terre leur soit légère! ^[18]

И кто может утверждать, что один из них более знаменит, чем другой?

Я осмеливаюсь предположить, что когда их двойная слава достигла апогея, она была одинакового веса, одинаковой ширины и объема у обоих, подобно их телам в этой жизни. В одном лишь отношении их слава не походила на их бренные тела, ибо была бессмертна. Ни один из живописцев нашего времени не достиг, думается мне, таких вершин, как они, и никто не имеет более законного права на бессмертие.

Но в этой скромной повести искусство Маленького Билли и его слава как художника нас интересуют лишь постольку, поскольку они отразились на его характере и судьбе.

«Я хотел бы услышать во всех подробностях историю первой любви этого англичанина, а также, каким образом он потерял свою невинность!»

«Спроси его!»

«Сам спроси!»

Такими замечаниями обменялись Папелар и Бушарди в то утро, когда Билли впервые появился в студии Карреля на улице Потирон де Сен-Мишель.

Автор старается по мере сил ответить на поставленный ими вопрос.

Красивого, известного, благовоспитанного и хорошо одетого молодого человека лондонское общество охотно принимает в свою среду, ему не приходится долго добиваться этой чести; а во всем Лондоне трудно было найти молодого человека более красивого и состоятельного, более знаменитого и благовоспитанного, элегантного и, по-видимому, счастливого, обладающего более привлекательными достоинствами и извинительными недостатками, чем Билли. Таким его застали Таффи и Лэрд, когда вернулись на родину после четырех или пяти лет странствий за границей.

У него была прекрасная мастерская и изящная квартира на Фицрой-сквере. На стенах мастерской были развешаны великолепные образцы его неоконченных бесчисленных этюдов. Все остальное было чрезвычайно мило – мебель, безделушки, антикварный хлам, заграничные и восточные художественные изделия, драпри, занавеси и ковры, пианино средней величины, марки Коллара.

На мольберте стояло его бессмертное полотно «Лунные часы», только что начатое, но уже взятое на комиссию известным торговцем картинами Мозесом Лайоном. Никто не трудился с большим ожесточением, чем Билли, когда он был за работой, и никто не отдыхал и не веселился благоразумнее, чем он, когда наступало время отдыхать или забавляться.

Пригласительные билеты, напоминания, надушенные записки, розовые, сиреневые, лиловые, многие из них украшенные коронами, наполняли хрустальную вазу на его камине.

Он окончательно преодолел свое мнимое отвращение к надутым герцогам, лордам и прочим (рано или поздно мы все так поступаем, если наши дела процветают), в особенности к их женам и сестрам, дочерям и кузинам, даже к их матерям и теткам. По правде сказать, несмотря на свой юный возраст, он в известной степени подвергался опасности (как художник) превратиться в тип молодого человека, столь обожаемого милыми скучающими дамами, которые ничем не заняты, рискуя стать их домашним живописцем, платоническим любовником, дамским угодником, притом вполне надежным, которого могут не опасаться мужья и братья, деликатным, безобидным учеником Эроса, нежным пастушком, который обитает dans le pays du tendre ^[19]– и никогда не переходит границ!

Женщине полагается обнадеживать, а мужчине надеяться, в этом нет, как я слышал, никакой реальной опасности, и я этому очень рад!

Один человек любит свою скрипку (или, увы! иногда скрипку своего соседа) за все те мелодии, которые он из нее извлекает, но это эгоистическая любовь.

Другой, не будучи скрипачом, может тоже любить скрипку – за ее цвет, изящество, красоту линий, так сказать ради нее самой. Он может любить целую галерею скрипок этой платонической любовью – настоящий гарем! – и вместе с тем не знать ни одной музыкальной ноты и даже не интересоваться музыкой. Он будет сдувать с них пыль, гладить их, снимать со стены и пытаться их настроить – pizzicato – и снова класть на место, давать им ласковые, экзотические уменьшительные имена: viol, viola, viola d'amore, viol di gamba, violino mio! Он будет шептать им свои маленькие горести, а они будут отзываться еле слышным сочувственным эхом, подобно грустной эоловой арфе, но никогда не ударит он смычком по струнам и не извлечет из скрипки ни малейшего аккорда – или диссонанса!

А разве кто вправе сказать, что он не сын своего века? Утверждать, что скрипки сделаны только для того, чтобы играть на них, могут лишь сторонники устаревших взглядов; сами скрипки начинают этим возмущаться, и они правы, как я погляжу.

Подобная невинная дружба связывала Билли со многими прекрасными дамами лондонского высшего света.

