Текст книги "Инструмент"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Вы уже разгорелись.

– Может быть, но так, самую малость, и говорить не о чем. Меня удивляет, почему вы не говорите, что я боюсь. А я действительно боюсь. Мне страшно начать с вами роман, потому что я прекрасно знаю, чем это кончится. Речь идет не о первых объятиях. Но что со мной будет потом? Даже если никто не узнает о нашей связи, во мне что-то изменится. Мой муж, может, ничего и не заметит, но я замечу. Я не хочу, чтобы вы, чтобы мысли о вас проникли в постель, где мы спим с мужем. Я хочу быть только с ним, потому что – представьте себе – я люблю его. И он любит меня. А вы на это неспособны, насколько я поняла Шейлу.

– Она не имела права говорить вам.

– Нет, имела. А я имела право узнать, что с ней происходит, и оказывается, все дело в вас. Шейла не вдавалась в подробности вашей связи. И мне не было доложено, есть ли между вами связь. Но она много говорила об эмоциональной стороне ваших отношений. А эмоционально вы импотент. Это справедливо?

– Да.

– Тогда вы должны понять, в чем ваша ошибка, Янк. В моем возрасте, после примерно тридцати пяти лет жизни с двумя мужьями, мне нужно нечто большее, чем только переспать с мужчиной. Вам следовало бы кое-что знать, прежде чем судить обо мне так, как вы судите. Будто я изнываю и только и жду, когда вы меня соблазните. Мне, в общем, довольно безразлично, какие на мой счет ходят слухи, но вы человек не рядовой. Неужели же вы правы? Но потом я уразумела: вас ввела в заблуждение моя дочь.

– Такая отговорка ничему не поможет. Свои домыслы я строил сам.

– В таком случае вам еще многое надо постичь.

– Прошу вас, не отказывайте мне.

– Прошу? Вот вы уже по-другому заговорили. Я не слышу вашей веры в собственную неотразимость, – сказала она.

– Да. Но я все равно не отступлюсь.

– Это мне больше нравится, – сказала она. – Вы даже не представляете себе, как мне это нравится. И вы сами тоже. Ваше «прошу» почти меняет дело.

– Почти? – сказал он.

– Да, почти. А вы не пробовали обольстить ту девицу на почте?

– Нет.

– Попробуйте. Мой муж как-то назвал ее паровой помпой общего пользования, но вряд ли он сам это придумал. Ну и пусть помпа. Вы не хотите никаких осложнений, мне они тем более не нужны. Она молоденькая, а я гожусь вам в матери. Знаете что? Попробуйте подружиться с ней, а не выйдет, приходите ко мне.

– Хорошо, я притворюсь, будто попробовал, и скажу вам, что ничего не вышло, а дальше?

– Дальше я постараюсь подыскать вам другую.

– Другой можете быть вы.

– Это я предвижу. Но сначала исчерпайте все прочие возможности. Если вам надо кого-нибудь постарше, неужели вы не пытались обольстить Анну Фелпс? Или была такая попытка?

– Откуда вы взяли, что мне нужен кто-то постарше?

– Ведь я сама такая. Может, даже на год, на два старше Анны Фелпс. У вас была связь с моей дочерью, а до нее с актрисой, которая играет в вашей пьесе. Потом вы вообразили, будто я умираю от желания сойтись с вами, а это значит, что вы сами не прочь со мной сойтись. Человеку вашего возраста прежде всего должно бросаться в глаза, что я намного старше вас. И…

– Да. И черт побери, кажется, намного умнее!

– Но это в порядке вещей, Янк. Ведь я гораздо старше вас. И гораздо дольше живу на свете. А впрочем, я ничуть не умнее вас, да вы этого и не думаете, но жизнь меня кое-чему научила. Грустно то, что Шейле я ничем не могла помочь. Если уж на то пошло, так она мне помогла.

– Своим длинным языком?

– Да.

