Текст книги "Химеры Хемингуэя"

Автор книги: Джонатон Китс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Эти романы тебе в голову ударили, Анастасия. Это недостойно.

– То есть ты завидуешь. Вниманию ко мне.

– Ты, похоже, не понимаешь, о чем говоришь.

– Может, мне нравится капелька внимания ко мне самой.

– Ты не видишь последствий.

– Ты едва замечал меня, пока я не принесла тебе «Как пали сильные». Теперь ты меня снова не замечаешь.

– Я провожу с тобой наш медовый месяц, Анастасия.

– Когда пара миллионов других людей заметит меня, может, тогда ты поймешь, о чем я говорю.

– Ты самане понимаешь, о чем говоришь. Мы не о романе. О жизни.

– «Как пали сильные»?

– О читателях книги. О твоей популярности. Миллионы людей, которых ты не знаешь, а может, и больше, знают тебя. Или думают, что знают. Думают, что покупка двадцатидолларовой книги с твоим именем на обложке дает им право на твою личность.

– А разве нет?

– Ты – это не только «Как пали сильные», Анастасия.

– Неужели? Я временами сомневаюсь – после того, как ты сделал мне предложение, только получив всю книгу.

– Я пытался дать тебе свободу. Чтобы закончить.

– Я не хочу свободы.

– У тебя ее и не будет. Теперь.

– Мне, наверное, надо потренироваться расписываться. Хочешь автограф?

Но Саймон не обращал на нее внимания. Он изучал уличное движение вокруг. Одни и те же машины уже несколько кварталов: помятый синий «фиат» бампер к бамперу с белой «веспой», упускающей все шансы обогнать, красный кабриолет «эм-джи», перестраивающийся без видимой цели. Потом его взгляд сфокусировался.

– Давай вернемся в отель, – сказал Саймон Анастасии, переводя взгляд с камер на нее, ничего не подозревающую.

– Я не хочу возвращаться с тобой в отель, где ты накачаешь меня наркотиками, изнасилуешь и продолжишь свою междугороднюю телефонную интрижку с Жанель. – Уже привыкнув, что он ничего не слушает, она говорила с такой спокойной решимостью, что смысл этих слов проявился в сознании Саймона не сразу.

Первая мысль у него на языке была подхвачена второй и сбита третьей, от чего по лицу словно прошла рябь невысказанных слов. Наконец он пожал плечами. Они были у ворот Ватикана.

– Как хочешь, – сказал он, переплатил водителю и взял ее за руку.

Анастасия оказалась в центре грозы. Мерцали вспышки, повсюду щелкали камеры – ее личные погодные условия посреди дождя. Дорожное движение вышло из берегов. Обломки кораблекрушения славы наводнили улицы. Анастасия была силой природы. Стихийным бедствием. Она нашла мужа.

– Улыбайся, дорогая, – сказал он. Она не слышала.

Она сбежала. Она спасалась бегством от самой себя. Она увернулась от пестрых гвардейцев у ворот Ватикана, участвующих в каком-то строгом церемониальном параде. Впрочем, оружие у них было отнюдь не церемониальное. Оно было из металла. Саймон попытался протиснуться через эти маневры.

– Это моя жена, – крикнул он, увидев, что Анастасия с потоком туристов уплывает на площадь Святого Петра. Но гвардейцы все равно сбили его с ног, он в своем непримечательном черном костюме растянулся на земле. Происшествие. Фотографы нашлись и тут. Саймон не улыбался.

Стэси вступила в собор. Она не оглядывалась. Ей хотелось верить, что худшее позади. На самом деле худшее было еще впереди.

Она обратила взор к Богу, но увидела лишь золото и камень. Люди стояли у папского алтаря, фотографировали: где же Он спрятал Себя?

К ней повернулась одна камера, потом другая. Она услышала, как несколько голосов произнесли ее имя. И эти тоже знали. Но ее было не поймать – она закрылась в исповедальне. Встав на колени, она дала волю самому потаенному.

