Текст книги "Инструмент"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Знаю, знаю. И ценю…

– Да я не о деле, а о самом себе – уж таким я был паинькой. И под арест не угодил, и вам не пришлось брать меня на поруки. Три года назад я попался в лапы бостонским фараонам, так что теперь мне приходится быть начеку. Чуть что, и за решетку. Как бы я тогда продолжал репетиции? Вы здешних фараонов не знаете, а я хорошо с ними знаком. Особенно если ты не бостонец, тогда берегись. Ну и задам я жару после Нью-Йорка! Сразу закачусь в Ки-Уэст.

– В Ки-Уэст? Флорида?

– Такого веселого местечка больше нигде нет. А какие там балы у нас! С ума сойдешь с этой матросней, с кубинцами. Вы представить себе не можете, что там делается. Все мои знакомые девочки просто рвутся в Ки-Уэст.

– Ну что ж, отдых вы заслужили, – сказал Эллис. – А я не знал, что вас арестовывали в Бостоне.

– Запретить мне приезжать сюда они не могут, но если я остановлюсь в парке хотя бы только завязать шнурок на ботинке – все, тут же схватят. Даже если остановлюсь завязать шнурок. Правда, я ношу без шнуровки, и им не так просто меня сцапать. Посмотрите. Настоящая крокодиловая кожа. Семьдесят долларов, на заказ.

– Дайте адрес вашего мастера. Я закажу вам несколько пар в подарок.

– Лучше деньгами – можно? Я же говорю, что собираюсь загулять в Ки-Уэсте.

– До нью-йоркской премьеры обходите тот парк стороной, и я вас отблагодарю.

– Не будем утверждать, Эллис, что во мне говорило чистое бескорыстие, но я чувствовал, что должен поставить эту пьесу.

– У всех, кто с ней связан, было такое чувство, – сказал Эллис. – У вас. У меня. У Зены. Мой племянник, тот, что учится в Дартмуте, выразился исчерпывающе. Как же он говорил? Дай Бог памяти. Нет, точных его слов я не запомнил, но он сказал, что у этой пьесы есть какой-то ореол. А он интеллектуальный юноша, интеллектуальнее многих и многих.

– Да, мальчик впечатляющий. Но он прав. У этой пьесы есть ореол. Что-то в ней странное. Начиная со странного автора, и если подумать как следует, так Зена тоже со странностями. И все так хорошо получалось, даже это странно. Что-то уж слишком хорошо. Вечно приходится воевать с осветителями, а в этот раз порядок полный. И мешки с песком не падали, и декорации поставили вовремя. Я даже был бы не прочь, если бы сегодня что-нибудь стряслось. Ну скажем, один из рабочих сломал ногу или руку. Как выражались в старину, я преисполнен удивления, так гладко никогда еще не сходило.

– Перестаньте, Марк! До одиннадцати часов мало ли что может случиться, – сказал Эллис.

Но ничего плохого не случилось – их не постигла ни одна из тысячи бед, какие случаются на премьерах. Зажигалка Скотта Обри работала исправно. Джо Гроссман говорил не слишком громко. Шерли Дик справилась с расстройством желудка. Рик Бертайн не забыл, что надо сосчитать до пяти, прежде чем ответить на телефонный звонок. Вставная челюсть у Ады Энн Аллен не выпадала. Джаспер Хилл ничего не позволял себе с Зеной. Бэрри Пэйн был в Калифорнии. Жена Эллиса Уолтона сидела в Нью-Йорке. Задники не падали, свет давали вовремя. В публике не кашляли. Никто не загоготал, когда шла сцена в спальне. Критики досидели до конца, и актеры восемь раз выходили на вызовы.

А потом, в спокойной обстановке, все собрались за кулисами. «Ну, кажется, прошли», – говорили друг другу актеры. Они стояли среди декораций третьего акта, и Эллис Уолтон держал перед ними коротенькую речь, начав ее словами: «Ну, кажется, прошли». За ним выступил автор со своей коротенькой речью.

– Наконец-то я понял, что значит любить театр, – сказал он. – И благодарить за это мне надо всех вас, и Марка, и Эллиса. Примите мою благодарность.

Они похлопали ему, и он, не зная, что таков обычай у русских, ответил им тем же.

