Текст книги "Двадцать семь костей"
Автор книги: Джонатан Нэсоу
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Пролог
1985 год. В деревне Лолоуа-аси на острове Пулау-Ниас, в семидесяти пяти километрах от восточного побережья Суматры, умирает вождь племени.
Он умирает сидя. В Лолоуа-аси все еще существует традиция, согласно которой вождь должен произнести предсмертную речь, сидя на брачном ложе, украшенном богатой резьбой. При необходимости его поддерживает одна или несколько жен, рядом лежит череп или правая рука врага, которые он заберет с собой в загробный мир.
Иногда предсмертная речь, в которой подводится итог жизни и правления великого человека, а заодно рассказывается история деревни, длится сутками. Эта речь началась несколько часов назад. Жизнь в деревне идет своим чередом: женщины варят ямс или работают в поле, мужчины рубят лес, кормят и чистят свиней – основной источник дохода и показатель экономического благополучия острова. Но в Омо-Себуа, или Великом Доме, оба наследника вождя ни на секунду не отлучаются от его ложа.
В их преданности есть особый смысл. По традиции Лолоуа-аси преемником становится тот из наследников, кто окажется рядом с вождем в момент его смерти и успеет вдохнуть его последний выдох, в котором, согласно поверьям, заключается софу и фа-атуа-туа – власть и мудрость, а также очень важная лакхоми – сила духа. Из них состоит ихеха – бессмертная душа.
Поймав выдох, ты получаешь все: хозяйство, свиней, власть и Великий Дом. Поэтому оба наследника, голые по пояс, с ритуальными, шитыми золотом саронгами [3]3
Саронг (сарунг) – индонезийская и малайская женская и мужская одежда – подобие длинной юбки, образованной длинным куском ткани, обернутым вокруг нижней половины тела – от талии до щиколоток. – Здесь и далее примеч. пер.
[Закрыть]на талии, ждут, прислушиваясь к каждому звуку, в то время как в доме появляются и исчезают женщины, принося блюда с рисом, курицей и жареной свининой.
Но одна женщина не готовит пищу и не накрывает на стол. Это молодая белая американка, участница семейной экспедиции антропологов. Вместе с мужем они снимают на любительскую камеру обряды и обычаи последней деревни в Северной Суматре – провинции Индонезии, сохранившей традиции своего племени. Сейчас муж снимает происходящее, а жена, которая выглядит гораздо моложе его, делает пометки в блокноте.
Антропологи никогда не видели предсмертного ритуала, но слышали о нем и знают, что должно произойти дальше. По традиции после речи и прощального благословения (все присутствующие, включая американцев, получают напутственное слово и кусок освященной кости от челюсти свиньи) вождь останется сидеть, поддерживаемый своими женами, а его сыновья будут ходить вокруг кровати.
Когда старшая из жен почувствует, что вождь умирает, она подаст знак другим женам. Вместе они уложат его на кровать, и наследник, которому посчастливится в этот момент оказаться ближе к вождю, склонится над ним, откроет рот и вдохнет его дыхание, его софу, фа-атуа-туа, лакхоми, ихеха и все остальное.
Главное – поймать момент. Американцы ждут начала этой торжественной «игры в стульчики», которая закончится напряженной борьбой в ту минуту, когда музыка, если так можно выразиться, прервется. Они даже шутят по этому поводу.
Однако тем летним утром не происходит ничего смешного. Камера фиксирует каждый момент. Прежде чем сообщить женам, что смерть, которой не избежит никто из нас, наконец-то приблизилась к вождю, старшая жена подает тайный знак Ама Бене – своему родному сыну и старшему из наследников. Она подносит руку ко лбу, словно показывая, как глубока ее печаль. Он замедляет шаг и становится у изголовья кровати, в то время как старика кладут на украшенный набивным рисунком матрац. Костлявая грудь Ама Бене тяжело поднимается и опускается – даже самые здоровые мужчины в Лолоуа-аси отличаются худобой.
