Текст книги "Химеры Хемингуэя"

Автор книги: Джонатон Китс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– И тем не менее здесь, по национальному телевидению, два вечера назад специальный гость «Подпольного шоу» доктор Сильвия Шварцбарт заявила, что «Как пали сильные» – «призыв к оружию всех феминистов любого пола, призыв вырваться из политических оков активизма шестидесятых и делать только то, что хочется – печь пироги или увольнять библиотекарей с традиционной ориентацией, – и тогда, когда этого хочется». Это мнение высказывали тысячу раз, не меньше. А теперь у нас беспорядки и насилие на улицах, с которыми вы лично и столкнулись. Фредди, расскажите, что здесь произошло с вами сегодня утром.

– Со всем должным уважением к Сильвии Шварцбарт и ее крестовым походам…

– Мы говорим овас, Фредди. Похоже, вашему лицу сегодня досталось. Неужели кто-то догадался, какую значимую закулисную роль вы сыграли?

– Мне кажется, мы забыли о книге.

– Из-за этого мародерства?

– Из-за этой ситуации. Я сомневаюсь, что это… насилие и невежество… и есть то, к чему стремился автор.

– Тем не менее она покинула страну.

– Она отправилась в свадебное путешествие.

– Вам не кажется, что это предательство американского народа – ее народа?

– Она дала нам «Как пали сильные». По-моему, женщина вряд ли способна дать больше.

– Выходит, вы не феминист? Не поэтому ли сегодня вас так жестоко избили?

Фредди вытер щеку, один из самых жутких синяков остался у него на ладони.

– Только поглядите! – воскликнул корреспондент, когда картинка сместилась с Фредди на последнюю кучку людей, оставшуюся в пределах досягаемости камеры. – Человек мочится в водосток. Да, люди на улицах сегодня определенно разгневаны, и можно лишь догадываться, что произойдет, если Анастасия Лоуренс когда-нибудь нарушит свое затворничество. С вами был Сэм Смолл и «По утрам в десять». А теперь снова к вам, Дон.

– Фредди? – Мишель лежала в постели, на животе большой пакет попкорна из микроволновки: так ей нравилось смотреть ежевечерние мелодрамы, которые показывали в одиннадцать под видом национальных новостей. – Снова показывают твоего редактора, милый. Он выглядит… побитым.

Я вошел в спальню. Помедлил на пороге, опасаясь, что дальнейшее продвижение может вынудить нас заняться сексом. Мишель освободила мне место на кровати. Я сел на стул и покосился на яркое пятно двадцатидюймового экрана.

– Она дала нам «Как пали сильные», – говорил Фредди, на заднем плане двигалось какое-то деловитое пятно, в котором, внимательно вглядевшись, я признал машину для уборки улиц. – По-моему, женщина вряд ли способна дать больше.

– Видишь, дорогой, – сказала Мишель откуда-то из темноты и одеял у меня за спиной. – Твой редактор сексист.

– Он не мой редактор, Мишель. Он редактор Анастасии.

– Все равно она могла бы добиться большего.

– Он рисковал неприлично большим авансом, имея на руках единственную главу. А теперь «Шрайбер» продал сколько там миллионов экземпляров?

– Не надо сразу обороняться. Только потому что книга Стэси для тебя – возможность жить чужой писательской жизнью…

– Я не писатель.

– Знаю, дорогой. Стэси – писатель.

– Ты так не считала, пока не прочла это в газетах.

– Я верила, что тыбыл писателем, дорогой, хотя ты никогда не появлялся в газетах, пока у тебя не начали брать интервью об Анастасии Лоуренс.

– Рецензия на «Модель» была в «Таймс», Мишель. А ты бы какую газету предпочла? Рекламный проспект, для которого ты пишешь?

Она положила в рот попкорн. Протянула пакет мне. Я взял, чтобы хоть чем-то себя занять, пока она выдумывает подходящее возражение. Я съел все, что оставалось. Никакого ответа из-под одеяла. Такое иногда случалось. Я отдал ей пустой пакет и подсказал:

– Можешь, например, сказать мне что-нибудь типа: «Во всяком случае, люди читают то, что я пишу в этом рекламном проспекте». На что я мог бы возразить: «Люди и дорожные знаки читают. Останавливаются, чтобы прочитать, допустим, „Уступи дорогу“. Литературой оно от этого не становится».

