Текст книги "Химеры Хемингуэя"

Автор книги: Джонатон Китс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

x

Она пошла на интервью одна. Бросила Саймона на заднем сиденье лимузина, доставившего ее к Столетнему клубу и вхолостую урчащего на обочине. С ним остались и Фредди, и Жанель. У них было заказано место в «Рыбе раз, рыбе два, рыбе красной, рыбе синей». Но Саймон не позволил шоферу их увезти.

– Мы должны быть здесь, если что-нибудь вдруг случится, – объяснил он.

– Анастасия сказала, что хочет давать интервью одна, – напомнил обоим Фредди. Столик в «Рыбе раз, рыбе два» был зарезервирован на его имя.

– Моя жена сама не знает, что делает.

– Можешь быть уверен, ее интервьюер знает.

– Глория Грин?

– Ты же слышал эти сплетни о том, как она стала редактором «Алгонкина».

– Анастасия думает, что Глория ее поймет.

– Надеюсь, нет, – сказал Фредди. Все наблюдали, как швейцар впустил Анастасию. – Глория понимает только то, что способна оценить.

Никто не знал, что происходило между членами Столетнего клуба, хотя, разумеется, все читали кривотолки и пересуды спустя несколько дней. Там было темно, как под покровом плаща, – шерстяная приглушенность незаконных делишек. Там слышались названия компаний и стран незадолго до того, как те меняли владельцев. Мелькал случайный отблеск золотого слитка или полоска голой кожи за прикрывающейся дверью, но лица – никогда. А если вернуться через несколько секунд, обнаружишь пустую комнату.

Мужчины в тонкую полоску разглядывали Анастасию в высоких черных сапогах и плиссированной мини-юбке – худые белые коленки толкались при ходьбе, – но, видимо, не из-за ее телевизионной известности: утром она уронила в раковину контактную линзу и теперь, скрывшись за старыми роговыми очками, вполне сошла бы за кого угодно. Они не просили автографов. Просто улыбались ей, будто делали предложение, от которого она не могла отказаться. Она заторопилась вперед.

На самом деле – назад. Лакей провел ее туда, где было темнее всего. Распахнул деревянные двери. Она заглянула в богатую библиотеку, пустую, если не считать блондинистой головы, склонившейся – быть не может? – над кроссвордом в «Таймс».

– Знаете слово из восьми букв, ассоциирующееся с «надежда»? – Голубые глаза встретились с глазами Анастасии, два вызова на чистом круглом лице, красота которого – будто недостижимая цель всей косметической промышленности. Очарование Глории было прямо противоположным шарму Анастасии: Глория с высокими скулами и вздернутым носом была воображаемым идеалом любого мужчины, а Анастасия воплощала идеал, который ни один мужчина не мог вообразить. Только во взгляде у них было что-то общее.

Анастасия опустила глаза.

– Оставить? – сказала она.

– Оставить.Интересно. – Она поднялась. На каблуках она была немного выше Стэси. – Я Глория Грин. А вы, должно быть, Анастасия.

– Так все и говорят. Я привыкла к Стэси. Можете называть меня так, если хотите.

– Скажите, Анастасия, что будете пить?

– В библиотеке разрешено пить?

– Это просто архив. – Она смотрела, как Анастасия разглядывает четыре стены, целиком заполненные кожаными переплетами. – Хроника свершений бывших членов Столетнего клуба. Сейчас строится крыло для тех из нас, кто еще жив.

– И люди все это написали?

– По большей части не члены клуба, между прочим. Мы не принимаем биографов или историков. Столетний клуб – для тех, кто реально что-то делает со своей жизнью. – Вновь усевшись в кожаное кресло, Глория отложила кроссворд. Позвонила в пронзительный медный колокольчик. Появился официант.

– Мисс Грин, – сказал он так, словно имя ее было лучшим из комплиментов, – вам как обычно?

Глория коротко кивнула.

– А вашей гостье?

