Текст книги "Дневник для Стеллы"

Автор книги: Джонатан Свифт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 60 страниц)

Не имея возможности в пределах данной статьи хотя бы бегло остановиться на публицистике Свифта тех лет [Из работ, посвященных публицистике Свифта этого периода, следует назвать хотя бы: Cook R. J. Swift as a tory pamfleteer. Seattle and London, 1967.], мы однако же считаем необходимым отметить, что она свидетельствует о заметных переменах в общественной позиции сатирика и в частности по вопросам, о которых шла речь в начале.

Еще более непримиримым стало его отношение ко всякого рода диссентерам и атеистам, о чем свидетельствуют некоторые написанные им в эти годы памфлеты. [Mr С – n's Discourse of Free-Thinking put into plain English by way of Abstract for the use of the Poor, by a friend of the Author. London, 1713. – Works, IV, 23—50.] Он прославляет тори как защитников англиканской церкви, радуется их решению построить в Лондоне 50 новых храмов, а среди тех гибельных последствий, которые воспоследуют в случае прихода к власти вигов, Свифт в первую очередь предрекает допущение атеистов на государственную службу, изъятие воспитания юношества из рук духовенства, запрещение епископам отправлять правосудие и изгнание их из палаты лордов и, наконец, уничтожение независимости церкви от государства («Экзаминер» № 25, 71—72). [Здесь и далее ссылки в тексте даны по изданию: Works, III.]

Изменилось отношение Свифта и к вопросу о прерогативах короны. «Если король, – пишет он, – незаконно захватит мое имущество и землю или если он поддерживает беззакония министров, то народ может подтвердить свои права, но только без какого-либо насилия над его особой и его законной властью » (Ibid., № 33, 114. Курс. мой. – А.И.). Нетрудно заметить, что последние подчеркнутые нами слова сводят на нет смысл сказанного в первой части этой фразы. И всякий раз, возвращаясь к этому предмету и уточняя свое понимание данного вопроса, Свифт все более обнаруживает стремление оградить королевскую власть от всяких посягательств на ее права, от контроля над ее действиями. «Тори – это тот, кто подтверждает наследственные права королевы, кто считает, что особа короля священна, что его законной власти, ни даже превышению им оной ни под каким предлогом нельзя оказывать сопротивление без самой крайней необходимости» (Ibid., № 43, р. 166). «Королева имеет право менять своих министров, не входя при этом в объяснение причин, а подданные обязаны предполагать, что у нее, следовательно, были на то основания. Те лица, которые смеют осуждать такие действия королевы, не могут притязать на верность ей» (Ibid., № 18, 31—33). Таким образом, переходя от общих рассуждений к конкретной практике, Свифт фактически утверждает, что королевская власть вправе принимать важнейшие государственные решения без всякого отчета в своих действиях перед подданными и что последние обязаны принимать эти действия на веру.