– Да, вот что еще забыл, – сказал Эллис. – У меня в номере будут поданы сандвичи и выпивка. Комната восемьсот двенадцать. Я не устраиваю приема. Просто соберемся все мы и кого вам захочется пригласить. Посидим тихо-мирно, дождемся выхода газет. Настоящий банкет обещаю дать в Нью-Йорке, а сегодня побудем в своем тесном кругу.

– Теперь моя очередь, – сказал Марк Дюбойз. – Я всех вас люблю и всех прошу быть здесь завтра в два часа дня. Роль свою никто не забыл, накладок ни у кого не было. Но кое-что по моей части мне все-таки хочется подправить. И если кто-нибудь из вас вознамерился заболеть, пожалуйста, болейте здесь, в Бостоне, и чтобы к Нью-Йорку выздороветь. Как бы там ни было, сегодняшний вечер ни одна собака у нас не отнимет. По-моему, даже автору не понять, как мы все гордимся спектаклем. Пьеса всегда будет пьесой, но сегодня она была наша. Завтра он опять ею завладеет. Сегодня же, на первом представлении, эта пьеса принадлежала нам. Мы вдохнули в нее жизнь, и если вы думаете, что я не был с вами, с каждым из вас на сцене, не следил за каждым вашим словом, за каждым шагом… Тогда почему же меня вымотало больше вас всех? Да, испытаешь такое, и весь мусор из головы долой. Джо Гроссман. Ада Энн. Они больше сорока лет на сцене. Пусть расскажут вам, что они чувствовали на сегодняшнем спектакле. Да нет, зачем рассказывать? Вы сами все знаете. Эллис, вы хотите что-нибудь добавить?

– Нет, Марк, вы все выразили.

– Ну ладно, идите снимайте грим, – сказал Марк актерам, и они разошлись по своим уборным.

Зена, чья уборная была рядом со сценой, осталась подождать Янка, занятого разговором с поздравлявшими его Эллисом и Марком. Но вот Янк вошел к ней. Он обнял ее.

– Не целуй меня, я еще не сняла грима, – сказала Зена, но прижалась к нему. – Ну, как я? Я сама знаю, я хорошо играла, но хочу от тебя услышать.

– Хорошо. Ты играла хорошо, – сказал он.

– На самом деле хорошо, – сказала она. – Знаю. Сама это чувствую. Но хочу, чтобы ты меня похвалил.

– Ты на самом деле была хороша.

– А ты слышал, как вызывали автора? – сказала она.

– Конечно, – сказал он. – Я же выходил на сцену, кланялся.

– Да, но я хотела знать, что ты сам слышал, что тебя не вытолкал из-за кулис Марк или кто-нибудь другой. Тебе надо было самому услышать, это очень важно.

– Ты так думаешь? А почему?

– Иногда ты бываешь такой странный, что у меня просто мурашки по спине. – Она села перед зеркалом и потянула бумажную салфетку из коробки. – Нам в театре платят не только деньгами, – сказала она. – Уж кому это знать, как не тебе.

– Я знаю. Прекрасно знаю.

– Поэтому и нужно, чтобы автор слышал, как его вызывают.

– Может быть. Но я, пожалуй, согласен с Марком. Сегодня спектакль актерский.

– Вот оно что! Раскланиваться ты будешь в Нью-Йорке?

– Нет, этого я не говорил, – сказал он. – И не надо мне было слышать «автора, автора» и выходить на поклоны. Знаешь, я таких вещей не одобряю. Напрасно я вышел. Мне было приятно, но я против таких вещей. Зачем автору выходить на сцену? Не место ему там. Если он вышел на премьере, тогда пусть после каждого спектакля выходит или совсем не показывается.

– Ах, успокойся. Такие мелочи делают театр тем, что он есть.

– Мне было приятно, но зря я так сделал. Я не хочу, чтобы театр завладел мною именно с этой стороны. Я хочу писать пьесы, но читать «Вэрайети» не собираюсь и обедать «У Сарди» тоже не буду. И не хочу, чтобы меня узнавали в вестибюле «Алгонкуина».

– А я, черт возьми, хочу, – сказала Зена, втирая крем в кожу. – Пусть говорят: «Посмотрите вон на ту маленькую шлюху». Но что бы ни говорили, а посмотреть все-таки посмотрят.

– Хочешь поквитаться со всей этой шатией? – сказал Янк.

– А как же! – сказала она. – Со всеми. С каждым стервецом, который мне хамил, или смотрел на меня сверху вниз, или отказывал в роли, когда я нуждалась, или зажимал пятьдесят долларов, если с ним не переспишь.

