Текст книги "Химеры Хемингуэя"

Автор книги: Джонатон Китс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

vii

Мишель хранила знакомых в обувных коробках, составляла из них укрепления на полках в шкафу. Она никогда не оглядывалась. В ее схеме прошлому отводилось место; если держать его под контролем, оно не поймает Мишель в ловушку на плавном пути в будущее.

Я нашел коробки с именем Стэси. Вытряхнул содержимое на кухонный стол. Фотографии, билеты и запоздалые открытки с днем рождения. Приглашение на ее свадьбу, на котором она попыталась нарисовать их обеих: лучшие подруги держатся за руки. И больше ничего, кроме газетных вырезок в хронологическом порядке. Я читал до вечера.

Анастасия даже не пыталась скрыть свое преступление. Зачем? На самом деле никто не слышал, что она говорила. Подозреваю, она рано это поняла: если признание не влекло за собой последствий, можно искать оправдания без приговора. Возможно, я слишком великодушен к ней, но недостаточно доброжелателен. Ну да, это лишь домысел. Но если вы не верите мне, найдите эти ранние статьи на микрофише. Перечитайте старые газеты, зная, что случилось потом. Я всегда воображал, что предзнаменования – просто литературный прием.

Сейчас я понимаю, что это орудие, заимствованное у жизни для устрашения будущего, каузальный блеф. Анастасия, моя любовница, была мастером. Такая жизнь – литературное произведение; пускай оно написано другими, но автором, несомненно, оставалась она.

И все же мне остается гадать, что бы случилось, если б я тогда оставил все как есть. Если б она застыла навеки в своем фальшивом положении, без единого слова, приняв величие, что приписывали ей все и каждый? Скорее всего, мы бы смирились, чтили бы ее за подаренное нам произведение неоспоримой значимости, а поколения читателей «Как пали сильные» в замешательстве недоумевали бы, что за обстоятельства не позволили ей писать дальше. Таково и было бы ее наследство: примитивно выдав себя за другого, облечь читателей мимолетным облыжным состраданием. Разве жизнь ее не стоила дороже? Может, обнажала больше, нежели потерю всего? Подозреваю, она сама спланировала свое поражение; видимо, я планировал обратить его в победу.

Вернувшись, Мишель застала меня за работой.

– Милый? – спросила она. – Ты пишешь?

Наличие бумаги под моей ручкой было очевидно, поэтому я кивнул:

– Так, ничего особенного.

– Включи побольше света. Ослепнешь. – Она начала включать сама: сначала гирлянду белых рождественских лампочек, круглый год висящую на вытяжке над плитой для пущей праздничности, потом верхние лампы дневного света. – Ну вот, – сказала она, – так же лучше?

Я посмотрел на нее, выбеленную фальшивым светом. Оголенное лицо прошито морщинками, в волосах седые пряди. Глядя на нее, я видел, как старею.

– Над чем ты работаешь, милый? – спросила она, наклоняясь ближе, чтобы поцеловать меня в щеку. – Опять над тем романом? Ничего не говори, если хочешь сделать мне сюрприз. – Она повесила пальто на стул. – Но почему тут статьи про Стэси? С ней все в порядке? Ты же привез ее сегодня домой, да?

– Домой, к Саймону.

– Ты такой милый. Но зачем тебе мои вырезки?

– Хочу помочь ей разобраться, что привело к срыву.

– Думаешь, это хорошая идея? В смысле, врачи одобряют? С теми, у кого не в порядке с головой, надо быть осторожнее, Джонатон. Они на самом деле никогда не поправляются. Вообще говоря, я припоминаю странности в ее поведении еще до этого маленького кризиса. Это ее навязчивое желание стать ученым. Наверное, у психически больных всегда сумасшедшие идеи, оттого-то они и безумны. Ты уже поел, дорогой?

– Давай просто ляжем спать.

– Не знаю, смогу ли я уснуть.

– Прошу тебя.

– Я хочу еще узнать о Стэси. – Мишель запустила пальцы в мои волосы. – Я очень волнуюсь, они с Саймоном так друг от друга отдалились.

– По-моему, зря ты беспокоишься.

– Но ты не сможешь всегда быть рядом с ней. – Она чмокнула меня в лоб. – А вдруг мы захотим уехать, когда поженимся?

– Зачем?

– А вдруг мне предложат работу в «Таймс»?

