Текст книги "Инструмент"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

O'Xapa Джон
Инструмент

I

Поздно ночью Янка Лукаса сморило, и он заснул, а газ остался гореть. Он подогревал воду для кофе, вода, закипев, убежала, залила огонь, и газ разошелся по всей кухне. Через несколько минут запах газа проник из-под входной двери на лестницу. Поднимаясь к себе наверх, Жук Малдауни потянул носом и понял, что несет из квартиры Янка. Он не был знаком с Янком Лукасом, не знал даже, как его имя, фамилия, не представлял себе, кто занимает эту квартиру, не желал впутываться в историю. Жильцы этого дома не любили соваться в чужие дела. Но, поколебавшись минуту-другую, Жук все же постучал в дверь, ответа не получил, тронул ручку и убедился, что дверь не заперта. Он вошел и увидел Янка Лукаса, распростертого на полу кухни.

Жук распахнул одно окно, второе, подтащил Янка к подоконнику, приподнял его и привалил спиной к стене. Потом выключил газ. Теперь надо было вызвать полицию. Так полагалось. Но Жук недолюбливал полицейских. Даже в такой ситуации ему требовалось подумать, стоит ли связываться с ними. Он высунулся в окно и подышал свежим воздухом. Из открытых окон в квартире сильно дуло; ночь была холодная, ветреная. Чтобы выстудить кухню, много времени не понадобилось, но квартиру следовало хорошенько проветрить, а Жуку следовало хорошенько подумать. Сопоставляя факты, Жук отметил, что на кухонном столе стоит початая банка с кофе, а кофейник весь залит гущей. Человеку, который собирался отравиться газом, вряд ли захотелось бы выпить сначала чашку кофе. Люди, кончающие с собой таким способом, обычно отворяют дверцу духовки и поворачивают кран, только и всего. Следовательно, все говорило о том, что этот человек не пытался отравиться, и Жук положил его ничком на пол, опустился рядом с ним на колени и стал делать ему искусственное дыхание. Он подсунул обе руки человеку под грудь и начал приподнимать и опускать его – вверх-вниз, вверх-вниз.

Ничего другого об искусственном дыхании Жук не помнил, но и этого оказалось достаточно. Человек пробормотал:

– Хватит, слышишь? – Слова прозвучали невнятно, но смысл их был ясен.

– Ладно. Хватит так хватит, – сказал Жук и встал с колен.

Человек лежал на полу, но по крайней мере он очнулся и приходил в себя. Жук вынул сигарету из пачки и хотел было закурить, но вспомнил, что этого сейчас делать нельзя. Человек перевернулся на спину и посмотрел на Жука. Он хотел что-то сказать – и не мог. На минуту сознание опять покинуло его, потом он открыл глаза.

– Холодно, – сказал он.

– Да, но дышать-то тебе надо, – сказал Жук. – Я говорю, свежий воздух тебе нужен.

– Холодище собачий… – сказал Янк Лукас. – Тошнит.

– Ты живой, хватит скулить, – сказал Жук. Он сел на единственный в кухне стул и покрутил пальцами незакуренную сигарету. Потом встал, намочил холодной водой посудное полотенце и приложил его Янку к лицу. Янк отшвырнул полотенце, но оно возымело свое действие.

– Ты кто такой? – сказал Янк.

– Малдауни, из верхней квартиры, – сказал Жук.

– Ну и проваливай к чертовой матери, – сказал Янк Лукас.

– Вот скотина неблагодарная, – сказал Жук. – Бросить тебя надо было, пускай бы валялся тут.

– Да ты кто такой?

– Я спас твою поганую жизнь, вот я кто такой, – сказал Жук.

– Жизнь мне спас, – сказал Янк Лукас. Он приподнялся и сел, опираясь рукой об пол. Потом медленно обвел глазами кухню, и его всего передернуло. – Холодище собачий, – сказал он.

– Не проходи я мимо, ты бы совсем окоченел, – сказал Жук.

От перемены положения Янк Лукас закашлялся.

– Слабость какая, – сказал он. – Газом несет.

– Ишь какой понятливый, – сказал Жук.

– Да ты кто такой?

– Я Джон Дж. Малдауни, эсквайр, – сказал Жук. – Сообщить тебе, под каким я номером числюсь? Предъявить профсоюзный билет? Дыши ровнее и не трать дыхания попусту. Мне спать охота.

– Вон чего тебе охота!