– Я не знаю, – призналась Анастасия. Тревога исказила ее лицо.

– Пабло может приготовить что угодно.

– Джин-рики? – спросила она, думая о Кики.

– Она будет то же, что и я.

Анастасия подождала, пока Пабло ушел. Потом сказала:

– Мне столько нужно рассказать вам. – Глория пожала плечами. – Думаю, вам следует знать все. Я не могу так больше. Вы поймете. – Она пристально посмотрела на Глорию; слова, которые она хотела сказать, грозой сгустились в горле.

– Может, разгадаем сначала еще пару слов в кроссворде? Вы же писатель, в конце концов.

– Но я не…

– Я не собираюсь утверждать, что вы эксперт. Для меня это тоже хобби. Так вот, четырнадцать по горизонтали: синклиналь или…

– Антиклиналь.

– Я даже еще не сказала, сколько… Вы правы.

– Геологические формации, – пожала плечами Анастасия. – Мой отец геолог. А теперь можно я… – Тут прибыли напитки в серебряных бокалах, низких и широких, как призовые кубки на скачках. На каждом вилась лента слов, выгравированных так давно, что они стали абсолютно нечитабельны для тех, кто видел их впервые. – Что мы пьем?

– Фирменный напиток заведения. Если допить и перевернуть бокал, узнаешь свое будущее. – Глория отпила. – Это предсказания, переведенные с древнегреческого, как гласит легенда клуба.

– Они настоящие?

– В клуб не принимают филологов.

– Я не ученый, – сказала Анастасия, пробуя то, что ее неискушенному языку показалось чистым спиртом. – А теперь можно мы…

– Вы рассказывали о вашем отце. Географе.

– Геологе.

– Как скажете.

– Вы что-нибудь записываете?

– Я запомню.

– В «Алгонкине» разрешают так делать?

– Я главный редактор.

– Но разве ваш очерк обо мне…

– Мой очерк?

– Интервью.

– Я здесь только для того, чтобы вам помочь.

– В чем помочь?

– Написать для нас свои мемуары, естественно. Вы не пьете?

– Но я не пишу мемуары. Я же говорила, что расскажу вам свою историю.

– Но вы писатель, вы новый Хемингуэй. Зачем нам подписывать вашу историю чужим именем?

– Есть вещи, которые я смогу вам сказать, если только вы меня выслушаете. Я не могу писать. Я… на куски разваливаюсь.

– Прекрасно, Анастасия. Но никто не поверит, если об этом расскажете не вы.

– Но почему?

– Каждый писатель в мире завидует вам, и каждый читатель это знает.

– Можете меня процитировать. Я думаю, у меня, пожалуй… шизофрения.

– А что, бывают писатели без какого-нибудь психоза?

– Я не знаю.

– Как бы там ни было, это творило чудеса с Сильвией Плат. [38]38
  Сильвия Плат (1932–1963) – американская поэтесса и романистка, автор, помимо прочего, автобиографического романа «Под стеклянным колпаком» – истории тяжелой депрессии и душевного слома. После разрыва с мужем, английским поэтом Тедом Хьюзом, Сильвия Плат, до этого уже дважды предпринимавшая попытки самоубийства, покончила с собой, отравившись газом на собственной кухне.


[Закрыть]Ей не видать и половины своей славы, будь она до сих пор жива.

– Хотите, чтобы я покончила с собой?

– Возможно, позже. Сейчас я хочу одного – чтобы вы изнутри описали ваши недели в изгнании. Если это касается и умственного расстройства, карты в руки.

– Вы что, не понимаете? Моя голова говорит мне: все, что я вижу по телевизору, все, что я слышу на улице, – это все обо мне…

– Это все о вас.

– …И эти люди, которые следят за мной, шпионят за всем, что я делаю и говорю…

– Они все следят за вами.

– …И моя дальнейшая жизнь – я не знаю, что с ней делать.

– Потому что вы можете сделать с ней все, что пожелаете.

– Но я не могу. Я не могу писать. Почему вы не даете мне сознаться?