Правда, его собратья по кисти, более близкие к богеме, упрекали его в том, что он стал «дамским угодником», чем-то вроде прихвостня. Но это было чрезвычайно несправедливо. Ничто не оскорбляет так сильно наших неудачливых собратьев, – кто бы они ни были, богема или добропорядочные буржуа, – как наша внезапная близость с так называемой знатью, с маленькими лордами и леди нашего маленького мирка! Им легче простить нам даже нашу славу и те радости, которые ей сопутствуют, чем наши светские связи, – их уязвленные, завистливые сердца полны тогда чувством горького унижения.

Увы, бедное человечество! Малейшее внимание вышестоящих лиц (если они действительно стоят выше) воспринимается как бесценное благодеяние, как высочайшее достижение, как венец славы!

Окурок грязный, корочка лимона

Совсем другой приобретает вид,

Коль под каблук сиятельной персоны

Окурок или корка угодит!

Маленький Билли никогда не был ни дамским угодником, ни прихвостнем. Ни за кем не охотились высокопоставленные лица с такой настойчивостью, никого так упорно к себе не приглашали, как этого молодого баловня судьбы.

Сначала он находил их чрезвычайно приятными, какими и в самом деле так часто бывают эти изящные, любезные, веселые, добродушные стоики и варвары, манеры которых столь же непринужденны и просты, как их мораль – но несравненно лучше ее! – и очарование которых состоит в том, что они умеют купаться в золоте – когда оно у них есть – так, что его дурной запах к ним не пристает. Да, они грациозно переносят свое богатство и еще более грациозно – его отсутствие; этому искусству должна еще научиться наша новая торговая и денежная аристократия, еврейская или христианская, которая всюду непреодолимо проталкивается вперед и вверх как у нас, так и за границей.

Затем он обнаружил, что, сколько бы с ними ни общаться, все равно не станешь равноправным членом их общества, разве только сочетавшись браком с какой-нибудь засидевшейся в девицах дурнушкой их круга! Но и в этом случае, как я слышал, не всегда бывает сладка жизнь для человека, пришедшего извне. Билли понял, что вовсе не хочет принадлежать к их кругу, особенно такой ценой, и что частое общение с ними может так же надоесть, как и все остальное!

Притом он нашел их среду весьма разнокалиберной. Между ними были люди хорошие, скверные и средние, не всегда разборчивые во вкусах, ибо они принимали порой у себя странных личностей только для того, чтобы немного позабавиться, и потому никак не следует считать за особую честь их капризное благорасположение, если только вообще можно такими вещами гордиться.

А чего стоило их непостоянство!

Вообще он пришел к заключению – или так ему казалось, – что люди умны, терпимы, учтивы, изысканны, или, наоборот, ограниченны, наглы, хвастливы, грубы и вульгарны, красивы или уродливы, грациозны или неуклюжи, скромны или высокомерны независимо от того, к какому классу общества – высшему или низшему – они принадлежат.

Красивые молодые женщины, научившиеся писать миленькие пейзажики с заросшими плющем руинами в отдалении, вели с ним технические беседы о живописи, как если бы находились на одном с ним художественном уровне, несмотря на разделявшую их пропасть.

Отталкивающие старые прелестницы (костлявые или тучные) с непозволительно обнаженными шеей и плечами, от которых его тошнило, покровительствовали ему, давали благие советы, рекомендовали соревноваться с мистером Бакнером как в отношении живописи, так и в отношении манер, потому что мистер Бакнер был единственным «джентльменом», писавшим картины за деньги, и сулили ему одинаковый с ним успех!

Время от времени его сердце покоряла какая-нибудь милая приветливая старушка вроде вдовствующей леди Чайсельхорст своей любезностью, грацией, знанием жизни, нежной женской симпатией или какая-либо молодая дама, как, например, обворожительная герцогиня Тауэрская, своей красотой, остроумием, веселостью. Она проявляла родственный интерес ко всему, что он делал, и отдаленно и смутно напоминала ему Трильби, несмотря на всю разницу в их положении.

Но и в менее высоких сферах он встречал таких же милых особ, старых и молодых, с еще более возвышенными идеалами. При этом общение с ними было более непринужденным, так как между ними и художником не лежало глубокой классовой пропасти. В этой среде никто не пытался ему покровительствовать; как мужчины, так и женщины ограничивались тем, что проявляли к нему уважение, ценили его талант и тонко льстили ему, а престарелые красавицы, чья весна расцветала в дни Ватерлоо, прикрывали надлежащим образом свои исторические руины.