– Или, может быть, Глория Грин уступит тебе место в «Алгонкине»? Да, случиться может что угодно.

– Между прочим, у некоторых из нас еще осталась капелька амбиций…

– …или они принимают способность грезить за самоуважение.

– Кто бы критиковал.

– Мне нечего терять.

– Ты можешь потерять меня.

– Ради кого?

– А кто говорит, что кто-то должен быть? Я самодостаточна.

– Тогда почему ты сейчас здесь?

– Это моя квартира.

– Хочешь, чтобы я ушел?

– Не уходи.

– Почему?

– Мы любим друг друга, Джонатон. Не забыл?

– Жалеешь, что я не Саймон?

– Жалеешь, что я не Стэси? – Она посмотрела на газетные вырезки у меня в руках. – Забудь. Идем спать.

– Это ты жалеешь, что ты не Стэси.

– Быть может, иногда. По крайней мере, я не свихнулась. И у меня есть свои достоинства.

– Есть, – сказал я, идя за ней в спальню.

Лежа рядом со мной на спине, Анастасия натянула простыню на голую грудь. Я высунул руку из-под одеяла и бросил на пол еще один полный презерватив.

– Пятен от спермы точно не будет? – спросила она. – Если Саймон увидит, он все поймет. – Я укусил ее за шею. Она отвернулась. – Пожалуйста, не надо.

– Почему?

– Когда я пригласила тебя, чтобы извиниться за вчерашнее, я совсем не это имела в виду.

– Пигмалиону тоже пришлось несладко.

– Кому?

– Твоему мужу, Саймону.

– Его это просто убило. Он никогда не думал, что ты застанешь его в таком виде.

– Он знал, что я вернусь.

– Как бы я ему сказала? Вспомни, за чем я тебя послала.

– Я только не понял, почему ты меня отправила. У тебя же должны быть презервативы, раз ты позволяешь ему…

– Нам просто повезло, что ты ушел, Джонатон. Представь, если бы тут застукали нас?

– Ну, было бы не так плохо, как…

– Я его жена. Давай сменим тему.

Мы не стали. Просто оба уставились в потолок. Но где-то там, в глубине, где наши тела лежали подле друг друга, ее рука нашла мою. Она провела ею вдоль своего бедра, по животу, над грудью, мимо шеи, к губам. Поцеловала костяшки, по очереди.

– Что мы будем с тобой делать? – спросила она.

– Есть у меня кое-какие идеи.

– Слишком рискованно. Тебе нужно одеться. Откуда ты знаешь, что мой муж не придет?

– Жанель сказала, что берет его с собой в…

– Так вот, значит, как это между ними.

– Все возможно.

Стэси повернулась ко мне, прижала мою руку к своей плоти.

– Он знает, что я никогда не напишу новый роман. Он уверен, что нет смысла меня содержать.

– Ты сказала ему, где взяла «Как пали сильные»?

– Нет, конечно. Но вряд ли я смогу украсть продолжение.

– Ты крепко влипла.

– Я пожертвовала ради него своей жизнью, Джонатон. Я даже колледж не окончила.

– Тебе нужна вторая книга.

– Особенно после этой премии. Все слишком многого ждут. Саймон говорит, каждый день добрая дюжина людей его спрашивает, когда выйдет мой новый роман, даже, как ни странно, его подрядчик. А мне вообще нечего предложить.

– Ты уверена?

– Ты не плагиатор, Джонатон. Тебе не понять.

– Стэси, как ты не видишь, у тебя есть то, чего никогда не было у меня, – история.

– Моя жизнь, моя трагедия? Кто в это поверит?

– Вот именно.

– Ты же не хочешь сказать…

– Да.

– Но я не могу…

– Иди сюда. – Я обнял ее, бессильно обмякшую, точно пальто без человека: уже не такое истощенное, ее тело все равно казалось каким-то пустым, ее личность дремала под покровом кожи. Я обхватил ее одной рукой, а другой распутывал колтуны в волосах, вытирал ей глаза. Поцеловал в губы. – Рассказать твою историю просто, как весь день валяться вдвоем в постели.

– Тебе легко говорить. Ты ведь можешь писать.

– Я и буду. Ночью.

– Тогда это будет твой роман.

– Возможно, мои слова. Но имя – твое. Это что, важно?