– Я опубликую все, что вы напишете.

– А если я скажу, что мой роман написан кем-то другим?

– Тогда ваша шизофрения заходит слишком далеко, Анастасия. Читатели уже сыты по горло посланиями с того света. Небольшое психологическое расстройство вполне сгодится. Оно вас очеловечит. Но вот чего нам сейчас точно не нужно – так это превратить вас в клоуна. Я знаю толк в таких вещах, Анастасия. Я, ваш издатель, здесь в качестве наперсницы.

– Но вы не мой издатель. – Анастасия допила то, что было в бокале. – Почему вы ввели Фредди в заблуждение, почему не сказали, что вам нужно? То есть зачем вы ему сказали, будто хотите написать обо мне, если на самом деле не хотите, если вам только надо заставить меня сделать то, чего я не могу? Я не могу писать для вас, Глория. Я вообще ни для кого не могу писать. Мне нечего сказать, а даже если и было бы, вы бы мне не поверили.

– Я никого не вводила в заблуждение.Я много чего делала в своей жизни, но я никогда не лгала. – Глория начала заводиться. – Я лишь попросила у Фредди вашу историю. Не надо винить меня, если облажался он. Его собирались уволить, но потом появились вы и спасли его репутацию. Полагаю, вы этого не знали. Вы можете вышвырнуть его на улицу. Я могу вам серьезно помочь, если только вы позволите. У нас так много общего, целый мир тупости, который только и желает нас отыметь.

– Нет.

– Вот опасность славы: никто не ценит в нас тех, кем мы являемся.

– Нет.

– Но мы с вами понимаем друг друга, я же вижу.

– Нет.

– Мы воспользуемся… воспо… Куда вы, Анастасия?

Она уходила, уходила прочь. Стэси ушла от Глории Грин, мимо смятых кожаных кресел, отягощенных сейчас толстыми стариками, которые потребляли свой жидкий завтрак над вчерашними биржевыми итогами и редкими беговыми формулярами. Старики ее не заметили. Даже не взглянули. Ее разрывало на части, но никто не потрудился обратить внимание.

Однако решительная Анастасия в черных сапогах не останавливалась. Лимузин оказался на том же месте, где она оставила его минут двадцать назад. Она постучала в тонированное стекло, чтобы ей открыли. Ее усадили между Саймоном и Жанель, где все могли задавать вопросы разом, как на пресс-конференции.

– Просто отвезите меня домой, пожалуйста. – Она посмотрела на Саймона. – Не бросай меня. Обещаю, я буду хорошей.

Et пе nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo.

xi

Что могло случиться с тобой в вашей собственной квартире, Анастасия? Что могло пойти не так? Саймон был практически святым. Он сделал свой дом твоим домом. Он отдал тебе свой рабочий кабинет, чтобы ты могла устроить там все, как тебе нужно. Ты устроила бардак. Он не жаловался, просто нанял горничную, чтобы за тобой убирала.

Разве спросил он хоть раз, что ты делала с одеждой, которую он давал тебе, или где ты откапывала свои поношенные шмотки, любимые еще со школьных времен? Разве сетовал он, когда ты таскала одежду из его шкафа, приспосабливала его парадные рубашки под себя, теряя пуговицы и прожигая дыры, слишком привыкшая к своим сигаретам, чтобы стряхивать пепел между затяжками? Разве он требовал, чтобы ты отказалась от своей привычки, разве пытался ограничивать ее чем-то серьезнее пепельниц, расставленных повсюду в квартире, куда только могла опуститься твоя рука?