– Значит, вывод таков, что у нас с вами никогда не будет романа?

– Правильно, – сказала она.

– Если только вы не измените своего решения.

– Изменить свое решение? Какое решение? Моя жена никогда не меняет своих решений. Правда, чтобы решиться на что-нибудь, у нее иногда уходит уйма времени, – сказал Сеймур Эттербери. – О чем это вы тут говорите, если мне дозволено узнать?

– О моей новой пьесе, – сказал Янк.

– О-о! – сказал Эттербери. – Вот не подозревал, что она знакома с вашей новой пьесой.

– Да я почти не знакома с ней. А теперь, когда ты вдруг вернулся, и вовсе ничего не узнаю, – сказала миссис Эттербери.

– Я хотел перепрыгнуть через изгородь, и у меня подвернулась нога, будь она проклята. И всего-то каких-нибудь четыре фута. Я думал, одолею. Перепрыгнуть перепрыгнул – и тут же шлепнулся.

– Надо сделать горячую ванну с английской солью, – сказала она.

– За тем я и пришел, а теперь разрешите мне удалиться. Нога болит, собака.

– Пойдем наверх, я провожу тебя. Янк, вы уж нас извините.

– Что вы! Я и так засиделся.

– Ты зовешь его Янком? Не слишком ли это вольно с твоей стороны?

– Не называть же мне его мистер Лукас, когда я гожусь ему в матери.

– Я гожусь ему по меньшей мере в отцы, но ты не слышала, чтобы я звал его по имени. Терпеть не могу фамильярности. О дьявол! Опять подвернулась. Велю наладить лифт, который был при матери. Зачем нам телефонная будка в доме? Подумаешь, какой шик! Нечего нам здесь шиковать.

– Не удивляйтесь, Янк, мы сделали телефонную будку из кабины лифта.

– Да, я догадался. Большое спасибо за ленч. Надеюсь, нога у вас скоро будет в порядке. Дайте я… – Он хотел предложить Эттербери свою помощь, но его жена замотала головой. Янка отсылали прочь, он был лишний здесь.

Вошел лакей, надевая на ходу черную куртку.

– Не надо, Вильям, – сказал Эттербери. – Ты зайди с этой стороны, дорогая, дай мне, пожалуйста, руку, и все. Нога же все-таки цела.

Им было безразлично, есть тут Янк или нет, и он ушел. Этот инцидент, сам по себе малозначительный, показал ему, какое положение он занимает рядом с четой Эттербери, рядом с их респектабельным супружеством, не говоря уже о самой Кэтрин Эттербери. Она могла говорить с ним откровенно, а через несколько секунд как ни в чем не бывало прогоняла его от себя из своего дома, из своих мыслей. Это была самая интересная женщина из всех, кого он знал, остальные казались девчонками, что, собственно, так и было. И его она заставила чувствовать себя рядом с ней зеленым юнцом, хотя он уже отвык считать себя таковым. Потерпев от нее афронт – афронт во многих отношениях, – он все же надеялся извлечь пользу из этого урока. Не так-то легко узнавать о себе некоторые вещи, особенно если ты должен бы открыть их сам, без помощи женщины, которая намного старше тебя. Может быть – впрочем, только может быть, – она притягивала его к себе, ибо он хотел кое-чему научиться у этой женщины, а не просто любопытствовал, как зеленый юнец, что она собой представляет. Может быть… может быть, и так. Если же он ошибается, перенося свои вожделения в интеллектуальный план, стоит ли совершать еще одну ошибку и заниматься самообманом? Нет, со всей честностью, со всем смирением надо признать, что его интересовала с самого начала именно женщина, а дальнейшее мудрствование – сплошная чепуха. Да, пусть она не умнее его, но жизненного опыта у нее больше. С тобою опыт твой, старушка, а ум пусть будет у других.

Он вернулся к ее ровеснице – к Анне Фелпс.