Прости меня, ибо я не писатель. Я сама никогда этого не хотела. Саймон хотел. Он мой муж. Впрочем, он им еще не был – ни когда я украла, ни когда мошенничала и лгала. Я украла рукопись из библиотеки, неопубликованную рукопись первого романа Эрнеста Хемингуэя. Они не знали, что она у них была. Саймон им ее пожертвовал. Он тоже не знал, чем располагал. Ноя узнала. Я поняла, потому что хотела стать ученым. Я не ученый. Я жена. Еще я знаменитый писатель. Меня все знают. На улицах все хотят меня сфотографировать, получить автограф, если повезет. Но я не писатель. В этом вся беда. Я украла рукопись и выдала за свою, чтобы стать женщиной, которую представлял себе Саймон, женщиной его мечты. Я люблю его, я признаю это. А он, похоже, любит ту, кем я для него стала – с этими голубыми глазами, шелковыми платьями и всеобщим обожанием. Я не знаю. Я знаю его не лучше, чем он меня. Странно. Все знают меня, и никто меня не знает. Это моя вина, я понимаю. Но я не могу сказать Саймону. Тогда у меня ничего не будет. Я бросила учебу ради него. Я вообще уже, наверное, не католичка. Я перешла в другую веру. Я стала еврейкой, чтобы быть ближе к моему еврейскому мужу. Он ненавидит евреев. Саймон не знает, что я еврейка, это я тоже сделала ради него, и эту тайну тоже не могу раскрыть. У евреев нет исповеди, кроме всеобщего ежегодного ритуала, как будто мы все грешили одинаково и для всех одна формула прощения. Саймон меня ни за что не простит. Он хочет, чтобы его обманули. Мне приходится давать ему то, что он хочет. Он мой муж. Я не могу и это потерять. И вот она я, новый Хемингуэй. Вот то достоинство, что он во мне видит, вот какую цену он назначил за наш брак. И ведь хороший брак, за исключением этого и прочего. У нас никогда не будет детей. Он не может. Мое потомство – этот роман, да и тот незаконнорожденный. Я могла стать хорошим ученым, писать честные книги. Я могла посвятить свою карьеру этой рукописи Хемингуэя. Вместо этого я сожгла оригинал, и теперь, чтобы написать о ней, мне придется писать о себе. Я не могу писать о себе. Поэтому я и не пишу беллетристики. Я ее печатаю. Я хорошая машинистка – и больше никто. Но есть машинистки и получше. Моя подруга Мишель печатает 120 слов в минуту. Она могла бы стать знаменитой писательницей в два раза быстрее меня. Она этого хочет, хочет той славы, которую сама дарит другим в своих воскресных статьях. Она ничего не понимает. Вот ее бой-френд Джонатон – он бы меня понял. По-моему, уже должен был. По-моему, он понял, что я фальшивка. Он слишком внимателен ко мне, слишком внимателен, чтобы принять меня за ту, кем мне положено быть, по мнению Саймона. Он друг Саймона. Может, и Саймон знает? Может, Саймон знает больше, чем говорит. Теперь он меня получил. Может делать что хочет. Он хочет этого. Этого и денег. Миллион долларов за две книги, за два года. Можно посчитать, сколько я стою для Саймона. Я получаю его за пятьсот тысяч в год. Плюс прибыль. Он получает прибыль от того престижа, что я ему приношу, понимаешь?Моя жена, писатель , говорит он людям, будто мое писательство объясняет, зачем он вообще взял меня в жены. Лучше объяснения я не вижу. Он целует меня, как младшую сестренку, пока я не выпрашиваю больше. Для него секс – обязанность, хотя, если ему от секса ни радости, ни детей, я не понимаю зачем. Наверное, я ему отвратительна. Я сама себе отвратительна. Я лишила мертвеца наследства, а всех живых ученых – возможности понять его, уже ушедшего в могилу. Я виновна. И признаю, что все, в чем я признаюсь в этих стенах, Отче, никогда не выйдет за их пределы. Я уже согрешила так, что теперь обязана грешить. Может, это моя кара? Делай со мной, что захочешь. Я не знаю, что мне с собой делать.

После этого Анастасия замолкла, некоторое время молчал и тот, кто принимал ее исповедь. Затем она услышала, как он поерзал на сиденье.

– No comprene, [28]28
  Не понимаю (ит).


[Закрыть]– сказал он.

– Отец, – попыталась она на своем ломаном итальянском, – я грешить. Отец, помоги. Pater noster qui es in caelis… [29]29
  Отче наш, сущий на небесах … (лат.)


[Закрыть]

– Mille, [30]30
  Тысяча (ит.).


[Закрыть]– сказал он, очевидно угадывая за продолжительностью признания или его бессвязностью серьезность ее греха.

– Миллион, – подтвердила она, явно знавшая итальянский хуже, чем ей казалось. Миллион «Отче наш». Вполне достаточно. Это как раз займет ее мысли на целую вечность.