Он оберегал тебя от публики, как ты и хотела, заказывал продукты на дом, чтобы тебе никогда не приходилось штурмовать супермаркет. Он избавлял тебя практически от всех мероприятий, кроме самых значительных, и когда ты сопровождала его на неофициальные встречи – коктейльную вечеринку или ужин с клиентами, – он никогда не подпускал никого слишком близко, чтобы никто не заметил твоего обгрызенного маникюра или пожелтевших от никотина зубов. Он рано отвозил тебя домой и позволял тебе спать так долго, что к твоему пробуждению он уже был в галерее. Ты выходила из дома так редко, что люди судачили о твоей беременности, хотя ты была худее, чем на старой, раз за разом перезаписываемой видеопленке, чем на газетных фотографиях, направляющихся в хранилище.

И ты просыпалась каждое утро одна. А зачастую, когда Саймон брал с собой на банкет Жанель или на благотворительный бал – Кики, засыпала ты тоже одна. У тебя было лишь время в промежутке, шестнадцать часов, которые сжимались до двенадцати, если ты начинала пить по прошествии первых восьми.

Так много времени, и все, что от тебя требовалось, – только писать.

Мишель не виделась с Анастасией несколько недель после возвращения четы Стикли из свадебного путешествия. Не помню точно, сколько времени прошло. Она, конечно, знала, что они вернулись: местная пресса освещала их прибытие, будто Второе пришествие, а Саймон минимум раз связывался со мной – спрашивал, что я думаю о новом арт-проекте под названием «Посмертное предложение», пока не имея, впрочем, представления, в чем проект мог бы заключаться. Просматривая ежедневник за тот год, я обнаружил, что не сделал за все эти недели практически ни одной пометки. Судя по всему, Мишель была слишком занята своими издательскими делами, чтобы докучать даже мне, – пока я готовился обороняться от помолвки, ее снова повысили в газете.

Став редактором раздела искусства и досуга, она мало спала и еще меньше писала. Нашим отношениям это пошло на пользу, но, догадываюсь, оказалось началом конца ее близости с лучшей подругой. Не столько в том дело, что у Стэси было все, чего не могла себе позволить Мишель, сколько в том, что Анастасия явно не просила об этом и откровенно на все это плевала, и потому для Мишель было бы нелепо вдвойне как-то выдать свою зависть, а оказаться нелепой для таких женщин, как Мишель, которая даже стрижку себе выбирала из соображений прагматизма, – жребий хуже провала. Мне нечем подтвердить эту гипотезу – только поведением, которое я наблюдал. Пожалуй, я еще был способен на объективность. Всерьез мое участие в грядущей катастрофе началось от силы через месяц.

Итак, Мишель была занята на работе, а Анастасия заперта дома. Писательские амбиции Мишель умерли, а успех прозы Анастасии убил ее саму. Мишель следила за Анастасией в газетах, насколько это было тогда возможно. А Анастасия периодически звонила Мишель домой, вешая трубку всякий раз, когда к телефону неизбежно подходил я.

Возможно, все так и продолжалось бы, совершенно безвредно, не напечатай одна из продающихся в супермаркетах газетенок – тех, что печально известны репортерами, присутствующими при каждом вторжении пришельцев, и хотя бы раз в год раньше «Таймс» публикуют известия об апокалипсисе, – фотографию Анастасии, изможденной, в обносках в шесть слоев; фотография сопровождалась сообщением неизвестного источника о том, что Анастасия, беременная внебрачным ребенком, пыталась покончить с собой. Мишель, разумеется, знала, что эти таблоиды стряпаются в кондиционированном офисном комплексе в Канаде, в тысячах миль от выбираемых ими мест журналистских преступлений. И ей доводилось лицезреть Стэси в гораздо худшем виде – совершенно довольную жизнью студентку. Но за прошедшие несколько месяцев Мишель вместе с широкой общественностью прониклась образом Анастасии, неотразимым настолько, что он почти вытеснил безалаберную и временами бестолковую девчонку, которую Мишель когда-то знала. Разве можно винить ее за ошибку? Этот образ стал одновременно убедительным (благодаря чутью Саймона) и вездесущим (благодаря прозе Хемингуэя), и, конечно, намного проще было принять его, а не настоящую личность. В конце концов, что осталось от Стэси, когда она променяла себя на другого, опубликовав под собственным именем «Как пали сильные»? Средства массовой информации просто распространяют то, что есть. В лице Анастасии Лоуренс, писательницы, телевидение обрело идеальный сюжет, а желтая пресса обеспечила ему превосходные декорации.