Она выгнулась, чтобы увидеть мое лицо.

– Почему ты мне помогаешь?

– А ты как думаешь, Стэси?

– Ты очень скоро устанешь от этого тела. – Она подняла простыню и посмотрела. – Во мне ничего особенного.

– Но я люблю тебя.

– Нет, не любишь.

– Люблю.

– Ты не можешь. Это неправильно. – Она взяла меня за руку. – Я замужем. И ты забываешь о Мишель.

– Это нетрудно.

Она прикусила мои пальцы.

– Джонатон, мне жаль ее. – Пососала мой большой палец. – Она такая верная. – Поцеловала мою ладонь. – Мы должны быть такими же хорошими. – Дотянулась до моего члена. – Видимо, никогда не будем. – Сжала сильнее.

– Ммм…

– Ты такой забавный. – Она отпустила меня. – Думаешь, ты сможешь написать мою историю?..

– Да.

– А я – выдать ее за свою книгу?..

– Да.

– Сказав людям, что это… художественное произведение?

– Да.

Она улыбнулась мне:

– Как?

– Ты все мне расскажешь.

– А если у меня есть секреты?

– Ты признаешься во всех без остатка.

– Ты просишь о настоящей близости.

– Ты мой рассказчик, Стэси. Ты должна полностью отдаться мне.

– Ты понимаешь, что делаешь.

– Я уже это делал.

– Сибил в «Модели» была ненастоящая.

– А какая разница? Это же выдумка, Анастасия.

– Тогда я смогу выдумывать.

– Я пойму. У выдумок будет другой вес. Чтобы роман получился, пообещай мне быть абсолютно честной. Мне нужно кроить из цельного куска.

– Я попробую. Но тогда я должна быть честна сейчас: я собираюсь остаться с Саймоном, Джонатон. Я дам тебе написать мой роман, но только чтобы удержать Саймона. Что бы между нами ни происходило, ты должен это знать. Так что, по-моему, даже начинать не стоит.

– У тебя есть история – она стоит того, чтобы ее записать, и репутация – она заставит людей ее прочитать. Даже этого почти достаточно.

– Когда ты бросил писать, – сказала она потом, – это было не по доброй воле.

– Да, не добровольно.

– Что бы ты сейчас ни написал, Фредди не напечатает.

– Мой роман? Я – заведомая неудача. Даже под псевдонимом у меня больше шансов.

– И все же ты не написал…

– Я же говорю: с тех пор, как я закончил «Покойся с миром, Энди Уорхолл», я не мог выдумать ни одного интересного персонажа.

– Пока не нашел меня.

– Ты – другое.

– Ты что-то увидел с самого начала.

– Я заинтересовался.

– У тебя уже была Мишель.

– Прекрасно знаешь, как ничтожно Мишель смотрелась бы в романе. У нее повествовательный дар расписания.

– И ты подумал, что совратишь меня и получишь материал для сочинительства. Ты даже именем моим хотел воспользоваться с самого начала?

– А ты с самого начала хотела стать плагиатором и ложиться под мужиков ради их слов?

– Я просто пытаюсь вести нормальную жизнь… Любящий муж… Дом…

– Американская Мечта, Стэси. Как оригинально.

– Ты не понимаешь меня. Я никогда не хотела ничего сверхъестественного. Я думала, буду ученым и смогу читать книги. Или стану женой, буду стелить постель. Не важно. Ты воображаешь, будто у меня есть амбиции. Ты как все писатели, Джонатон, не видишь дальше собственного желания создать целый мир, не желаешь понять, что большинству людей нужно в нем просто жить, день за днем, достаточно успешно и относительно без проблем, иногда молиться богу или делать что-нибудь хорошее поближе к дому, читать стихи или слушать музыку, вступить в брак хотя бы такой же удачный, как у родителей, что как минимум означает – вырастить ребенка. Никто из вас не может этого постичь: Мишель слишком профессиональна, Саймон слишком респектабелен, ты слишком… необычен. А я обыкновенная. Смешно, что среди вас экзотической оказалась я, правда?

– Нет, Анастасия. Ты не можешь быть обыкновенной. Ты что, не понимаешь? Твое желание быть как все еще непостижимее, чем желание Мишель стать значительной или желание Саймона стать безупречным. Я понимаю тебя. Я понимаю, что только ты и я можем дать друг другу то, что нужно нам обоим.