– Очень интересно. Тогда ты не настоящая звезда, – сказал он.

– Ах, не настоящая? А ты пойди взгляни на рекламу.

– На рекламе ты звезда, но тебе все еще хочется сквитаться с обидчиками. Для настоящих звезд это пройденный этап.

– Пошел ты…

– Послушай, а нам обязательно сидеть у Эллиса и ждать выхода газет?

– Никто нас ни к чему не принуждает. Я – звезда, ты – автор. Мы можем делать все, что угодно, и вместе и порознь. Не хочешь идти к Эллису – не надо. Но ведь это для своих, если я не пойду, актеры подумают, что мне на них наплевать. Если же я пойду, а ты не пойдешь, они подумают, что тебе на меня наплевать. Зайдем туда на минутку.

Все члены труппы привели с собой гостей к Эллису – и актеры, и осветитель, и декоратор, и остальные, – все, кто был связан с постановкой. В результате народу собралось больше, чем рассчитывал Янк – человек тридцать, – и все сидели с газетами в руках. Эллис подал один номер Зене, другой – Янку.

– Молчу, ни слова. Читайте и наслаждайтесь, – сказал он.

В гостиной чувствовалась крайняя сосредоточенность; некоторые перечитывали рецензии по второму разу. Действующих лиц в пьесе было немного, так что критики могли упомянуть о каждом актере, и отзывы колебались в масштабах положительной, сравнительной и превосходной степени оценок в зависимости от значения той или иной роли. Шерли Дик была «хороша», а Зена Голлом «великолепна». Режиссер Марк Дюбойз дал «тонкую трактовку пьесы», а драматургия Янка Лукаса «свидетельствовала о появлении в американском театре нового большого таланта». Щелчки выдавались чуть ли не с извинениями. Первый акт следовало бы немножко сократить; реплики ветерана сцены Джозефа У. Гроссмана не всегда доходят до зала; ритм постановки мистера Дюбойза неровен. Но это все мелкие погрешности, и их можно простить спектаклю, сила воздействия которого равняется ранним вещам Клиффорда Одетса и постановкам театра «Группа». Мистер Лукас явно находится под влиянием Одетса и Максуэлла Андерсона, но подражания им в его пьесе незаметно. Мистер Лукас – талант оригинальный, обладающий остротой чувства и инстинктивным пониманием законов сцены. По требованию восхищенной публики занавес поднимали восемь раз.

– Ну что? – сказал Эллис Уолтон.

Янк улыбнулся.

– Если вы довольны, то я и подавно, – сказал он.

– Доволен? Можете теперь требовать все, что вашей душе угодно. Я уже не какой-то там второсортный продюсер. Мои милые друзья не посмеют больше называть меня Гилбертом Миллером для бедных. – Он постучал по газете кончиками пальцев. – Помещаю еще одно объявление в воскресном «Таймсе» – на всю полосу. В «Трибюн» – на полполосы. Перед вашим приходом я говорил по телефону с Лу Вейссингером и велел ему нанимать штат для обработки заказов по почте.

– Кто такой Лу Вейссингер? – сказал Янк.

– Он больше по коммерческой части. Вы его не видели.

– Тот самый, который продает спектакли комиссионерам?

– А-а, вы про них знаете? Я не подозревал, что вас это интересует.

– Меня – нет, а Пег Макинерни весьма интересует, – сказал Янк.

– А-а… хм… Ну, тогда вам волноваться нечего, Пег о вас позаботится. Я питаю к Пегги глубокое уважение. Глубочайшее уважение. Завтра надо будет поговорить с ней. А почему вы не привели ее сюда?

– Она сказала, что если бы вы захотели ее пригласить, то вам известно, где она остановилась.

– Как это нехорошо! Неужели она обиделась, что ее не пригласили? Надо ей позвонить. Остановилась она в «Копли». Пойду позвоню.

– Сейчас ее там нет, Эллис.

– Тогда вы объясните ей, пожалуйста, что это не намеренно. Мне и в голову бы не пришло обижать Пегги. Я столько лет ее знаю. И как раз собираюсь предложить ей кое-что по поводу двух ваших следующих пьес.

– Это она знает. Только, по ее расчетам, речь пойдет об одной пьесе.

– Когда вы с ней говорили?

– Полчаса назад. Мы с Зеной подвезли ее.

– Ах ты черт, всегда что-нибудь помешает! Почему вы не настояли, чтобы она приехала?

