Текст книги "Первоначальное христианство"

Автор книги: Джон Робертсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Пример приспособления мы находим в церковном календаре, где в октябре месяце поминаются (или поминались) три дня подряд святой Вакх, святой Димитрий и святой Дионисий, Рустик и Елевферий, причем все они описываются, как мученики. Все эти пять имен – просто имена бога Диониса, чей крестьянский праздник праздновался в это время. Таким же образом Озирис, через его коптское имя Онуфри, превратился в святого Онуфрия. Далее, весьма вероятно, что с 376 г., когда храм Митры в Риме был разрушен христианами, римский папа, заменивший жреца Митры на Ватиканском холме, сел на священный трон Митры, сохранившийся доныне в церкви св. Петра.

В качестве представителя Петра, папа носил на себе специальные символы Митры. Там, где язычество в его высших проявлениях дошло до отрицания народной религии с ее мишурой и церемониалом, с жертвоприношениями и умерщвлением плоти, утвердившееся христианство снова поставило в центре культа как раз внешние обрядности, с одной стороны, и аскетизм, с другой, лелея всякие «суеверия» прошлого и вводя новый вид иконопочитания, едва знакомого прошлым векам.

Только публичный, или официальный языческий культ был низвергнут; но самое существенное в язычестве, именно политеизм, вера во вмешательство второстепенных духовных сил, принципы жертвоприношения и умилостивления, покаяния и искупления, особое почитание местных храмов и икон, практика ритуальных таинств и импозантных церемоний, официальная связь между культом и судьбами государства, – все это сохранилось в католической церкви, только под другим именем.

Не было никакого «уничтожения язычества», было только преобразование его. Этот процесс преобразования национального быта совершался так медленно, что в течение нескольких поколений сохранялась даже терминология и специфические обычаи язычества, за исключением только открытого богослужения. Феодосию и его сыновьям пришлось даже издавать один закон за другим, предусматривающие кары за обратный переход из христианства в язычество. Такие переходы могут служить показателем низкого уровня нравственности наряду с официальным успехом христианства.

Последний акт официального похода против язычества – открытый грабеж – стал возможным, в конце концов, в результате полного разложения империи. На Западе так называемые римляне продолжали жить древними традициями старого режима, пока они не превратились в свете прошлого величия в ряженых обезьян; все, что осталось еще от видимости патрицианства, давало повод для декламации, педантизма и пустозвонства. В многократных дискуссиях по поводу удаления из сената статуи победы мы видим со стороны сенаторов ткань искусственной риторики, со стороны христиан – смесь откровенного ханжества и низкопробной софистики.

Религиозный фанатизм, последняя и самая низменная форма нравственной энергии, свойственен только черни; но бесформенная языческая масса, никогда не приходившая в соприкосновение с жрецами или сенаторами и никогда не знавшая общего центра, оказалась совершенно бесполезной для политических целей, когда высшие классы почувствовали, наконец, надобность в ней; между тем христианская чернь, гораздо менее численная, но постоянно подстрекаемая и возбуждаемая, была силой, страшной даже для самодержца.

Патриции, которые в течение столетий шли по пути низкопоклонства во всех политических делах, не были людьми, способными рисковать жизнью ради какого-то церемониала; а те, которые в качестве жрецов были ограблены Грацианом и Феодосием, не имели для протеста никакой организации и не были способны к организованному выступлению.

Политика Валентиниана, отнявшего у христианского духовенства его привилегии, заставляла христианскую церковь поддерживать тесную связь со своими первичными народными источниками дохода – местными общинами, тогда как языческому духовенству, когда оно лишилось жалованья и недвижимости, не к кому было обратиться, и оно, можно сказать, пало само, без толчка извне; низложение Валентиниана II Арбогастом и кратковременную узурпацию Евгения можно рассматривать, как последнее усилие язычества сохранить свое официальное существование.

Но и сама Западная империя также находилась при последнем издыхании, как и древние боги. Италия дошла до крайней степени экономического и военного истощения. Самые богатые и доходные провинции империи были в Африке и на Востоке; и вот. когда началась роковая борьба с варварами, восточная, наиболее богатая, часть империи, привыкшая в течение столь долгого времени действовать независимо от Запада, дала ему покориться варварам.