– Секс?

– В том числе. – Я поцеловал ее в губы. – Но для начала расскажи-ка мне о своей юности.

viii

Странно, что ты никогда не менялась, Анастасия, никогда до конца не ребенок, никогда по-настоящему не взрослая. Я хотел прожить твою жизнь в твоих рассказах, но в них не было видимого порядка, они не предполагали хронологии. Время от времени по какой-нибудь внешней детали я мог догадаться о возрасте: так по прическе или мебели вычисляешь, когда написана картина. Но и это ничего не объясняло: до того как Саймон тебя нашел, ты словно существовала без причины и следствия; что бы ни происходило с тобой сейчас, не влияло на то, как ты вела себя потом. Если ты была таким хорошим читателем, как же ты жила, не сознавая подтекста собственной драмы? Может, это и означает отсутствие амбиций? Возможно, это свойственно человеку?

Каждый твой день был моим, Анастасия. Странно, что ты всегда отвечала, никогда не спрашивала. Ты не отвлекала нас характеристиками или мотивами, своими или моими, не говоря о возможном вмешательстве других. Мы установили распорядок, дабы ограничить наш роман, словно эти восемь из каждых двадцати четырех часов могли обнимать друг друга вне всего пространственно-временного континуума. Но Стэси, моя Стэси, неужели ты и вправду любила меня по часам? Неужели желала меня, лишь пока я был рядом? Ты разгуливала без белья. Ты была очаровательна. Ты трахалась со мной на любой поверхности, способной выдержать твой тающий вес. Ты кормила меня тем, что Саймон оставлял специально для тебя, никогда не ела сама. А в назначенный час мы брали пилюли, прописанные тебе психиатром, – ты жаловалась Саймону, что от них умирает все ниже талии, – и смывали их в канализацию. Ты была умна. Изображала ненормальную. Убедила мужа не сбивать ритм твоей работы. Планируя вернуться домой до вечера, он должен был позвонить и спросить разрешения. А ты задавала ему сугубо личные вопросы: ответы нужны были мне для восполнения пробелов в его жизни. Ты выудила из него всю историю его семьи ради своего нового романа, моей следующей книги. Ты сделала ее нашей.

Он следил за твоими достижениями. Страницы, которые я писал по ночам, отправив спать Мишель, – уверенную, что, вдохновленный твоим возвращением, я наконец-то принялся за новую книгу, достойную премий, – ты печатала под мою диктовку на следующий день. Ты расшифровывала мои слова, не слыша историй, отказывалась даже вычитывать текст, что накапливался на твоем столе: уже расставшись со своим будущим, ты стремилась удержать хотя бы прошлое. Ты боялась, что на бумаге оно лишится реальности. Может, ты была права. Я писал от третьего лица во избежание любых подозрений относительно тебя или, по крайней мере, относительно того, что преступление, в котором героиня признавалась, на самом деле принадлежало тебе, словно вину можно подавить грамматикой.

Ты говорила мне, что хочешь сохранить свои воспоминания в первом лице единственного числа. Но Стэси, моя Стэси, если ты предпочитала не считать себя кем-то другим, разве не стала бы ты ученым? Что ты обменяла на Саймона? Странно, что ты никогда не менялась, даже прикинувшись другим человеком.

Слишком многие ее истории были с изъяном – это заметно, только если записать на бумаге; их стоило если не выкинуть сразу, то хотя бы искусно подрезать. Многих я уже коснулся; ее рассказы об учете спортивных товаров в дядином магазине повторять, конечно, не стоит, и я, пожалуй, слишком задержался на ее влечении к Саймону. Подавляющую часть любой жизни можно вычеркнуть без особых потерь – во всяком случае, для тех, кто ею не живет.

Но каждому автору, несомненно, важны разные подробности. Если Сибил была относительно неизменна как плод моей фантазии, у прошлого Анастасии не было таких ограничений. Уже начав писать, я сознавал, что другой на моем месте, возможно, создал бы повествование, ничем не напоминающее мой рассказ. Думаю, я пытался овладеть Стэси. Мне казалось, я ее получил. Но потом она шокировала меня тем, о чем я и не подозревал. Останавливала меня, когда я освобождал ее от одежды. Рассказывала невероятное. Или высказывала мнение – казалось, непростительное.