– Дать бы тебе в зубы, – сказал Жук. – Первый раз в жизни встречаю такую неблагодарную скотину. Попадались мне психи, подонки, но ты их всех за пояс заткнул.

– Какого черта ты здесь делаешь?

– Что я здесь делаю? Вопрос в точку, – сказал Жук. – Не волнуйся. Как только ты сможешь встать, я отсюда смотаюсь!

Янк Лукас посмотрел на банку с кофе, потом на плиту. Он начинал сопоставлять кое-какие данные.

– Ну, соображаешь, что к чему? – сказал Жук.

Янк Лукас кивнул:

– Угу.

– Помаленьку, – сказал Жук.

– Ты почуял запах газа?

– Помаленьку соображает. Да, я почуял запах газа.

– Я поставил кофейник на плиту. Потом сел к столу на минутку. Наверно, заснул. – Янк Лукас говорил сам с собой. Он посмотрел на свои ручные часы. – Двадцать пять пятого или двадцать минут шестого. Не разберу.

– Правильно, двадцать пять пятого, – сказал Жук.

– Давно ты здесь?

– Да, пожалуй, с полчаса, может, немного больше, – сказал Жук.

– Выпить хочешь?

– Еще бы, – сказал Жук. – Где взять?

– В той комнате, – сказал Янк Лукас.

– Я принесу, – сказал Жук.

Та комната оказалась в квартире единственной, если не считать кухни и ванной. В ней Жук увидел постеленную на ночь оттоманку, несколько стульев, письменный стол, портативную машинку, груды книг на полу, бутылку джина, бутылку дешевого виски и бутылку водки местного производства. Жук выбрал виски.

– Не знаю, тебе можно или нельзя, – сказал он. – По-моему, не стоит.

– Я не хочу. Вывернет тут же, – сказал Янк Лукас. – Разве стакан молока выпить.

– И этого не удержишь, – сказал Жук.

– Да, пожалуй, – сказал Янк Лукас.

– А если подлить в молоко виски, может, сойдет? Ну как, попробуешь?

– Я что угодно попробую, лишь бы избавиться от вкуса газа во рту, – сказал Янк Лукас.

Жук влил немного виски в полстакана молока и протянул стакан Янку Лукасу. Желудок Янка принял это питье, но ненадолго. Пока Жук пил виски с водой, Янк успел сходить в ванную, там его вырвало.

– Ну что ж, по крайней мере двигаться можешь, – сказал Жук.

Янк Лукас вышел из ванной, тряся головой и отирая лицо махровой рукавичкой.

– Плохо дело, – сказал он.

– Есть у тебя какой-нибудь знакомый доктор поблизости? – сказал Жук.

– Нет, – сказал Янк Лукас. – Я не знаю ни одного доктора во всем Нью-Йорке.

– Если не по знакомству, так среди ночи его на веревке сюда не затащишь.

– Ничего, пройдет, – сказал Янк Лукас. – Я должен принести тебе извинения.

– А я должен бы набить тебе морду, так что мы квиты. Ну и виски! Горлодер. Если ты такое потребляешь, немножко газа тебе не повредит.

– Я виски не пью. На водку налегаю, – сказал Янк Лукас. – Выпей водки. Виски я держу для одной приятельницы. Она его любит.

– Да, есть такие девки, что угодно вылакают. Ладно, попробую. Ты писатель?

– Да, как будто, – сказал Янк Лукас.

– Книги пишешь?

– Нет, пьесы, – сказал Янк Лукас.

– Надо мной живет девка, так она писательница. Мне слышно, как она стучит на своей окаянной машинке.

– Она не писательница. Она машинистка. Печатает рукописи, получает постранично.

– Вон оно что! А я-то удивлялся: черт возьми, с девяти утра, а то и раньше. И круглый день. Если бы столько насочинять, поди на миллион потянет. Шпарит без остановки.

– Бывает и остановка, когда рукописей нет, – сказал Янк Лукас.

– Да. А еще ей надо валяться с тем жуком, который у нее живет, – сказал Жук. – Меня тоже вот Жуком прозвали. Но я бы с ней нипочем не лег. Ты хоть раз на нее взглянул?

– Видел, – сказал Янк Лукас.

– Здорово должно приспичить, чтобы на нее позариться, – сказал Жук. – Бывает, конечно, что и с такой можно. Да, кое-когда бывает.

– Например, в армии, – сказал Янк Лукас.

– Н-да… Хотя я, собственно, не армию вспомнил.