– Слишком много слов.

– Знаю.

– Но когда-то нам ведь было хорошо. Я по-честному была не в себе. Ты правда злился? Я люблю тебя, Джонатон. По-моему, на самом деле у нас все нормально.

Она была права: уже некоторое время мы были нехороши. Она поняла главное: даже если наши отношения не были на высоте в плане секса, они хотя бы ненадолго давали нам удовлетворение от милой словесной возни. Но постепенно мы проиграли наш бой, и всякий раз, когда мы соглашались не соглашаться друг с другом, всякий раз, когда мы допускали такой исход, это волновало нас не больше, чем достижение одновременного оргазма, если мы решали потрахаться. Я говорю не о внешней стороне; видевшие, как мы прилюдно спорим, вероятно, думали, что проблем у нас не больше, чем у любой другой пары. Я говорю о том, что нашим незначительным различиям не хватало той основополагающей ненависти, которая и создает различия. Нам обоим было неинтересно вдаваться в тонкости. Нам обоим не хватало энергии на расщепление атомов, на споры друг с другом по ничтожным, почти невидимым поводам, за неимением точек зрения, за отсутствием ощутимых различий. Таковы точки соприкосновения в отношениях, весь их мир в микрокосме.

В маленьких различиях – вся разница. Мишель знала это не хуже меня или как минимум знала, что я в это верю – возможно, больше, чем во все остальное.

– Иди сюда, – сказала она, – я тут под одеялами нагрела.

Значит, к этому в итоге все и сведется. Мы прошли через краткую процедуру и якобы вышли на другой стороне, где и начали. Словно климактерическая пара, что пытается забеременеть при помощи физических усилий, мы преследовали то, чего просто не было. Я снял туфли. Я забрался в постель.

Она тоже была полностью одета, в трикотажной кофте, трениках и хлопковых носках, все одного оттенка серого. Телевизор освещал ее яркими судорогами новостей в прямом эфире, окрашивая белую кожу в основные цвета текущих событий. Когда корреспондент перечислял военные потери во всем мире, я положил руку на ее кофту, где, согласно женской анатомии, предполагалась грудь. Мишель вздохнула. Теперь, если одна грудь слева, другая должна находиться справа, – на полразмера меньше, по словам Мишель, из-за чего на вес она была не тяжелее кухонной прихватки. Я положил туда другую руку. Я ничего не почувствовал.

– Пожалуйста, займись со мной любовью, – выдохнула Мишель.

Под артобстрел на Ближнем Востоке мы спустили к носкам ее треники и спортивного кроя трусы. Обнажив таким же манером мои гениталии, мы достали из упаковки презерватив со спермицидной смазкой.

– Проверь срок годности, – сказала она. Срок годности больше, чем средняя продолжительность брака.

Итак, у нас были все необходимые ингредиенты для безопасного и ответственного сношения. Одно лишь затруднение: мы оба не возбудились физиологически. Для нее это проблемы не составляло; в интересах ноноксинолизации всей моей спермы до последней капли у нее имелся личный запас лубрикантов, которого хватило бы для смазки всего оборудования тяжелой промышленности индустриально развитой нации. Но толку от этого было мало – из-за отсутствия эрекции у меня. Она попробовала применить всяческие ручные способы воздействия на мой пенис, что означало компенсацию неумелости энтузиазмом и прекратилось, лишь когда она чуть не поменяла местами яйца в моей мошонке. Она перешла к оральному спектаклю, опаснее предыдущего из-за близости зубов, но в остальном достаточно безвредному: похоже, в детстве она убедила себя – и так и не выросла из этого убеждения, – что минет заключается в надувании фаллоса посредством нагнетания воздуха в мочевыводящий канал. Переубеждать ее означало лишь продлить суровое испытание, так что я не стал ее отговаривать и смотрел автомобильную рекламу, пока не достиг полной эрекции в ее симпатичном ротике. Мы были готовы. Пока она смазывала себя, я натянул презерватив. Дальше – только вопрос позиционирования. То есть координации множества локтей и коленей в замкнутом пространстве при строгих временных ограничениях. Мы усадили ее на меня, где дополнительный обзор повышал шансы взаимного согласования. Она направила мои руки под свитер, прилепив их ладонями вниз под спортивный бюстгальтер, и ввела мой латексный член в вагину, словно тампон.