– Ну что ж, вкусно там вас покормили, вкуснее, чем я кормлю? – сказала она.

– Вкуснее, чем вы, миссис Фелпс, меня никто не кормил.

– Хм! Вот и вырвала у вас признание, – сказала она.

– Вы первая и вы единственная, – сказал он. – Моя мать была бездарной стряпухой.

– Была?

– Была и есть, конечно.

– Вы никогда не говорите о своей матери. Про отца я слышала, он преподает в колледже, а о матери ничего не знаю.

– Грустная это история.

– Да?

– Грустнее и быть не может. Моя мать самая скучная женщина из всех, кого я знал.

– Даже если это правда, не надо так говорить.

– Вы сами вырвали у меня такое признание, – сказал он.

– Опять умничаете? Почему же вы говорите про мать, что она скучная?

– Почему я так говорю или почему я так считаю? Говорю – потому что она на самом деле скучная. Считаю – потому что это так и есть. У нее не было ни одной собственной мысли в голове. Все, что она нам вещала, все было заранее пережевано моим отцом. А он тоже не гигант интеллекта.

– Так относиться к своим родителям… не знаю… Я видела детей, у которых не было настоящего детства, и из них мало кто вышел в люди.

– Я-то в люди вышел. Не так давно я послал отцу восемь тысяч долларов. Столько, сколько, по моим подсчетам, ему стоило мое обучение в школе и в колледже, если уж говорить о колледже.

– И по этим подсчетам ваш сыновний долг исчерпан?

– Нет, не совсем. Я пошлю ему еще четырнадцать тысяч. Это за те годы, что были до колледжа.

– И тогда – полный расчет?

– Полный.

– Ну что ж, по крайней мере вы не перевели на деньги их любовь и нежность.

– Нет, перевел. Это равняется нулю. Если уж на то пошло, они мне сами задолжали за любовь и нежность, которую я расточал им до восьми-девяти лет. С этого возраста я стал разбираться в себе и в своих родителях.

– Почему они вас не любили?

– Потому что я им мешал. Ничего не купить, никуда не поехать.

– И вы чувствовали себя лишним в семье?

– Да. Банально, но так это и было, миссис Фелпс. Некоторых детей лупят, меня никогда не лупили. Жестоких, изощренных наказаний, как выражаются юристы, тоже не помню. Всегда я был обут, одет, сыт. Моему отцу и в голову бы не пришло преступить закон, запрещающий жестокое обращение с детьми. Но он не стеснялся транжирить деньги, угождая своим низменным инстинктам.

– На женщин?

– Нет. Угождал своему дурацкому вкусу в живописи. Он искал поклонения и скупал картины неизвестных художников. Да разве я вам не рассказывал?

– Нет, не рассказывали.

– Так вот, мой родитель пользовался известностью среди всяких мазил и невежд, потому что покупал у них картины. Вместо того чтобы тратиться на то, что было нужно мне.

– Например?

– Ну… не послал меня за границу.

– В восемь-девять лет?

– Нет, когда я был постарше. В двенадцать-тринадцать. Я хотел съездить в Англию и поговорить с Джорджем Бернардом Шоу.

– Это в двенадцать-то лет?

– Да. К двенадцати годам у меня уже было написано семь или восемь пьес.

– Могли бы съездить в Англию и попозже.

– Да, мог, но мне уже не хотелось поговорить ни с Шоу, ни с Марджори Доу.

– А она кто такая?

– Мистер Шоу и Марджори Доу. Это так у меня с языка сорвалось, – сказал он.

– Да, у вас привычка говорить первое, что придет в голову. Я часто это замечала. Некоторые словечки лучше бы держали при себе.

– Невозможно. Художник во мне требует выражения.

– Да? Я не знала, что вы еще и художник.

– Художник, миссис Фелпс. Не живописец. Вы, конечно, слышали выражение «художественный темперамент», его применяют не только к тем, кто занимается изобразительным искусством.