Прежде, сотрудничая с вигами, он старался выглядеть объективным в отношении обеих партий, теперь он характеризует вигов как разношерстный сброд, объединившийся на время в корыстных целях, чтобы поживиться добычей, пока они у власти и покуда длится война. Это атеисты и спекулянты, сектанты и финансисты, должностные лица, повинные в злоупотреблениях и страшащиеся разоблачений, одним словом, всякого рода отребье, подонки общества, люди без чести и морали, «которые по своему рождению, воспитанию и заслугам могут самое большее претендовать лишь на то, чтобы носить наши ливреи» (Ibid., № 14, 12). Теперь Свифт безоговорочно одобряет политику тори, все принимаемые ими меры и законы, даже билль, по которому в парламент могли быть избраны только лица с очень высоким доходом от земельной собственности. Лишь теперь, утверждает он, народ может свободно решать свои дела и выбирать (напомним, что, употребляя слово «народ», Свифт в первую очередь имеет в виду землевладельцев и духовенство); «никогда ни один король не имел министров, более способных различать истинную заслугу, нежели те, что стоят ныне у кормила власти; рассмотрев все стороны деятельности нынешнего кабинета, он не в состоянии упрекнуть его хотя бы в одном неудачном или ложном шаге» (Ibid., № 41, 153). Сопоставив эти слова с некоторыми признаниями Свифта на сей счет в «Дневнике», где он тоже далеко не всегда откровенен, читатель сумеет убедиться, насколько такие утверждения соответствовали его истинным взглядам. [Впрочем, вполне откровенно он высказался на сей счет лишь много лет спустя, в «Путешествиях Гулливера», где рекомендовал, в случае, если раздоры между партиями становятся особенно ожесточенными, производить с помощью хирургической операции замену половины мозга лидеров одной партии соответствующей половиной мозга их противников и наоборот. «Что же касается качественного или количественного различия между мозгами вождей враждующих партий, то, по уверениям доктора, основанным на продолжительном опыте – это сущие пустяки» (III, 6).] Но, пожалуй, более всего он превозносит лидеров тори за благородство происхождения, а презрение к знатности считает опаснейшей ересью. «Не следует думать, – пишет он в одном из очерков „Экзаминера“, – что я недооцениваю заслуги и добродетель, в ком бы они ни проявились, напротив, я считаю таких людей достойными высочайших должностей в государстве… Ведь жемчуг сохраняет цену, даже если он найден в навозной куче, однако это все же не то место, где его можно с наибольшей вероятностью отыскать» (Ibid., № 40, 151). [А вот о том же в «Путешествиях Гулливера»: «…я сказал ему, что наша знать совсем не похожа на то представление, какое он составил о ней… Недостатки физические находятся в полном соответствии с недостатками умственными и нравственными, так что люди эти представляют собой смесь хандры, тупоумия, невежества, самодурства, чувственности и спеси. И вот без согласия этого блестящего класса не может быть издан, отменен или изменен ни один закон; эти же люди безапелляционно решают все наши имущественные отношения» (IV, 6).]

Таким образом в позиции Свифта по коренным вопросам тогдашней английской политической жизни произошел весьма ощутимый сдвиг вправо. Конечно, этим далеко не исчерпывается значение его публицистики тех лет: ведь он развернул в ней беспримерную по своим масштабам кампанию за заключение мира, дискредитировал в общественном мнении всех тех, кто этому противился, а его лучшие журнальные очерки в «Экзаминере» и памфлеты – в первую очередь «Поведение союзников» – могут служить прекрасным образцом английской политической сатиры; без них, без опыта этих четырех лет, возможно, не было бы и многих страниц «Путешествий Гулливера». Однако историк, изучающий эту эпоху, ошибется, если примет целиком на веру его аргументы и выводы, потому что его памфлеты – отнюдь не беспристрастное свидетельство современника, а скорее только документальное свидетельство позиции тори.