Смазка гарантировала комфортабельное облегание, сводя к нулю трение – мы ничего не чувствовали. Как и в недавней перепалке, каждый играл свою обычную роль, но при этом каждый присутствовал в постели не больше, чем персонажи на экране ее телевизора. Диктор говорил, а мы трахались, и никто не пострадал.

Я смотрел на экран через плечо Мишель, а она продолжала опускать свой таз на мой пах. Телевидение не требовало особого сосредоточения и не представляло заметного интереса. Муссоны, марафоны, миллионы: темы, заботившие людей, были чисто количественными. Я все толковал превратно. Сколько раз Мишель трахалась? Повысился или понизился у нас индекс Доу-Джонса? Каков пятилетний прогноз? Вместо романов мне стоило писать расписания поездов или таблицы умножения. Я посмотрел на Мишель надо мной, высокую и худую. Ее губы шевелились с каждым толчком бедер. Но то были не слова, нет. То были числа. Она считала. 126… 127… 128… Значит, она тоже считала.

Потом случилось нечто. За спиной Мишель, по телевизору. Я ее остановил. Она обернулась. Мы смотрели вместе. Отделяясь друг от друга, мы смотрели на Рим через спутник. И с высоты тысяч миль видели не что иное, как легкий бледный контур ложбинки, разделявшей груди Стэси Лоуренс.

viii

Стэси, понятно, ни о чем не подозревала. Она не могла знать, что мы глядим на нее из спальни Мишель в Сан-Франциско, что вся Америка делает то же самое в похожей обстановке, всматриваясь из-под разнообразных одеял через девять часовых поясов в ее утренний капуччино на балконе апартаментов для новобрачных.

Она смотрела вниз, на улицу, следила, как у нее повелось каждое утро, за мужем, который покупал местные газеты у уличного продавца-инвалида, пытаясь совершить простую финансовую сделку с помощью четырех-пяти известных ему исковерканных итальянских слов. Он купил по одному номеру каждой, пересек улицу и вошел в вестибюль, где, должно быть, все сразу выкинул – он никогда не приносил наверх ни одной. Поскольку он об этом тяжелом испытании никогда не упоминал, Анастасия не расспрашивала о его ежедневной благотворительной акции.

На самом деле она не видела ни единой газеты уже полторы недели, с самого приезда. Саймон поощрял ее страсть к старым романам и, разумеется, не ожидал от нее новых трудов во время отпуска. Она читала вслух Генри Джеймса, чью Италию Саймон всеми доступными способами старался показать Анастасии, исключая телевидение и прочие вещи, отвлекающие от мира, который он нарисовал для нее в своем воображении.

Он вернулся, когда она допила капуччино, – как обычно, без новостей. Перегнулся через стол, чтобы застегнуть пуговицу на блузке, которую она пропустила. Она вздрогнула.

– Все в порядке, – сказал он жене. – Я уверен, посыльный не заметил. – Он поцеловал ее в лоб. – Ты уже выпила свое кипяченое молоко?

– Это был капуччино.

Он нахмурился:

– Хочешь еще?

– Сам решай.

Он позвонил вниз. Потом сел на балконе напротив нее.

– Ты обгоришь, – заметил он наконец после того, как она ничего не сказала, и он ничего не ответил, и ни один из них ничего не делал уже несколько минут. – Твой нос сгорит на этом солнце.

– У меня есть защитный крем.

– Нужно им пользоваться.

– Я пользуюсь, – вывернулась она.

– Какой фактор защиты?

– Который ты мне купил.

– Я покупал тебе два, Анастасия. Один для тела, другой для лица. Важно, чтобы у тебя не было морщин.

– Не будет.

– Тогда каким кремом ты намазала лицо?

– Из большого флакона, – наугад сказала она.

– Так я и думал. Большой флакон – для тела. Поэтому он такой большой.

– Ты думаешь, я большая?

– Я не собираюсь бросать тебя, Анастасия. Вот почему я не хочу, чтобы у тебя появились морщины.