Анастасия вышла в мир. Pater noster qui es in caelis,бормотала она. Там, под куполом, стоял Саймон, будто коронованный им. Sanctificetur потеп tuum… [31]31
  Да святится имя Твое (лат.).


[Закрыть]Она подошла к мужу. Adveniat regnum tuum… [32]32
  Да приидет Царствие Твое (лат.).


[Закрыть]Камеры повернулись встретить их, гомон внимания разросся в полную неразбериху. Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra… [33]33
  Да будет воля Твоя и на земле, как на небе (лат.).


[Закрыть]Анастасия взяла Саймона за руки . Рапет nostrum quotidianum da nobis hodie… [34]34
  Хлеб наш насущный дай нам днесь (лат.).


[Закрыть]

– Поедем домой, – сказал он, его дыхание повисло у ее уха. Et dimitte nobis debit a nostra sicut et nos dimittimus debitoribus nostris… [35]35
  И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим (лат).


[Закрыть]Она кивнула, подбородок прижался к его плечу, губы погладили шею старой латынью. Et пе nos inducas in tentationem… [36]36
  И не введи нас в искушение (лат.).


[Закрыть]– Пора тебе увидеть, кем ты стала… – Sed libera nos a malo. [37]37
  Но избавь нас от лукавого (лат).


[Закрыть]– …и что мы начинаем пожинать плоды.

ix

Пока Саймон и Анастасия были в тридцати тысячах футов над Атлантическим океаном, где-то между первоклассным обедом и кино второй свежести, на земле прозвучало объявление, навсегда изменившее течение недолгой жизни Стэси Лоуренс: ее номинировали на Американскую книжную премию. Я помню, где находился, когда услышал это – в парикмахерской, – хотя также помню, что не удивился тогда безумно и не впечатлился настолько, чтобы счесть это особенно знаменательным. На самом деле, если учесть нарастание событий, казалось, что все известно заранее. «Как пали сильные» уже запаслись хвалебными отзывами почти всех ведущих критиков почти во всех серьезных изданиях. Объемы продаж книги и демографическое разнообразие читателей были больше, чем у любого другого литературного произведения за многие годы. О книге громко спорили в научных кругах, ее часто обсуждали в телепередачах. А ее предполагаемый автор? Анастасию Лоуренс знали все – или думали, что знали.

Через некоторое время я шел мимо книжного магазина в центре. На витрине рядом с башнями из книг с фотографией Анастасии был выставлен телевизор. И на экране тоже была она: сходила с трапа в международном аэропорту Джона Ф. Кеннеди. Ее осадили со всех сторон. Облепили. Саймон потерял свое место среди вспышек камер, потерял ее в фоновом шуме. Потом я сообразил, что телевизор работает беззвучно. Приветственно голосили люди на улице, здесь, в Сан-Франциско, как и я, смотревшие на Анастасию на двадцатидюймовом экране.

Книги на подпись. Размахивают томами у нее перед лицом, роняют под ноги. Напечатана пара миллионов экземпляров, сказал Саймон. Не представляешь, что значат подобные цифры, пока они не пригрозят тебе физическим насилием. Рука на ее плече.

– Добро пожаловать в Нью-Йорк, Анастасия, – сказал Фредди Вонг. – И мои поздравления с вашей номинацией. Если поедете со мной, вскоре доставим вас туда, где потише.

– Но нам нужно успеть на самолет. Ночной рейс на Сан-Франциско.

– Саймон решил, что вы задержитесь тут на пару дней. Чтобы повысить продажи.

– Но ведь уже и так много продано, разве нет?

– Никогда не бывает продано достаточно.

– И вы так их и продаете?

– Согласно плану.

– Тогда мне не нужно писать другую книгу.

– Теперь вам как никогда нужно писать другую книгу.

Через раздвижные двери они вышли на стоянку. Дорогу им пересек черный лимузин, последовали какие-то ливрейные формальности, в результате коих Анастасия обнаружила, что с бокалом шампанского в руке сидит в движущейся машине, а последние пять минут собственной жизни проходят у нее перед глазами на экране беззвучного мини-телевизора.

– Тост, – предложил Фредди.

– Прошу вас, – сказала Анастасия, – мы можем посмотреть что-нибудь другое?

– Что вы хотите увидеть?

– Что угодно.