– Саймон невиннее любого из нас, – сказала она мне однажды утром. – Ты его называешь Пигмалионом.Это несправедливо. Он не делал из меня ту, кем я стала.

– Ты правда в это веришь, Галатея?

– Ты думаешь, все так же просто, как в старом мифе. Ты об этом пытаешься написать? Не выйдет. Твои герои не оттуда.

– Но это действительноОвидий, Анастасия. Женоненавистник Пигмалион ваяет из слоновой кости идеальную женщину Влюбляется в свое творение, называет ее Галатеей. Вечно романтичная Венера ее оживляет. Они женятся. Разумеется, на этом все заканчивается. Овидий оставляет воображению читателя…

– Я не из слоновой кости, Джонатон.

– Саймон сделал тебя писателем. Мир сделал это реальностью. Ты замужем. У меня есть идея, как это должно закончиться.

– Твой замысел талантлив…

– Я знаю.

– Но ты ошибаешься.

– Это почему?

– В одном важном моменте: я сама была собственным скульптором.

– Саймон стал называть тебя писателем, когда ты еще не показала ему ни слова.

– Но я создала книгу.

– По его идее.

– У него не было идеи. Он просто недопонял.

– Ты сказала ему, что ты исследователь, Стэси. Возможно, он не интеллектуал, но способен отличить ученого от…

– И я увидела, во что он хочет верить, а удача дала мне возможность оживить эту иллюзию.

– Саймон стал называть тебя Анастасией, Стэси. Заставил Жанель трудиться над твоим имиджем. Попросил меня помочь твоему равновесию. Ты бросила курить.

– Но посмотри на меня сейчас.

Она выглядела кошмарно. Такая худая, что неряшливое платье едва держалось на костлявых плечах. Колени в ссадинах от секса в ванне, волосы слиплись от моей спермы.

– Ты очень сексуальна.

– Я не об этом, Джонатон. Я выгляжу совсем не так, как ты описываешь, и уж точно не так, как хотелось бы Саймону. Наверное, он бы предпочел, чтобы я стала его Галатеей. – Она вздохнула. – А ты чем-то от него отличаешься?

– Я только хочу, чтобы ты была собой.

– …если мое «я» не противоречит твоему представлению обо мне. Тебе хочется воображать, будто я какая-то беспомощная инженю, и пока я твоя шлюшка, ты доволен. Если уж на то пошло, – твой комплекс Пигмалиона гораздо хуже, чем у моего мужа. Возможно, он и пытался выточить мой образ согласно своим профессиональным требованиям. Но ты надеешься, что я приму выдуманную личность.

– Не вижу никакой разницы.

– Вы оба не видите, что я – активный участник собственной жизни. Я не метафора.

– Можно мне использовать эту строчку в романе?

Она пожала плечами:

– В конце концов, автором буду я.

– Если ты и впрямь не просто принадлежность Саймона, не понимаю, зачем тебе сочинять новую книгу. Он – не единственное, что у тебя есть, Стэси. Оставь его, ради меня. Я брошу писать. Ты будешь, кем захочешь.

– Ты так уверен, что я тебя люблю?

– А ты любишь?

– Это не важно. Я тебе рассказывала историю.

– Историю.

– Для моего романа.

– А если я откажусь писать?

– А если я откажусь трахаться?

– Это больше, чем трахаться, Стэси.

– А писать? Так же интимно, нет?

– Ты могла бы рассказывать мне истории и не ради Саймона.

– Я никогда раньше этого не делала. И вряд ли буду делать снова. Попробуй пользоваться моментом. Я здесь. Я твоя. Спрашивай, что хочешь, что сможешь вместить в день.

– А завтра?

– Начнем сначала.

– А когда я допишу последнюю главу?

– Я не знаю ответа. Возможно, будет следующая книга…

– …и мы будем продолжать вечно?

– Заранее никто не знает. Вы, писатели, так хорошо управляетесь с финалами, так стремитесь к завершению. Вы не понимаете: когда все кончилось, есть определенность, но в финале никакого удовольствия.

– Есть воспоминания.

– Это все, что тебе от меня нужно? Если так, ты их уже получил.

– Я уже и сам не знаю.