Драматичность положения была в том, что сшитое из многообразных лоскутов римское язычество, развившееся, как и сама империя, путем длинного ряда инстинктивных действий и приспособлений, оказавшись теперь лишенным мудрого управления, вынуждено было пожертвовать своим официальным существованием и своим имуществом для поддержания уже обреченного на гибель политического организма и было стертое лица империи как раз перед самым ее падением.

Что бы там ни говорил Августин в ответ на укоры язычников, остается тот факт, что самое большое унижение империя перенесла под эгидой христианства. Фанатичный Иероним, в котором отразилось типичное переключение римской энергии действия на личную набожность, имел основание жаловаться на старости лет, что его культ оказался бессильным спасти древнейший город, одно имя которого так долго правило миром; почти только одно имя и осталось от великого города.

В виду всеобщего умственного упадка ни язычники, ни христиане не поняли характера ни религиозной, ни политической эволюции. Язычники видели в новой вере кощунство, навлекшее на империю гибельный гнев богов; христиане назвали нашествие варваров божьим наказанием за грехи язычников и христиан, а в упадке всех языческих культов они видели поражение ложной веры правой.

Ни те, ни другие не имели ни малейшего представления о том, что крушение империи подготовлено самими людьми: вырождением народов под римским игом, экономическим разорением и духовным параличом Рима в результате прямолинейной политики империи; они также мало поняли, что судьба религий была лишь естественным следствием социально-политических условий. То, что случилось с церковью, было по существу экономическим процессом, хотя и проявившимся в религиозных верованиях.

Язычество, как государственная система, исчезло потому, что оно было лишено всех своих доходов. Христианство, как система, в конце концов окрепло потому, что церковь получила законную возможность получать без ограничений дары и наследства и была освобождена от обязанности делиться с кем-либо своей собственностью. Любая корпорация, любая религия сумела бы процветать, имея такую базу.

После утверждения христианской веры могло бы выжить только языческое жречество, которое сумело бы организовать поступление доходов от добровольных взносов, как этого добилась в свое время христианская церковь. Но языческое жречество, выросшее первоначально на совершенно другой основе, не сумело понять экономики движения, не сумело приспособиться к процессу, протекавшему, как мы видели, в обстановке разноголосицы среди фанатиков своего учения; этого фанатизма позднее язычество не сумело воспроизвести.

Но умственные навыки и специфические верования язычества далеко не исчезли; историки христианства в наше время с горечью обвиняют язычество, что оно «заразило» их данную «в откровении» веру, которая, якобы, была предназначена богом для низвержения язычества, но которая, наверное, превратилась бы в кучу анафемствующих одна другую сект, если бы их не объединила принудительная сила государства. Если действительно умерло что-то «духовное», то только первоначальные идеалы христианской церкви; а то, что выжило и сохранилось под именем христианства, в действительности было идолопоклонническим многобожием.

УПАДОК В СВЯЗИ С ПОБЕДОЙ.

1. Низвержение арианства.

Феодосий был последним правителем империи, способным командовать армией; после его смерти падение западной части империи совершается быстрым темпом. Его сыновья, Гонорий и Аркадий, были еще хуже и слабее, чем сыновья Валентиниана; чтобы сын, рожденный в пурпуре, годился для трона, было вообще трудным делом, а при христианстве – делом, по-видимому, невозможным. В конце JV в. начинается ряд судорог, отмечающих собой конец собственно так называемой Римской империи.

Через год после смерти Феодосия Аларих напал на Грецию и опустошил ее; оттуда варвары под водительством Стилихона обрушились на Италию. Эти неудачные попытки, как и попытка Радагаста, носили характер нащупывания противника и внушили врагам уверенность в конечном своем торжестве. Нашествие следовало за нашествием, пока в середине V в. Западная Римская империя не потеряла Галлию, Испанию и Африку; а в 476 году Рим, трижды разграбленный, получил, наконец, царя из варваров.