– Тюрьму?

– А что же еще? В армии меня только на базах разбирало, когда не с кем было. Страшное дело, бывает, уж так приспичит, хватаешь что под руку попадает. Ну, как тебе?

– Лучше, – сказал Янк Лукас.

– На твоем месте я бы сходил завтра утром к доктору. Искусственное дыхание я тебе сделал, но не знаю, правильно или нет. Вот что, вызови-ка ты свою девчонку, и пусть она побудет тут с тобой до утра.

– Нет уж, только не ее, – сказал Янк Лукас.

– У меня жена дома, раскричится, дура, не знаю как, что я поздно пришел.

– У тебя жена? Никогда не слышал, чтобы она кричала, – сказал Янк Лукас.

– Ну что ж, твое счастье. Ты вообще, я вижу, счастливчик.

– Я догадывался, что в верхней квартире есть женщина. По шагам. Но она никогда не кричит.

– Да кричит она не так уж громко, зато ругается – только держись. Для затравки обложит матом. Ей, видите ли, интересно посмотреть, сколько она может себе позволить, прежде чем я дам ей в морду.

– Хм.

– Стукач, кричит, педераст, – сказал Жук. – Как только выпалит это, так я сразу ей в зубы.

– И все-таки я ни разу не слышал криков наверху, – сказал Янк Лукас.

– А знаешь почему? Потому что некоторые женщины так уж устроены, вот и она такая.

– Да-да, – сказал Янк Лукас. – Тебе не холодно? Пожалуй, окна можно закрыть?

– Сначала надо проверить, весь ли газ вышел, – сказал Жук. – И вот еще что – управляющий. Тебе ведь совсем ни к чему, чтобы управляющий узнал, как ты тут заснул с невыключенным газом. Он донесет хозяину, и тебя отсюда выпрут. Здесь кто живет? Те, кому больше деваться некуда, и у тебя, надо думать, дела тоже не лучше. Значит, если ты хочешь остаться в этом хлеву, не признавайся управляющему, что не выключил газа.

– Будь покоен, не признаюсь, – сказал Янк Лукас.

– Это же настоящий хлев. И цена немалая. Ты сколько платишь, если не секрет?

– Сто долларов в месяц.

– И я столько же. У меня, правда, две комнаты, зато этажом выше и камина нет. Раньше за такое жилье сорок долларов была красная цена. Я могу сказать тебе все цены на квартиры в этой части города. Мало, что ли, я с этих квартир удирал! – Он вынул последнюю сигарету из пачки в кармане и закурил. – Ой-ой! Видал, что я сделал?

– Закурил сигарету, – сказал Янк Лукас.

– И ничего! А закури я немножко раньше, представляешь себе, что бы случилось? Значит, окна можно закрывать, не опасно.

– Вот именно. Раз уж человека спасли от асфиксии, незачем ему околевать от холода.

– Вот-вот. Я все вспоминал это слово. Асфиксия. Помнил, что начинается на «а» и в середке «кс».

– Аксиома, – сказал Янк Лукас.

– Это что значит?

– Есть такое слово, – сказал Янк Лукас. Он затворил одно окно.

– Дай я второе затворю, – сказал Жук. – Вид у тебя аховый. Кофе не выпьешь?

– Нет, это я хотел выпить, чтобы не заснуть, а теперь спать надо.

– Заваливайся. Окна я оставлю приоткрытыми, чтобы хоть немного свежего воздуха шло.

– Ладно, – сказал Янк Лукас. Он снял рубашку, брюки и башмаки и лег в постель в носках и в нижнем белье. Жук стоял и смотрел на него.

– Я оставлю свет в кухне, на случай если тебя кошмары начнут мучить. Со мной самим эта дрянь случается – не знаешь, где ты, что ты. А уж кошмары будут. Может, не сегодня, но будут.

– Угу, – пробормотал Янк Лукас. Глаза у него закрылись, и он уснул.

Он привык спать, не слыша утренних шумов – уличных грузовиков, громыхающих по Девятой авеню, детского гомона у школ напротив, свистков речных трамваев и буксиров на Гудзоне, трезвона и сирен пожарных машин, а ближе – стука машинки с верхнего этажа и тяжелых неизвестно чьих шагов на площадке. Это были преимущественно утренние звуки, но большинство их слышалось весь день. А тут Янк Лукас открыл глаза и разозлился, но сразу же понял, что шум доходит до него не через уши – это шумит в разламывающейся от боли голове. Ему было трудновато дышать. Ломило грудь. Спирало легкие. Потом в его затуманенном мозгу возникли недавние события. Часы на руке показывали без двадцати девять, а может, без четверти восемь.

