Текст книги "Химеры Хемингуэя"

Автор книги: Джонатон Китс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

x

Стэси вернулась к себе. Почти неделю ее никто не видел. Думаю, она запасала растворимую лапшу в ящиках стола – она любила грызть ее всухомятку, – но в основном жила на кока-коле, которую покупала в автомате на первом этаже по три-четыре банки за раз. Не знаю, говорила ли она по телефону с кем-нибудь, кроме Мишель, – один раз, с ее автоответчиком, желая обсудить ту ночь с Саймоном и намекнуть, что следующие будут заняты аналогично. Разумеется, Саймон от нее вестей не получал. А что до нас с ней – ну, мы еще до этого поворота не дошли.

И в полном уединении она приступила к своей работе. Устранила то немногое в жизни, что еще отвлекало внимание. Как средневековые писцы, дававшие обет молчания, дабы постичь Бога через копирование Его слова, она уединилась от мира во имя работы.

И было это хорошо. Двумя пальцами стуча по клавиатуре, как по клавишам старого «Ремингтона», она воссоздавала точную копию первой тетради рукописи «Как пали сильные». Несмотря на беспорядочное печатание, то была тонкая работа – отсчитывать гребни рукописных u, nи тХемингуэя, учитывать маленькие х,которые он порой ставил вместо точек, и удлиненные запятые, которые он растягивал по странице, будто пытаясь исчерпать паузы, что наступали в мыслях, когда он сочинял самые длинные предложения.

Все, чему она научилась за всю жизнь, пригодилось ей в эти три дня работы. Плагиат авторской рукописи – дело не только исключительной дисциплины, но и проницательности толкователя. Даже если вот он, текст, на странице, и разборчив, все равно авторское видение в целом можно воссоздать, только анализируя заметки без определенных артиклей, разбросанные на полях, неизвестные математике системы счисления, небрежно оставленные без указателей стрелочки и пьяно шаткие линии. Ученые упражняются в софистике, обсуждая эти вопросы на своих коллоквиумах: можно подумать, их методы достижения единодушия хоть чем-то схожи с сознанием писателя. Издатели публикуют полные академические собрания сочинений для общего пользования, пуская в ход свои навыки там, где останавливался автор: можно подумать, их умение обращаться со словами хоть в чем-то схоже с талантом писателя выстраивать абзацы. Даже сами писатели, со временем возвращаясь к ранним своим произведениям, вынуждены перерабатывать их, дабы подстроиться под собственный профессиональный рост: приукрашивать (для сохранения статуса вундеркинда ex post facto [10]10
  Имеющий обратную силу (лат.).


[Закрыть]) или затирать (для пресечения слухов об истощении литературного таланта). В любом случае законченному роману рукопись – всего лишь опора: когда конструкцию отливают в бетоне, первым за работу берется плотник, создает деревянную форму. Требуется немало умения, чтобы форма сделала свое дело, но едва это дело сделано, часы кропотливого труда отдираются, дабы обнажилось подлинное сооружение. В строительстве это подготовительное плотничанье зовется вспомогательной конструкцией, и ту же роль в создании романа играет первый набросок рукописи. К концу от исходного повествования может остаться очень мало, а может, вообще ничего, и однако же любая его фраза определит форму, которую книга примет в итоге. Все писательские силы изойдут на рукопись, чтобы она стала хорошей книгой, а потом все писательские силы изойдут на отречение от рукописи ради истории в ней, ради хорошей книги, что явится, когда отброшена будет форма. Но есть существенное различие между возведением здания и сочинением романа: кто угодно отличит дерево от бетона, однако лишь сам автор отличит вспомогательные слова от настоящих. В итоге рукопись, напечатанная красивым шрифтом, может казаться книгой. А в эпоху смерти романа первоклассную рукопись несложно принять за второе пришествие.