* * * *

Завершив работу над «Поведением союзников», Свифт мог, наконец, подумать о возвращении домой; он даже начинает упаковывать книги – ведь теперь у министров нет к нему никаких особых поручений. Но проходит месяц за месяцем, проходит весь 1712 год, а он все еще остается в Лондоне, и, хотя и в этом году произошло немало достопамятных событий, автора «Дневника» они уже явно занимают меньше. Так, в частности, союзники, и в первую очередь, конечно, голландцы, увидя себя обойденными и обманутыми, не желали заключать мир на таких условиях, и тогда Болинброк решился на шаг, который нельзя назвать иначе, как предательским: он послал Ормонду, сменившему Мальборо на посту главнокомандующего, секретное предписание удерживаться от всяких военных столкновений с французами, каких бы действий в отношении союзников Англии те ни предпринимали, и, более того, Ормонду сообщали, что французы уведомлены об этом предписании. Едва ли есть необходимость говорить, что французы не преминули этим воспользоваться и нанесли несколько тяжелейших поражений голландцам. Но и этого мало: Оксфорд и Болинброк передали французам полученные ими от своего шпиона сведения о планах наступательной операции своего союзника Евгения Савойского. Наконец, когда Болинброк окончательно склонил французов принять его условия, Ормонду был дан приказ вообще увести английские войска с театра военных действий, что и было сделано прямо на глазах у негодующих солдат союзников. О тайных письмах французам Свифт почти наверняка не знал (много позднее они были обнаружены в архивах французского министерства иностранных дел) [Письмо Болинброка Ормонду, а также письма из французских архивов приведены в кн. Тревельяна. (Trevelyan G. M. England…, Ill, 216, 230—231).], но о секретных предписаниях Ормонду знал и, как это видно из «Дневника», вполне оправдывал такие меры и даже радовался тому, что подлых голландцев как следует проучили и сделали более сговорчивыми. Но, как бы то ни было, 11 апреля 1713 г. в Утрехте долгожданный мир был, наконец, подписан. Почему же Свифт все еще не уехал? Тут необходимо остановиться на обстоятельстве, доставлявшем ему едва ли не больше нравственных мук, нежели все драматические превратности судьбы торийского кабинета, борьба за власть между двумя его лидерами и сложные психологические коллизии находившегося среди двух огней Свифта, ни даже все перипетии подписания мира. Свифт мог с полным правом говорить о себе, что он служит кабинету тори не за плату, что он не получил от них ни фартинга, ничем им не обязан и помогает им по убеждению. О том, что никакого предварительного уговора насчет того, каким образом они отблагодарят его за услуги, не существовало, свидетельствует хотя бы история с попыткой Оксфорда (тогда еще Гарли) заплатить ему деньги. Свифт, судя по всему, считал, что коль скоро отношения строятся на основании доверия и дружбы и на него возложена столь ответственная миссия в жизни целой страны, то его высоким друзьям следует понять, что и его общественное и имущественное положение должно как-то этому соответствовать. Главное, чего он добивался, это – независимости; он не желал подачек – ни денег, ни должности капеллана при том же Оксфорде; он не хотел больше зависеть от чьих бы то ни было милостей. Надеялся, отчаивался и снова надеялся.

Еще в ноябре 1710 г., выпустив первые номера «Экзаминера», он выражает опасение, что его новые покровители, возможно, окажутся такими же благодарными, как и их предшественники; он даже и им самим говорит, что «… еще не знавал министров, которые бы хоть что-нибудь сделали для тех, кого допустили разделять свои удовольствия». Не раз повторяет он в своих письмах, что если бы мог уехать без ущерба для своего достоинства, то сделал бы это без промедления, но что возвратиться ни с чем выглядело бы уж слишком унизительно. До поры до времени у него есть убедительные доводы. Сначала он обещает вернуться к Рождеству, рассчитывая закончить тогда дело с первинами; потом – к весне следующего года, надеясь к этому времени сбыть с рук издание «Экзаминера»; потом возникает новая необходимость; он должен помочь Болинброку своим памфлетом, и он опять обещает приехать к Рождеству. Но только уже к следующему. Наконец, и оно миновало, и виги повержены, и дело с подписанием мира так или иначе продвигается к своей цели, и он ничем собственно не занят, но переносит свой отъезд на лето. Теперь он иногда по целому месяцу вовсе ничего не пишет («У меня нет ни досуга, ни настроения продолжать эти письма…»); предлогов для откладывания отъезда больше нет никаких, да и его корреспондентки, судя по всему, уже изверились.