Саймон пожал плечами. Фредди переключился на другой канал. Она была и там, ракурс менее лестный, но сомнений нет: там, на экране, была женщина, которую она видела каждый раз, разглядывая свое отражение в витринах и больших зеркалах или на снимках рядом с Саймоном на любом из сотни приемов, банкетов и балов. Она отвернулась. Посмотрела сквозь тонированное стекло прямо на – быть того не может! – полноразмерный дорожный рекламный щит, подсвеченный прожекторами, где была она, огромная, как гора Рашмор.

– Сюрприз! – сказал Фредди. – Пока вас не было, мы купили десять щитов в Нью-Йорке и десять – в Калифорнии. И как минимум по одному будет в каждом городе, который вы посетите.

– Мы только что посетили Рим, – ответила Анастасия. – Это было мило, но с меня хватит.

– Ваш тур в поддержку книги по тридцати городам, я имею в виду. Ваши чтения…

– Нет, – сказала Анастасия.

– Жанель уже договорилась с нами…

Анастасия посмотрела на мужа. Саймон посмотрел на Фредди.

– Нет, – сказал он, – ей нужно писать следующую книгу.

Анастасия кивнула.

– Мне нужно заняться другим романом, – услышала она собственные слова.

– Мы дадим вам отсрочку. Шрайбер не знал, как все пойдет. Мы изменим ваш контракт, дадим вам еще год. Самое важное для нас сейчас – реклама.

– А для моей жены самое важное сейчас – покой. Ее творчество – вот что важнее всего.

Она снова кивнула. Она допила свое шампанское и тянулась к бокалу Саймона. Он отдал.

– Я согласен, ее творчество важнее всего. Но мы с Жанель обсуждали…

– Забудьте обо всем, что сказала Жанель. В дальнейшем будете разговаривать непосредственно со мной.

– Вы были в Италии.

– А сейчас я здесь, с вами в машине. Я полностью в вашем распоряжении, Фредди. – Он пристально посмотрел на жену, которая плеснула себе шампанского из бутылки и пила, глядя в темноту за стеклом. – Полностью в вашем распоряжении.

– Войдите в мое положение. Десять городов.

– Нет.

– Из-за этой книги я рискую моей репутацией.

– Как я понимаю, после того как вы напечатали Джонатона, у вас нет репутации, которая стоит риска.

– Джонатон, – сказала Анастасия, но на этом замолкла. Все поняли, что она уже пьяна и говорить о ней можно что угодно.

– Может, когда я подписывал контракт с Анастасией, собственное дочернее издательство мне и не светило. Мы оба неплохо поработали. Все-таки стоит отдать мне должное.

– Согласен. Но не ждите, что я принесу Анастасию в жертву вашим маркетинговым фантазиям. Она, конечно, ваш автор, Фредди, но еще она моя жена.

– Значит, все дело в вас. Вы не хотите, чтобы она оставалась сама по себе. Вам не нравится то внимание, что ее окружает.

– Блядь, я женился на художнике, а не на знаменитости. И я намерен так все и оставить.

– На знаменитом художнике, – пробормотала про себя Анастасия. Она уже влила в себя большую часть знаменитого шампанского. Завязала волосы шелковой ленточкой с горлышка бутылки. Безучастно глазела на встречные машины.

– Вы только взгляните на нее, Фредди. Мы не можем показывать ее людям в таком состоянии. Мне стоило немалых затрат и времени привести ее в презентабельный вид. Ей нужна защита. Она двадцатилетняя девочка из пригорода, у которой и друзей-то было немного. У меня месяцы ушли только на то, чтобы научить ее вести себя на званых обедах. Поставь ее перед грязной толпой – она опустится моментально.

– Если она получит Американскую книжную премию…

– Это другое дело. Там приличные люди. Я не против ее появления перед публикой, которая сможет понять ее работу.

– А что скажете насчет очерка в «Алгонкине»? Если это будет эксклюзив, его могла бы написать сама Глория Грин.

– Очерк в журнале от Глории Грин. Уже намного лучше. Это мы с радостью сделаем. «Алгонкин» – та аудитория, что сможет по достоинству оценить нашу совместную жизнь.

– Сомневаюсь, что он будет о вас обоих.

– Я ее муж, – провозгласил Саймон. – Без меня нет никакой истории.

– Без истории, – повторила Анастасия, сбрасывая туфли и сворачиваясь под боком у Саймона, – нет никакой меня.