«Как пали сильные» были первоклассной рукописью, и Анастасии хватило ума не стремиться к большему. Вероятно, она приняла некие решения, пока печатала; ей приходилось обращать каракули в застывшую последовательность ударов по клавишам, в то или иное разборчивое слово. Разумеется, она вмешивалась, когда по небрежности путались имена, а там, где по рассеянности нарушалась хронология, подключала законы пространственно-временных связей. Намного позже она сказала мне, что всего лишь точно копировала манускрипт, пропуская то, что вычеркнул автор, и перемещая отрывки текста лишь в четко указанном направлении – и мне оставалось только верить. Всем нам, кто эту книгу читает уже в новой обложке, приходится верить, ибо выбора у нас нет. Она не сохранила улик, убеждающих в обратном, и, вновь перечитывая, мы можем списать рваные края повествования не на шокирующий модернизм нешлифованного искусства – ее или даже самого Хемингуэя, – но на неотшлифованность нередактированного материала, который она с поразительным самообладанием выдала за свой собственный. Конечно, нам не с чем сравнивать. Все наши догадки зависят от обстоятельств. Но учтите и обстоятельства: чтобы приписать себе авторство рукописи и все на нее поставить, Анастасия должна была всецело поверить в нее – сильнее и беззаветнее, чем в себя. Эта рукопись должна была стать для нее тем, чем библейские тексты были для средневековых писцов. «Как пали сильные» были ее единственной молитвой.

И я представляю, как она одна в своей комнате, щурясь и вглядываясь при скудном флуоресцентном свете, трудилась над рукописью. Спала урывками, в кресле, целиком закутавшись в плед. У ее босых ног в пустых банках из-под газировки накапливались мертвые окурки. Она не снимала нового платья, и макияж липнул к изможденному липу, точно краска к развалинам. Она уничтожила весь эффект маникюра – Мишель обещала, – потому что обгрызла ногти до мяса. Она игнорировала еду, телефонные звонки и сигналы пожарной тревоги.

Она лишь стучала по клавишам. И когда у нее появилось что показать – полная копия одной тетради из пяти, – она распечатала ее на старом матричном принтере, доставшемся в наследство от Мишель, – агрегате, что жрал перфорированную бумагу и при печати выкрикивал каждую строчку так, будто стучал властям. Никто не пришел. Никому не было дела, чем Анастасия занималась. И она упаковала эти страницы в конверт. Отослала Саймону. Она не поставила на распечатке своего имени, просто написала на первой странице записку для Саймона:

Вот этого ты хотел?

A.

В ту ночь во сне Анастасия пыталась разговаривать. Но никто, даже она сама, не различал ни слова за бурей аплодисментов.

xi

В воскресенье, когда закончилось мое шоу в «Пигмалионе», Саймон на минутку пригласил меня в офис поговорить о делах. Показал мне две вещи. Во-первых, самую высокую текущую ставку на «Пожизненное предложение», которой, как он сообщил, уже хватит, чтобы из цельного мрамора соорудить мавзолей, где достанет места для погребения моих детищ, литературных и прочих. Во-вторых, рукопись немногим больше пятидесяти страниц, распечатанную на старом матричном принтере, без титульного листа.

– Сделай одолжение, – сказал он, – прочти, но никому не показывай. А потом скажи мне, что думаешь о работе автора.

Теперь, естественно, я столько знаю, что не могу полностью доверять воспоминаниям о первом впечатлении. Но могу сказать, что ничего похожего на нынешнюю абсолютную уверенность тогда не было и в помине. «Как пали сильные» погубило то, что случилось с ними и всеми нами, кто играл свои роли, и мне остались только сам артефакт и эта история.

Но я хочу помнить, что тогда все было намного сложнее. Я даже не знал точно, кто написал роман, первой частью коего оказались врученные мне страницы. У меня были подозрения – наверняка Стэси; просто больше никто не отдал бы читать рукопись Саймону. Даже мои два романа – а у него были экземпляры с автографом – он знал только понаслышке. И хотя в тексте не упоминались железные дороги и прочие детали, о которых, по его словам, Анастасия дотошно расспрашивала его в первую встречу, французская обстановка и описываемый период, в общем, совпали и казались вполне точны – я не представлял, кто бы мог такое придумать, кроме ученой Анастасии Лоуренс.