Суть же дела состояла в том, что 5 февраля 1712 г. появилась вакансия, которая вполне бы устроила Свифта – освободился деканат Уиллса. Это позволило бы ему остаться в Англии, в Лондоне (деканат находился близ Виндзора). И хотя ровно год спустя он пишет дамам: «… я вообще ничего для себя не просил, и это истинная правда», дело обстояло не совсем так. Ему, конечно, не хотелось просить, но иного выхода не было. Вот письмо, которое он адресовал Оксфорду утром того самого дня: «Милорд, беру на себя смелость всепокорнейше уведомить вашу милость, что сегодня в час ночи преставился декан Уиллса. Я всецело вверяю свою участь на благоусмотрение вашей милости и остаюсь, милорд, с величайшим почтением покорнейшим и бесконечно обязанным слугой вашим» [Corresp., I, 288.]. Как это напоминало письмо, отправленное им 13 ноября 1709 г. лорду Галифаксу, в котором он просил (на случай, если этой зимой не умрет доктор Саут, ректорат которого в Оксфордшире Свифт надеялся получить), чтобы Галифакс и Сомерс подумали о нем в связи с епископатом в Корке, ибо тамошний епископ болен сейчас тифом. Все повторялось заново, но только тогда он писал не без шутливости, теперь у него уже не было на это сил.

Проходит почти два месяца томительного и безрезультатного ожидания; 25 марта освобождается второй деканат, а 19 июня – третий; наконец, 25 ноября освобождается епископат Херефорда, а Свифт все еще ждет решения своей участи. Он все чаще хандрит и испытывает апатию. А тем временем слухи о том, что его будто бы уже назначили деканом Уиллса, достигают Ирландии, и дамы сначала спрашивают его, так ли это, а потом и вовсе решают, что он просто хочет преподнести им сюрприз. Многие его уже поздравляют. Это превращается в пытку. Прочитав об этом в очередном ответе Стеллы, он в гневе, не дочитав письма, тотчас же вновь запечатал его. И в отношениях со своими патронами он бросается из одной крайности в другую: то начинает умышленно их избегать и пренебрежительно роняет по адресу Оксфорда: «Впрочем, я не буду обеспокоен, если он сочтет меня неучтивым», то, напротив, старается расположить их к себе поступками, вызывающими чувство неловкости. Так, он не преминул обратить внимание лорда-казначея на то, что спас ему жизнь как раз в тот день, когда родился король Вильгельм, и припоминает чрезвычайно комплиментарное четверостишие, сочиненное им год тому назад, когда Оксфорд был ранен; он пишет ему письмо, предлагая учредить Академию наподобие французской, и ловкий политический интриган и к тому времени уже запойный пьяница Оксфорд приобрел бы в таком случае репутацию покровителя словесности. Именно в это время Свифт по собственной инициативе принимается писать «Историю последних четырех лет. правления королевы», чтобы представить потомкам деяния кабинета тори в наиболее благоприятном свете, и читает Оксфорду его характеристику с тем, чтобы тот внес свои исправления, он просит Оксфорда, Болинброка, Ормонда и миссис Мэшем подарить ему свои портреты, чтобы у него были портреты всех тех, кого он действительно любит.

[Что он на самом деле думал о фаворитах («самые безобразные и злобные из всего стада» йэху, которые «лижут ноги и задницу своего господина») и королевском дворе («помойная яма»), видно из «Путешествий Гулливера». Таких характеристик в книге немало. Мы процитируем здесь лишь характеристику первого министра и представим читателю сравнить ее с личностью Гарли, как она вырисовывается постепенно в «Дневнике»: «…Первый или главный министр государства… является существом совершенно неподверженным радости и горю, любви и ненависти, жалости и гневу, по крайней мере он не проявляет никаких страстей, кроме неистовой жажды богатства, власти и титулов; он пользуется словами для самых различных целей, но только не для выражения своих мыслей; Он никогда не говорит правды, иначе как с намерением, чтобы ее приняли за ложь … Наихудшим предзнаменованием для вас бывает обещание министра, особенно когда оно подтверждается клятвой; после этого Каждый благоразумный человек удаляется и оставляет всякую надежду» (IV, 6).]