Она вернулась в комнату. Залезла на разобранную кровать, чтобы намазаться кремом из маленького флакона. Он крикнул ей с балкона, что сначала надо смыть крем из большого флакона.

Она легла. Закрыла глаза, обняла подушку Саймона и перекатилась на другой бок, вертясь на льняных простынях, едва сморщившихся за ночь.

Позвонил посыльный. Анастасия дала ему на чай одну из мелких купюр, которые Саймон вручил ей для хранения в крошечном кошельке, купленном у дизайнера по коже, рекомендованного Жанель.

Оставила оба флакона с кремом на кровати и, морща голый нос, отраженный в серебряном подносе, отнесла капуччино на балкон к Саймону.

– Сколько ты дала? – спросил он.

– Мелкую банкноту.

– Какую?

– Которая была сверху. А они не все одинаковые?

– Они не все одинаковые.

– Я дала слишком мало?

– Я не знаю, Анастасия. Я не знаю, какая купюра была сверху.

– Та, которую ты положил сверху. Я за неделю ничего не потратила.

– Это не важно.

– Позовешь посыльного назад? Я могу дать ему больше.

– По-моему, тебе лучше поставить поднос. Думаю, мы выпьем капуччино и пойдем. И так тратим утро впустую.

Анастасия сделала, как ей сказали. Она села. Но к этому времени капуччино уже остыл.

– Значит, по-твоему, я дала слишком много? – спросила она мужа.

– По-моему, тебе нужно быть аккуратнее с деньгами.

– Их у нас достаточно.

– У меня бизнес, Анастасия. Я не могу позволить, чтобы ты подрывала его своими тратами.

– Я едва…

– Свадьба обошлась очень дорого. Твое платье.

– Я не просила…

– Я готов содержать тебя как свою жену, но это не значит…

– Разве роман не принес денег, Саймон? Мой роман?

– Не будь такой собственницей. Это недостойно.

– Я просто спрашиваю. Как бы то ни было, мне все равно. Мне просто любопытно, не слышал ли ты чего-нибудь от Жанель, когда разговаривал с ней в последний… ну, или в любой другой раз. Ты так часто ей звонишь.

– У нас масса тем для разговоров, Анастасия. У меня не один клиент. – Он посмотрел на жену, колченого сидевшую на краешке стула; темные волосы занавешивали бледное опущенное лицо. Возможно, он еще учился понимать, что творится за кулисами, или, может, просто почувствовал, что его бессердечие этим утром уже сыграло свою роль. Он потянулся через стол, чтобы погладить Анастасию по щеке. Ее отражение в столешнице – в этом отеле все было если не матово-черным, то из полированного до блеска хрома – вздрогнуло. Она посмотрела на Саймона.

– Самое важное – это ты, – сказал он. – С романом все в порядке.

– На него ведь не было рецензий, так? Не было никаких… некорректных предположений?

– Тебе не нужно волноваться.

– Потому что это недостойно?

– Я желаю тебе только добра. – Он улыбнулся ей. – Пожалуй, мы останемся здесь еще на неделю.

– У тебя бизнес.

– У меня Жанель. Я лучше побуду с тобой.

– Ты будешь со мной и дома.

– Все будет по-другому.

– А должно быть по-другому?

– Ты будешь писать.

– Мне это не нужно.

– В Америке все будет иначе.

– Тогда останемся тут навсегда.

Саймон встал. Подошел к ней. Встал за спиной и погладил по волосам. Она откинулась назад, к нему.

Они вместе смотрели с балкона. Видели развалины Колизея, кои ныне еще притягательнее, чем во времена его имперской славы.

– Мы могли бы жить без денег, – сказала она. – В шалаше. Ты бы выращивал во дворе репу, а я бы варила из нее кашу.

– Мои дед с бабкой так и жили.

– Во Франции?

– Во Франции. Это было омерзительно. Мой дед нашел другую работу.

– И больше никакой репы.

– Я видел, как они жили. Я бы так не стал.

Анастасия потянулась назад, чтобы обнять мужа. Его уже не было. Она обернулась. Он стоял в углу, обхватив себя руками.

– Мне нужно позвонить, – сказал он.