– Слышала, не слышала… хватит. Столько от вас всего наслушаешься за день, да еще такой тихий, как воскресенье. Что вы хотите на ужин? Я вечером уйду, но приготовлю до ухода.

– Хочу ваших изумительных сандвичей с языком.

– Никогда я вас не кормила сандвичами с языком.

– Ну, тогда с этим самым…

– Приготовлю вам холодный ростбиф с картофельным салатом.

– Несколько ломтиков я оставлю Эду Кроссу.

– Совсем это ни к чему. Эд Кросс здесь только пьет кофе.

– Надо же ему перекусить, когда он привезет вас домой. Да! Можете сказать Эду Кроссу, что машину моего агента я покупаю.

– А зачем ему это знать?

– Затем, что со временем я продам ее и хочу, чтобы Эд получил комиссионные. А новую буду покупать там, где посоветует Эд. Он отказался от денег за то, что помог мне получить права, так вот, пусть знает – я этого не забыл.

– Откуда вам известно, что Эд комиссионерствует?

– Я родом из маленького городка, миссис Фелпс. Привык собирать сведения где придется.

Она посмотрела на него долгим взглядом.

– Хм! Собираете сведения? Они не всегда надежны, учтите это.

– Так, процентов на семьдесят пять. И конечно, в какой-то мере я полагаюсь на свое воображение. – Он ответил улыбкой на ее взгляд. – А тут процент надежности еще выше.

– Как бы оно вас не подвело, – сказала она.

– Думаю, что не подведет, – сказал он. – А теперь у меня к вам есть один вопрос.

– Пожалуйста.

– На моем месте вы женились бы на Хелен Макдауэлл?

– Ни на чьем месте я бы не женилась на Хелен Макдауэлл. А почему вдруг такой вопрос? Не собираетесь ли вы жениться на ней?

– Ну, а пригласили бы вы ее на моем месте выпить кока-колы?

– Что вы ходите вокруг да около?

– Намеренно. Начинаю с вопроса о женитьбе, потом беру другую крайность. А как быть в промежутке? Ну, поставьте себя на мое место.

– На ваше место. Вот приготовлю вам ужин – холодный ростбиф и картофельный салат. Если все останется нетронутым, я очень удивлюсь, когда приду домой. Это будь я на вашем месте. Когда проголодаешься, может, и потянет на филе миньон. Но ваше филе миньон в Рено, штат Невада. Так что ешьте холодный ростбиф и салат из картофеля.

– Пожалуй, я согласен с вами. Только вот не получилось бы у меня несварения желудка от холодного ростбифа с картофельным салатом – не вашего, а того, что на почте.

– Если бы вы были женаты, несварение желудка получилось бы у вашей супруги.

– Пока мы не увязли во всяких иносказаниях, скажите, почему Хелен не замужем?

– Тут я сдаюсь. Спросите кого-нибудь из ее поклонников, вы же любите собирать всякие сведения где придется. Если женщина не очень осмотрительна, мало ли что с ней бывает.

– Не рекомендуется пить у помпы общественного пользования?

Она кивнула:

– Есть такое мнение. Один мой знакомый говорит, что можно подхватить ветрянку. Заражался ли кто-нибудь ветрянкой от Хелен, не знаю, но и не поклянусь, что этого никогда не было. Господи! Да один человек в Куперстауне схватил ветрянку у своей жены.

– Другими словами, все мы рискуем.