Но фото в газете потрясло Мишель, и то ли уверившись, что Анастасия действительно в беде, то ли вспомнив, кем Стэси была до начала всех ее приключений, то ли из-за какой-то сумбурной комбинации первого и второго – она сняла трубку и позвонила Саймону домой. Некоторое время поговорив с автоответчиком, она заговорила с Анастасией.

– Мишель, это я, Стэси, – сказал тихий голос на другом конце линии. – Я здесь. Я скучаю по тебе. Ты себе не представляешь.

Анастасия приоткрыла дверь в квартиру Саймона, запертую на цепочку.

– Это ты, – сказала она.

– Это я, – ответила Мишель, пристально разглядывая фрагмент девушки, выглядывающей из щели. Мишель не заметила ни рваных ран, ни шрамов, хотя неухоженный клубок волос и слои одежды могли скрывать бесчисленные телесные повреждения. – Можно войти?

– Наверное. – Анастасия захлопнула дверь, чтобы снять цепочку. Все это сопровождалось таким грохотом, будто она пыталась освободиться от кандалов. Она впустила Мишель. – Извини. Я еле до нее достаю, – сказала она, поднимаясь на цыпочки, чтобы вернуть цепочку на место.

– По-моему, необходимости нет. Посреди бела дня.

– Саймон говорит, безопасность никогда не бывает лишней.

Мишель пожала плечами и сама повесила цепочку. Прошла за Анастасией через прихожую и по коридору в гостиную.

Прежде чем благополучно усесться, Стэси уронила предложенное подруге кресло и хрустальную пепельницу. Она всегда была такая неловкая? И одежда – раньше она тоже напяливала на себя столько, что не разглядишь даже общих контуров тела? В другом конце комнаты свернулась в кресле Людовика XVI, прикуривает «Лаки Страйк» – она вполне могла оказаться беременной. Она могла оказаться кем угодно. В гостиной Саймона не было ответов. Была лишь девушка, которая хотела, чтобы ее звали Стэси, хотела быть чьей-то старой подругой.

– Я принесу нам чай, – сказала она Мишель. – Ты всегда его любила.

– Тебе помочь?

Но Анастасия уже вышла – шлейф сигаретного дыма и грохот из буфетной.

Мишель собрала осколки разбитой пепельницы. Не считая их и экземпляра «Как пали сильные» на кофейном столике, комната совсем не изменилась с тех пор, как Мишель последний раз была здесь в холостяцкие деньки Саймона. Тогда она попала на вечеринку. Вдрызг наклюкалась шампанским и, как призналась мне где-то в начале наших отношений, была твердо намерена однажды провести ночь с таким красавчиком, как Саймон, до того, как выйдет замуж, заведет семью и приступит к жизни долгой и счастливой. Поэтому она задержалась дольше других гостей – тактика, которая, увы, требовала поглощения все нового и нового шампанского, – слоняясь в стороне от общества в надежде, что Саймон окажется с ней наедине, когда уйдут все остальные. Она предполагала, что за этим неизбежно последует соблазнение, хотя бы потому, что он уже был подающим надежды арт-дилером, а она составляла календари культурных событий для городской газеты, – и все действительно могло случиться, не усни она в ожидании конца вечера, не замеченная хозяином до утра. Он был настолько заботлив, когда наткнулся на нее, лежащую в коктейльном платье с глубоким декольте на кожаном диване в его кабинете, что ей захотелось его ударить. Он лишь усугубил ее позор, уверяя, что такое постоянно случается со всеми его гостями, как-то даже с его дядей, и предложив сделать ей эспрессо. После собственного язвительного отказа ей пришлось выйти в мятом платье на улицу, где все, наверное, только и думали, что ночью какой-то парень удачно поохотился и что она, должно быть, слишком легкая добыча, раз он вышвырнул ее из постели в воскресное утро в такой час.