Посреди всех этих потрясений христианство в целом не только удержало свои старые позиции. Завоеватели тоже были христианами, хоть и еретиками. После обращения готов в христианство арианином Ульфилой в предыдущем столетии христианство получило широкое распространение. Характер догмы не имел никакого значения для политической роли церкви; среди варваров, как и в пределах империи, церковь старалась только доводить централизацию до такого предела, за которым раскол становится уже неодолимым.

Тевтонские вожди, очевидно, видели в христианской церкви средство частично сплотить свои народы, примерно так, как ил сплотил Рим; пока арианство держалось у них прочно, оно не хуже ортодоксальной церкви продолжало процесс созидания единства, давно утраченного в Восточной империи. Поскольку общность веры обычно облегчает ассимиляцию завоевателей с покоренными, христианство положительно облегчило падение Западной империи.

Далее, в Африке, где донатисты с их четырьмястами епископов только недавно подверглись новому преследованию со стороны Гонория, раскольники оказали содействие завоевателям вандалам, вознаградившим донатистов за их помощь предоставлением им свободы вероисповедания. Возможно, что и монахи, которых много было в той же провинции и которые также подвергались бесчисленным преследованиям, сначала приветствовали завоевателей.

Риск оттолкнуть от себя еретиков гонениями на них был до того ясен, что Гонорий, прислушиваясь одно время к советам веротерпимых язычников, издал даже закон о всеобщей веротерпимости. Однако, ортодоксальное духовенство заставило его отменить этот закон, и преследования донатистов возобновились еще в худших формах.

В то же время, древнее язычество было еще настолько распространено на Западе, что, когда Гонорий по совету своего набожного министра Олимпия постарался после падения Стилихона своим указом снять с государственной службы всех язычников и ариан, он вынужден был потом просить наиболее видных язычников вернуться к работе.

Но и готы-ариане тоже не покровительствовали язычникам в Греции Аларих даже прекратил элевзинские мистерии, а в Африке вандалы скоро начали против манихеев еще более кровавые гонения, чем против последователей Афанасия, которых они решились изгнать из провинции. Но таким путем они ослабили свое государство, не говоря уже о том, что они вообще подпали под влияние социальных болезней империи; поэтому в VI в. Велизарий оказался в состоянии вновь завоевать Африку для императора Востока – Юстиниана.

В Испании, завоеванной вестготами, господствовала относительная веротерпимость. Но арианское духовенство, состоявшее большею частью из неграмотных тевтонцев, было не столь полезным орудием в руках правителей, каким могло быть ортодоксальное христианство; неудивительно поэтому, что в конце VI в. новый король при восшествии на престол принял догму тринитариев.

Чем дальше укреплялась ортодоксальная вера, тем опаснее, очевидно, становилась позиция арианских королевств, так как их ересь всегда служила хорошим предлогом для совместных действий прочих королевств, направленных к уничтожению еретиков. Варварскому королю, которому духовенство внушало, что он сделает угодное богу, уничтожая язычников, этого было вполне достаточно, чтобы решиться на войну; а на такие советы ортодоксальная церковь всегда была щедра.

Уже в конце V в осевшие при Хлодвиге в Галлии франки были массами «обращены» в ортодоксальное христианство простым указом короля; завоевание Италии Велизарием и Нарзесом еще больше укрепило католичество. Лангобарды, в свою очередь завоевавшие север и юг, но не центр, Италии, повели правильную политику, начав отказываться от своего арианства в конце V в. Однако, весьма вероятно, что арианство все равно с течением времени погибло бы в новых варварских государствах, как оно погибло в Восточной империи.

То обстоятельство, что Теодорих в Италии и первые готы-ариане в Испании и Галлии предоставили католической вере свободу исповедания, нисколько не могло повлиять на неуклонно проводившуюся ортодоксальной церковью политику подавления ересей, а что касается заключающегося в арианстве элемента рационализма, его основного преимущества, то в тот век невежества он меньше всего мог содействовать успеху. На стороне католичества было время и легковерие; а так как христианство в то время было полезно своей помощью самовластным правителям, то с точки зрения расчетливого монарха как раз самые ярко выраженные жреческие суеверные формы христианства были самыми полезными.