Правда, постепенно он начинал, по-видимому, понимать, что дело не только в том, что «люди не торопятся оказывать милости», но и в том, что его назначению в Англии препятствует королева, хотя в «Дневнике» об этом ни слова. Из «Дневника» мы узнаем, что он предложил Оксфорду начать выпуск монет в виде медалей с профилем королевы, той самой королевы, о которой он ранее писал, что, когда она охотится в экипаже, то смахивает на йэху. До напечатания «Гулливера» оставалось еще 15 лет, но образы отвратительных дикарей, как бы являющих человеческую природу без маски, уже возникали в его воображении и ассоциировались с королевой Англии и ее окружением.

15 сентября 1712 г. он пишет уже без обиняков: «С недели на неделю я ожидал, что в отношении моих собственных дел наконец-то будет что-то предпринято, однако и по сей день так ничего и не сделано, и я понятия не имею, когда это произойдет, и произойдет ли вообще». Он клянется, что если его обойдут при первой же открывшейся вакансии, он тотчас отсюда уедет и навсегда покончит со всякими дворами. 13 апреля 1713 г. он узнает от Льюиса, что все три деканата отданы другим, и, несмотря на это, по-прежнему остается в Лондоне. Он требует от своих патронов немедленно предоставить ему место, грозя в противном случае тотчас покинуть Англию. Теперь он готов получить место даже в Ирландии, ибо ясно видит, что дни пребывания у власти кабинета тори, полностью парализованного враждой его лидеров, сочтены, тем более, что состояние здоровья королевы с каждым днем ухудшается.

Свифт еще предпринимает последние попытки хоть как-то сгладить отношения Оксфорда и Болинброка, редактирует предстоящую речь королевы в парламенте, но прежде всего усиленно хлопочет о получении деканата св. Патрика в Дублине. Что он ради этого претерпел, читатель сам увидит из записей, сделанных Свифтом в последние дни. Ему пришлось в конце концов поступиться своей гордостью. И как раз в те дни, когда шотландские лорды, возмущенные политикой Англии в отношении их страны, потребовали расторжения унии, Свифт уезжает в Ирландию. Он торопился занять свою должность. Он уезжал, уязвленный всеми перенесенными унижениями, оставляя кабинет тори на краю гибели и все же с намерением возвратиться сюда зимой или даже осенью.

[Не потому ли он так часто пишет на страницах «Путешествий Гулливера» о неблагодарности? В Лиллипутии, например, неблагодарность рассматривается как уголовное преступление. В этой же части книги мы читаем следующие строки: «…величайшие услуги, оказываемые монархам, не в состоянии перетянуть на свою сторону чашу весов, если на другую бывает положен отказ в потворстве их страстям» (I, 5). Когда в стране Глаббдобдриб Гулливер пожелал увидеть людей, оказавших великие услуги монархам и отечеству, их имена, за исключением немногих, невозможно было найти в архивах, большинство их умерло в нищете и немилости, а остальных история оболгала (III. 8).]

На этом «Дневник» прерывается. О том, что испытывал Свифт после своего вынужденного и поспешного отъезда, прекрасно видно из его письма к Э. Ваномри от 18 июля 1713 г. (с. 436). В Дублине, где широко распространились слухи о тайных сношениях кабинета Оксфорда с претендентом, местные английские протестанты и духовенство встретили Свифта крайне враждебно. В письмах же из Лондона его просили поскорее возвратиться, поскольку торийский кабинет крайне нуждался в его услугах, и 29 августа, пробыв в Ирландии после трехлетнего отсутствия всего лишь два с половиной месяца, он вновь уехал в Англию.