– Эллис, вы совершаете оплошности, а я должен спешить вам на выручку?

– Да нет, конечно, но я надеюсь, Пегги не отговорит вас заключить договор со мной.

– Как она мне скажет, так я и поступлю. Может, она уговорит меня заключить договор именно с вами.

– Вам что, приятно видеть мои страдания? Янк, разве я непорядочно себя вел по отношению к вам?

– Насколько мне известно, вели вы себя порядочно. Но я не разбираюсь в этих спекуляциях, а Пегги все знает.

– Хорошо, я обращусь к ней с одним предложением, от которого она вряд ли откажется. Больше мне ничего не остается. И этот Бэрри Пэйн не будет в нем участвовать. Но Пегги знает, что мне пришлось иметь дело с Бэрри, иначе как бы я получил Зену? Пегги прекрасно это знает.

– Безусловно, знает, – сказал Янк.

– Она что-нибудь говорила вам?

– Она много чего говорила, но уж это вы с ней сами обсудите.

– Янк, вы устроили мне пытку. Хорошо ли это? – Он хотел поставить стакан на стол, промахнулся, и стакан полетел на пол. – У меня повышенное давление и больное сердце. Оба моих брата умерли от сердечного припадка, и мне надо беречься.

– Вот и берегитесь, Эллис.

– Какое там берегитесь, когда вы меня терзаете? Получайте, вот вам чек на пять тысяч долларов – без всяких ограничений. Только дайте мне честное слово джентльмена, что вы ни с кем другим не подпишете контракта, пока я не предложу вам свои условия. По чеку вам уплатят внизу, сегодня же вечером, и если вы слова своего не сдержите, плакали мои пять тысчонок. Чек от меня лично. «Элбэр корпорейшн» тут ни при чем.

– Это еще что за «Элбэр корпорейшн»?

– «Эл» – от Эллис, «бэр» – от Бэрри. Мы создали корпорацию для постановки вашей пьесы. Обычная вещь, так уж заведено. Но этот чек – наше с вами дело. Чек от меня лично – я выписал его вам как одно частное лицо другому. Как джентльмен джентльмену.

– Нет, спасибо, – сказал Янк. – Кстати, Эллис. Я заплатил Пег пятьдесят долларов комиссионных из тех пятисот, что вы мне дали.

– Так я и знал. Эх, если б можно было с такой же легкостью предугадывать другие ваши поступки. Да-а, толкуют о загадочности китайцев. Вот вы – это загадка. Смотрите, Зена старается поймать ваш взгляд.

– Да, знаю.

– Но вам приятнее меня терзать.

– Какие там терзания, Эллис. Я просто изучаю вас, – сказал Янк. – Вот слушайте, может, вам станет полегче.

– Скорее говорите, не то я не выдержу.

– Ну что ж, я знаю, сколько вы из меня выжали, но Пег говорит, что это все же меньше, чем выжали бы другие продюсеры.

– И от этого мне должно полегчать? – сказал Эллис.

– На большее я сегодня не способен, – сказал Янк. – Спасибо за угощение. Всего хорошего.

Он прошел с Зеной к ней в номер.

– Я устала. А ты? – сказала она.

– Да. Очень, – сказал он. – Где мне сегодня спать, у себя?

– Нет, одна я не вынесу. Сегодня, во всяком случае. Без снотворного я не засну, а глотать эту дрянь не хочется, потому что мне надо обо всем подумать. Буду думать, думать, и под конец это меня усыпит. Я устала и поглупела. Со мной так бывает.

– Да, это я заметил, – сказал он.

– Суть дела в том, что Бостон не Нью-Йорк, – сказала она. – Но здесь так же трудно, как в Нью-Йорке. В некоторых отношениях даже труднее. Через Бостон надо пройти, и, как бы тут ни обернулось, впереди у тебя Нью-Йорк, через который тоже надо пройти. Ты здесь впервые, так что…

– Нет, не впервые, – сказал он.

– Ты мне не говорил, что уже приезжал иода, – сказала она.

– В бытность свою ученым-атомщиком, – сказал он.

– Ты? Ученый-атомщик? Вот уж не верю. Кое-что из твоих рассказов я вообще принимаю скептически, а уж этому никогда не поверю.

Он рассказал ей о своем первом посещении Бостона. Рассказ позабавил ее, но не рассмешил.

– Не нравится? – сказал он.