Не буду пересказывать сюжет; газеты уже сделали это по меньшей мере тридцать два раза, а книга до того доступна в разнообразных изданиях, что участие в варварстве пересказа ее иными словами, скуднее, – не просто излишне, но неприлично. И цитировать я не стану; как любой великий роман, эта книга – живое целое, и, по мне, выдергивать из нее отрывки – все равно что отсекать жизненно важный орган из нутра, кое не менее важно. Наконец, толковать его я не рискну; это прежде было искусством Анастасии, но моим – никогда. Я вообще не уверен, что это разумно – объяснять значение чего бы то ни было; не многим разумнее, чем искать Бога логической дедукцией. Я рассказчик и должен верить, что история – в ее рассказе.

Вот мой рассказ. Пожалуй, из него получается моя история. Как знать.

Я приступил к чтению с любопытством, весьма похожим на то, что испытывал к Анастасии в нашу первую встречу в «Пигмалионе». И я сразу же понял, что – тоже весьма похоже на Анастасию – рукопись эта обманчива: Анастасия писала от лица мужчины, им, как тупым инструментом, круша руины жизни. Я по опыту знал, что написать подобный роман почти так же невозможно, как посредством кузнечного молота изготовить хронометр, – и все-таки эти выматывающие предложения сочетались друг с другом, зачастую бросая вызов здравому смыслу, – и приводили в действие историю, богаче которой я просто не мог вообразить. Может, профессиональная зависть. Когда «Покойся с миром, Энди Уорхолл» не оправдал моих надежд, я перестал доверять языку. (Другой вариант – самому себе, что предполагало, однако, будто я верю в нечто значительнее, чем моя карьера, вошедшая в пике, – эта мысль начала до меня доходить, лишь когда я читал «Как пали сильные».) Недоверие к языку ожесточило меня: легкая фамильярность, с которой я жонглировал словами в своих романах, сгустилась до презрения. На поверхности мои затасканные предложения напоминали предложения Анастасии, но, конечно, были бесплодны, ибо каждое выражало лишь то, что и все остальные, – пустое мое отвращение. Я в конце концов разрешился «Пожизненным предложением», надеясь разрешить эту проблему раз и навсегда.

Но у меня на коленях лежали первые пятьдесят три страницы «Как пали сильные», и безжалостность была просто честностью. Рукопись говорила то, что необходимо для поддержания хода рассказа – ни больше ни меньше. Язык, проистекающий из опыта, а не наоборот, не так, как я задумывал писать романы – и потерпел неудачу. Анастасия – она не былаписателем. В этом и дело. Так творить мог только опыт. На такое осмелился бы лишь голый талант. Разумеется, я приписал эту рукопись Стэси – как она сама сначала приписала ее вымышленному рассказчику. Слишком подлинно, не заподозришь подвоха. И едва недоверие было так полно исключено, так безгранично недопустимо, уже не возникало вопросов, когда она это писала, или где, или почему. Не усомнишься в авторстве написанного с таким авторитетом. Слишком многое поставлено на карту.

Я отправил страницы рукописи своему редактору в Нью-Йорк. Я искал мнения того, кто не знаком с автором, у кого шире взгляд, кто способен умерить мое восхищение или, по крайней мере, смягчить возможное влияние моего восторга на Саймоновы намерения относительно Анастасии. Одно дело – держать ее поблизости, в руках Саймона, пока я ищу освобождения из объятий Мишель, и совсем другое – дать Саймону понять, чем он располагает.

Фредди Вонг опубликовал оба моих романа, что в индустрии, где редакторы меняют дома даже чаще авторов, привело к массе предположений о том, что карьера его достигла пика еще до сорокового дня рождения, а некоторые даже поговаривали, что «Модель» помогла сберечь его репутацию, а «Покойся с миром, Энди Уорхолл», напротив, стал началом ее конца. Ему больше нравился «Энди Уорхолл», но, думаю, отчасти из-за того, что роман не оправдал ничьих ожиданий в этом бизнесе. Эта книга, не покрывшая ни доллара моего аванса, не говоря уже о национальной рекламной кампании, и продававшаяся в десять раз хуже «Модели», оказалась на редкость явным провалом. Винили многих, но Фредди взял вину по большей части на себя и тем самым избежал почти неминуемого восхождения в ряды руководства. Думаю, в издательском деле наибольший ужас внушал ему собственный успех. Он знал, это не даст ему внешних преимуществ литературной известности автора, но лишит возможности работать со словом, бороться за чистоту речи, ради чего, собственно, редакторы и выбирают книгоиздательство, а не рекламный бизнес, гражданское судопроизводство или другую подобную сферу, где зарабатываются серьезные деньги. Я хочу сказать, он был честен в своих стремлениях, даже с самим собой.