9 августа он снова в Лондоне. И опять начались поездки в Виндзор, обеды то в обществе теряющего власть Оксфорда, то в обществе постепенно прибирающего ее к рукам и уже перетянувшего на свою сторону леди Мэшем Болинброка. Вскоре Свифт вступает в ожесточенную полемику с бывшим своим приятелем из лагеря вигов – Ричардом Стилем, обрушившись на него двумя своими памфлетами, в одном из которых («Общественный дух вигов») он позволил себе пренебрежительные высказывания о шотландском дворянстве, в связи с чем депутация шотландских лордов явилась к королеве с требованием разыскать и наказать автора. Палата лордов осудила памфлет, а его издатель Морфью и типограф Барбер подверглись аресту. Все, конечно, прекрасно понимали, кому принадлежит этот памфлет, но для задержания автора необходимо было формальное основание, и хотя правительство никоим образом не собиралось подвергать Свифта аресту, оно, тем не менее, вынуждено было объявить о вознаграждении в 300 фунтов тому, кто укажет автора. Взаимное ожесточение достигло кульминации.

Что оставалось делать Свифту? Участь Оксфорда легко было предвидеть, а связать свою судьбу с Болинброком было слишком рискованно. Не попрощавшись ни с тем, ни с другим и уведомив о своем местопребывании только самых близких друзей, Свифт уехал из Лондона и поселился в 50 милях в небольшой деревушке у знакомого пастора. Оттуда по письмам из Лондона он следит за последними сценами драмы, то и дело сбивающейся на фарс. 26 июля 1714 г. Оксфорд был отстранен от должности, но торжество Болинброка длилось недолго: 31 июля королева умерла, и он почти тотчас же остался не у дел. Ганноверский курфюрст, провозглашенный королем Георгом I, еще по пути в Англию посылал распоряжения, из коих было очевидно, что тори не на что надеяться. Оксфорд, правда, изображает из себя человека обиженного, демонстративно выражает радость по поводу таких перемен и посылает новому королю письмо с изъявлениями преданности, но все тщетно.

16 августа, не заезжая в Лондон, и не повидавшись ни с кем, Свифт уехал в Ирландию. Он и теперь не оставлял надежд на возвращение, не исключал возможности будущего сотрудничества с Болинброком или с Оксфордом или даже с теми из тори, кто приспособился к новому порядку вещей. Только 11 сентября он узнал об отставке Болинброка и из обстоятельств, сопровождавших это событие, понял, что теперь ему предстоит надолго, быть может навсегда, остаться в Ирландии.

Виги начинали сводить счеты. 18 марта 1715 г. Болинброк, опасаясь преследования, тайно бежал во Францию; 9 апреля был учрежден Тайный комитет во главе с Уолполом для расследования всех документов, относящихся к Утрехтскому договору; 10 июня на основании представленного этим комитетом отчета парламент обвинил Оксфорда, Болинброка и Ормонда в государственной измене, а месяц спустя Уолпол расквитался с одним из своих недавних обвинителей, заключив Оксфорда в Тауэр, откуда тот вышел лишь через два года. Ормонд тоже спасся бегством. Это был разгром, окончательный и бесповоротный. Таков был финал целого этапа в жизни Свифта. Он приехал в Англию на три-четыре месяца, а пробыл почти четыре года и возвратился в Ирландию потому, что после происшедших перемен его политической карьере в Англии пришел конец. Теперь ему предстояло, как он писал, «… с помощью привычки научиться переносить эту страну» (Ирландию. – А.И.) [Corresp., I, 375.].

Читателю «Дневника для Стеллы» невозможно не заметить того обстоятельства, что на его страницах то и дело по разному поводу проскальзывает отчетливая неприязнь автора ко всему ирландскому. У епископа Клогерского «милая ирландская забывчивость»; сестре Парнела «несколько свойственна ирландская бесцеремонность»; в другом месте он замечает: «… зимой в Лондоне нет ничего хуже, нежели полчища ваших ирландцев… впрочем, я всегда держусь от них подальше». Свифт с подчеркнутым пренебрежением относится к оценке его писаний ирландской публикой и уверяет, что вообще предпочитает обходиться без ее одобрения. Следует отметить, что такого рода неприязнь характерна не только для «Дневника». «Известия о раздорах, связанных с выборами мэра Дублина, – пишет он Кингу 13 октября 1713 г., – занимают нас ровно столько же, как если бы вы прислали нам отчет о своем маленьком сынишке, забавляющемся вишневыми косточками, и вообще самое лучшее, что может сделать ирландское правительство, – это не беспокоить нас своими делами» [Ibid., 391.]. «Поверите ли, – читаем мы в „Дневнике“, – я серьезно убежден, что если бы ДД не жили в Ирландии, то я не вспоминал бы о ее существовании и двух раз в году». Свое назначение в деканат св. Патрика он воспринимает как изгнание, как ссылку. «Газеты поведают вам, – пишет он Дайперу, – что я вновь осужден на житье в Ирландии» [Ibid., 346.].