На самом деле, хотя это может показаться невероятным и даже противоестественным, он устал от великих мира сего раньше, чем успел им надоесть, благодаря чему избежал многих огорчений; он перестал появляться на модных светских раутах и разного рода приемах, за исключением одного-двух домов, где его особенно любили и принимали ради него самого. Он продолжал бывать, например, у лорда Чайсельхорста на Пикадилли, в чьем доме «Лунные часы» нашли приют на несколько лет раньше, чем попали в место последнего успокоения – в Национальную галерею; бывал он у барона Стоппенгейма, на Кэвендиш-сквере, где многочисленные прелестные акварели, подписанные У. Б., занимали почетное место на раззолоченных стенах, и в роскошных холостяцких аппартаментах мистера Мозеса Лайона, торговца картинами на Аппер-Кондуит-стрит, ибо Маленький Билли (хотя мне и очень жаль говорить это о герое моего романа) умел прекрасно вести свои материальные дела. Бесконечно малая капля неукротимой древней восточной крови, которая текла в его жилах, неукоснительно вела его по правильному пути в этом отношении, и он не только не сбавлял ни пенса с цены, которую назначал за картину, но имел дело только с теми, кто мог эту цену заплатить.

Ему нравилось зарабатывать как можно больше денег, чтобы тратить их по-царски на щедрые подарки матери и сестре, которые стали жить несравненно лучше благодаря его быстрым успехам. Мир не знал более великодушного сына и брата, чем Маленький Билли, чье израненное сердце больше не способно было любить!..

Как бы в противовес окружавшему его великолепию ему доставляло удовольствие время от времени погружаться в жизнь лондонских трущоб в самой восточной части города. Вскоре он стал своим человеком в Уайтчепеле, Доках, Ратклиф Хайвей, Ротерхизе и рабочих предместьях. Многое интересовало его, и многое ему нравилось среди населявших эти кварталы выходцев из разных стран. У него появилось такое же множество друзей среди корабельных плотников, таможенных служащих, грузчиков, старых моряков и тому подобных людей, как и в великосветских кварталах Бейсуотера и Блумсбери.

Особенно он любил посещать кабачки, где вечерами собирались славные парни выпить, раскурить трубку и спеть песню за столом, заставленным пенящимися кружками, на одном конце которого восседал во всей своей славе мистер председатель вечеринки, а на другом – мистер его заместитель. Они принимали в свою компанию каждого, у кого была трубка, щепоть табаку, кто мог заплатить за пинту пива и охотно пел.

Никаких рекомендаций не требовалось: как только новоприбывший усаживался на свободное место поудобнее, мистер председатель ударял по столу своей длинной глиняной трубкой, водворял тишину и обращался к своему визави: «Мистер заместитель, сдается мне, у только что пришедшего джентльмена такая наружность, будто он умеет петь. Может быть, вы будете так любезны попросить вышеупомянутого джентльмена не отказать нам в удовольствии послушать его?»

Мистер заместитель передавал эту просьбу новоприбывшему, который притворялся удивленным, скромно отнекивался, но в конце концов соглашался. Прочистив как следует горло, он устремлял взор в потолок и после двух-трех неудачных попыток бодро запевал трогательно сладким тенорком «Кэтлин Мавурнин»:

Кэтлин Мавурнин, рассвет наступил!

Охотничий рог на холме затрубил!

Маленький Билли не обращал внимания на ирландский акцент, если голос был приятен, а певец не фальшивил и пел о простых, нежных, искренних чувствах.

В другой раз кто-либо затягивал громоподобным басом:

Отвагой пылает душа моряка,

Привык сокрушать он повсюду врага!

И, по мнению Билли, простонародный выговор ни на йоту не преуменьшал британского удальства, которое находило свое выражение в подобных песнях, и ровно ничего не прибавлял к их хвастливой и нелепо агрессивной вульгарности.

Выступление заканчивалось под общие оглушительные аплодисменты. Дальше, согласно ритуалу, председатель предлагал тост: «За вас и вашу песню, сэр!» – и пропускал стаканчик. Все следовали его примеру.

Потом мистер заместитель спрашивал в свою очередь: «А кроме этой премилой песенки, какой поговоркой можете вы порадовать нас, сэр?» И зардевшийся от смущения певец, если он был знаком с правилами, отвечал: «Подали в Ньюгейте жареную баранью ногу, да. некому ее съесть!», или: «Да не повстречается тому, кто взбирается на вершину благополучия, друг, катящийся под гору!», или: «Выпьем за ту, что разделяет наши печали и приумножает наши радости!», или: «Выпьем за ту, кто разделяет наши радости и удваивает наши расходы!» – и так далее.