На пленке видно, что, как только Ама Бене склоняется над отцом, его яростно отталкивают в сторону, он исчезает из кадра, а в комнате начинается беспорядок. Это младший сын, Ама Халу. Камера снимает, как он склоняется над телом вождя. Он делает сильный, глубокий вдох и победоносно воздевает к небу руки.
Но через мгновение Халу отшатывается от кровати. Из его паха торчит окровавленное острие копья. В кадре позади него снова появляется Бене; сжимая копье обеими руками и слегка подавшись назад, он упирается голой ступней в спину своего младшего брата, используя ее как рычаг.
Острие копья исчезает. Бене падает на спину с окровавленным копьем в руке, а Халу устремляется к женщине-антропологу. Он падает ей на руки. На его губах появляется кровавая пена.
Бене вскакивает и направляется к ним. Очевидно, он собирается забрать последний вздох брата. Один шаг он уже сделал. Но у Халу другие планы. Оглянувшись через плечо на старшего брата и улыбнувшись ему кровавой улыбкой, он снова поворачивается к американке. Халу хватает ее за затылок, притягивает к себе, широко открывает рот и касается своими губами ее губ.
Ее рот измазан кровью, она сопротивляется, пытается отвернуться, но даже Бене не может разжать объятий Халу. Халу тяжело падает на колени, американка вместе с ним. Он выдыхает последний выдох ей в рот в тот момент, когда брат наносит ему удар древком копья. Женщина чувствует сотрясение от беспорядочно наносимых ударов. Она никогда не восстановит зуб, сломанный в тот день.
Что касается дыхания умирающего, то оно мягкое, кислое и в нем чувствуется привкус меди. Женщина даже не сомневается, что это нечто большее, чем двуокись углерода. Руки, сжимающие ее голову, слабеют. Мертвец падает на пол. Стоя на коленях, она смотрит вверх. Братоубийца Ама Бене нависает над ней, его лицо искажено гневом, окровавленное копье занесено над головой. Она улыбается ему кровавой улыбкой победителя. Кровь и триумф принадлежат не ей, а умершему, однако улыбка… Улыбка ее собственная.
Глава первая
1
Как и было условлено, ровно в полночь Энди Арина подъехал к докам гавани Фредериксхавн и припарковал свой старенький желтый «битл» напротив пустой хижины портового инспектора. Убедившись, что за ним никто не следит, он закрыл машину, перешел через дорогу и встал около навеса, держа в руке спортивную сумку – опять же согласно инструкции.
Энди было тридцать девять, он работал барменом и обожал песню Джимми Баффетта «Сорокалетний пират». Он даже не знал, поедут ли они по суше или поплывут морем (Эппы специально напустили тумана по этому поводу), и с трудом сдерживал волнение. Сверхсекретные планы, полуночная встреча, нарисованная от руки на клеенке карта, древние клады… Даже если они вернутся с пустыми руками, это путешествие все равно стоит его времени и сил.
В любом случае терять ему нечего. Если новые партнеры попросят разделить с ними расходы или дать немного старой доброй наличностью, – ну что ж, послушный маменькин сыночек Эндрю не вчера родился на свет. Но похоже, от Эндрю требовались только сильная спина и рот на замке. За это ему обещали десять процентов от выручки, если таковая будет.
В 12.05 около него затормозил белый фургон «додж» с зашторенными окнами. Энди открыл боковую дверь, бросил сумку назад и сам запрыгнул в машину. Задних сидений в ней не было. Энди перевернул пустое пластиковое ведро, чтобы использовать его вместо стула, и дружелюбно кивнул индонезийцу неопределенного возраста, Бенни, сидевшему на корточках около задней двери. Энди никак не мог понять, что связывало Эппов и Бенни. Очевидно, тот был их слугой, но его внимательные, глубоко посаженные глаза, морщинистое лицо и степенная манера держаться говорили о том, что этим дело не ограничивалось.
– Кто-нибудь знает о нашей встрече? – спросил доктор Фил Эпп, худой бородатый мужчина, поворачиваясь к Энди с пассажирского места. У него была точно такая же борода без усов, как и у Эйба Линкольна. Он и сам немного смахивал на Линкольна, хотя больше был похож на старого безумного Джона Брауна, которого Энди помнил по фотографиям. Особенно глаза. – Кто-нибудь видел, что ты ждешь нас?