– Пожалуй, нет. Если женщина чего-нибудь не понимает, это ей и не нравится. Любил бы ты разыгрывать – другое дело, но ведь этого нет. Насколько я знаю тебя, это не в твоем духе… А что я о тебе знаю? Я даже не уверена, что люблю тебя. Вот было бы ужасно.

– Конечно, ты меня не любишь, Зена, – сказал он.

– Если не люблю, значит, я никого не любила и, может, даже не способна полюбить. Сколько раз я твердила себе: «Берегись, девочка. Всякий раз как ты спишь с новым, запасы твои убывают». Запасы любви, конечно. И теперь тебе, наверно, мало того, что у меня осталось. Ты, может, этого и не знаешь, но тебе много надо. Даже больше, чем мне. Но весь ужас в том, что пока я швырялась своими чувствами, ты-то свои при себе держал. Явится какая-нибудь стерва и получит все сполна – все, что ты утаил от меня и чего ни жена твоя, ни все прочие не получали. Я думала, сегодня у нас с тобой будет так хорошо, но все во мне пусто и глухо… сама не знаю, что со мной.

– Тебе будет легче, если я уйду, – сказал он.

– Нет, нет! Если ты уйдешь, я могу из окна выпрыгнуть.

– Но ведь именно я на тебя так действую, – сказал он.

– Да, но ты единственный, с кем… Мне нетрудно найти кого-нибудь, кто переспит со мной. Например, Марк, и никаких эмоций с ним не будет. Или Скотт Обри – с этим эмоций хоть отбавляй. Но люблю я тебя или не люблю, ты единственный, с кем я хочу быть. Во всяком случае, сегодня. Пожалуйста, не бросай меня. Не то я правда выпрыгну из окна.

Он молчал.

– О чем ты думаешь? – сказала она.

– Я думаю о том, что впервые в жизни во мне кто-то нуждается.

– И тебе это не по душе, – сказала она.

– Не привык, – сказал он.

– А зачем привыкать? – сказала она. – Завтра все будет в порядке. Мне только сегодня ночью страшно одной.

– А-а, я начинаю понимать. И как мне раньше не пришло в голову! Ты привыкла, чтобы рядом всегда был Бэрри Пэйн. Интересно, он это знает?

– Может, и знает, но вряд ли. Нет, ничего он не знает. Раз уж кто покончил с Бэрри, то и Бэрри с ним покончил. С того дня у нас в квартире мы с ним держимся по-деловому.

– По твоим рассказам у меня создалось впечатление, что так всегда и было.

– Э-э, нет! Это не человек, а животное. Он и меня такой сделал. Я чувствовала себя животным. И хотела быть животным. И была. Этим он меня держал. Я жила… как говорится, с кем попало. Но пока он был со мной – не-ет! Я была при нем работягой, рабочей скотинкой, так он меня и звал – рабочая скотинка.

– А что, если бы мистер Пэйн вошел сюда сейчас, сию минуту? – сказал он.

– Сейчас? Сию минуту? Ничего бы не было. Потому что я говорила о нем и вспоминала, как мне было тошно, когда он называл меня своей рабочей скотинкой. Но минут десять назад, до того как я о нем заговорила, у меня была такая муть на душе, что я, наверно, опять стала бы его скотинкой. Больше я ничем при нем не была. Его скотинкой и его кормушкой. Но это все до встречи с тобой, до того как я прочитала твою пьесу, до того как мы все прочитали твою пьесу.

– По-моему, тебе уже лучше, – сказал он.

– Да, – сказала она. – И вот в чем ты выше Бэрри Пэйна. Он никогда бы этого не заметил, а ты заметил. Ты всегда заметишь. А знаешь, это, наверно, ужасно быть таким тонким, как ты, и никого не любить.

– А тебе никогда не приходило в голову, что душевная тонкость, возможно, и не имеет никакого отношения к любви? То, что ты именуешь тонкостью и что я именую тонкостью, когда меня никто не слышит, вероятно, так далеко от любви, что их даже полюсами нельзя назвать. Мою неспособность любить следует, должно быть, приписать этой тонкости.

– Ужасно, – сказала она.