И он вдруг вспомнил то ли услышанное, то ли прочитанное где-то, что кислородное голодание нарушает функции головного мозга, и эта мысль ужаснула его. Ужас заставил действовать, и он встал с кровати. Он подошел к холодильнику и поискал, нет ли там чего-нибудь такого, что могло бы уничтожить запах газа во рту и в носу. Банка консервированных груш. Томатный сок. Початая бутылка молока. Четвертушка сливок в пакете. Самым надежным показалось молоко, хотя оно почти безвкусное. Он смешал его в стакане с томатным соком – питье получилось острое, однако эта смесь вызвала у него рвоту, и от натуги при рвоте в груди снова заломило. Но как ни странно, это дало нужный результат: вкус и томительный запах газа исчезли.

Он затворил окна и сел к столу. Голова у него болела, во всем теле была слабость, но он знал, что жить будет. Это было всерьез: жить буду. Так же всерьез, как и раньше: неужели умру? Он не чувствовал ни малейшей благодарности к болвану, спасшему ему жизнь, и не имел никакого желания увидеть и отблагодарить его. Он знал, что еще повидает этого человека и отблагодарит, как полагается. И надеялся, что в его благодарности будет ясно чувствоваться: хватит с тебя. Ему был противен этот человек и весь его облик. Мразь. Скотина и преступник, отсидевший небольшой срок за мелкие преступления. Сутенер, женатый на проститутке. У него лохматые черные волосы с проседью, кустистые черные брови, волосы растут из ушей, кисти рук и короткие пальцы тоже заросли волосами. Пальто на нем было с разношенными петлями, а на голове, как почти у всех здешних ирландцев, кепка. Вот кому Янк Лукас был обязан жизнью, и он подозревал, что этот субъект не даст ему забыть о своей услуге. Он боялся этого человека, боялся его тупости, его дешевого хитроумия.

Янк Лукас пошел в ванную комнату и почистил зубы. Потом подставил зубную щетку под кран, выдавил на нее из тюбика ленточку зубной пасты и снова почистил зубы. Во рту стало легко и прохладно, запах и привкус газа, томатного сока и блевотины исчезли. Он посмотрел на кофейник, поколебался с минуту, сполоснул его под краном, всыпал туда кофе, налил воды и поставил на плиту. Вспомнил, что сначала надо зажечь газовую горелку.

– Теперь уж не засну, – вслух сказал он. Пока кофе закипал, он побрился, побрившись, выпил первую чашку и почувствовал себя гораздо лучше. Голова у него все еще болела, грудь все еще ломило, но он приходил в себя.

Четверть десятого. Эллис Уолтон появляется в своей конторе к одиннадцати часам, во всяком случае, так он говорит. Сегодня он придет в одиннадцать и будет ждать Янка Лукаса к этому часу.

«Я вас не тороплю, Янк, – сказал ему Эллис Уолтон. – По мне, пожалуйста, возьмите еще две недели отсрочки. Но Зена нужна вам не меньше, чем мне, а Зена согласна ждать до пятницы, не дольше. В пятницу вы даете мне переработанный третий акт, она забирает его, а дальше – как рассудят боги. Зена прочитывает все за субботу, дальше читает ее муженек и вносит свои грошовые поправки, а в воскресенье мы узнаем, кто получает Зену – мы или Дэвид Сэмон. В понедельник она подписывает контракт либо с нами, либо с Сэмоном. Зена мне говорила, что ей хочется работать со мной, но Сэмон в выгодном положении – установил тесный контакт с ее супругом. Этот Бэрри Пэйн ухитрился так ее окрутить, что она без него шагу не сделает. Через год дела, может, пойдут по-другому, но теперь все в руках Бэрри Пэйна. Я, наверно, требую от вас невозможного, Янк. Поднажмите и кончайте к пятнице, и даже тогда я не могу обещать вам Зену. Но пусть я буду сукиным сыном, игра стоит свеч».

«Что ж, попробую, – сказал Янк Лукас. – Я понимаю, что Зена значит для пьесы».