– Нет и еще раз нет.
– Что ты сказал своему начальнику? – поинтересовалась доктор Эмили Эпп, женщина лет сорока, с большой грудью. Она сидела за рулем. Эмили выглядела лет на двадцать моложе своего мужа, у нее были рыжие волосы, серые глаза, большой чувственный рот и маленький носик.
– Я никому ничего не сказал. В понедельник и вторник у меня выходные.
– А своей девушке? У тебя есть девушка? – Она повернула зеркало, чтобы рассмотреть лицо Энди. Он видел только отражение ее слегка выпученных глаз, призрачно подсвеченных снизу приборной доской.
– Я никому не говорил.
– Но у тебя ведь много подружек? Ты же бармен, – продолжал допытываться Фил.
Энди обычно любил похвастаться своими победами, но по причине, которую он и сам не мог понять, разговор о личной жизни с этой парой вызывал у него чувство… омерзения. Это неприятное слово пришло ему на ум совершенно неожиданно.
– И куда мы направляемся? Теперь-то вы мне можете сказать?
– Сейчас ты мне сам об этом скажешь. – Фил передал ему карту, точнее, ее ксерокопию. Оригинал Энди видел только один раз, на прошлой неделе, и то лишь мельком.
– Похоже, это… Так, это определенно Сент-Люк. Конечно. Хотя я мог бы сразу догадаться – мы ведь едем по суше.
– Ты прав, Эйнштейн, – улыбнулась Эмили.
– Ладно… Так, здесь гавань Фредериксхавн… – Фил перегнулся через спинку сиденья, наблюдая, как Энди ведет указательным пальцем по Северному побережью, и затем – на восток. – Здесь – холмы Кариб… Значит, мы едем в… бухту Контрабандиста?
– Это все, что тебе пока нужно знать. – Волосатая рука Фила выдернула у него карту. Фил снова свернул ее и убрал в один из многочисленных карманов своей рубашки-сафари.
Они ехали молча вдоль побережья, тем самым путем, который Энди только что проследил на карте. Ночь была безлунная, но звезды на Карибах светили ярко. Энди подвинул ведро, на котором сидел, в левую часть фургона (на Сент-Люке, острове, являющемся территорией США на востоке Карибского архипелага, движение левостороннее), отодвинул шторку на окне и прижался носом к стеклу. Внизу он видел тонкую белую линию прибоя вдалеке, у подножия холмов Кариб, названных так, потому что четыреста лет назад последних представителей этого некогда свирепого племени постигла жестокая судьба: мужчины, женщины и дети сбросились с этих утесов, предпочтя смерть рабству у испанцев, которые собирались отправить их на доминиканские золотые прииски.
– Вы проводили раскопки у подножия холмов? – спросил Энди, задергивая шторку.
Эппы были семейной парой антропологов или археологов – Энди всегда путал эти две профессии.
– О да, – ответила Эмили, повернувшись к нему и улыбнувшись так, что стал виден скол на переднем зубе. – Там настоящее кладбище костей. – В ее голосе звучала радость.
– Милая, следи за дорогой, иначе это кладбище пополнится нашими костями, – предупредил ее Фил.
– Не думаю, что это усложнит работу археологов в ближайшие четыреста лет! – весело отозвалась она, после чего обратилась к Энди: – Мы приехали на Сент-Люк, чтобы изучать карибские племена. Знаешь, что нам больше всего понравилось? Эти племена полностью вымерли. Никаких потомков, которые подняли бы шум из-за раскопок.
Шоссе спускалось вниз наподобие американских горок. Бенни без проблем сохранял равновесие, зато Энди не мог удержаться на ведре, которое стало под ним ерзать. Он встал, согнулся почти пополам, расположил ноги по разные стороны трансмиссионного вала и вцепился руками в передние сиденья. В такой позе он простоял всю оставшуюся до моря дорогу, стараясь удержаться на подъемах и спусках.