Снова пили и аплодировали, повторяя: «Внимание, слушайте!» А затем мистер заместитель обращался к новоприбывшему: «Теперь ваш черед, сэр, попросить кого-либо из джентльменов спеть – для общего удовольствия!»

Так проходил вечер.

И едва ли на этих вечеринках бывал человек популярнее Маленького Билли; песня его была лучше, а тост сердечнее всех, и председательствовал он с таким благодушием и приятностью, что любо было смотреть! Даже Додор или Зузу не смогли бы превзойти его в этом.

Он чувствовал себя так же легко, свободно и непринужденно на этих скромных собраниях, как и на концертах в роскошных гостиных высшего света, где за великолепными роялями сидели аккомпаниаторы-профессионалы, а высокооплачиваемые певцы развлекали пением гостей, занятых в это время болтовней.

Присущее Маленькому Билли умение привлекать всеобщую симпатию все более расширяло круг его знакомых, как бы вознаграждая его за утраченную им способность любить кого-нибудь в отдельности. У него не было закадычных друзей, он решительно пресекал все попытки к сближению, все проявления чувства, на которые он, как и сам понимал, не смог бы ответить. Многие из пламенных почитателей его таланта, испытавшие на себе его обаяние, были вынуждены в конце концов признать, что, несмотря на высокую одаренность, Маленький Билли капризный и холодный человек, который легко сходится с людьми и так же легко расходится с ними.

Его привлекало любое общество, он с одинаковым удовольствием катался как на маленьком речном пароходике, так и на яхте миллионера; на крыше переполненного омнибуса или в коляске сиятельного знакомого; ему было приятно чувствовать тепло и локоть соседа, гримаса брезгливости никогда не появлялась на его лице. Вот почему, по-моему, такой настоящей, глубокой симпатией к человеку, такой искренней, сердечной любовью к ближнему проникнуто все его творчество.

Однако он предпочитал бывать среди лучших и образованнейших представителей своего класса, людей, которые по роду своей профессии занимаются умственным трудом, начиная от лорда верховного судьи Англии и ниже. В его глазах они были солью земли, и он старался общаться главным образом с ними.

В конце концов среда, к которой мы принадлежим, кажется нам всегда наиболее симпатичной и близкой, даже если это преступная среда. Нигде в другом обществе нас не принимают столь радушно и приветливо; наибольший успех мы имеем все-таки в своей среде, если у нас есть хоть какие-либо данные для этого; а память о нас живет там дольше, чем за ее пределами (если, конечно, мы оставляем по себе хоть какую-то память).

Поэтому часы отдыха и развлечений, короткие остановки на жизненном пути, полном трудов, забот и напряженных усилий, Билли проводил в кругу людей, близких ему по духу и занятиям. Их общество являлось для него как бы оазисом, прохладным и тенистым, где можно было отдохнуть душой и вкусно поесть, хоть это и не были раззолоченные палаты. Дружеские беседы больше отвечали его вкусам, чем великосветская болтовня на спортивные, узко политические или придворные темы, чем разговоры о новой красавице или о ближайшем матче сезона, об обращении герцога в католическую веру или о последнем скандале в аристократическом кругу.

В домах его друзей часто исполняли произведения великих композиторов, творивших во имя искусства, а не ради наживы, и слушатели понимали музыку, внимали ей в религиозном молчании и были глубоко благодарны за дарованную им радость.

Таких домов было немало в Лондоне – и, слава богу, они есть и теперь. Двери их были широко открыты для Маленького Билли. Он то купался в волнах сладчайших звуков или в потоке живой, интересной беседы, то погружался в океаны нежного женского поклонения, которое было ему иногда приятно, как теплая ванна. На краткий миг он забывал о бесчувственности своего сердца, о гнетущем хроническом недуге, который не поддавался ни объяснению, ни излечению врачей и с которым он постепенно свыкся, как свыкаются с глухотой, слепотой или с расстройством координации движений. Ведь это длилось почти пять лет! Но иногда, во сне, в часы благодетельного забвения, к нему возвращалась утраченная сердцем способность любить мать, сестру, друга. Так порой снится ночью слепцу, что он прозрел! От счастья Маленький Билли просыпался, возвращаясь к печальной действительности. Но мало-помалу он перестал обманываться даже во сне, ибо понял, что бесценный дар ему лишь снится! Изо всех сил он старался подольше не просыпаться в такие ночи – благословенные, памятные…