«Вот попомните мое слово: если в очередном номере „Таймса“ напечатают, что Зена подписала со мной контракт, моя контора превратится в сумасшедший дом. Театральные антрепренеры. Кинокомпании. И вы будете ставить свои условия. С актрисой такой марки, как Зена, пьеса может провалиться, только если это уж совсем дерьмо, а ваша вещь не дерьмо. Я целиком полагаюсь на вашу пьесу, Янк. Целиком. Там, где другой актрисе пришлось бы из кожи вон лезть, Зена Голлом в теперешней ее форме не подведет. Я не утверждаю, что она так уж хороша. Могу подметить в ней не один изъян. Четыре года назад она сидела у меня в конторе, вот тут, где вы сейчас сидите, и я подсунул ей маленькую рольку только потому, что мне стало жаль ее. И дал я ей всего-то сто семьдесят пять долларов в неделю, а мог бы дать еще меньше, но сжалился. Мы начинали в Бостоне, и дальше дело не пошло, но не по ее вине. Не по ее вине, надо отдать ей должное. Как только занавес пошел, эта простенькая бабенка с прелестной задницей становится подлинной артисткой. Три-четыре года назад она готова была спать с кем угодно, хоть с мулом. У нее на счету много было молодчиков, а я не принадлежал к их числу просто потому, что не хотел. Мог бы, но не хотел. Наверно, потому она теперь и решила работать со мной, и это единственный шанс в нашу пользу. Бэрри Пэйн не любит появляться с ней „У Сарди“, где чуть не каждый второй посматривает на нее с таким видом, что, мол, а, здрасте! Помните, как мы с вами… Думаете, Бэрри влюблен в нее? Упаси Боже! Просто Зена теперь солидный капитал, и он вовсе не желает, чтобы кто-нибудь подложил ему свинью – ни новые хахали, ни прежние, которым захотелось опять полакомиться. Вы последите за ним: ведь он никому не позволяет и близко подойти к этой Зене. Так и ходит с ней в обнимку. Придет время, и она, конечно, раскусит его, но пока что пощелкивает хлыстиком он».

«У меня нет ни гроша за душой, но если бы что было, я бы все выложил, лишь бы она сыграла в моей пьесе», – сказал Янк Лукас.

«Вот все из себя и выкладывайте до пятницы, Янк, и помните, друг мой: Бэрри Пэйн – дерьмо, вошь, но, если он решит, что ваша пьеса больше подходит для его целей, Дэвид Сэмон получит кукиш».

«А он что-нибудь понимает, этот ваш Бэрри Пэйн?» – спросил Янк Лукас.

«В этом ему, мерзавцу, отказать нельзя. Да. Что ей нужно, он понимает. Две пьесы – две бомбы. И обе по его выбору».

Это было во вторник, сегодня пятница. Вторник, среда, четверг – работа и кофе, минимум сна, опять кофе, опять работа и под конец такая усталость, что это чуть не стоило ему жизни. Неудавшаяся часть его пьесы валялась на полу спальни скомканными листами бумаги, но Янк Лукас знал, что и лучшая ее часть не удовлетворит Бэрри Пэйна, потому что она не удовлетворяет его самого. Он лез из кожи вон, чтобы угодить человеку, к которому не питал ничего, кроме презрения. Теперь, за два часа до срока, силы у него сдали. В одиннадцать придется позвонить Эллису Уолтону и сказать, что так работать он не может – он не может писать по заказу. Все то хорошее, что есть в пьесе, – это его, кровное. Третий акт плох, он и сам видел это еще до того, как другие заметили, но теперь им вертит бродвейская акула.

Приняв решение, Янк Лукас наслаждался чувством свободы, победой над наглецом и вновь вспыхнувшей любовью к пьесе, которую он со вторника ненавидел. В одиннадцать часов состоится его разговор с Эллисом Уолтоном. Придется выразить Эллису Уолтону свои сожаления – ведь Уолтон держался прилично. Янк не знал и не очень беспокоился, поймет ли Уолтон, что эта гонка вызвала в нем ненависть к пьесе, с которой он прожил и которую любил два последних года. Если Уолтон будет вести себя как порядочный человек, он, Янк, еще вернется к работе над ней, перепишет третий акт, сколько бы времени на это ни ушло, и пьеса достанется Уолтону. Зену Голлом они потеряли, но для него это потеря не меньшая, чем для Уолтона. Даже большая. У Эллиса Уолтона на очереди другие авторы с другими пьесами. У Янка Лукаса всего одна пьеса, заработка никакого и меньше двухсот долларов за душой.