Итак, я нарушил обещание, данное Саймону, – сохранить рукопись в тайне. Не стану утверждать, что поступил благородно или хотя бы благоразумно, но как мог я предвидеть то, что за этим последовало? В записке к редактору я написал только: «Интересно, что ты скажешь о труде моей протеже?» – и затем приврал насчет подвижек в работе над своей новой книгой – обусловленной пунктом 6(б) договора на две книги, подписанного мной при передаче прав на «Энди Уорхола», – с которой, по моим словам, возникли небольшие затруднения из-за объема. Таким образом, ради рукописи Анастасии я обратился к Фредди как к другу – как, полагаю, Саймон обратился ко мне, и, как полагал Саймон, Анастасия обратилась к нему. Фредди тогда был не слишком занят; новое поколение редакционного руководства в «Шрайбер Букс», в большинстве своем его однолетки, уже не доверяло ему приобретение новых книг, а единодушное мнение, что на большее Фредди уже не способен, заставляло агентов с осторожностью делиться с ним многообещающими работами, дабы хорошая рукопись не погибла от его прикосновения.

Я отослал ему страницы «Как пали сильные», повинуясь внезапному порыву. Как это типично: адрес на конверте – единственный литературный подвиг, которым я ныне известен.

Джонатон? Это Фредди Вонг.

Фредди, я тут…

Ты ведь не морочишь мне голову, а?

Морочу?

Ну, с этой рукописью. Хочешь, чтобы я поверил, будто твояпротеже действительно существует…

Ну, она, пожалуй, не совсем протеже.По правде сказать…

Потому что если ты написал это сам, у тебя есть все причины для беспокойства. Это самая рискованная твоя работа.

Я знаю.

И самая сильная вещь, которую я прочел, с тех пор как попал сюда из колледжа.

Она еще учится в колледже.

Кто учится?

Автор.

То есть ты правда этого не писал? Ты не имеешь к этому тексту отношения?

Я не могу писать, тем более так.

Ох черт, Джонатон. Я понял, я понял. Я лучше пойду.

Джонатон? Это Фредди.

Фредди, я…

Так кто это написал?

Написал?

Рукопись. Кто автор рукописи, которую ты прислал мне в среду?

Я… я не могу тебе сказать ее имя. Я дал слово.

Так этоона? Студентка? Эта твоя протеже – ты ей доверяешь?

Я не настолько хорошо ее знаю.

Я к тому, что отрывок, который ты мне прислал, обрывается посреди фразы. Считаешь, все остальное будет такое же? Ладно, как оно хоть называется?

По-моему, она это называет «Как пали сильные».

Называет «Как пали сильные». А на твой профессиональный взгляд, роман в целом держит планку?

Я сам видел только то, что прислал тебе. И я его послал, просто чтобы…

Но ты же писатель. Ты сам-то что думаешь?

Ты как-то волнуешься, Фредди.

Волнуюсь? Нет-нет. Я не волнуюсь. Так что ты там говорил?

Тот, кто способен так писать, может позволить себе провал. Это почти все искупает. Но…

Все искупает. Не вопрос. Я лучше пойду.

Джонатон? Фредди.

Фредди.

Мы еще не опоздали предложить договор?

Договор?!

Преимущественный договор на издание «Как пали сильные». Мы готовы предложить…

Ты показывал это другим?

Мы все согласны, что…

Я хотел только узнать твое мнение об Анастасии.

Значит, Анастасия.

Я, разумеется, не предполагал, что вся твоя компания…

Вот что я думаю: я думаю, это настолько хорошо, что само собой снимает все вопросы о целесообразности публикации, не важно, кто автор и насколько он не хочет раскрывать себя. Вот что думает моя компания: 400 000 долларов.

Это вдвое больше, чем вы заплатили за «Энди Уорхолла», и…

Она женщина. Еще студентка. Вот на что смотрит «Шрайбер». Ты сам все знаешь про позиционирование автора.