Несколько минут спустя после того, как они проехали бухту Контрабандиста – широкую, освещенную звездами лагуну, окруженную зарослями ядовитой манцинеллы, – Эмили сбавила ход. Фил высунулся из окна и сказал:
– Приехали!
За пушистым деревом диви-диви с причудливо изогнутым стволом был поворот направо. Эмили резко сорвалась с места; фургон свернул с шоссе и поехал в глубь острова, оставляя на дороге легкие следы от шин, затем он снова повернул на запад, к возвышавшимся джунглям.
Дорога оборвалась вскоре после того, как над фургоном сомкнулась лесная чаща, закрыв звездное небо. Эмили погасила фары и выключила двигатель. Через мгновение джунгли наполнились звуками: в кустах шелестели мангусты, преследовавшие своих жертв; черные ведьминские попугайчики кричали в кронах деревьев, но Энди сидел в фургоне, ожидая, пока его глаза привыкнут к темноте.
– Чувствуешь запах? – спросил Фил.
Энди принюхался.
– Пахнет как… джуси-фрут.
Фил засмеялся и щелкнул его по носу пластинкой жвачки. Вокруг была кромешная тьма.
Бенни шел впереди, прокладывая путь мачете, за ним Эмили и Фил. На всех троих были шахтерские каски, оснащенные современными лампами, которые позволяли им выбирать один из двух режимов: красный лазер или белые лучи. Энди, тащивший снаряжение, замыкал шествие. Прежде чем отправиться в путь, они намазали себя средством, отпугивающим насекомых. Но Энди казалось, что насекомые на это средство чихать хотели.
Через несколько сотен ярдов звезды снова замерцали сквозь листья деревьев. Это был лес, низкий и густой. Вход в пещеру, всего в три фута высотой, располагался в склоне холма и был закрыт кустарником и плющом. Фил и Бенни расчистили вход. Фил переключил лампу на каске с белого света на красный лазер и первым полез в пещеру. Бенни последовал за ним. Эмили подала Энди знак тоже идти. Он опустился на четвереньки и посмотрел вниз, на покатый туннель с каменистым полом, затем повернулся и, прикрывая рукой глаза, взглянул через плечо на Эмили – ее фонарик светил ему прямо в лицо.
– Сомневаюсь, что я смогу это сделать, – пятясь, сказал он.
– Ты не говорил, что страдаешь клаустрофобией.
– Нет… то есть раньше у меня такого не было. Просто какой-то внутренний голос предостерегает меня от этого.
– Сто тысяч долларов, – произнесла она. – Это твоя доля.
– Вы что там, застряли? – крикнул Фил.
– Мы сейчас! – Эмили сняла шлем и опустилась на четвереньки рядом с Энди. Несколько пуговиц ее рубашки было расстегнуто, демонстрируя внушительный бюст, едва сдерживаемый прочным лифчиком. Она наклонилась вперед, упершись лбом в его лоб. – Ты никогда не простишь себя, если откажешься, – прошептала она.
Он поднял голову. Их глаза встретились. Для Энди это было почти то же самое, что смотреть в черный зев туннеля. «Не ходи туда», – пронеслось у него в голове, когда она нежно коснулась его губ своими губами.
2
Понедельник. Семь часов утра. Холли Голд вытащила из-под простыни руку, заткнула ненавистный будильник и начала игру, в которую играла каждое утро. «Я снова в своей кровати, – подумала она. – Лорел жива, и все это мне просто приснилось. Если хорошенько прислушаться, то я услышу, как бьются волны о камни в Биг-Сур, а когда я открою глаза и посмотрю в окно, то увижу, как раскачиваются на ветру кипарисы и монтерейские сосны, а над ними будет холодное серое небо».
Москитная сетка раздвинулась, маленький теплый человечек забрался на кровать, устроился рядом с Холли, и она подумала, что у ее новой жизни на Сент-Люке тоже есть приятные моменты.
– Доброе утро, малышка, – поздоровалась Холли.