Дневной свет. Очередная белая постель. Две белые таблетки аспирина на ночном столике, тоже белом. Стакан воды, в нем плавают три маленьких кубика льда. Запотевшее стекло под пальцами мокрее, чем вода в глотке, будто стакан вывернули наизнанку. Будто ее саму – нет. Она насухо вытерла руки о несмятую подушку рядом. Закрыла глаза. Легла неподвижно, прислушиваясь к движению за соседней дверью.

Так Саймон провел ночь с Жанель. Они, по сути,не спали вместе – на самом деле они не спали вообще, – хотя в какой-то момент между двумя и восемью часами пополуночи заново столкнулись со сложностью ситуации, лежащей в соседней комнате, и, словно родители вундеркинда, решили, что брак их интересов перевешивает все личные разногласия.

Они согласились, что Анастасии нельзя слишком много светиться на публике или затмевать Саймона. Ее нужно защищать, раз она должна творить великие романы, и хорошо с ней обращаться, раз она должна вверить Саймону свое будущее.

– Но если мы ее потеряем, – подытожила Жанель со своей половины гигантской кровати, – она не единственная юная писательница на планете.

– Ты забываешь одно, – сказал ей Саймон. Он сидел на белом письменном столике на другом конце комнаты, раздетый до рубашки, положив ноги в носках на белый стульчик, – одну очень важную вещь.

– Какую? Абсолютное отсутствие у нее личных амбиций? Я не верю в это, Саймон. Она не инженю. Она спала с профессором в колледже, поскольку думала, что он поможет ей с аспирантурой. Мы ее спасли – пускай считает, что ей повезло. Я не возражаю против этих ее шалостей в интересах рекламы, но будь я проклята, если позволю тебе поверить, что она просто вовремя явилась с «Как пали сильные» без малейшего представления о том, что у нее есть или что она может за это получить. Она хотела статуса МИССИС и кого-нибудь солидного, кто обеспечил бы ей респектабельность, которую не смог дать работяга-отец, и теперь она своего добилась. Но от этого она отнюдь не стала меньшей блядью. Она продала свою пизду за…

– Ты забываешь о том, Жанель, если будешь так любезна и дашь мне закончить, что я люблю Анастасию.

– Ты любишь ее такой, какой себе представляешь, но это не делает маленькую шлюху более…

– Прекрати, Жанель. Это бесполезно.

– Отлично. Люби ее. Очевидно, людям надо кого-то любить.

– Вот именно. Тебе самой не мешало бы попробовать.

– Я уже почти жалею эту тупую потаскушку.

– А я уже почти жалею тебя.

– Ну да, если ты вообще способен что-нибудь чувствовать.

– Да способен, неужели ты не понимаешь? Я люблю свою жену.

– Ее гонорар?

– Не ее гонорар. Это совсем другое.

– Тогда зачем тебе нужна я, Саймон?

– Я не могу справиться с ней один.

– Пять футов два дюйма – такая женщина для тебя чересчур?

– Сейчас нужно сделать кучу денег. Не знаю, напишет ли она когда-нибудь второй роман. Не знаю, насколько она стабильна.

– Поэтому ты просишь меня обобрать эту ненормальную, перед тем как ты выкинешь ее в помойку?

– Я прошу тебя помочь мне обеспечить будущее «Пигмалиона», у которого, как ты, возможно, помнишь, все еще долгов на четыреста тысяч и который, как ты, вероятно, тоже помнишь, по-прежнему является основным источником твоего дохода.

– Ты просишь меня обобрать ее ради моего собственного блага? Как мило.

– Это будет ради всех нас. Я говорил тебе, что случилось с ней в медовый месяц.

– Ты прав. Тебе действительно нужна моя помощь.

– Спасибо, Жанель.

– Начнем с управления продуктом.

– С книги?

– С девчонки. Ты считаешь, что она нестабильна, потому что однажды дал ей валиум для успокоения?

– Не только. Она слишком много пьет.

– Как и Эрнест Хемингуэй. Это американская традиция.

– Я видел, как она курила в ванной. От нее пахло табаком.

– Еще полгода назад она была заядлой курильщицей. Она бросила ради тебя. Вполне естественно, что она…

– И она слишком озабочена. Ей надо слишком много меня.

– Научись имитировать оргазм, Саймон. Женщинам это помогает со времен райского сада.

– Я не об этом.

– Нет, ты об этом.

– А если она захочет детей?

– Не давай ей отвлекаться. У нее есть задача. Ее задача – писать романы. Твоя задача – никогда не давать ей об этом забыть.

– А если она забудет?

– Тогда она, вероятно, захочет детей, и кто знает?

– Ты не хотела детей.