Таким же был в общих чертах ход развития на Востоке, где незаметное подавление и изгнание арианизма Феодосием и его преемниками показало, что может дать упорное преследование, когда оно проводится одновременно и экономическими, и карательными мерами и когда его направляет иерархия, знающая, где и как ударить, и вкладывающая в это дело всю свою душу.

Арианство не было уничтожено; в самом деле, все великие ереси первых пяти столетий – маркионизм, монтанизм, арианство, манихейство, ересь монофизитов, уж не говоря о несторианской церкви в Азии, – мы находим существующими в Восточной империи еще в VII в., несмотря на лишение доходов и на жестокие гонения; это доказывает, что если бы христианство просто было предоставлено самому себе и государство не помогало бы ему и не нападало на него, оно бы к пятому веку растворилось в массе враждующих между собой сект.

Манихейцы обнаружили такую же непреклонность, как и самые непреклонные из христистов; вообще в отношении искренности убеждений нравственное падение ортодоксальной церкви по сравнению с еретиками было полным. Казнь близкого к манихеям Присциллиана в IV в. только еще больше воспламенила его последователей, которых в Испании двумя веками позже было очень много.

Но хотя богатое ортодоксальное духовенство не могло искоренить ереси или обратить еретиков, оно могло держать их в нищете, отправлять их в ссылку и мобилизовать против них подкупленную подачками чернь и весь государственный аппарат. С такими методами нажима еретики не могли бороться, как боролись первые иезуисты против беззаботного курса язычников с их изолированными друг от друга жрецами, гораздо чаще равнодушными, чем фанатичными.

Раннее христианство пошло навстречу стремлениям аскетов, мистиков, людей, находившихся просто во власти эмоций, бедных искателей конкретного бога, не окруженного оградой алтарей и священников; оно, таким образом, искало сочувствия и у еретиков евреев, и у еретиков язычников; между тем возникшие в более позднюю эпоху ереси обращались или к аскетам, или к догматикам и, кроме оттенков догмы, ничего не могли предложить массе такого, чего бы она не могла найти в недрах самой церкви.

Манихейство как раз доказывает, что, применяя методы и обращение раннего христизма, всякая действительно новая религия могла развиваться и существовать веками, даже в тисках христианства; но то же манихейство показывает, что только благодаря организованности, богатству и прочной связи с властью христианская церковь, вдохновленная упорной ненавистью, сумела обуздать и подчинить себе соперничавшую с ней религию, тогда как язычеству не удалось покорить христианство, за отсутствием объединяющего верующих настроения и систематической официальной ревности к вере. Политическое изъятие номинального арианства на Западе вновь доказало, что и здесь ортодоксия, в конце концов, восторжествовала благодаря тому, что она привлекла на свою сторону не только инстинкты многобожия, но и интересы монархии.

Знаменательно, что изгнанное из пределов империи арианство процветало в варварских странах, где одно время существовала как будто некоторая свобода мысли. Если ревностной защите афанасиевского вероисповедания такими правителями, как Феодосий, можно найти какое-либо разумное объяснение, то, вероятно, только одно: такие правители понимали, что как раз самая нелепая догма лучше всего согласуется с дисциплиной и, наоборот, дух, склонный рационализировать религию, обнаружит меньше готовности к политическому послушанию.

Помимо того, низшее духовенство тринитариев в Испании также считало выгодным для себя, как для иерархии, привести своих арианских учителей в ортодоксальную веру. Во всяком случае торжество ортодоксии шло рука об руку не только с умственным разложением и нравственным параличом, но и с распадом империи.

2. Цена ортодоксии.

Постоянным законом развития богословия было то, что всякая вспышка разума подвергалась анафеме, как ересь, и что догмы тем скорее оказывались ортодоксальными, чем они были нелепее. Ереси, уклонявшиеся в язычество или многобожие, как, например, ересь коллиридианок в Аравии (IV в.), которые поклонялись Марии, как богине, и приносили ей в жертву хлебы (коллириды), как их матери приносили их Астарте, мало чем рисковали: их ереси шли в направлении к ортодоксии. Другое дело – более здравые ереси.