– Уже поздно, в Калифорнии за полночь. Поцелуй меня. Поцелуй свою невесту.

Он пожал плечами. Наклонился для поцелуя. С некоторым усилием она просунула язык к нему в рот. Но, оказавшись там, поняла, что дальше двигаться некуда.

– Займись своим макияжем, – сказал он ей. – Нам нужно многое увидеть.

Они уже многое увидели за прошедшие две недели. Саймон отказался покупать Анастасии путеводитель, но у нее были открытки отовсюду, где они побывали, открытки, предназначенные для всех знакомых – она никак не могла собраться их подписать. Открытки в номере на черном матовом столике, он был весь ими завален – Аппиева дорога, арка Константина, Алтарь Мира, термы Каракаллы, Капитолий, Большой цирк… И церкви, и музеи. Всю ночь Анастасия видела сны в камне и золоте.

Сегодня утром – Пантеон. Саймон там, конечно, уже бывал. Он бывал везде, куда брал Анастасию. Саймон был ее гидом, а поскольку рассказывал он ей одной, его измышления оставались почти не замеченными. Он нашел в Анастасии идеального слушателя не потому, что знал больше, чем она (это было не так), а потому, что она воспринимала мир пассивно, в тишине, которую он заполнял своими наполовину запомненными и полностью украденными объяснениями. Он провел ее под купол.

– «Видимый образ вселенной», – процитировал он Шелли, очевидно, до того наслаждаясь звучанием фразы, что забыл назвать ее автора. – Император Адриан вел здесь дела.

Пока муж рассказывал, Анастасия прошла в центр ротонды, прямо под око в центре купола. Посмотрела наверх, в чистое небо.

– Пролеты кессонов свода здесь шире, чем даже в соборе Святого Павла в Лондоне, но они не выполняют вообще никакой архитектурной роли, – говорил он, Анастасия же, закрыв глаза, впитывала солнце. – Однако материалы, использованные для строительства купола, к вершине становятся все легче и легче: фундамент делали из белого известняка, а в своде купола…

– …солнечный свет.

– Нет, туф. Наверху туф.

– Посмотри, – сказала Анастасия, открывая глаза. – Посмотри на небо.

– Анастасия, небо ты можешь увидеть где угодно. Археологическая ценность Пантеона – это его купол.

– Это была церковь, да?

– Храм всех богов. Но даже римский Сенат часто собирался в храмах, и для императора, который был частью божественного миропорядка…

– Нет, католическая церковь, да? После Адриана.

– Тут некоторое время были даже колокольни. – Это сказал не Саймон. Какой-то прохожий, американец на пенсии. Старые и одинокие, даже в парах, они иногда встревали. Опошляли медовый месяц, во всем остальном похожий на сказку.

– По башне в каждом углу, – перебил Саймон, дабы принизить этого специалиста-конкурента.

– На самом деле – только две, – заметил мужчина с уважением, которое может позволить себе человек, располагающий большим количеством фактов. – Если хотите, я покажу, где они были.

– Нет, спасибо, – сказал Саймон.

– Да, пожалуйста, – сказала Анастасия.

– Они совсем как мы, – сказала жена американца, возникая у него из-за поясницы. Она была вдвое ниже его и втрое тоньше, сплошные кости и морщины, будто надела вторую кожу.

– Нам нужно быть… в другом месте. – Саймон взял Стэси за руку. – Идем, Анастасия.

Она повернулась, чтобы поблагодарить старика. Он уставился на нее:

– Анастасия Лоуренс?

– Вы хотите сказать, мы знакомы?

– Пожалуй, нет.

– Тогда вы, наверное, знаете…

– …что вы скрываетесь. Не могу вас винить. Я бы точно так и поступил. Мы никому не скажем, правда, Мидж?

– Ни словечка, – согласилась она.

– Нам действительно нужно идти, – сказал Саймон.

– Скрываемся? – переспросила Анастасия.

– Вы не против, если мы сфотографируемся? Встань в кадр, Мидж. – Он подтолкнул Мидж. Саймон дернул Анастасию. Сработала вспышка. Когда глаза Стэси вновь начали различать свет, они с Саймоном уже были снаружи, в первом попавшемся такси.