– Ужасно? Не знаю. Будь у меня возможность променять свою тонкость на способность влюбляться, я вряд ли согласился бы. Не приходилось мне видеть долговечную любовь. Мешает секс. Кто ненавидит друг друга сильнее, чем мужчина и женщина, которые были когда-то любовниками, а потом один из них вдруг воспылал к кому-то еще? Но душевная тонкость… нельзя ли дать ей какое-нибудь другое название? Может быть, острота восприятия? Нет, это тоже плохо. Но тонкости хватает надолго, во всяком случае, пока мозг человека работает. Острота восприятия сохраняется даже у стариков, если они обладали ею раньше. А многие ли сохраняют любовь? Когда я работал в газете, меня поражали старые люди. Не такой уж я был мудрец, но мне казалось, что самые сварливые, самые вздорные старики – это те, кто утратил способность любить. А те, что живут и радуются, несмотря на свои немощи, болезни, те просто не принимают жизни всерьез. Как говорят в театре, «уходят, весело смеясь».

– А-а, ты хочешь стать старичком-весельчаком? – сказала она.

– Этого я не говорил, но может, и хочу. Уж лучше быть старичком-весельчаком, чем сварливым старикашкой.

– А веселым молодчиком не хочешь быть?

– Упаси Боже! – сказал он. – Жизнь – веселая штука, но в молодости смех из нее извлекаешь нечасто. Вот взять хотя бы тебя, Зена. Ты молода, ты пользуешься успехом, ты всегда верила в любовь, а несколько минут назад хотела выпрыгнуть из окна.

– Может, еще и выпрыгну, если ты не замолчишь, – сказала она.

– Нет, теперь уже не выпрыгнешь, хотя тогда я тебе поверил. Сейчас все хорошо.

– Может быть, но ты все-таки останься – на всякий случай. Останешься, не уйдешь?

– Конечно, останусь. И знаешь, что я тебе скажу? Если б я ушел сегодня к себе… у меня в номере тоже есть окна. Может, мы с тобой встретились бы по дороге вниз.

– Милый, милый. Иди сюда. Положи голову мне на плечо, – сказала она. – И тебе тоже было тоскливо?

– По-видимому, – сказал он.

На этот раз они любили друг друга нежно, и в их любви была сдержанность – плод кризиса, невысказанного и никак не разрешившегося. Но он остался с ней на всю ночь, и уснули они крепко. Молодость взяла свое.

Нью-йоркская премьера потребовала огромного напряжения сил, но принесла и радости, к которым имевшийся у Янка опыт никак не подготовил его. Янк Лукас никогда не бывал на нью-йоркских премьерах, и, хотя ему казалось, что труппу он знает хорошо, маниакальная торжественность актеров и смутила и позабавила его. Их возвращению на Бродвей предшествовала газетная и изустная реклама, из которой следовало, что этой премьеры пропускать ни в коем случае нельзя. Накануне спектакля Янк зашел в контору Эллиса Уолтона. Эллис сел за письменный стол и сказал своей секретарше по селектору:

– Меня нет – ни для кого.

Но минуту спустя голос секретарши послышался снова. Янк не разобрал имени, понял только, что какая-то персона хочет поговорить с самим Эллисом.

– Ладно, дайте его, – сказал Эллис. Потом тому, кто звонил: – Говорит Эллис Уолтон… Разве я могу ему отказать? Кому другому, только не ему. Не знаю, где я их достану, но достану. – Он повесил трубку. – Это секретарь мэра. Мэр у нас в списке посетителей, но на вашу премьеру ему понадобились еще два билета. – Разговор Эллиса и Янка прерывали несколько раз, и каждый раз это были просьбы важных персон достать билеты на премьеру. – Вы, наверно, знаете из газет, что билеты идут по сотне долларов за два места, и цены еще поднимутся, – сказал Эллис.

– По такой цене я и свои продам, – сказал Янк.

– Я думаю, Пег Макинерни говорила вам, что, если вы хотите заработать мелочишку, можете продать свои постоянные места на все время, пока идет пьеса. Любой комиссионер с удовольствием заключит с вами сделку.

– Я отдал их Пегги, – сказал Янк.

– Быстро вы эту науку постигли. В таком случае отсылайте к Пегги всех, кто будет просить. Это избавит вас от лишних хлопот. Пег рассказывала вам о нашем с ней разговоре?

– Да.

– Получу я две ваши следующие пьесы?

– Не знаю. Я не хочу вас терзать, но все будет зависеть от Пегги.

– Казалось бы, мяч был послан вам лично…

– И напрасно, – сказал Янк. – Пегги знала, что так оно и будет, и я говорю вам в последний раз, Эллис, все мои дела в руках Пегги.