– Все – молодые и старые, богатые и бедные. Опять же у девушки хорошая работа на почте. Живет она с матерью, мать получает пенсию. За дом все выплачено. А я по опыту знаю, что у незамужних есть свои преимущества. Ты сама себе хозяйка, а Хелен любит повеселиться. Будь у нее муж, не ходила бы она по ресторанам два-три раза в неделю, это уж наверняка. Приглашают ее разные мужчины. Коммивояжеры. Приезжие. В войну, конечно, летчики. Всегда она была с сигаретами, и бензина сколько угодно, без нормы. К таким вещам привыкают, от них, наверно, трудно отказаться. Некоторые из ее кавалеров раньше служили в воздушных частях, во время войны она с ними и познакомилась. Теперь, как только окажутся где-нибудь поблизости от Ист-Хэммонда, так к Хелен. Что с ней будет годам к сорока, не берусь сказать, а сама она вряд ли так далеко заглядывает. Живет сегодняшним днем. Да это и по ней видно. Веселая. Ветреница. Ее мать не здешняя. Из Род-Айленда. А они совсем другой породы, эти родайлендцы.

– Вот как?

– Там, говорят, больше пятидесяти процентов иностранцев. Все больше итальянцы. Миссис Макдауэлл, конечно, не итальянка. Она на итальянку не похожа. Но то, что ее родина Род-Айленд, – это наверняка. Вот и все про Хелен. Остальное чистые сплетни.

– Ну-ну, давайте посплетничайте.

– Нет. Так мы до ночи здесь просидим, и все равно имена мало что вам скажут. Но одно-то имя всем будет известно.

– Какое?

– Янк Лукас, – сказала она.

В следующие свои приходы на почту Янк стал держаться свободнее с Хелен Макдауэлл, стараясь внушить ей мысль, будто ее приветливость наконец-то приносит плоды. Так было нужно – почему, он сам не знал, – нужно, чтобы в тех отношениях, которые ему требовались, она видела свою победу. Пусть так и думает, это лучше, чем проявлять настойчивость самому. Если сейчас уступить этой Хелен, потом – в свое время – легче будет порвать с ней. Не то ее дружелюбие в конце концов может приесться, и не будешь знать, куда деваться от неприятностей. Какие его ждут неприятности, трудно сказать, но в этой игре Хелен Макдауэлл будет не так-то легко признать свой проигрыш – разве только гордость подскажет ей, что она сама во всем виновата.

Для него стало развлечением заходить на почту и разыгрывать роль человека, который чем дальше, тем больше, сам того не замечая, подпадает под женские чары. Начал он со следующей недели – с понедельника, и день ото дня улыбался ей все теплее и все больше проводил времени за пустяковыми разговорами. К пятнице стало ясно, что она, так сказать, готова. Начинался уик-энд, и он дал ей возможность открыть действия.

– Вот опять подходит суббота и воскресенье, – сказал он. – Работать в Ист-Хэммонде прекрасно, а когда захочешь развлечься, ломаешь голову, что с собой делать.

– Ну, не знаю… – сказала она.

– Деваться-то некуда, – сказал он.

– А «Кукиш»?

– Какой кукиш? С маслом? Вы шутите?

– Нет, ресторан «Кукиш».

– Первый раз о таком слышу. Где это?

– Да за Куперстауном, мили три-четыре оттуда.

– А что там? Музыкальный автомат, танцульки?

– Автомат у них есть. Знаете какой? «Музак». Монеты в него опускать не надо. Ресторан первоклассный. Французская кухня. Хозяева из Квебека – целая семья.

– «Кукиш» звучит не очень-то по-французски.

– Они купили его у прежнего хозяина Гарри Кука, а мы по-старому называем – «Кукиш». Сейчас другое название – «Maison Blanche» [5]5
  Белый дом (фр.).


[Закрыть].

– А, знаю, где это. Вывеску я видел.

– Мили три-четыре от Куперстауна. Я постоянно там бываю.

– Возьмите меня как-нибудь.

– Хоть сегодня. Зачем откладывать? – сказала она.

– Вы это серьезно?

– Я всегда говорю серьезно.

– Так я и поверил!

– Ну, кое-когда позволю себе невинную ложь. В «Кукише» надо бывать по пятницам. В субботу у них полно, а в пятницу и обслуживание лучше и готовят без всякой спешки. Pâté maison [6]6
  Фирменный паштет (фр.).