– Бедняжка, иди сюда. – Она притянула меня к своим коленям. Она кормила меня дымными поцелуями. Мои руки искали ее грудь под мешковатой одеждой. Она соскользнула с ее плеч, когда она встала. Она расстегнула мне брюки. Сжала мой уже вставший член. – Что мне сделать, чтобы ты это запомнил? – Она встала на колени, дабы рассмотреть этот вопрос. Побывал ли я уже в каждом отверстии? А она? Оставались ли хоть одна хитроумная позиция, невыразимая манипуляция? Место извращенное, как ее брачное ложе, или же бестолковое, как кухонная раковина? Честное слово, не помню. Мне запомнилась не эта бесчувственная сексуальная новизна, которой мы каждый день предавались, чтобы наверняка не наскучить друг другу, но прикосновение ее рук, обнимающих меня, рук, что всегда сжимались на моем затылке, и ее простая улыбка в начале каждого изобретательного оргазма. Я помню лишь обычное наслаждение и необычную симпатию наших тел, кратко сходящихся, чтобы остаться вместе, притихших между рассказами.

ix

Саймон вызвал меня к себе в галерею. Он хотел бы поговорить со мной наедине, сказал он, по деликатному вопросу, который не стоит обсуждать по телефону. Я пожаловался, что слишком занят.

– Моя жена может часок побыть в одиночестве, – сказал он. – В конце дня она, несомненно, не останется без внимания.

Значит, он знал. Я скажу ему, что надо позволить Стэси выбрать. А потом склоню Стэси к решению доводом, который приготовил для нее: я – ее единственный выбор.

Я приехал вовремя. Он заставил меня ждать. Я разглядывал его последнюю выставку.

Смотреть было особо не на что: в центре комнаты стоял банковский сейф, который вместил бы циркового артиста-эскаписта, закрытый на задвижки и перетянутый сетью цепей с висячими замками. Рядом на столе лежали пачки красных лотерейных билетов, какие можно купить на ярмарке: корешки из плохой бумаги – вписать свое имя и адрес, отрывные купоны – глянуть, когда будут называть номера.

– Позволь дать тебе шанс, – сказал Саймон, появляясь из своего кабинета, замотанный в телефонную гарнитуру. – Я думаю, тебе понравится…

– Саймон, все не так просто.

– Ну разумеется. Но ты же не предполагаешь, что я…

– Предполагаю.

– Я не художник.

– По-моему, ее намерения вполне ясны.

– О каких намеренияхможно говорить в наше время?

– А что нам еще остается?

– Остается работа.

– Почему ты решил, что это все ее?

– А что такого, если кто-то помогает? Тот, у кого есть навык?

– Значит, тебе все равно.

– Меня интересует, что из этого выйдет.

– А договор тебя не волнует?

– По-моему, все получается.

– Но для чего?

– Чтобы дать тебе шанс.

– Это же не все, правда?

– Остальное зависит от тебя.

– Мне нужно больше.

– Почему тебе этого мало?

– Потому, что я хочу все сразу.

– Ты готов заплатить?

– Сколько?

– Восемьдесят пять тысяч долларов. За вычетом налогов.

– Ты сошел с ума.

– Такова цена.

– Цена чего?

– Только содержания. И, по условиям договора, тебе придется хранить ключи от всех замков. Я и не знал, что ты теперь покупаешь искусство.

– Я не… я не могу… я должен… обсудить это с Мишель.

– Понимаю. Но сейчас хотя бы испытай судьбу. Это бесплатно.

– Что я должен сделать?

– Хочешь сказать, что не понимаешь?

– Не совсем.

– Даже после интервью Мишель с художником?

– Кажется, я его не читал.

– Но ты ее… Вряд ли я когда-нибудь пойму тебя, Джонатон. – Он все равно оторвал один лотерейный билет от рулона. – Вот как это происходит: художник предлагает каждому из неограниченного числа людей единственный шанс, причем все они будут вечно храниться в этом сейфе. Мишель это описывает как лотерею, которая может состояться в любой момент, но на самом деле не состоится никогда. Поэтому тот, кто станет хранителем лотереи – которая представляет собой коллективную собственность всех участников, – должен всегда носить при себе ключи от сейфа с шансами всех участников. Иначе может произойти незаконный розыгрыш, и, независимо от того, чей билет вытянут, все, включая победителя, теряют свои шансы – событие, последствия которого, я уверен, сможешь оценить даже ты.

И я заполнил билет. Саймон опустил корешок в маленькую прорезь на сейфе, потом отдал мне оторванный купон.