– М-м-м…
– Твой брат еще не встал?
– Марли сказал, что не пойдет сегодня в школу.
– Тогда передай Марли… – Холли даже не пришлось повышать голос – в доме была очень хорошая слышимость. – Скажи, что тете Холли все равно, пойдет он в школу или нет, но если он не оденется и не позавтракает к тому моменту, когда я буду готова к выезду, то он пойдет в школу голодный и в одной пижаме. – Конечно, она только пугала Марли, ведь тот был ее родным племянником.
– Я не ношу пижаму, – послышался голос из детской.
– Тогда пойдешь в школу с голой задницей… Собирайся, – пригрозила Холли, а лежавшая рядом с ней шестилетняя девочка закатилась от смеха.
Сверху остров Сент-Люк напоминает индюшачью ножку, надкусанную с юго-западной стороны – там находится гавань Фредериксхавн (иногда ее сокращенно называют «хавн», что по-датски означает «гавань»).
Дальше над гаванью возвышается город Фредериксхавн. Чем выше располагаются дома, тем дороже они стоят. У самого моря находится квартал, который называется Сахарным городом, – в основном он застроен хибарами из жести и разномастных лесоматериалов, с крышами из зеленого рифленого пластика. Над Сахарным городом располагается район Данскер-Хилл. Дома здесь построены в датском колониальном стиле, их островерхие крыши с навесами поднимаются над тротуарами, а толстые каменные стены с арками и колоннами покрыты штукатуркой из извести и мелассы, покрашены в пастельные розовые, голубые и желтые цвета. За Данскер-Хилл, на вершине возвышенности, к востоку от города, в безопасном отдалении от штормовых приливов, над гаванью, стоят современные элегантные замки, стены которых отделаны деревом и тонированным стеклом.
Холли жила в восьми милях к востоку от Фредериксхавна, в небольшой деревушке под названием Кор, находившейся на опушке леса. (Его называли влажными джунглями, хотя на самом деле это были вторичные сухие тропики, так как уровень осадков на острове не превышал ста двадцати сантиметров в год.)
В то утро, как и в любой день учебного года, Холли отвезла детей в начальную школу Апгард, находившуюся у подножия Данскер-Хилл. Ехали они на старом микроавтобусе «фольксваген», принадлежавшем ее старшей сестре и представлявшем собой классический хипповый фургончик с психоделическими маргаритками на кузове. Она с трудом переключила упрямое сцепление на первую скорость и продолжила свой путь на разболтанных колесах фургона, который, пропыхтев мимо старого датского квартала, стал подниматься туда, где жили настоящие денежные мешки.
У ворот дежурил новый охранник. Он с недоверием посмотрел на психоделический фургончик, но, увидев водителя, сразу же заулыбался:
– Мисс Холли!
– Ой, привет! – Теперь и Холли узнала его. Он был ее клиентом, хотя и не постоянным, в салоне «Проворные ручки», где она дважды в неделю работала в ночную смену. Он жил в нижней части острова, но Холли не могла вспомнить ни его имени, ни откуда он приехал. – Я вас не узнала в этой одежде. Давно не виделись.
– Я коплю деньги для следующего визита. – Он улыбнулся еще шире и махнул рукой, чтобы она проезжала. У него были хорошие зубы, крепкие и белые. С какого бы острова он ни приехал, там точно не выращивали сахарный тростник.
По понедельникам первой пациенткой Холли бывала полная сорокапятилетняя Хелен Чапман, страдающая гемиплегией. Холли делала ей глубокий мышечный массаж всего тела, уделяя особое внимание больной левой стороне. Именно о такой работе думала Холли, дипломированный специалист по калифорнийскому массажу, когда выбирала профессию. Она установила стол в комнате для солярия, включила диск Стивена Халперна и Джорджии Келли и принялась за работу. Искусными, уверенными прикосновениями Холли около часа массировала и похлопывала тело, пытаясь усилить приток крови в недееспособные мускулы, и наконец даже пораженный участок тела засиял здоровым розовым цветом.