Но у него есть и кое-что еще. У него есть жизнь, искорка жизни погашенная было убежавшим кофейником. И надо же, чтобы случай подсунул ему этого подлеца, который возжег искорку! Какая тонкая ирония судьбы! Такая же ирония есть и в его пьесе. Забавно. Янк Лукас сидел, думал, дышал над своей пьесой и наконец понял, что ему надо сделать с ней.

– Вы, наверно, зад себе отсидели за письменным столом, – сказал Бэрри Пэйн. – Откуда у вас эта идея насчет газовой плиты? Трюк, конечно, но трюк эффектный.

– Бэрри, я же вам говорил, что у этого человека настоящее чувство сцены, – сказал Эллис Уолтон.

– Если вы не возражаете, Эллис, я бы предпочел выслушать ответ от него самого, – сказал Бэрри Пэйн. – Мне любопытно, Лукас. Эта штука с газовой плитой была у вас в первоначальном варианте и вы ее отвергли?

– Нет, – сказал Янк Лукас.

– Ручаюсь, что не было, – сказал Эллис Уолтон. – Я вожусь с этой пьесой с апреля, с тех самых пор, как Пегги Макинерни принесла мне ее первый вариант. Там и намека не было на газовую плиту. Меня это потрясло не меньше вашего. Не то потрясло, что Янк может выдать такое, а самый эпизод.

Была суббота, и они сидели в гостиной квартиры Бэрри Пэйна – Зены Голлом на Западной стороне Сентрал-парка.

– Ладно, Лукас, не хотите сказать или вам Эллис не позволяет – ладно, не говорите. Но эта сцена меняет все дело. Что мне нравится… Понимаете, я отверг две пьесы, где Зена кончает жизнь самоубийством. Не станет она кончать самоубийством. Я не о вашей героине говорю, а об актрисе по имени Зена Голлом. Есть идиоты, которые утверждают, будто Зена Голлом может сыграть что угодно. Например, телефонную книгу. Зена Голлом читает телефонную книгу – это же прелесть! К чертям собачьим! Мало ли что ей захочется, да я не позволю. Самоубийца в пьесе? Пожалуйста, но чтобы Зена Голлом кончала самоубийством – это исключено… Исключено. А знаете почему? Потому что это будет неправдоподобно. Зена Голом не просто актриса. Актрис и я достану, и Эллис достанет, и любой достанет. Нет, Зена Голлом – это индивидуальность, это личность на сцене. Какая индивидуальность, какая личность? Лучше я вам перечислю, какие образы она не создала на сцене. Она не леди. Не Этель Бэрримор. Не Таллула Бэнкхед. Вы-то вряд ли видели Сильвию Сидни, когда она была помоложе, а я видел, и кое-что от нее есть у Зены. Любая клушка из публики отождествляет себя с Зеной. Они перевоплощаются в нее все три акта и все вместе страдают. Но если она покончит с собой, тут перевоплощению конец. Если я дам ей роль, где она угробит себя, мы эту публику потеряем. Потеряем начисто. Почему? Сейчас я вам объясню почему. Потому что клушки не кончают самоубийством. Вы, может быть, скажете: ну и что? Мы даем только два утренника в неделю. Среди вечерней публики много мужчин. Да? Так вот: мужчины ходят на «мьюзикалз». А билеты на драмы покупают женщины. Мужская часть публики пусть глазеет на ее тохес. Объясните ему, Эллис, что такое тохес.

– Сам догадается, – сказал Эллис Уолтон.

– Представьте себе, я знаю, – сказал Янк Лукас.

– И прекрасно. Итак, Лукас, имейте в виду: если вы соберетесь написать еще одну пьесу для Зены Голлом, чтобы там самоубийства не было.

– А вы, мистер Пэйн, пожалуйста, имейте в виду, что я писал эту пьесу не для мисс Голлом.

– Дело в том… – сказал Эллис Уолтон.

– Я все понимаю. Уж в этом-то можете на меня положиться, Эллис. Ни один драматург не признается, что он пишет пьесу для какой-нибудь звезды. Ну, допустим, что писал он не для нее. А переписывал для кого? И как здорово справился. За четыре дня. Если вы можете смастерить новый третий акт за такой срок, придется мне повторить слова Эллиса. Да, у вас истинное чувство сцены. Мы дадим премьеру в Бостоне и будем играть там две недели. Может быть, нас заставят убрать кое-какие рискованные места, но для Нью-Йорка мы их восстановим. Там, где негр входит на кухню и видит ее без чувств на полу, надо быть поосторожнее. Даже намека не должно быть, что негр пощупал ее или что-нибудь еще.