– Ладно. Сдаюсь. Следующий вопрос. Кто такой Жук Малдауни?

– Понятия не имею, – сказал Янк.

– Да? Этот тип был здесь вчера и позавчера. Называет себя вашим другом. Вчера оттолкнул мою секретаршу и вломился ко мне в кабинет. Меня как раз подстригал парикмахер, а он вломился и потребовал ваш адрес и телефон. Жук Малдауни. Он, кажется, знает…

– Черт возьми! Ну конечно! – сказал Янк. – Он однажды спас мне жизнь. И это было не так уж давно.

– И вы могли забыть человека, который спас вам жизнь?

– Да я не запомнил, как его зовут. Что ему нужно? Мой адрес и телефон? И это все?

– От меня он больше ничего не требовал. А от вас… от вас потребует побольше. Слава Богу, он не мне спас жизнь. Не хотелось бы у такого быть в долгу.

– В какой-то степени вы тоже у него в долгу. Но пусть это вас не беспокоит.

– Шантаж бывает разный, а этот случай, наверно, из самых зловредных. Будь он китайцем, пришлось бы ему взять на себя заботы о вас до конца ваших дней.

– Да, я это слышал. Но он не китаец, и я тоже. Так что его требования я выполню – в разумных пределах.

– В чьих пределах? В его или в ваших? От этого типа не так-то легко отделаться.

– Сколько бы я ему ни дал, это будет в последний раз.

– Мой вам совет, Янк: не давайте денег. Сделайте ему какой-нибудь подарок, только деньгами не давайте.

– Блестящая идея, – сказал Янк. – В счет погашения своего долга я вместо денег преподнесу ему подарок. – Он помолчал. – Вы говорите, шантаж бывает разный. А вас когда-нибудь шантажировали?

– Да, но не так, как это обычно делается. Есть два-три актера, которые шантажируют меня. Они знают, что я их жалею, сочувствую им. И приходят ко мне просить роли, хотя дело вовсе не в ролях. Знают, что никаких ролей я им не дам, даже если они будут играть задаром. Но они приходят и сидят часами там, у секретарши, пока я не скажу, что у меня ничего для них нет, и суну им несколько долларов. Пользуются моей слабостью, кровососы. А еще вот, слыхали? Сейчас в моде одинокие люди. И мы все должны жалеть этих одиноких. От них требуется одно – будь одиноким, а уж мы порыдаем над тобой. Почему они одиноки, как они стали одинокими – это не важно. Некоторые одиноки потому, что никогда не моются и от них воняет. У других дурно пахнет изо рта. Третьи такие сволочи – хуже не бывает. Но раз за ними утвердилась слава людей одиноких, мы все обязаны танцевать вокруг них. Даже если они нас ненавидят. Один сосед по дому называет меня жидовской сволочью, а знаете, что говорит моя жена? Она говорит: «Ему многое можно простить – он такой одинокий!» И этот тип попросил у меня два билета на вашу премьеру, причем бесплатных! Знаете, что я ему сказал? Я сказал: «Если я был жидовской сволочью в октябре, то я и сейчас жидовская сволочь, и катись к такой-то матери». Что еще моя жена на это скажет! Но я позволил себе такое удовольствие.

– Сладость мести, выражаясь оригинально, – сказал Янк.

– Да, не должна бы она услаждать нас, но услаждает. Кого вы ненавидите, Янк?

– Не знаю. А что?

– Я придерживаюсь такой теории относительно вас, что чувство ненависти вам незнакомо. А по другой теории, вы никого не любите, – сказал Эллис.

– Вы о ком-нибудь конкретно?

– Да можно бы и конкретно, – сказал Эллис. – Но необходимости такой нет. Человек спасает вам жизнь, а вы с трудом его вспомнили. В «Алгонкуине» вы видите соблазнительную бабенку, с которой когда-то развлекались, и проходите мимо нее. Не знаю, Янк, не знаю. И Бостон вас никак не расшевелил. Такие рецензии! Чтобы попасть завтра на вашу пьесу, люди платят по сотне долларов. Мэру понадобились два лишних билета. Высшее общество. Киношники. А вы, пожалуй, способны записаться на завтра к зубному врачу.

– Совершенно верно, завтра утром я у зубного врача, – сказал Янк.

– Понимаете, о чем я говорю? Вы, наверно, и пьяным никогда не бываете. Сделайте мне одолжение. Хватите лишнего у меня на приеме. Я хочу посмотреть, как вы веселитесь.