Я знаю, что оно сделало со мной.

Дай мне поговорить с этой Анастасией, а потом уже все остальное. Самая сильная работа, что я читал, с тех пор как…

Я лучше пойду.

xii

У Кики Веллингтон Макдоналд было с кем поужинать в своем pied-à-terre [11]11
  Временное жилье, второй дом (фр.).


[Закрыть]в Сан-Франциско. Ее муж делал деньги в Фортуне, и, бывая в Сан-Франциско, где Кики в основном и проводила время, когда не летала куда-нибудь на частном самолете, она никогда не ела одна. Калории она полагала досадным побочным эффектом еды, основная цель каковой – показаться умной в разношерстной компании, а вторичное назначение – уравновесить выпивку, которой Кики посвятила большую часть своей печени. Поэтому она, если не выходила в свет, приглашала гостей к себе; ее любимым числом было одиннадцать, оно соответствовало количеству приборов доставшегося ей в наследство старого фамильного серебра с инкрустированными гербами, такими же, как на ее кольце с печаткой. На гербе был представлен обычный набор клинкового оружия, но оно занимало только часть герба: пустое поле зияло под левой перевязью. С очевидной гордостью Кики объясняла гостям, что ее прадед мог претендовать на дворянский титул лишь половиной крови – как и все мужчины в ее жизни, он был ублюдком.

Устав шокировать общество, Кики обратила внимание на мир искусства – то есть неизбежно на Саймона. Он рассказал ей, кого следует приглашать на ужин, она вынудила сделать то же других дилеров, и в ее пентхаусе к югу от Маркета больше бизнеса мешалось с большими развлечениями, нежели в любой галерее города. Тут встречались коллекционеры, художники и диковины от культуры, включая случайных писателей. В прошлый раз я побывал здесь в роли диковины – Кики пригласила меня по предложению Саймона в тот месяц, когда мой первый роман получил благожелательный отзыв в «Алгонкине», а я выиграл какую-то весьма незначительную премию имени писателя, о котором никогда не слышал и чьи произведения так и не смог обнаружить в публичной библиотеке. Мортон Гордон Гулд.Я рассказывал об этом Кики, и как раз это она обо мне вспомнила, когда мы с Мишель приехали в пентхаус переоборудованной часовой башни, служившей Кики городским местом жительства. Конечно, и на этот раз мое имя попало в список приглашенных благодаря Саймону. Когда Кики встречала нас, он и Жанель уже вовсю крутились вокруг других гостей.

– Итак, ты продвинулся, – сказала мне она, – из писателей в художники, и трех лет не прошло. Мои поздравления. Наверняка даже сам Мортон Гордон Гулд такого не достиг. – Она взяла меня за руку. – А вы, должно быть, Мишель, подружка-арт-критик. – Взяв за руку и Мишель, она потащила нас внутрь, как новые трофеи.

– Вы читали Мортона Гордона Гулда? – спросила ее Мишель в полном замешательстве. Этого и следовало ожидать. Все негласные правила, которые она так старательно заучила и так прилежно соблюдала всю взрослую жизнь, совершенно попирались Кики и радостно отвергались теми, кто осторожничал, попав в круг ее богатых знакомых.

– Читала? Я не читаю, боже упаси. Вотмои книги. – Она отпустила руку Мишель и показала на стену позади нас. У Кики были, наверное, тысячи томов – даже она сама не знала точно, – уложенные плашмя, корешками к стене, по всей длине атриума, почти на восемь футов в высоту. Все вместе они напоминали отвесную скалу; страницы – точно обнажившиеся слои породы. По словам Кики, это был ее последний заказ, полностью составленный из книг, что ей рекомендовали, одним художником-инсталлятором, уже известным своими книжно-цементными гостиницами из украденных Гидеоновых библий. Это принесло ему безумную популярность в арт-тусовке, где вещь имела вес, если ее обсуждали хотя бы двое, и Кики не составило особого труда заполучить художника в качестве декоратора. – Естественно, оба твои романа тоже там, – сказала она мне.