[Закрыть]так просто неземной. А для любителей всяких морских деликатесов – пожалуйста, крабы au gratin [7]7
  Зажаренные в сухарях (фр.).


[Закрыть]. Ой, даже говорить не могу, слюнки текут.

– Так чего же мы ждем? Когда за вами заехать?

– Ну, скажем, в половине девятого.

– Так поздно?

– Да что вы! В «Кукише» никто рано не ужинает. Это вам не какая-нибудь закусочная.

Он заехал за Хелен и сразу заметил, что она позаботилась о своей наружности.

– Пожалуй, надену чернобурку, – сказала она, привлекая его внимание к своей чернобурой лисице.

По дороге в «Кукиш» Хелен чувствовала себя прекрасно и сидела с самодовольным видом, а когда они вошли в ресторан, персонал, начиная с гардеробщицы и кончая метрдотелем, все поздоровались с ней, подчеркнуто величая ее «мисс Макдауэлл».

– Я позвонила, чтобы нам оставили столик, – сказала она Янку. – Так лучше, а то засунут куда-нибудь.

– Предоставляю вам заказывать, – сказал Янк.

– Пожалуйста, рада услужить, – сказала Хелен. К его удивлению, она вела переговоры с метрдотелем по-французски.

– Моя мать француженка. Из Потакета, штат Род-Айленд. Отец ни слова по-французски не понимал и приходил в бешенство, когда мать с нами говорила. Иностранный язык все-таки иногда полезен. Вы говорите по-французски?

– Нет, но в бешенство не прихожу. По-испански немножко знаю. Испанский гораздо легче французского.

И так далее и тому подобное. Разные люди подходили к их столику – поболтать с Хелен и поглазеть на Янка. Одних она знакомила с ним, других – нет: «Это сенатор из Монтпильера… Это хирург, который делал операцию моей матери… Это… подполковник, но сегодня он в штатском… Известный адвокат из Спрингфилда, штат Массачусетс… Эти двое ничевушки. Послушайте, как я их отбрею…» – И так далее и тому подобное. В дальнем конце зала был большой камин. На столиках стояли фонари «летучая мышь» и высокие старинные перечницы. Огромные бутыли с коньяком на высоком выступе вдоль стены. На дверных косяках медные бляхи с конской упряжи. «Музак» играл все больше записи Джерома Керна и Винсента Юменса. Еда была обильная, хорошо сервированная, и Хелен съела все до крошки и выпила почти всю бутылку шамбертена. Подали счет, и Янку пришлось разменять дорожный чек. L’addition [8]8
  Счет (фр.).


[Закрыть]был на 54 доллара 37 центов.

– Это вам не забегаловка, – сказала Хелен.

– Очень хорошо, что есть такое место, куда можно прийти развлечься.

– По воскресеньям у них устраивают буфет по пяти долларов. Он пользуется большим успехом. Но воскресенье я всегда провожу с мамой. Знаете, как у стариков? Доживет человек до определенного возраста, и все у него сразу сдает. Сначала зрение, потом слух. На вид-то она не старая. Но как эти старики слушают радио, просто удивительно! Говоришь с ней – надо кричать, а Джека Бенни слышит. Рочестер, вот кто умора! Голос у него точка в точку как у Энди Дивайна. Сначала я думала, что он и есть Энди Дивайн, а потом узнала, что за него говорит Эдди Андерсон. Вы, наверно, почти со всеми с ними знакомы, хотя они выступают по радио, а ваши вещи для театра.

Пора было уходить – начало двенадцатого. Они сели в машину, и, взглянув на нее мельком, он понял, что она ждет поцелуя. Поцелуй был крепкий, но для Хелен он соответствовал ритуалу: хороший, дорогой ужин – потом любовь.

Она сказала:

– Отложим, не торопитесь. Мама сейчас уже спит.