Водитель спросил Саймона, куда им надо ехать. Он спросил по-итальянски.

– Я никуда не хочу, – сказала Анастасия мужу по-английски. – Я хочу знать, как эта милая пара…

– Катакомбы, – бросил он и добавил: – Pronto! [27]27
  Быстро! (ит.)


[Закрыть]– чтобы сойти за местного. Повернулся к жене: – Ты теперь автор, издаешься. Иногда люди будут тебя узнавать. Им может быть что-нибудь от тебя надо.

– Мы скрываемся?

– У нас медовый месяц.

– Вот и я так думала.

– В Риме скрыться невозможно.

– Все равно, мне кажется, странно, что эта пара…

– Не у всех стабильная психика.

– По-моему, они милые.

– Иногда внешность обманчива.

– Может, зря я опубликовала «Как пали сильные». Это могло остаться только между нами. Писателей же и так хватает.

– Это между нами. Посвящение.

– Саймону, что угодно, – процитировала она слова, на которые опирались все ее авторские притязания. – Думаю, я имела в виду Саймону, всё.

– Это будет посвящение для твоего нового романа.

– А если мне нечего сказать, Саймон? – Она положила голову ему на плечо и взяла за руку, когда такси затряслось на Аппиевой дороге.

– У тебя контракт. У тебя читатели.

– По-моему, роман рождается не из этого.

– Откуда же он тогда рождается?

– А откуда рождаются работы, которые ты продаешь в галерее?

– Я не берусь работать с художниками, способными создать только одну вещь. Я не продолжаю с ними отношения, если они не способны на большее.

– А Джонатон?

– Это другое.

– Из-за денег, которые он тебе приносит? Я бы отличалась, если бы принесла тебе больше?

– Ты не понимаешь, сколько стоит жизнь, Анастасия. О тебе всегда кто-то заботился. Сейчас для этого есть я. Но ты должна мне помогать.

– А если я не могу?

– Да что это с тобой сегодня?

– Я не хочу скрываться.Получается, будто я сделала что-то плохое.

– Я просто пытаюсь тебя защитить.

– Значит, я все-таки скрываюсь.

– Нет. Просто надо выждать.

– Абсолютно незнакомые люди знают, как меня зовут.

– Просто они твои поклонники.

Она отодвинулась от мужа. Посмотрела на него:

– Сколько людей ужепрочитало «Как пали сильные»?

– Невозможно определить. Одни книги ходят по рукам, другие так и остаются на полках нераскрытыми…

– Сколько продано, Саймон. Скажи мне.

За ним, в окне такси, катакомбы укрывали своих древних мертвецов.

– Пара… миллионов.

Свершилось. У нее больше не было слов. Саймон тихо велел таксисту возвращаться в отель.

Пока Анастасия спала в кровати для новобрачных, Саймон путешествовал по трансатлантическому кабелю посредством телефона в ванной. Он сел на опущенную крышку унитаза, закрыл дверь на задвижку и – еще одна предосторожность – пустил на всю катушку воду, не закрывая сток. Он крутил розовый пластиковый диск, манипулировал устаревшей системой, памятной смутно, как холодная война, однако с ловкостью, приобретенной за почти две недели постоянной практики. Анастасия спала меньше чем в двадцати футах от него, а он разбудил Жанель – почти в десяти тысячах миль.

Что случилось, Саймон?

Мне пришлось ей сказать. Сейчас она в отключке под валиумом. Я уложил ее в постель в середине дня, где-то в полчетвертого. Сколько она еще проспит?

Не слишком долго.

В смысле?..

Что ты ей сказал?

Ее узнали какие-то люди. В Пантеоне.

Я знаю.

Они не…

Ночной выпуск новостей. Вообще-то неплохой кадр. Она выглядит так невинно.

А я?

Ты где-то с краю.

Но?..

Тебе надо что-то делать с этой твоей хмуростью. Особенно для телевидения.

Там не было телевидения.

Там было телевидение. Правда, картинка смазанная. Спутник.

Это вторжение в…

Твоя жена теперь публичная персона.

Ты должна была держать все это под контролем. Нашим контролем. Я женился на Анастасии не для того, чтобы стать просто ебаным мужем.

Говорят, ты и не стал.