С тех пор она ни разу не была в квартире Саймона, а Саймон о том случае не вспоминал. (Даже Анастасия не знала, пока я однажды не рассказал.) И все же нет ничего неодолимее желания вернуться к былым унижениям, дать им заново тебя оскорбить. Пока Анастасия возилась на кухне с чаем, Мишель пробралась в кабинет Саймона.

Кожаный диван по-прежнему скрывался в углу, но что стало с картинкой, оставшейся в ее воображении после той ночи? Куда девалась вешалка со старыми шляпами, которые она примеряла, дожидаясь, когда Саймон ее найдет? Куда исчезли веджвудские нимфы и ар нуво? Куда пропали безвкусные пейзажные наброски XIX века кисти Ханса Якоба Шерца? Где дубовые картотечные шкафы, которые она бегло осмотрела тогда в поисках любовных писем, сюжетов для статьи? Отчего по полу разбросаны открытые книги и так много мешков с нераспечатанными письмами? Почему везде это потрепанное шмотье?

– Ты нашла мой кабинет, – сказала Анастасия, внося в комнату чай в обеих руках. – Я возьму щербатую кружку. Иначе под конец они обе такими станут.

– Твойкабинет?

– Свадебный подарок Саймона. Ну разве он не прелесть? Он и канцелярские принадлежности мне купил. – Анастасия раскрыла дверцы стенного шкафа, еще одного предмета обстановки, который Мишель не припоминала после прошлого пьяного визита. Она отпила чай, пока Анастасия шуровала отмычкой в замке.

– Там что, виски?

– Смотри, он подарил мне пять сотен карандашей, три сотни ручек, двадцать пять сотен скрепок, четыре тысячи футов скотча, восемнадцать пачек бумаги, пятьдесят тысяч скобок для степлера, сорок восемь блокнотов, пять запасных картриджей для принтера…

– А разве для них не нужен принтер? И компьютер?

– Он и это все мне купил. – Она показала на какие-то коробки в углу, еще не распечатанные. – Сказал, самая последняя модель. Гигабайты памяти, тысячи цветов, с произвольным доступом куда угодно, включая Интернет по оптическому каналу на мегагерц в секунду. И работает на батарейках.

– Ты хоть поняла сама, что сказала?

– Ты как думаешь, в чай стоит подлить еще виски?

– Сейчас одиннадцать утра, Стэси.

– Это лапсанг сушонг. Саймон так мил, что мне его покупает. Крупнолистовой, заварка долго не портится. Для Саймона мне надо оставаться свежей. – Мысли Стэси метались точно огонек в глубине каньона. Она была очень далеко.

– Он знает, что ты разбавляешь чай виски?

– Он мне не отец.

– Что ты будешь делать со своими канцелярскими штучками? – Мишель освободила себе место на диване, скинув на пол пять свитеров и штук тридцать библиотечных книг. Анастасия тоже села – за стол. Он остался на месте, огромный викторианский монстр с рядами запирающихся ящиков и широкой, обитой кожей столешницей, на которой, как помнилось Мишель, у Саймона были расставлены антикварные навигационные инструменты, древний деревянный глобус, античные и восточные артефакты, полный комплект перьев, печатей и воска. Чернильница была сухой – место, где прятали ключ от ящиков, который она тогда не тронула лишь потому, что была уверена в неизбежном появлении Саймона. А теперь ничего этого не было, на столе – пусто, если не считать средневековых четок Саймона и серебряной пепельницы в память о выпуске из Университета Лиланда 1927 года, лежавшей на очередном экземпляре «Как пали сильные». Пепельница тоже была здесь раньше, со свежей ароматической смесью вместо теперешнего пепла. Мишель увидела, что Стэси закуривает очередную сигарету.

– Ты начинаешь новую книгу, Анастасия?