Больше с утра у Холли пациентов не было. Она отвезла грязное белье в прачечную Сахарного города – его выстирали, высушили и погладили местные жительницы, причем их услуги обходились Холли не дороже, чем если бы она занялась стиркой сама. Затем она остановилась около «Заката» – бара на открытом воздухе, располагавшегося за пределами города. Винсент – бармен и владелец заведения – не только делал самый вкусный и смертоносный на острове коктейль «Кровавая Мэри» (Холли об этом не знала – она не пила), но и продавал самую лучшую травку (ее единственную слабость) по разумной, или по крайней мере неразорительной, цене.
Круглый бар находился посередине покрытого цементом танцпола, в тени жестяной крыши. Холли села лицом к океану.
– Есть что-нибудь новенькое и хорошее, Винсент?
Бармен перегнулся через стойку и сделал знак подойти ближе.
– Отборная травка высочайшего качества с южных склонов. Косяк на две затяжки. Местная, хорошо высушенная, сладкая, как материнское молоко. Пятьдесят восемь баксов.
– А что-нибудь старое и дешевое?
– Неочищенная колумбийская за двадцать пять. Но есть предложение – у меня разболелась шея, поможешь мне, а я продам тебе хорошую травку за эту цену.
– Снимай рубашку, – велела она, – но никаких дополнительных услуг.
3
– В прежние времена… да, в старые добрые времена, когда я был помощником шерифа на севере Нью-Йорка, мой босс любил похвастаться, что нет такого преступления, которое он не смог бы раскрыть. – Э. Л. Пандер, специальный агент ФБР в отставке, сделал многозначительную паузу; студенты в красных и синих рубашках застыли с ручками наготове. – Он рассказывал мне, как ему это удавалось. Просто он брал первого человека, нашедшего труп, и последнего, кто видел жертву живой, а потом выбивал показания, пока один из них не сознавался.
В аудитории повисла напряженная тишина. Студентами в красных рубашках были лучшие и способнейшие офицеры полиции, посещавшие одиннадцатинедельные курсы при Национальной академии ФБР в Квонтико; в синих рубашках сидели слушатели из ФБР.
– Как я понимаю по вашей реакции, – продолжил Пандер, – мне не стоит упоминать о том, что те дни давно прошли. Я не говорю, плохо это или хорошо, но с этим покончено. Поэтому я и выступаю сейчас перед вами. Я хочу рассказать вам, как проводить аффективный допрос.
Вы знаете, что если дело ведут два следователя, один из которых – хороший полицейский, а другой – плохой, то обычно все кончается тем, что хороший получает признательные показания в камере для допросов, если, конечно, ему удается это сделать, в то время как плохой следит за происходящим через зеркальное стекло. Однако нужно учитывать один момент. Если плохой коп получит возможность запугать подозреваемого, игра не будет стоить свеч.
На одного преступника, который в подобной ситуации сознается, приходится пять, которые либо будут молчать, либо прибегнут к помощи адвокатов, либо станут давать показания из-под палки. И это я не беру в расчет свидетелей – подозреваемых, которые оказываются невиновными, но обладают информацией, имеющей доказательную силу. Однако они не собираются делиться ею со следователем, который угрожает им или запугивает их и тем самым неосознанно напоминает школьного хулигана, терроризировавшего их в детстве.
Вы можете спросить меня: а что, если допрашиваемый вами человек и есть этот самый школьный хулиган? Будет ли он отвечать охотнее на проявление жестокости, угроз и силы?
Как ни странно, я дам отрицательный ответ. Почему? Да потому, что любой психиатр скажет вам, что это факт, доказанный самой жизнью: каждый человек, начиная от матери Терезы и кончая Джеком Потрошителем, действует, исходя из одинаковых простейших потребностей, используя одни и те же средства защиты и переживая такие же эмоции, как и все остальные люди. Мы все хотим чувствовать себя защищенными, стремимся к тому, чтобы нас любили и уважали.