В конце IV в. мы встречаем в Италии монаха Иовиана, который выступал против аскетизма, стремился к разумной морали и разъяснял, что Мария перестала быть девой, произведя на свет Иисуса. За эти преступления он был осужден церковными соборами, наказан плетьми и сослан на уединенный остров.

Несколько позднее Вигиланций, галльский пресвитер, рискнул воспротивиться возрастающему почитанию реликвий молитвам, обращаемым к святым, употреблению церковных свечей, бдениям и паломничествам и критиковать некоторые ходкие чудеса. Но Иероним так свирепо его одернул, что ему пришлось замолчать, чтобы сохранить жизнь.

Ни один из руководителей церкви не замолвил слова в пользу обоих реформаторов: Амвросий и Иероним оба осудили Иовиана; а отповедь Иеронима Вигиланцию являет собой редкий образец нового вида умственной злобы, созданной религией. В этом отношении человечество сделало несколько шагов назад к еврейству.

Еще позднее ожесточенную оппозицию со стороны ортодоксии во главе с Августином вызвала ересь Пелагия, тоже на Западе. Пелагий (имя это – вероятно, грецизированная форма бриттского имени Морган) и ирландец Целестий, бывшие монахами в Риме около 400-410 гг., выдвинули систему аргументов против идеи человеческой испорченности, предопределения и спасения посредством благодати; они отрицали осуждение некрещеных младенцев и добродетельных, но не крещеных, взрослых; они отвергали библейское учение о том, что Адам умер оттого, что согрешил, и что он передал свой грех потомству; наконец, они проповедовали относительно разумную этику. Бежав из Рима при нашествии Алариха, Целестий направился в Карфаген, а Пелагий на Восток.

Первый был осужден Карфагенским собором (412), второго некоторое время защищали против нападок, но потом его тоже осудили. После этого полустертые следы пелагианизма (главным образом в виде колеблющегося полупелагианизма, согласно которому бог предустановил лишь добро, а зло он только предусмотрел) были, если не считать арианства, единственными признаками духа критической мысли на Западе, вплоть до первых проблесков средневекового ренессанса.

На Западе, надо заметить, самопроизвольно возникавшие ереси обращались к вопросам поведения и морали, частью следуя в этом отношении традиции римлян, интересовавшихся вопросами нравственного поведения, частью выражая этим свойственный варварам здравый смысл. Такие мысли были чужды христианам, их порицали такие изворотливые теологи, как Августин, опиравшийся несомненно не только на среднее послушное священство, но и на тех, кто понимал, что доведенные до логического конца принципы Пелагия положили бы конец, с одной стороны, всей схеме христианства, а с другой стороны – понятия о всемогущем боге.

Такие способные рассуждать богословы понимали точно так же, что догма Августина о предопределении и благодати кладет конец человеческой ответственности за свои поступки; на этом безуспешно настаивали некоторые пелагиане. Но нелепая догма больше всего подходила к функциям церкви и ее финансовым интересам и потому она и утвердилась в церкви.

На Востоке, где, хотя и Пелагий с его практическим рационализмом нашел себе сторонников, возникавшие самопроизвольно ереси, как мы видели, занимались обычно только абстрактной догмой, как в ересях Праксея, Савелия, Павла Самосатского, Ария и гностиков. Если в них осталось кое-что от критической мысли, то она шла по пути, предуказанному древними греческими диалектиками.

Аерий, поднявший в IV в. в Малой Азии агитацию против епископата, постов, молитв об умерших и церемонии заклания агнца на пасху, составляет исключение среди еретиков; господствующей была тенденция догматическо-диалектическая. В V в. Феодор из Мопсуестии, плодовитый писатель, учил в соответствии с разумом, что большинство пророчеств ветхого завета, применяемых ортодоксами к Иисусу, относится к событиям дохристианской истории. Само собой разумеется, это было принято, как ересь. Но главными новыми ересями этого периода были ереси несториан и монофизитов.

Несторий, епископ константинопольский, ученик Федора, но ревностный гонитель ересей, вмешался в перешедший во вторую стадию бесконечный спор о природе Христа. Во второй половике IV в. Аполлинарий, епископ Лаодикейский, сильный противник арианства, утверждая, что догма о богочеловеке – чудовищна, учил, что у Иисуса не было человеческой души (или ума, в отличие от чисто животной души), что он обладал только божественной душой.