– Таких намеков в моей пьесе нет.

– Помню, что нет, но вы не знаете этих режиссеров, – сказал Бэрри Пэйн. – Ваша героиня должна до конца жизни быть преисполнена высоких чувств к этому негру. Благодарность и все такое прочее. Светлый луч в ее жизни и так далее и тому подобное. Следовательно, не будем портить эту сцену, негр не должен распаляться, глядя на нее. Вы меня понимаете?

– Понимаю ли я вас? Пьесу написал я, – сказал Янк Лукас. – Постарайтесь вы меня понять.

– Правильно, – сказал Бэрри Пэйн. – Ладно, Эллис, дайте ему денег и пусть отпразднует событие.

– По-моему, он надеялся познакомиться с Зеной. Верно, Янк?

– Да, – сказал Янк Лукас.

– Я не хотел, чтоб она при этом присутствовала. И выпроводил ее из дому, чтобы она не мешала нам потолковать. Но вы, Лукас, не беспокойтесь. Она будет играть в вашей пьесе. Как дальше, Эллис? Сообщение в газете в понедельник?

– Да, конечно. А что?

– На тот случай, если я наткнусь на Дэвида Сэмона. Мне надо знать, что говорить ему.

– Уж если говорить, так, может, правду? – сказал Эллис Уолтон.

– Пусть вычитает все из газет. Этот сукин сын воображает, будто он мной распоряжается. Надо его осадить немножко. Вы обо мне слышали, Лукас? Я считаюсь на Бродвее Стервецом Номер Один.

– Да, слышал, что вы кандидат на этот пост, – сказал Янк Лукас.

– Так вот, я своим званием горжусь. Я связан с Дюрокером. Хорошие люди всегда в проигрыше, я давно это понял, еще когда слухом не слыхал о Дюрокере. Но обо мне-то вы все знаете. Подождите, вот поцапаетесь с Эллисом, тогда и он для вас прояснится.

– Пока что он ведет себя прилично, – сказал Янк Лукас.

– Ладно, только не говорите потом, что я вас не предупреждал, – сказал Бэрри Лэйн. – Кстати, насчет предупреждений. Не знаю, чего вам там наговорил Эллис, но я не люблю, когда у кого-нибудь появляются разные мыслишки насчет Зены. Это во всех смыслах, не только в постельном.

– Какие же это другие смыслы? – сказал Янк Лукас.

– А вот когда ей вдалбливают, что она должна держаться более независимо. Когда ей говорят, что она должна сама выбирать себе пьесы. Так, пожалуй, можно загубить три года жизни, которые я убил на нее и на ее карьеру. В конце концов кому-нибудь это удастся, но мне нужно еще два года, а дальше – пожалуйста. Дальше я не беспокоюсь.

– Никто не думает посягать на вашу жену, мистер Пэйн, во всяком случае, ни я, ни Эллис, – сказал Янк Лукас.

– Правильно, Янк, правильно, – сказал Эллис Уолтон.

– Слушайте, Лукас. Я к вам присматривался, я знаю, что происходит у вас в мозгу. Вы как вошли в дом, так сразу подумали, глядя на меня: «Поставить бы его на место, этого наглого еврея!» Вот что вы подумали.

– Друзья, друзья! – сказал Эллис Уолтон.

– А о чем подумал «наглый еврей»? – сказал Янк Лукас.

– Друзья, прошу вас! Где же хорошие манеры?

– Если желаете знать, так я доложу вам, о чем я думаю. Если вы на самом деле желаете знать, так думаю я вот о чем: не будь эта пьеса нужна мне для Зены, я бы пяти минут на вас не потратил. Кроме того, я думаю: а ему нужна Зена. Так что мы с вами пришли к пату. К временному пату. Но я хочу, Лукас, чтобы вы не от кого-нибудь другого, а от меня услышали, что если вам придет в голову обрабатывать Зену каким бы то ни было способом, манером или приемом, я выведу ее из спектакля, даже если билеты будут проданы на десять недель вперед.

– Несмотря на контракт? – сказал Янк Лукас.

– Контракт? Бросьте наивничать, Лукас. Бросьте наивничать. Если я захочу вывести ее из спектакля, так оно и будет. На худой конец положу на операцию.

– И все это вы говорите при Эллисе и при мне?