– Очень жаль, Эллис, но у вас на приеме я не буду.

– Не будете? Вам непременно надо быть. Ведь прием в вашу честь и в честь Зены. Все придут. Князь Оболенский. Марлен Дитрих. Мистер и миссис Гилберт Миллер. Цыганка Роз Ли. Все знаменитости. Грегори Пек. Эльза Максуэлл. Берни Барух. Может быть, сам мэр. Я не решаюсь вам сказать, во сколько мне обойдется это сборище. А где вы будете? Приедет Зена, вы же должны ее сопровождать.

– Для меня это просто имена, которые встречаешь в газетах, Эллис.

– Ну так что ж? Эти люди заслужили, чтобы о них писали в газетах.

– Бруно Ричард Гауптман тоже заслужил.

– Кто? Ах, тот, который похитил ребенка Линдберга. Бросьте, Янк. Нельзя так подводить Зену.

– Можно, Эллис, можно.

– Боже мой! Да вы с ней поцапались, что ли? Так ее расстраивать, и когда – накануне премьеры! Ведь для Зены это будет величайшим днем в ее карьере.

– Хоть это нескромно с моей стороны, но я тоже так считаю. И мне бы очень не хотелось портить ей настроение в такой день.

– Слушайте, Янк, она мечтает появиться с вами среди гостей. Я знаю, что говорю, потому что знаю эту дамочку, Янк.

– Какой от меня прок, от костлявого очкарика? Пусть появляется со Скоттом Обри.

– Вы предупредили ее?

– Нет, но я вас предупреждаю.

– Вы мне не ответили, где вы будете.

– Скорее всего у Пегги Макинерни.

– Вы шутите? Это не иначе как шутка.

– Я сам не знаю, где я буду.

– С кем же Зена приедет на мой прием?

– Сама с собой.

– Что-то у вас с ней случилось.

– Не то, что вы думаете, Эллис.

– Опять устраиваете мне пытку? Вам бы только терзать людей. Никого не любите и ненависти ни к кому не чувствуете.

– Я уезжаю, Эллис. Я бы заставил вас дать мне слово, что вы сохраните все втайне, но это, кажется, не потребуется. Завтра вечером, как только пойдет занавес перед третьим актом, я сяду в машину Пегги и уеду и буду ехать до тех пор, пока хватит сил.

– Куда?

– Не куда, а откуда. Отсюда, – сказал Янк.

– Понятно. От всей этой кутерьмы.

– От всей этой кутерьмы, – сказал Янк. – От себя самого не уйдешь, но если удастся вернуться назад, к себе самому, может быть, я начну делать то, что мне хочется делать. То, чего я давно уже не делаю.

– То есть писать, – сказал Эллис.

– Да.

– Ну что ж, удерживать вас от этого было бы с моей стороны неумно, хотя вы мне ничего не обещаете. Но что будет с Зеной? Она бросила Бэрри Пэйна, чтобы прилепиться к вам. А теперь у нее никого не останется.

– Так ли это, Эллис?

– Я не о том, что ей не с кем будет спать. Зена привыкла, чтобы о ней заботились, и речь идет не только о постельных делах. Даже вы заботились о ней, по крайней мере все время были вместе. Знаете, для женщины, в прошлом чуть ли не шлюхи, в ней много от настоящей жены. Она вас никогда не обманывала.

– Кажется, не обманывала. Нет, конечно, не обманывала, – сказал Янк. – Какое-то время я мог бы приносить ей пользу. И привык бы к этому, и увяз бы, и ничего бы не делал из того, что хочется делать. Потом наступит день, когда она перестанет нуждаться во мне, а я пустил по ветру год, два года и уже по привычке откладывал работу в долгий ящик. Вот почему я уезжаю завтра.

– И вам не совестно бросать ее?

– Нет.

– Она ведь была для вас не только постельной принадлежностью, Янк. Я это знаю. Я не раз видел, какими глазами вы смотрите на нее. Так на девок не смотрят. Она дорога вам.

– Да, пожалуй, как никто другой.

– По словам Марка, Марка Дюбойза, у вас врожденное чутье на драматические ситуации. Вот такую ситуацию вы и создадите, когда оставите Зену завтра вечером.

– Вздор. Все вздор, Эллис. Я иду на это только из чувства самосохранения. Ничего драматического тут нет.