– У меня есть все, чтобы ее написать. Я, наверное, уже упоминала, что Саймон очень добр ко мне. – Свободной от сигареты рукой она резко дернула бусины четок из слоновой кости. – Я ведь не очень интересна, да?

– В чем дело, Стэси? Скажи мне.

– У меня все есть. Чего еще мне желать?

– Должна тебя поздравить. С твоей номинацией. Мне кажется, Джонатон хотел эту награду больше всего на свете, пока еще писал. Ее присуждение значит…

– Не надо, пожалуйста. Мне бы очень хотелось, чтобы ты осталась единственной, кто меня не поздравил. Ну, ты же моя подруга. – Она села рядом с Мишель. Оставила сигарету, но взяла четки, туго намотав их на пальцы, бусины – словно чумные нарывы. Она устроилась так близко, что Мишель могла ее обнять. Она взяла Мишель за руку. – Как ты… Как ты пишешь? – спросила она.

– Я больше не пишу. Я редактирую.

– Это одно и то же?

– Да. Нет. Больше ответственности и в то же время меньше. Не требует особого творчества.

– Может, я могла бы стать редактором.

– Не знала бы тебя лучше – решила бы, что ты надо мной издеваешься, Анастасия Лоуренс.

– Я не могу написать роман.

– Творческий кризис – вполне естественная вещь после такого успеха.

– Чтобы написать роман, нужны не только канцелярские штучки.

– Это точно.

– Нужно, чтобы было что сказать.

– Несомненно.

– А если мне нечего?

– Не верю.

– Единственное, что мне хочется сказать, никто не хочет слышать.

– Ты все равно должна это написать, Анастасия. Ты должна написать правду.

– Давай я сделаю нам еще чаю, – сказала Анастасия, отпуская ее руку.

– Мне надо на работу.

Анастасия остановилась у стола, прикурила сигарету.

– Я совсем тебя не вижу.

– Я не знала, что ты хотела меня видеть.

– Ты нужна мне.

– Ты известный писатель. – Мишель мельком глянула на мешки с нераспечатанными письмами. – С поклонниками по всему миру.

– Я совсем одна.

– У тебя счастливый брак. У тебя могут быть дети.

– Нет.

– Что я могу тебе предложить, Анастасия? Я редактор раздела искусства и развлечений в местной газете, потому что мне не хватило твоей смелости, или твоего таланта, или чего там еще нужно для создания романа, чтобы стать той, кем я хотела стать. И я практически помолвлена с Джонатоном, который никогда на мне не женится, который до сих пор со мной только потому, что это еще одна сторона его представления о неудачнике.

– Джонатон – самый благородный человек из всех, кого я знаю.

– Тогда ты, видимо, его совсем не знаешь.

– Ему хватает честности отказываться от…

– От занятий любовью со мной?

– Почему ты его не бросишь?

– Посмотри на меня, Стэси. Послушай, что я тебе говорю. Джонатон – все, что у меня есть.

– Как бы там ни было, мне бы хотелось чаще с ним видеться. С вами обоими, я имею в виду. Можно было бы вчетвером устроить парное свидание.

– Мне непросто отрываться отдел в газете. Мне сейчас нужно быть там. Я, наверное, не освобожусь раньше полуночи.

– Ты не хочешь побыть со мной. – Она прошла за Мишель к двери кабинета. – Тебе не терпится уйти.

– Мне бы хотелось не работать, Анастасия. Мне бы хотелось жить твоей жизнью. Все время только и делать, что перебирать ручки да скрепки. – Этого хватило. Она видела, как лицо Анастасии помрачнело. Смотрела, как оно заливалось слезами. – Прости, прости меня, – сказала она; шерстяной костюм впитывал мокрые обиды. Она надела на Стэси очки, аккуратно распутала ее волосы. – Иногда совсем не знаешь, что тебе сказать. Очень трудно не завидовать твоей жизни, Анастасия.