Кем не стал, Жанель?

Ебаным мужем. Желтая пресса намекает, что это брак по расчету – по-моему, они так выражаются.

Откуда им знать?

Ана самом деле ты ебаный?

Он бросил трубку, выбрался из ванной в клубах пара, взмокший и раздраженный, к спящей жене. Укладывая ее, он не стал снимать одежду – раздевать ее в середине дня показалось как-то непристойно, – только стащил туфли перед тем, как похоронить ее под одеялами в бессознательном состоянии до начала нового дня. Ее одурманенное тело лежало сейчас мертвым грузом, закутанное в одеяла, будто в саван. Он потряс ее за плечо, потом за плечи.

– Проснись, – сказал он. Она не проснулась. Он был сам по себе.

Пришлось потрудиться. Он снял ее теплый жилет. Скинул одеяла и покрывала, содрал шелковую юбку до коленей. Вступил в противоборство с поношенными хлопчатобумажными трусами, которые она сохранила то ли из-за того, что Саймон не купил ей ничего взамен, то ли на память о прошлой жизни в обносках.

Два отяжеленных снотворным глаза следили за тем, как он сражался с телом, которому они принадлежали, будто за чем-то безвозвратно далеким.

– Ты сердишься, милый, – произнес сонно слипшийся рот. – Тебе помочь?

– Я сам, – ответил он, будто не желая ни с кем делиться заслугой в успешном проведении операции. Она пожала плечами, выгнула спину, чтобы отпустить одежду, которую он освобождал. Он рванул пуговицы на ее блузке, а когда застежка лифчика не поддалась, стащил всю конструкцию через голову. Голая, если не считать драгоценностей, Анастасия вяло раскинулась на матрасе без простыней и закрыла глаза.

Саймон же был сама деловитость; встав, освободился от одежды. Когда Анастасия опять открыла глаза, он складывал брюки. Она снова закрыла глаза. Прошло время. Она уснула.

Наконец восставшее, его тело навалилось сверху. Он втолкнул член в ее сухую вагину. Не просыпаясь, она взвизгнула. Видимо, ее муж принял это за стон наслаждения. Снова резко толкнул. Она всхлипнула? И еще один миссионерский толчок. Она закричала. Она кричала, пока он не вышел. Он посмотрел на нее, явно довольный своей работой.

– Ты уже кончила, Анастасия?

Она заскулила и, поскольку ложь была равносильна правде, одурманенно кивнула.

В ту ночь Анастасия не спала. Она лежала в постели, Саймон – рядом в испачканных трусах. Она пролежала почти восемь часов, без сна, ничего не делая, просто живая. Потом телефонный звонок разбудил их, и вместе с ним явились все подтексты нового дня.

Саймон отправился в душ. Она продремала эти десять минут одна, растянувшись под одеялами, еще хранившими тепло мужа. Он возвратился, завернутый в белое полотенце, пахнущий отельным шампунем и лосьоном после бритья той же марки, что предпочитал ее отец.

– Там дождь, – сказал он. – Поедем в Ватиканскую библиотеку. – Она кивнула и откатилась от него, чтобы втянуть в сон его слова. – Тебе надо принять душ, – сказал он, пересекая комнату и неодобрительно глядя в окно на скверную погоду. – Одевайся и поедем.

– Тыеще не одет, – заметила она, косясь из-под одеяла на его волосатую белую спину. Она не снимала линзы со вчерашнего дня и видела чернильную кляксу родимого пятна, которое он скрывал от всех под деловым костюмом – маленький продолговатый довод в пользу того, что она его знала, – а он в свою очередь мог любоваться ее фальшиво-голубыми глазами, своим очевидным притязанием на то, что он ее сделал.

– Мне надо почистить зубы, – сказал он.

– Мне тоже, – согласилась она и снова закрыла глаза.

Едва жена оказалась наконец в душе, Саймон позвонил вниз портье.

– Когда папарацци успели сюда прибыть? – спросил он.

В семь, сэр.

Сегодня в семь утра?

Вчера в семь вечера.

Я хочу, чтобы их здесь не было.

Мы не можем этого сделать, сэр.

Почему?

Газеты на нас не работают.

Ну да, зато вы на них работаете. Сколько они вам предложили?