Конечно, Мишель была знакома с этим художником – чье имя сегодня забыл не только я – и попыталась воспользоваться всей своей находчивостью, чтобы загладить первое неловкое впечатление, которое оставила, спросив про Мортона Гордона Гулда, вместо того чтобы острить, как прекрасная хозяйка. Мишель повторила то, что, надо думать, когда-то говорил ей я:

– Он использует наши культурные строительные блоки, словно реальные физические объекты, как раз в тот момент, когда наша культура растворяется в эфире, не так ли?

Кики посмотрела на нее с улыбкой, не размыкая губ. Она была так мила. Она сказала:

– Художники – такая дешевая рабочая сила.

Мишель повернулась ко мне:

– Но не кажется ли…

И увидела, что я тоже не обращаю на нее внимания. Улыбчивое лицо Кики безрадостно пошло ямочками.

– Я должна представить вас остальным, – сказала она, все еще держа меня за руку. Она повела меня в гостиную, Мишель шла следом. – Саймона ты знаешь, Жанель тоже, она его сопровождает везде, кроме, как он мне сказал, постели. – Она разговаривала так, чтобы услышали они, а также их собеседник, военно-морской офицер при полном параде. – Это Элли Райх, керамистка. А рядом с Саймоном – капитан Айвен Тул, заявивший самую высокую цену на «Пожизненное предложение».

Айвен повернулся к нам. Его грудь покрывали медали – он двигался будто в кольчуге.

– Вы художник? А вы кто? – спросил он Мишель, глянул на ложбинку между ее грудей и, не обнаружив там ничего занимательного, перевел взгляд на лишенные бретелек выпуклости и изгибы Кики.

– Это Мишель, подружка-арт-критик, – сказала Кики.

– Мы уже встречались, – добавила Мишель.

– Не припомню, не припомню. Моя голова слишком занята в последнее время. Но мне нравится ваша работа, сэр, – обратился он ко мне. – Человеку редко хватает отваги посмотреть в лицо неминуемой смерти. Впрочем, выглядите вы весьма неплохо. Держите хвост пистолетом, вот что я вам скажу.

– Но Джонатон прекрасно…

– Приятно снова тебя встретить, Мишель, – прервал Саймон. – Сколько мы уже не виделись?

– Неделю?

– Нет. Кажется, почти три месяца.

– Я просто…

– Три месяца по меньшей мере, правда, Жанель?

Жанель согласилась, и тем самым они с Мишель нечаянно оказались во взаимном капкане, а меня Кики оставила разговаривать с Айвеном.

– Уверены, что это заслуживает шестизначной суммы? – спросил он.

– Что заслуживает шестизначной суммы?

– Ваше искусство.

– Мне казалось, оно никчемно.

– Бесценно, вы хотите сказать. Потому что шесть цифр – это уйма денег. Пять было моим потолком, но эта милашка Кики все повышала цену – сами знаете, как оно бывает.

– Нет.

– Все имеет цену. Оглянитесь вокруг.

Вряд ли это было сказано буквально, но я все же огляделся. Кики обращалась с искусством так же бесцеремонно, как разговаривала. Современные мастера делили стены с художниками восемнадцатого века, до того безвестными даже в свое время, что не трудились подписывать творения. Тут и там на полу, который сам по себе был минималистской работой по меди, стояли раскрашенные резные деревянные фигуры из средневековых итальянских церквей, бронзовое литье кубистов и разнообразные древние каменные артефакты из Месопотамии. Айвен тоже осмотрелся. Глаза у него при этом были такие, будто он только сейчас заметил, что его окружает. Он недоверчиво прищурился.

– Я владелец одной из этих, – сказал он наконец, указывая на маленькую гравюру Матисса с изображением лежащей в ожидании одалиски – над мягким диваном рядом с фотографией Мэна Рэя [12]12
  Мэн Рэй (Эммануэль Радницкий, 1890–1976) – американский фотохудожник-сюрреалист, известен своими портретами, снимками моды, фотограммами или, как он называл их, реяграммами – отпечатками предметов на светочувствительной поверхности.


[Закрыть]и рисунком Эгона Шиле. [13]13
  Эгон Шиле (1890–1918) – австрийский художник-экспрессионист, друг и ученик Густава Климта, концентрировал свое внимание на психологических проблемах и сексуальной одержимости, темах эротики и смерти.