Как ни мучительны были для него последние недели в Лондоне, как ни тяжело было ему наблюдать развал кабинета, там была жизнь, там вершились судьбы Англии и шла напряженная борьба, которая соответствовала его темпераменту и склонностям, там было где развернуться его таланту. Здесь, в Ирландии, все казалось ему провинциальным и убогим, а местные конфликты в сравнении с тем, что происходило в Лондоне, представлялись мелкими дрязгами. Но это еще не все. Ведь он добыл для ирландской церкви первины, а там почти никто не признавал его заслуг, ведь его имя так и не было официально упомянуто в связи с этим делом. Зато все прекрасно знали, что, бывший сторонник вигов, он перешел на сторону тори и был правой рукой свергнутого ныне кабинета. В парламенте и магистратах Ирландии преобладали виги (недаром Свифт с таким раздражением писал об ирландском парламенте тех лет, требуя его роспуска и выборов нового, лояльного к тори). Представители различных религиозных сект – а они составляли не меньше половины английских поселенцев в стране – ненавидели тори, потому что именно тори ввели в Ирландии Акт о присяге и преградили им путь ко всякого рода должностям, а Свифт был рьяным сторонником Акта о присяге. Наконец, все поселенцы в Ирландии – и сторонники англиканской церкви, и нонконформисты – считали, что кабинет тори готовит реставрацию Стюартов, а это было бы на руку коренному населению страны – католикам-ирландцам и во вред всем протестантам: и приверженцам англиканской церкви и диссентерам.

Но и помимо всего этого, что было ему, первому публицисту страны, делать здесь, в Ирландии, лишенной и тени политической самостоятельности? Здесь завистливо игнорировали стремительный взлет, произошедший в его судьбе, и по-прежнему числили в одном ряду с прочими писаками, а для его гордости это было непереносимо. И, кроме того, по рождению он был англичанин и никогда этого не забывал. Он, по-видимому, вполне искренно, будто заклинание, вновь и вновь твердит в «Дневнике» о своем желании уехать в Ларакор, увидеть свои ивы и кустарник, словно стараясь убедить самого себя, что именно в таком образе жизни, вдали от министров и политики, заключается счастье, но в душе прекрасно понимал, что такое счастье не для него. И жить он хотел в Англии.

Должно было пройти несколько лет очень замкнутого, сурового существования, прежде чем Свифт окончательно осознал, что отныне его судьба навсегда связана с этим островом, что и он теперь – один из этих второсортных подданных английского короля. Вот тогда-то и родилось у него желание показать своим торжествующим соперникам в Лондоне, что и там, в Ирландии, он может быть для них страшен, что и в изгнании он заставит их считаться со своим пером. Тогда-то и появились его знаменитые «Письма суконщика» (1724—1725), всколыхнувшие всю Ирландию и явившиеся важнейшей вехой национально-освободительного движения в стране. Вместе с тем не следует, конечно, упускать из вида, что, выступая в этих своих памфлетах против всякого ущемления прав ирландцев в вопросах управления, торговли, ремесел и законодательства, Свифт первоначально вел речь не о коренном населении Ирландии, а о переселившихся туда англичанах. Он недвусмысленно высказал это в письме к графу Питерборо от 28 апреля 1726 г., которое он просил передать тогдашнему премьер-министру Уолполу и в котором он по пунктам изложил свою программу урегулирования ирландских дел. Первым пунктом в нем значится следующее: «Поскольку всех людей, родившихся в Ирландии [курсив Свифта. – А.И.], называют ирландцами и обращаются с ними как с таковыми, несмотря на то, что их отцы и деды родились в Англии, а их предки завоевали Ирландию, то из этого следует всепокорнейше умозаключить, что, в соответствии с принятыми у всех других народов и в частности у греков и римлян обычаями, с ними должны обращаться таким же образом, как и с любыми подданными Британии» [Ibid., Ill, 131.].