– Это нужно хранить вечно. Доказательство права собственности.

– Собственности.

– Твоя доля Судьбы.Что заставляет меня перейти к другой теме, а именно к судьбе моей жены Анастасии. – Он пригласил меня в свой кабинет. Освободившись от телефона, быстро повернулся, чтобы глянуть на свое отражение в плексигласе, защищающем рисунок Халцедони Боулза, а затем принял свою обычную позу – спокойная президентская уверенность в собственных возможностях плюс баронская беззаботность, – усевшись за столом красного дерева. – Я знаю, тебе очень нравится моя жена, Джонатон, и я ценю ту роль, которую ты играешь в ее жизни. Я признаю твою заслугу в ее возвращении, в буквальном и в переносном смысле. Ты обеспечил ей все необходимое, чтобы она приступила к новому роману. Ты хороший друг. Она давала тебе прочесть что-нибудь из того, что написала?

Я не соврал, сказав, что нет.

– Как ты, вероятно, знаешь, роман обо мне. Меня беспокоит, Джонатон, что могут всплыть некоторые нелицеприятные подробности моей жизни.

– Почему ты решил, что роман дурно с тобой обойдется?

– Я не говорю, что дурно. Моя жена меня любит. Но я допускаю, что она, возможно, не всегда правильно судит. Ей не хватает твоего такта. И я не уверен, что был в должной мере осторожен, если учесть, сколько я ей рассказывал.

– Но ее книга будет художественным вымыслом, Саймон.

– Если автор известен, люди читают книгу, как будто это реальные факты.

– Нет – если они умны.

– Такие еще хуже. Читают книгу как головоломку и собирают, как им вздумается.

– Тогда не важно, что попало…

– …и важно, что не попало. Я бизнесмен, Джонатон. Я даже не прикидываюсь художником. У меня есть только моя репутация; и я хочу ее защитить. Во благо Анастасии не распространять слухов, но, боюсь, она этого не понимает.

– Ты ей что-нибудь говорил?

– Она меня боготворит. Моя критика может повредить творческому процессу.

– Вот уж сомневаюсь.

– Но с тобой у нее рабочие отношения. Твоя помощь очень важна, ее невозможно переоценить. Я только прошу задать ей некоторые рамки… пристойности.

– О чем бы ты хотел, чтобы люди не узнали?

– Используй свою интуицию.

– Мою интуицию, Саймон? Я писатель, а не цензор.

– Слухи начинаются с упоминания непристойности или беспринципности.

– Сочинительство начинается с переработки непристойности и беспринципности.

– Я понимаю, это деликатное дело.

– Возможно, Анастасия – обуза для тебя.

– Я ценю, как ты обо мне заботишься, несмотря на вашу с ней дружбу, но ты должен помнить, что она моя жена.

– Что с последней частью аванса за ее новую книгу?

– Он уже потрачен. Но если ты сделаешь, как я говорю, то не пожалеешь о потраченном времени.

– То есть?

– Как редактор-консультант, ты, видимо, заслуживаешь небольшой доли авторских отчислений. Анастасии необязательно об этом знать.

– Мне бы не хотелось извлекать из нее выгоду.

– Тогда что я могу предложить?

– Мне нужно проводить с Анастасией больше времени.

– Уединиться где-нибудь?

– Хорошее начало.

– Я понимаю, как непроста, вероятно, эта работа – помогать ей в ее нынешнем состоянии писать новую книгу, особенно учитывая ожидания читателей. Но я боюсь, что могут подумать люди, если твое участие станет еще очевиднее.

– Очевиднее?

– Если люди будут видеть вас вместе.

– Хочешь сказать, они могут подумать, что…

– …вы сотрудничаете.

– А отсюда вновь непристойные слухи или беспринципные поступки.

– Ты понимаешь.

– По крайней мере, начинаю улавливать.

– Может, я смогу отправить тебя с Мишель в отпуск. Кики говорит, у нее есть возможность получить скидку на круиз в нетуристический сезон. Возьмешь с собой работу Анастасии. Твоя невеста погреется на солнышке. А когда вернетесь, скажешь моей жене, что делать. Тебя она послушает.

– У меня нет невесты, Саймон.

– Мишель за тебя не выйдет?

– Мишель – не единственная, чье согласие требуется.

– Она независима.