[Закрыть]

Кики сама вручила нам вино, взяв бокалы у девушки-официантки.

– Вижу, вы подружились, – сказала она.

– Айвен как раз говорил о вашем Матиссе, – ответил я.

– А, эта безделушка над диваном? Матисс меня не интересует – слишком миловидный, – просто люди говорят, что я похожа на девушку с картинки. – Она скопировала выражение одалиски, но даже когда оно исчезло, отпечаток его сохранился на овальном лице Кики с маленьким по-французски вздернутым носиком и губами, словно готовыми вот-вот взлететь. Только ироничные морщинки, вечно игравшие в уголках ее глаз, выдавали время, прошедшее от Матисса до ее дней.

– Идем со мной в спальню, – сказала она мне. – Кое-кто хочет видеть тебя. – Она снова взяла меня за руку, позволив Айвену перетечь в кружок Саймона. – Спальня не заслуживает внимания, просто людям нужно где-то уединяться, если они не хотят, чтобы их отловил Саймон и эта старая деловая кошелка, которую он с собой таскает.

– Тебе не нравится Саймон? А я думал, от него все без ума.

– На званых обедах он незаменим. – Она остановила нас в коридоре. – Кстати говоря, откуда все-таки взялась эта Мишель?

– Она моя…

– У меня тоже есть муж. Это еще ни о чем не говорит.

– Не говорит?..

– Муж – всего лишь удобство, как уборная в доме. Когда я была маленькой, у нас в доме уборной не было. Я жила у черта на куличках, и у меня не было ничего. Теперь я живу в центре вселенной со всевозможной свитой и у меня все есть. Например, хорошее столовое серебро.

– Но гербы…

Она пожала плечами:

– По части ублюдка все верно. Впрочем, дело не в этом. Мы говорим о тебе. Мишель обеспечивает тебе хорошую прессу?

– Нет. Считает, что это конфликт интересов.

– Но ты ее, конечно же, не любишь, никакой такой банальщины. – Она улыбнулась мне. – Я тоже была подружкой. Тебе нужна любовница.

– То есть ты предлагаешь… – Я посмотрел, как она движется.

Она завела меня в спальню. Я увидел женщину примерно моего возраста, привлекательную настолько, что любая настоящая красавица потерялась бы в сравнении с нею; она рассматривала картины на стенах – одну из лучших коллекций французской порнографии XIX века, разбавленную самыми жуткими гравюрами «Ужасов войны» Гойи.

– Это Лара. Управляет хеджевым фондом. Ее знают все успешные инвесторы, но она не часто выбирается в люди.

– Я училась с Кики в колледже, – сказала Лара.

– А Джонатон, разумеется, художник. – Кики сжала руку Лары и, высвободившись из моей хватки, сбежала встречать новых гостей, чтобы никто не подумал, будто апартаменты и вечер принадлежат Саймону.

– Вы одни? – спросил я.

– У меня раньше был бойфренд.

– Я имею в виду сейчас. В этой комнате.

– Вы же здесь.

– А минуту назад?

– Когда я ждала?

– Ждали чего?

– Ждала того, что сейчас?

– Сейчас? Зачем?

– Потому что Кики сказала, вы… – Саймон похлопал ее по плечу. Она резко обернулась. И неожиданно обрела равновесие. – Привет, – сказала она. – Вы знакомы с Джонатоном? Он художник.

– А я его дилер. Саймон Харпер Стикли, – сказал он, пожимая ей руку.

– Лара Кримп, – ответила она. – Управляю хеджевым фондом. Мы с Джонатоном беседуем. И если вы…

– Нас ждут в гостиной. Кстати, вы знакомы с Мишель? Вам очень стоит познакомиться. Идите вперед. Мы с Джонатоном догоним.

– Но Джонатон…

– Джонатон художник. Пожалуйста, идите первой. – И, поскольку в словах его не было никакой логики, она подчинилась. Когда она ушла, Саймон улыбнулся мне: – Не стоит так вести себя на людях, Джонатон. – Он прислонился к балдахину кровати Кики. – Я не говорю, что надо придерживаться моногамии или еще в какие крайности впадать, но мои возможности продавать твои произведения, не говоря уже о моих возможностях продавать работы других клиентов, зависят от твоих хороших отношений с Мишель. Тебе не обязательно считаться с ее мнением, но мои клиенты с ним считаются.