Однако высказанным им в памфлетах «Письма суконщика» мыслям о положении жителей Ирландии суждено было постепенно приобрести куда более широкое истолкование, нежели поначалу имел в виду Свифт. Ведь в своих «Письмах суконщика» [Свифт Дж. Памфлеты, с. 118.] и других ирландских памфлетах Свифт писал о том, что английские лорды довели ирландских крестьян до полного обнищания и обрекли их на голодную смерть, о том, что все сколько-нибудь значительные гражданские и церковные должности раздаются и продаются англичанам, что ирландский парламент лишен каких бы то ни было прав и ничего не решает, а судьбу страны вершат в стенах английского парламента, наконец, что интересы Ирландии постоянно приносятся в жертву алчности и властолюбию Англии, а ее жители низведены до положения париев. Все это было справедливо (пусть в неодинаковой степени) в отношении всех категорий обитателей Ирландии: выходцев из Англии и коренных ирландцев, протестантов и католиков, вигов и тори, людей обеспеченных и бедняков. В итоге призывы и обличения Свифта привели к самому неожиданному результату – впервые в истории многострадального острова они объединили эту разнородную, охваченную постоянными раздорами и ненавистью массу людей вокруг идеи борьбы за свое достоинство, за равенство со всеми другими подданными английского короля и право быть хозяевами на своей земле. И Свифт, всегда так упорно сопротивлявшийся допуску диссентеров на государственную службу, так изобличавший происки папистов, так пренебрежительно отзывавшийся во времена, когда он писал свой «Дневник для Стеллы», о спорах в ирландском парламенте, волею судеб оказался выразителем чаяний всех слоев населения Ирландии.

В «Дневнике для Стеллы» он насмешливо уподоблял хулиганские выходки могоков на ночных улицах Лондона, полосовавших ножом лица прохожих, действиям ирландских крестьян, в порыве отчаяния подрезавших сухожилия у скота, принадлежавшего английским лендлордам, и при этом нимало не задумывался над смыслом этих действий, их причинами. В IV же части «Путешествий Гулливера» мы читаем строки, свидетельствующие о существенных переменах в позиции писателя: «… богатые пожинают плоды работы бедных, которых приходится по тысяче на одного богача, и… громадное большинство нашего народа вынуждено влачить жалкое существование, работая изо дня в день за скудную плату, чтобы меньшинство наслаждалось всеми благами жизни». Здесь нельзя не видеть влияния начатой сатириком уже в конце 1719 – начале 1720 гг. кампании в защиту прав Ирландии. Сочиняя в январе 1727 г. посмертную характеристику Стеллы, он счел необходимым включить сюда строки, которых никак нельзя себе представить в тексте «Дневника»: «Она любила Ирландию намного сильнее, нежели большинство из тех, кто обязан ей своим рождением и богатством… Тирания и несправедливость Англии в отношении этого королевства вызывала у нее негодование». Тогда, в Англии, он выступал как публицист одной партии, теперь же он выступал фактически от лица всего народа. Вот почему последующие борцы за независимость Ирландии, несмотря на все приведенные выше оговорки, имели Основание считать его человеком, способствовавшим зарождению ирландского национального самосознания и ирландским патриотом. Таков был объективный результат его последующей деятельности. Однако более обстоятельный разговор об этом периоде его жизни уже выходит за пределы нашего повествования.