Мишель вышла сама и захлопнула за собой дверь, не заперев засов и не повесив цепочку. Анастасия села за стол. Она курила и пила чуть теплый лапсанг сушонг Мишель. За окном, на той стороне залива она могла ясно различить дикую зелень мыса Марин, но взор ее редко блуждал так далеко. Она предпочитала бросать взгляд поближе, вниз на квартал или даже просто на другую сторону улицы, наблюдая домашнюю жизнь соседей. В ней обнаружилось то, что я могу назвать лишь нездоровым влечением к жизни реальных людей, и она не находила в себе сил справиться с всепоглощающим желанием наблюдать за теми, кто вокруг. Она смотрела их, как телевизор, сканируя окна домов в окрестностях, будто ряды мониторов, обеспечивающих ей материал, из которого она могла бы составить программу жизни.

Так пришли в голову несколько идей – одной из которых было пригласить Мишель на чай, – но ужасающее большинство увиденного, что не требовало участия детей, потребовало бы как минимум участия Саймона, а это представляло собой проблему из области логистики, поскольку он редко бывал дома и она неизменно спала в те несколько ночных часов, которые они проводили под одной крышей. Что оставалось? Те обитатели соседних квартир, что жили одни, бывали дома чуть ли не реже Саймона. При этом они смотрели телевизор (этого она делать не могла с тех самых пор, как, включив ящик, узрела там собственное лицо), ели полуфабрикаты (это она делала ради внешнего антуража и без всякого удовольствия), мастурбировали (это она делала ради ностальгии и без всякого успокоения) и спали (это она прекрасно делала и без внешнего стимула). Но, как ни странно, одного не случалось ни с одиночками, ни с парами, ни в семьях с детьми – никто никогда не читал книг.

Анастасия тоже забросила чтение на такой срок, который, несомненно, ужаснул бы ту, кем она была раньше. Читала она только «Как пали сильные» – дабы изучить книгу еще подробнее, ради себя самой провести исследование, которое хотела сделать своей работой до того, как присвоила объект этого исследования. Это означало следовать всем ссылкам в книге и прорабатывать темы, а также – что было намного важнее для нее – понять обстоятельства, в силу которых рукопись из рук Эрнеста Хемингуэя попала в руки к ней, словно это знание могло дать ей власть исправить ошибку. В итоге она узнала о наследстве Саймона даже больше, чем знал он сам, но чтобы хоть с чего-то начать в те первые недели, она углубилась в историю разъездов писателя, желая понять, что свело воедино силы, которые в конечном счете определили направление жизни Хемингуэя – и ее собственной.

Но даже это случилось позже. Анастасия достала из-под пепельницы свой экземпляр «Как пали сильные», ободранный, в пятнах, покоробившийся от пролитого виски. Открыла. Карандашные пометки, сделанные ее рукой, змеились на полях, вычитывались между строк. Она пролистала страницы до первой, откликнувшейся на ее прикосновение. Не глядя, она процитировала ее, словно отче наш.

Кто бы рискнул навестить Анастасию? Когда она бывала где-нибудь с Саймоном, все толпились вокруг, стараясь подобраться ближе. Ее слова обсуждались повсюду, а один ее небрежный жест мог иметь катастрофические последствия для положения в обществе человека, с которым она была едва знакома. Но она со всеми была едва знакома – такова печальная правда, и даже те, кого она знала, понятия не имели, как ее воспринимать. Люди не заглядывали к Анастасии в гости, ибо такая мысль просто не приходила им в голову. Она была как персонажи из телевизора: вы можете холить и лелеять их больше собственных домочадцев, но, выключив питание ящика, не переживаете, что кого-то заткнули. Позже у людей появятся причины избегать Стэси из опасения, что она разрушит их представление о ней, но, думаю, в тот период ее читатели, помимо смутного осознания, что она ежедневно часами трудится над новым шедевром, даже вообразить не могли, что над ней властны законы времени и пространства. Вообще-то сомневаюсь, что даже Саймон допускал тогда ее земное бытие.