– Но Кики…

– Я знаю. Одному богу известно, что она наговорила бедняжке Ларе, не самой умной девице, – и только для того, чтобы устроить спектакль для Мишель.

– Мишель?

– Ну конечно. Чтобы Мишель испортила твою карьеру – Кики решила, это самый очевидный способ отомстить Айвену за то, что он перебил ее цену на «Пожизненное предложение».

Я посмотрел на Саймона. Он определенно свихнулся.

– Я не свихнулся. Кики не присылала меня звать тебя к столу. Она отправила твою подругу. – Он кивнул, убежденный в неопровержимости своих доводов, ибо они связывали воедино все, что касалось его самого. – Так вот, раз уж мы с этим разобрались. Ты говорил по телефону, у тебя есть что сказать о рукописи, которую я тебе дал…

Но на этот раз Кики все-таки прислала Мишель.

– Твой суп остывает, – сказала она.

Меня посадили между нею и Ларой, два одинаковых взаимозаменяемых инвестиционных банкира по имени Брэд и Тед сидели слева от Лары и справа от Мишель, соответственно, а Саймон бок о бок с Жанель – напротив. Кики села во главе стола, Айвену же отвела место чуть ли не в миле от себя на противоположном конце, где тугоухость терзала бы гостя всего сильнее. Чуть менее способная хозяйка, возможно, не сообразила бы так грамотно рассадить гостей в преддверье катастрофы и уж конечно не смогла бы начать общую беседу с тем хладнокровием, с которым Кики посмотрела на пустой стул подле Саймона и произнесла:

– Я надеялась, вы с Жанель догадаетесь пригласить, хотя бы из соображений дружеского семейного треугольника, романистку Анастасию Лоуренс. Ты же знаком с ее работой, Джонатон.

– Работой? – спросил Айвен.

– Анастасии Лоуренс, – провозгласила Кики.

– Анастасия Лоуренс. – Айвен выпятил грудь, толкнув стол животом с силой почти фатальной для хрусталя. – Я имел честь встретиться с этой дамой, без сомнения выдающимся литератором.

– Вы читали ее книги, Айвен? – Когда Кики улыбалась, губы ее трепетали, словно крылья, и я подозревал, что она никогда по-настоящему не смеется, потому что от сотрясения они могут испугаться и скрыться в ее светло-золотистой шевелюре.

– Я не нуждаюсь в книгах, – объявил Айвен, – ведь я был представлен автору лично.

– Похоже, как и все в этом городе. Саймон оказывает ей наивысшее расположение. Я даже подумала было, что они вместе. А теперь и Айвен в рядах обожателей? Я впечатлена, признаю, но когда же она успевает писать?

– Анастасия не писатель, не то, что вы подумали. Она студентка, – громко заявила Мишель.

– Cosi Fan Tutte? [14]14
  «Так поступают все женщины» (ит.).Название фильма Тинто Брасса (1991) о сексуальном непостоянстве и супружеских изменах, а также оперы Вольфганга Амадея Моцарта (1790), в которой двое мужчин, заключив пари с третьим, переодеваются и в течение трех часов обольщают невест друг друга. Достигнув желаемого, они обвиняют любимых женщин во всех смертных грехах, а из своей дальнейшей жизни вычеркивают понятие женской верности.


[Закрыть]– улыбнулась Кики.

– Сейчас – Университет Лиланда, но суть не в этом. Саймон знаком с…

– Саймон с глубоким уважением относится к работе мисс Лоуренс, – перебила Жанель. – Не более того.

– Но что она все-таки написала? Я спрашиваю исключительно как жадный коллекционер литературы, знаний и всякого такого.

Тут нам всем подали креветочный коктейль. Айвен завладел порцией Лары, как он уже поступил с ее раковым супом, потому что у нее была врожденная аллергия на еду, особенно на моллюсков и ракообразных, специи и все, что содержало молоко. Элли тоже не ела креветки; вместо этого она режиссировала представление креветочного цирка, чтобы развлечься, пока беседа о каких-то неизвестных людях шла своим чередом.