Но это означало «отрицание двойственной природы» Иисуса, и Аполлинарий был осужден; сирийские ортодоксы исправили дело, настаивая на том, что были две души; египетские богословы, опасаясь риска возникновения теории о двух Христах, настаивали, что эти две души были, тем не менее, одной.

Несторий соглашался со своими товарищами-сирийцами и старался сокрушить Аполлинария, как он ранее помог затравить ариан, новатиан и прочих неправоверующих. Но аполлинаристы укрылись за твердыней своего учения о Марии, которую они назвали Theotoxos Deipara, богородицей, и когда несториане стали хулить обычное употребление этого термина, они навлекли на себя ярость толпы, которая, привыкши в прошлом с особой набожностью поклоняться богиням-матерям, возмутилась попыткой поставить Марию ниже Изиды и Кибелы и, естественно, старалась возвысить Марию, как возвысили Иисуса.

Был созван всеобщий собор в Ефесе (431), чтобы обвинить Нестория; и вот этот гонитель еретиков был уличен в кощунстве, приравнен к Иуде и осужден на пожизненное изгнание. С тех пор ортодоксальное христианство стало для практических целей культом богини и двух высших богов, а несторианское христианство, процветавшее в Азии, где его сторонники были хорошо известны под старой маркой «назарян», стало враждебной церкви религией.

Таким образом, и на Востоке, как и на Западе, церковь распалась на новые религиозные партии как раз в тот момент, когда она больше всего нуждалась в единстве. Персия в то самое время начала присоединение половины Армении, а вандалы начали завоевание северной Африки. Несториане были загнаны в Персию; объявив себя друзьями врагов Византийской империи, они там пользовались покровительством, тогда как ортодоксальные христиане подвергались гонениям, казням и изгнанию.

Мыслящему язычнику, наблюдавшему этот ход вещей, должно было казаться, что бог послал безумие на христиан. Среди главных врагов Нестория был некий Евтихий, аббат константинопольского монастыря. В «8 г., желая положить конец несторианизму, он прямо провозгласил, что Христос имел только одну природу, божественную. Это учение было немедленно осуждено, как возврат к ереси Аполлинария, и Евтихий был подвергнут отлучению враждебным ему собором.

Другой собор, ловко подтасованный, оправдал его и присудил его обвинителя к бичеванию и ссылке; но третий собор, Халкедонский (451), опять осудил его. Таким-то произволом и недомыслием устанавливалась христианская догма. Никейский собор (321) постановил против Ария, что Христос истинно был богом, со-равным и со-вечным своему отцу, раздельно существующим и вместе с тем единым (с отцом); Константинопольский собор (381) против Аполлинария постановил, что он был также истинно человеком; Ефесский собор (431) утвердил, что обе природы Христа – человеческая и божественная – одно нераздельное целое, а Халкедонский собор (451), – что они, тем не менее, отличны одна от другой.

Все эти четыре догмата стали прочными составными элементами христианского символа веры; вот до чего люди развили миф; а ему предстояло претерпеть еще дальнейшее развитие.

Осужденные евтихиане, изменившие свою позицию, но продолжавшие еще называть себя монофизитами, в свою очередь стали силой, роковым образом раскалывавшей христианство. Император Зенон в 482 г. примирился с ними, издав эдикт, который был назван Henotikon (объединяющий); но ортодоксы после этого стали еще больше противиться им, хотя монофизиты все время заявляли, что рассматривают «единую природу», как единение двух, «но без обращения, слияния или смешения». Из-за такой-то малопонятной разницы в формулировке секта в конце концов отделилась даже, как национальность.

В конце VI в. они под руководством нового главы – Якова Барадея стали известны, как яковиты, и когда в следующем столетии возникшее движение магометанских арабов захлестнуло Египет, где было много яковитов, ненависть этих последних к католикам была так сильна, что они приветствовали антихристианского неприятеля так же, как они, да и другие, ранее приветствовали персов в Сирии.