– Как и я.

– Ты ждешь другую женщину? Я просто не знаю, что может быть лучше для тебя. Мишель делает карьеру.

– А Анастасия – нет, – заметил я. – Почему тыне женился на Мишель?

– Наверное, мозгов не хватило.

– Ты бы и сейчас предпочел ее?

– Я люблю Анастасию.

– Почему?

– Потому что она моя жена, Джонатон. Это и ожидается, это и значит любить. У меня успешный бизнес, поэтому, сам знаешь, я не сентиментален. Но у меня есть чувство долга и долг чувствовать к Анастасии все, что она чувствует ко мне. Мы связаны взаимной ответственностью.

– И ты никогда ей не изменишь?

– Чем бы я ни занимался, я это делаю ради нас обоих как договорного союза. Если мне что-то нужно, мне это нужно для нее, потому что она… нужна мне. – По-моему, я никогда раньше не видел, как он краснеет. – Все это сплошная тавтология, прими на веру, и все. Если ты женишься на Мишель, тебе не придется мучиться этими бесполезными вопросами, Джонатон, и не исключено, что ты сможешь написать собственный роман.

В тот вечер Анастасия задержала меня допоздна, уверенная, что Саймон знает о нашем романе и собирается ее бросить. Она заставила меня повторить весь разговор и отнеслась к нему с такой дотошностью, что объект ее изысканий можно было принять за литературу.

– Подтекст становится ясен, когда мы рассматриваем, как он относится к Мишель, – объяснила она, и хотя ей пришлось согласиться, что Саймон не отличит подтекста от притворства, она все равно отправила меня домой, не поддавшись ни единому обличительному поцелую.

Когда я приехал к Мишель, она, видимо, уже некоторое время была дома. Мебель стояла криво, ящики и полки в беспорядке, а Мишель, не переодевшись после работы, сидела на стремянке в кладовке, роясь в старых папках с рецептами.

– Снова решила заняться кулинарией? – спросил я. Она пожала плечами. Я взял у нее из рук пластиковую коробку для файлов и поставил ее на пол к остальным. Выглянул в гостиную. – И дизайном интерьеров?

– Кажется, я кое-что потеряла и пытаюсь найти.

– Что ты потеряла, Мишель?

– Может, кольцо.

– Зачем ты хранила его вместе с рецептами?

– Я уже везде искала.

– Но не нашла? То есть вообще ничего не увидела?

– Ничего хорошего. Ты сегодня был с ней?

– С кем?

– С Анастасией. С кем еще?

– Я виделся с Саймоном.

– Я знаю.

– Да?

– Он мне звонил. Спрашивал, не находят ли другие, что в том, сколько времени вы с ней проводите, есть что-то непристойное. Сказал, что ты предложил уехать с ней на неделю, но он беспокоится, что люди подумают.

– И что ты ответила?

– Да как у тебя язык поворачивается спрашивать?

– Ты ему таки сказала?

– Я говорю это тебе.Я понимаю, ты за нее очень переживаешь, Джонатон, но всему есть предел. Я определенно не хочу знать, чем вы там занимаетесь дни напролет…

– Сегодня Анастасия рассказывала, как усердно трудилась в библиотеке.

– У Стэси склонность преувеличивать. У нее живое воображение. – Мишель опустила взгляд на свои крупные ступни. – Во всяком случае, явсегда так считала.

– Она говорила о своей начальнице, женщине, которую звали мисс Флаунс, – продолжал я нести все, что приходило в голову, лишь бы не прерывать разговор. Пока я не вычислил, в чем именно Мишель подозревала меня и Анастасию, и не понял, насколько серьезны ее основания, я не дам ее журналистскому чутью никакой пищи, кроме сомнений. Я плохой актер, но сейчас это было к лучшему. Я что-то скрывал, ясно как день, но мне не хватало мастерства, в коем опыт общения с мошенниками научил ее искать потайные смыслы отработанных жестов. Может, мне стоило просто быть честным? Правда освободила бы меня. Но ущерб, который Мишель могла причинить в зависимости от того, что знала, показался мне слишком серьезным; я не мог рисковать: правда вполне могла снова отправить Стэси в психушку. Поэтому я рассказывал Мишель, как мисс Флаунс заставляла Анастасию каталогизировать пожертвования выпускников, а Анастасия развлекалась, читая все подряд.