Для проведения аффективного допроса необходимо принимать все это во внимание, признавать основные эмоциональные потребности и чувства опрашиваемого и использовать их для получения того, что должно быть – я подчеркиваю эти слова, «должно быть» – целью любого допроса, проводимого полицейским: правды. Вы находитесь в камере для допросов не для того, чтобы получить признание или подтвердить свою теорию, вы должны добыть правдивую информацию.
Итак, у нас сегодня много работы. До перерыва мы должны разобраться с основами проксемии, кинезии и паралингвистики, а если у нас останется время, то мы разделимся на небольшие группы для проведения ролевой игры. Есть какие-нибудь вопросы, прежде чем мы начнем?
– Да. – В четвертом ряду аудитории приподнялся мужчина в красной рубашке, его ковбойские ботинки торчали в проходе. – По-вашему, чтобы получить показания у насильника-педофила, я должен проявить к нему уважение?
Пандер вышел из-за кафедры.
– Хочешь узнать мое мнение, безмозглый, неотесанный чурбан?
Мужчина мгновенно вскочил. Единственный вопрос, который теперь мучил его, – это куда ему пойти: сразу к дверям или к Пандеру.
Пандер вернулся на место и вытянул вперед руки, подавая ему знак успокоиться.
– Я просто хотел привести пример. Как вас зовут?
– Бафферд.
– Видите… я проявил к вам неуважение – и теперь даже не могу узнать ваше имя.
– Меня зовут Рей. – Бафферд сел на место, в аудитории раздались смешки. Но соседи Бафферда смеяться не решились.
– Отвечаю на ваш вопрос, Рей. Да, это тяжело. Но в конечном счете вы должны признать, что у него те же потребности в уважении, что и у вас. А если вы сомневаетесь, то просто спросите себя, как бы вы стали разговаривать со мной тридцать секунд назад, когда я нагрубил вам.
Есть еще вопросы? Ладно. Тогда начнем. Проксемия. Наука о пространственной психологии. Считается, что оптимальное расстояние для интимного общения составляет сорок пять сантиметров. Дружеский разговор предполагает расстояние от сорока пяти до ста двадцати сантиметров. Общение, осуществляемое на расстоянии более четырех футов, считается социальным, более шести футов – публичным, если только вы не имеете дело с представителем другой страны, об этом мы поговорим позднее. Я расскажу вам, как организовать свое личное пространство во время допроса…
4
– Льюис, нам надо поговорить.
О Боже! Любой женатый мужчина меньше всего хочет услышать эти слова. Даже если он не мучается от похмелья, чего нельзя было сказать о Льюисе Апгарде. У него было страшное похмелье, виной чему – крепкий белый ром Сент-Люка. Льюис с трудом разлепил глаза. Говорят, белый мужчина не должен пить белый ром. Наверное, так оно и есть.
– Ты помнишь прошлую ночь, Лью?
И еще раз. О Боже! Нужно обязательно составить список фраз, которые ненавидят все женатые мужчины. Льюис осторожно обвел глазами спальню своего особняка, выстроенного в конце восемнадцатого века и известного как Большой дом Апгардов, выискивая хоть какие-то зацепки.
– Почти не помню, – признался он.
Его прекрасная половина выплыла из ванной в костюме для гольфа: клетчатых шортах и белой безрукавке. Ее полное имя было Линдсей Хоканссон Апгард – обе фамилии весьма известные на Сент-Люке. Но все, включая слуг, звали ее Хоки. Бездетная стройная женщина, отличная пловчиха, хорошая наездница и начинающий игрок в гольф, она одновременно выглядела и старше, и моложе тридцати трех лет – они с мужем были ровесниками. Тропический климат не пощадил ее скандинавской кожи, но своими гримасами она по-прежнему напоминала испорченную маленькую девчонку. На этот раз Хоки капризно надула губы: «Так я и думала».
Неожиданно Льюис захотел в туалет. Он откинул одеяло, спрыгнул с кровати и трусцой промчался мимо нее в ванную, даже не пытаясь скрыть свою утреннюю эрекцию.