Сэр?

Хотите получить еще больше?

Сэр?

Вы скажете им, что солгали. Скажите, что они заплатили вам слишком мало, что другие папарацци дали вам больше, но, поскольку идет дождь, вы готовы за отдельную плату посвятить их в эту тайну. Когда они заплатят, скажите им, что вчера мы не вернулись. Скажите, что мы распорядились отправить все наши чемоданы в Венецию. Назовите им пансион.

Они позвонят и проверят.

Вы позвоните первым и забронируете для нас номер.

Вы уезжаете, сэр?

Нет, если вы сможете обеспечить уединение моей жене и мне.

Она кинозвезда?

Она еще известнее.

Рок-звезда?

Писательница.

Анастасия положила руки Саймону на плечи.

– С кем ты говоришь, дорогой? – Влажная и прохладная на ощупь, она голышом села к нему на колени, приняла изящную позу и спросила: – Ты говорил о своей знаменитой жене?

Он повесил трубку. Она прислонилась к нему усталой головой, с волос капало. Он снял с нее старые роговые очки, которые она реабилитировала, пока отмокали линзы. Она закрыла глаза в ожидании поцелуя, но он снял их всего лишь внешности ради.

– Я пытался заняться делом, – сказал он ей так, будто разговаривал со своенравным служащим.

– Почему ты никогда не пристаешь ко мне, Саймон? – спросила она, разглядывая свои голые груди, которые ни один мужчина из тех, с кем она была раньше, не мог оставить в покое, в паре случаев даже успевая выучить ее имя. На самом деле Саймон тоже его не запомнил. Он назвал ее Анастасией,будто она святая, а потом обрек на целибат. Ее муж – бессемянный Саймон, и этой груди никогда не вскормить младенца. И если ему тоже нет дела до ее торчащих сосков, что же остается? – Я думала, тебе нравится мое тело.

– Угм. – Он приложил губы к той груди, что была ближе к его лицу.

– И…

Он поцеловал другую, как мягкую игрушку.

– Теперь тебе лучше? – Он погладил ее плечо. – Все равно вчера в постели было хорошо.

Она забрала очки.

– Там еще дождь?

Она встала с его коленей и отошла к окну.

– Подожди минутку, – сказал он, удерживая ее, когда она взялась за шторы. Он развернул ее к себе, ища, что бы поцеловать. Первым попалось ухо. Он прикусил мочку, которая после операции по удалению родинок перед свадьбой стала особенно нежной. Когда он закончил, она пошла в ванную чистить зубы и разглядывать отметину, оставив его всматриваться в окно и оценивать погоду.

Они вышли вовремя. Заказали такси в Ватикан.

– Нам надо съездить в Венецию, – предложила Анастасия, глядя в окно, пока они пересекали Тибр, – раз уж мы здесь так надолго. – Она повернулась к нему. Влажный свет лизал темные круги под сонными глазами. Анастасия накрасилась, но ограниченный косметический талант не дал закрасить ни эти круги, ни припухлость бессонной щеки, слишком долго касавшейся перьевой подушки. Девушка мучилась, как от похмелья, и выглядела нездоровой. Все привлекательное в Анастасии вытекло из нее почти мгновенно, обнажив плоть и кровь красоты. Она с тем же успехом могла быть уродлива: пределы погрешности привлекательностишироки, как поп-культура, а красота живет на самой грани вкуса, это необсуждаемое соглашение, компромисс с которым мог бы повергнуть тело в прах. Новообретенной красоте Анастасии в тот миг было что терять.

– Пользуйся румянами побольше, – сказал ей Саймон.

– В Венеции?

– Ты и в этом городе многого не видела.

– Я и в Сан-Франциско многого не видела.

– Я женился на тебе не для того, чтобы спорить.

– Я просто предложила. Может, действие моего следующего романа будет происходить в Венеции.

– Это уже было у Томаса Манна.

– А Франция уже была у Эрнеста Хемингуэя. – Сказав это, она в упор посмотрела на него, как ребенок, напрашивающийся, чтобы его отшлепали.

– Это разные вещи. Твой роман – другое дело.

– Почему?

– На нем твое имя.

– Оно будет и на том, венецианском. Если это все, что нужно.