Не следует, конечно, думать, что единственной или основной причиной такой жалкой эволюции была христианская вера. В безумных спорах христиан по поводу бессмысленных догматов следует, прежде всего, видеть роковой результат ограниченности жизни и энергии, вызванной системой империи. Если люди в безумии спорили о чепухе исповедания и сделали своими боевыми знаменами цвета цирковых наездников, то это произошло потому, что у них не было разумных интересов, по которым они могли бы спорить.

Точно так же в Египте низшие слои населения старых городов вплоть до эпохи Юлиана бились насмерть между собой за своих животных богов. Необходимо отметить, что христианство совершенно не оказалось в состоянии осветить как-нибудь путь для гибнущей цивилизации. Христианство процветало благодаря ее гибели и не могло поэтому ее приостановить. Все части распавшейся христианской империи сохранили, как наследие язычества, его старые законы и строй, которые были применены к государству, лишенному своих внешних и чужеземных провинций и превратившемуся в однородное по своему составу царство с обособленной торговой и промышленной жизнью.

Для составления свода законов, по которому жила затем Византия, Юстиниан вынужден был обратиться к нехристианскому юристу Трибониану – язычнику или атеисту. Юстиниан метал громы против оживших ересей, предал анафеме давно умершего Оригена, но впоследствии сам провозгласил собственное еретическое учение, которое вызвало бы в государстве новые потрясения, если бы император прожил дольше.

Таков был характер греко-христианской жизни вплоть до того часа, когда последняя катастрофа оторвала у воинственного Ираклия провинции Сирию и Египет (632 – 639) и охватила ближайшую северную Африку, навеки низвергнув христианство как раз в тех странах, где оно впервые утвердилось. Ираклий в борьбе за спасение пошатнувшейся империи давно понял, как и до него Маврикий, какое безумие толкать десятки тысяч несториан в объятия Персии; поэтому после победы над Хозроем он постарался помириться с несторианами и монофизитами, издав декрет (630), устанавливающий, что у Христа две природы, но только одна воля, как это допускали несториане.

Некоторое время все казалось хорошо, и многие монофизиты во внешних провинциях вернулись в лоно церкви. Но через несколько лет фанатик ортодоксии Софроний, патриарх иерусалимский, вновь открыл вечный спор, заявляя, что новая формула – возрождение ереси Евтихия. Тщетно Ираклий, борясь за спасение остатков империи, пытался подкрепить свое прежнее решение новой эктезой, или формулой, запрещающей дальнейшие прения по этому вопросу (639).

Католики решили, что у Иисуса есть две воли, хотя всегда совпадающие, и учение об одной воле – ересь монофелитов – послужило впоследствии основанием для того, чтобы отказаться признать в Италии власть Константина II; сотня епископов предала анафеме формулу, в которой он подтвердил эктезу своего отца. Наконец, Константин II (681) принял доктрину, что в Христе были две воли, находящиеся в гармонии между собой, и, таким образом, еще одна ортодоксальная бессмыслица прибавилась к определению никогда не существовавшего богочеловека. Так называемый афанасиев символ веры – в действительности он создан латинской церковью через несколько столетий после Афанасия – представляет собой парад всей серии накопившихся в течение веков бессмыслиц. К этому свелся результат четырех веков неописуемой борьбы.

В этом хаосе ясно проступает только одно, что на всякой своей стадии спор сводился к своему исходному пункту – к спору между единобожием и многобожием. Почитая еврейские священные книги, как и свои собственные, церковь в своей доктрине должна была обращаться к монотеизму, а на практике – к политеизму. Всякое утверждение о «едином» лишало опоры отдельно от него существующее божество в лице принесенного в жертву Иисуса, а всякое утверждение о дуализме открывало пути для политеизма. Единственным сносным решением при всяком кризисе было – одновременно утвердить и то и другое и таким образом сбить с толку и разум, и фанатизм раскольников.

В результате христианство стало религией многобожия; если бы не то обстоятельство, что личности отца, сына и матери удовлетворили религиозные потребности среднего христианина, как они долгое время удовлетворяли дохристианских египтян, процесс развития многобожия пошел бы еще дальше; спор, начатый константинопольским епископом Македонией в IV в., о модальности святого духа зашел бы так же далеко, как и спор о сыне и богоматери.