– Ну? Ты мне расскажешь или нет? – крикнул он через шум струи, бьющей по воде. Несмотря на похмелье, он почувствовал облегчение и даже удовольствие. Учитывая то, как складывалась его семейная жизнь, это, пожалуй, было самым приятным, что он делал со своим членом.
– Я подожду.
Он спустил воду и вернулся в спальню. Хоки сидела рядом со своей сумочкой, причесывая светлые волосы короткими яростными движениями. Она повернулась к нему спиной, но видела его отражение в зеркале.
– Надень штаны, – велела она, не оборачиваясь. – Я не стану разговаривать с тобой, пока ты трясешь здесь своими причиндалами.
«Это уже мое дело», – подумал Льюис, поднимая и натягивая шорты, валявшиеся на полу около мусорной корзины. Раньше она называла его член Кларком. Точнее, говорила «Льюис и Кларк», потому что в первые годы замужества редко видела одного без другого.
– Так лучше?
– Да, спасибо, – быстро ответила Хоки.
Льюис тяжело опустился на край кровати.
– Слушай, что бы ни произошло прошлой ночью, я…
Она не дала ему договорить.
– Нет. Только не сейчас, Лью. С меня хватит. Все кончено. Я хочу…
– Хоки, пожалуйста! – Он оборвал ее прежде, чем она успела произнести слово «развод». – Что бы ни случилось прошлой ночью, даю тебе слово, я…
– Как ты можешь обещать, если даже не знаешь…
– Как я могу знать, если ты не говоришь…
– Хорошо, малыш. Я тебе расскажу. – Хоки встала, бросила расческу в сумочку и нависла над ним (она была выше его на два дюйма), упершись руками в стройные бедра. – Вчера ты напился в стельку и опять убеждал меня продать землю рядом с аэропортом, а когда я отказалась, ты попытался ударить меня, но был так пьян, что промахнулся. Потом у тебя началась истерика, ты стал плакать, извиняться, потом снова рассвирепел, набросился на меня, но был уже так пьян, что вырубился прямо на мне.
Льюис застонал и зарылся руками в свои густые золотистые волосы. Теперь он начал вспоминать – но не прошлую ночь с Хоки, а вчерашний день. Он заперся у себя в кабинете, изучая финансовые сводки, звонил бухгалтеру, управляющему, брокеру, юристу. Похоже, он был самым невезучим инвестором на свете. Сначала его компания лопнула как мыльный пузырь, потом – убытки после взрыва одиннадцатого сентября, затем – банкротство «Энрон».
Его инвестиционный портфель был уничтожен, яхта, ферма и сахарная плантация с трудом окупали себя, и все же, по меркам острова, он по-прежнему считался богатым и влиятельным человеком. Теперь почти вся его собственность состояла из недвижимости, но без согласия Хоки он ничего не мог продать, в том числе и самое ценное – участок махагониевого леса в шестьдесят акров, граничивший с аэропортом Сент-Люка.
Так что о разводе не могло быть и речи. По крайней мере пока не будет решен вопрос с притоком капитала. А решить его можно, только вырубив лес рядом с аэропортом. За одну древесину он бы выручил миллионы долларов, а потом продал этот участок компании, занимающейся мелиорацией острова, совладельцем которой он являлся. Они сровняли бы холм и увеличили взлетно-посадочные полосы аэропорта так, чтобы на них смогли приземляться большие самолеты. После этого Льюис мог просто спокойно сидеть и любоваться видом из окна, а его акции росли бы в цене.
Конечно, имелся и другой вариант. В последние месяцы, наблюдая за тем, что осталось от инвестиционного портфеля, уходя в беспробудные запои и продолжая бесполезные споры с Хоки, Льюис все чаще думал об этом, это стало для него чем-то вроде наваждения. Если его брак закончится разводом, то он будет разорен; но, если Хоки умрет, он снова станет богатым человеком.
На этот раз он проглотил обиду. Льюис опустил голову и закрыл лицо руками. Когда он снова посмотрел на Хоки, его бирюзовые глаза были полны слез.
– Я люблю тебя, – сказал он сдавленным голосом. – И я сделаю все, что ты хочешь. Дай мне еще один шанс.