– А я что угодно вам в лицо скажу. Двое против одного. Но из этих двоих один продюсер, а другой автор пьесы, я же муж звезды. И присяжные заседатели могут взглянуть на дело так, что вы оба берете меня за горло. Как бы там ни было, но спектакли вам придется отменить, и, даже если вы подадите в суд, судебный календарь так забит, что разбор дела назначат года через два, через три – не раньше.

– Кто затеял разговор о суде, Бэрри? Вы сами и затеяли. Вам всегда нужно подложить ложку дегтя, даже когда все само собой так хорошо складывается.

– Само собой складывается? Мы. Эллис, трое бандитов, обсуждаем дело. Вернее, четверо, только Зена отсутствует. Так что, надеюсь, мы с вами теперь понимаем друг друга.

– Абсолютно, – сказал Янк Лукас.

– Эллис, в понедельник к одиннадцати часам я – у вас. Извольте приготовить чек, выписанный на мое имя за личные услуги. О сумме мы договорились.

– А Зена тоже приедет? Как было бы хорошо, если б мой пресс-агент привел фотографа и мы бы ее сняли.

– Чтобы утрясти дело с контрактом, потребуется еще недели две. Тогда и сфотографируем, – сказал Бэрри Пэйн.

– Но в понедельник фотографии можно было бы уже тиснуть. Чем раньше мы дадим рекламу, тем лучше.

– Фотографии появятся позже. Я заказал ей новые коронки. Пришлось отказаться от выступления по телевидению. И вот больше ста тысяч долларов из кармана. Телевизионные камеры в десять раз безжалостнее киношных. У нее и зубов-то почти нет, одни десны. И кожа такая – хуже некуда. Сколько людей брались учить ее, как играть, и хоть бы один показал, как снимать грим. Мне бы следовало лет шесть-семь назад наложить на нее лапу.

– Почему же не наложили? – сказал Эллис Уолтон. – Она тут под носом крутилась.

– Крутиться-то крутилась, – сказал Бэрри Пэйн. – Да кто ее знал? Я занимался другой птичкой, плевать мне было на какую-то никому не известную Зену Голлом. Да Зена Голлом и сама была занята. Без всякой для себя выгоды. Получала по сто пятьдесят от таких крупных воротил, как Эллис Уолтон.

– По сто семьдесят пять, а можно бы и меньше, – сказал Эллис Уолтон. – Все зачисляют ее успехи на ваш счет, Бэрри. У нее ничего не ладилось, пока вы не появились рядом с ней.

– Ой, как трогательно, сейчас зарыдаю, – сказал Бэрри. – Пусть не на мой счет зачисляют, а дают…

– Наличными? Да, Бэрри? – сказал Эллис Уолтон. – Ну, Янк, пошли?

– Пошли, если вы готовы, – сказал Янк Лукас.

По пути вниз, в лифте, Янк Лукас сказал:

– Я слыхал про таких типов. И даже о нем слыхал. Но это, доложу я вам, экземпляр. Наверно, названивает сейчас Дэвиду Сэмону.

– Нет, – сказал Эллис Уолтон. – Он вас вокруг пальца обведет. Он вас зарежет. Но если скажет «да», когда речь идет о деле, можете на него положиться. Это единственное, за что его терпят. Очень сложная натура, полная противоречий, но дело есть дело, Янк. Как у вас с деньгами?

– Плохо, – сказал Янк Лукас.

– Вы меня извините, но вид у вас – хуже не бывает. Возьмите несколько сотен и уезжайте куда-нибудь отдохнуть. Я выдам вам аванс – тысячи две долларов. Не хватает мне еще нянчиться с больным автором.

– А куда ехать? Я понятия не имею.

– На той неделе выйдет газета, и тогда Пегги Макинерни с легкостью достанет вам работу в Голливуде.

– В Голливуд я не поеду, – сказал Янк Лукас.

– А вы откуда родом?

– О Господи! Туда я тем более не поеду. Я родом из городка, который называется Спринг-Вэлли. В западной части Пенсильвании. Но туда меня не заманишь.

– А чем занимаются ваши родители?

– Отец преподает историю искусств в тамошнем колледже. В Спринг-Вэлли колледже.

– А, знаю, слышал. Ваши баскетбольные команды участвуют в турнире в Мэдисон-сквер-гардене.

– Почему вы говорите «Мэдисон-сквер-гарден»? Разве есть еще Мэдисон-бульвар-гарден?