– И до сих пор не хочу.

– Это нормально?

– Я– не твоя проблема.

– Думаешь, Анастасия – это проблема?

– Ты не хочешь знать, что я о ней думаю. Ты уже чертовски ясно дал это понять, Саймон.

– Значит, мы установим ей срок для завершения нового романа.

– Мы навяжем ей срок, определенный издателем.

– Мы обеспечим ей тишину. Изолируем ее. Удалим из ее жизни всех остальных, все средства информации.

– И людей типа Мишель. Она может вбить Анастасии в голову что угодно.

– Мы должны подготовить ее к жизни в обществе.

– То есть ты все еще хочешь хвастаться женой-писательницей?

– Ради галереи.

– Отчасти в этом ее ценность, – признала Жанель. – Мы это сможем, если я буду надзирать.

– Она тебе не нравится.

– Мне большинство людей не нравится. Я похожа на тебя, Саймон. Меня привлекает успех.

Саймон слез со столика, где просидел почти всю ночь. Накинул пиджак. Пересек комнату и посмотрел через щель в задернутых шторах на небо Нью-Йорка в свете нового дня. Сорока этажами ниже люди брели на работу, взвалив на плечи тяжесть новой недели. Солнце достигало их только молвой, что разносилась по отражениям в стеклянной коже небоскребов Парк-авеню.

– Думаешь, она уже проснулась? – теперь уже шепотом спросил Саймон у самого уха Жанель.

– Еще есть время, – сказала она.

– Я лучше проверю, – сказал он.

Она пожала плечами, но он уже возился с задвижками и цепочками на закрытой двери.

– Делай что хочешь, – сказала она. – Можешь меня не слушать.

Он сделал так, и он так не сделал. Он пошел к жене. Сдвинув в сторону табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ», которую повесил, уложив Стэси в постель, и открыл дверь своим ключом. Подошел на цыпочках.

Спит. Две таблетки аспирина на ночном столике, там, где он их и оставил. Стакан воды, полупустой. Она пила. Слышала что-нибудь?

– Анастасия? – спросил ее муж, не приближаясь. Потом ближе, чтобы не услышала Жанель: – Ты не спишь?

– Где… – спросила она слабым, непослушным после сна голосом. – Где твои туфли?

Несмытый макияж склеил ее губы, ее веки. Саймон принес теплую махровую мочалку из ванной. Наполнил стакан.

– Давно не спишь? – спросил он.

– Не помню. Где твои туфли?

Саймон вытер ей мочалкой лицо там, где она пропустила.

– Прими аспирин, – сказал он.

– Не нужен мне никакой аспирин.

– Тебе станет лучше.

– Мне хорошо.

– По тебе не скажешь.

– Я приму ванну.

– Важно, чтобы ты хорошо выглядела, Анастасия. На тебя смотрят люди. Я описать не могу, как это важно.

– Ты же сказал, что мне не нужно ехать в книжный тур.

– Не нужно. И никаких журналистов. Самое время писать, сколько угодно времени, при условии, что уложишься в срок.

– Но…

– Но тебя узнают люди. Куда бы ты ни пошла. Ты же не хочешь создавать у них неправильное представление.

– Какое представление?

– Если люди решат, что ты на куски разваливаешься, они вообразят, что ты больше ни на что не способна.

– И что тогда?

– Они перестанут интересоваться. Насладятся спектаклем и забудут.

– Они не забыли… Анну Каренину.

– Она была трагична.

– Они не забыли Офелию.

– Она была загадочна.

– Они выкинут меня из головы, Саймон?

– Да.

– Когда мое интервью с «Алгонкином»?

– У тебя не будет интервью с «Алгонкином». – Он вышел из комнаты, чтобы наполнить ванну. – Никаких журналистов, не забыла?

Она поднялась. Зашла к нему в ванную.

– Мне показалось, Фредди говорил…

– У Фредди нет права голоса. Важно, чтобы ты уложилась в срок согласно контракту, Анастасия. Я обсудил это с Жанель, и мы так решили.

– Твои туфли у нее? – Анастасия стояла перед Саймоном во вчерашней одежде, вернее – в платье, которое надела в Риме два дня назад.

Саймон попробовал рукой воду в ванне. Закрыл кран.

– Еле теплая, как тебе нравится. Залезай.

– Не хочу, чтобы ты на меня смотрел. Хочу поговорить с «Алгонкином».

Саймон пожал плечами. Потом развернулся и оставил ее приводить себя в порядок.