Они подъехали к ее дому, поднялись в ее спальню, разделись, легли в постель, и она уплатила ему за пятидесятичетырех долларовое угощение. Больше в этом, пожалуй, ничего и не было. Хелен чувствовала в своей хорошей работе логическое завершение их гурманских изысков. Ничего такого, что могло запомниться, тут не было, и он, разочарованный, погрузился в молчание. Потом она заговорила:

– Я бы оставила тебя подольше, но рано утром должен прийти маляр красить кухню. Он может только в свободное время, а сегодня у него выходной.

– Ну что ж, – сказал Янк.

– Ты доволен, как провел вечер? Я получила большое удовольствие. – Она протянула руку к стулу около кровати и взяла свой халат, зная точно, где он лежит.

– Сколько у тебя было любовников, Хелен?

– Двадцать два. Ты двадцать третий. А знаешь, что говорят?

– Нет, не знаю.

– Я не верю, но ходят слухи, будто Эттербери импотент. Он, говорят, не возражает, что жена бегает к рабочим. Они ведь все пришлые, надоедят ей, и она велит их выгнать.

– Неужели ты веришь этому?

– Да нет, она со мной всегда очень мила. Зачем мне верить всякой болтовне?

– Странно, мне почему-то казалось, что в Ист-Хэммонде к семейству Эттербери хорошо относятся, но это, видно, не так.

– Поживи у нас подольше, и не то узнаешь. В Ист-Хэммонде и пятнадцати человек не найдется, которые заходили бы к ним в дом. Да вот, хотя бы жена Адама Фелпса. Столько лет здесь живет, а наверху у них ни разу не была.

– Да что ты! – сказал Янк.

– Подумаешь, Эттербери! Его дед был фермером, держал всего-навсего двух мулов. Так мой отец говорил. Потом они разбогатели в Нью-Йорке, купили здесь большие участки и с тех пор тут живут. А найди в Ист-Хэммонде пятнадцать человек, которые могут сказать, что бывали в большом доме. И представляешь себе, жена Адама Фелпса видеть не видела, что у них там наверху.

– А мне казалось, у обоих Эттербери очень теплые отношения с Ист-Хэммондом.

– Это потому, что ты слышал только одну сторону. Анна Фелпс, конечно, не станет честить Сеймура Эттербери.

– А почему «конечно»?

– О, это давно было, еще до моего рождения, так что я не знаю, сколько тут правды, но они всегда разъезжали вместе в его шарабанчике. У меня есть фотографии – мой отец с Эттербери и с Анной Фелпс, до того как она стала Анной Фелпс, и с Адамом Фелпсом и с его женой еще до их женитьбы.

– Все в одном шарабанчике?

– В одном шарабанчике. В упряжке два пони, а шарабанчик маленький. Я бы показала тебе эти снимки, но альбом у матери в комнате. Она меня, конечно, не услышит, но придется зажечь свет, а это ее разбудит.

Хелен болтала, лежа на боку, уткнув локоть в подушку и подперев голову рукой. Она угощала его пересудами, собранными за два поколения – отцовское и ее собственное, и тем самым мстила за сплетни, которые, как ей было известно, ходили о ней самой. Поощрять ее не требовалось. Своих любовников она тоже не пощадила.

– Помнишь того сенатора в «Кукише»? Мы еще с ним поздоровались. Я все, что угодно, у него выманю.

Все эти рассказы были вдвойне увлекательны – в них приоткрывалась жизнь обитателей поселка и сущность Хелен, не подозревавшей, что она разоблачает сама себя. Янк уже слышал, как Хелен описывает его своему очередному любовнику – знаменитость, автор похабной пьесы, которая идет в Нью-Йорке, но в постельных делах не бог весть что. Он не знал, как бы потактичнее остановить ее монолог, да, по правде говоря, ему и не хотелось уходить. Теперь он понимал, почему эта сладострастница, приветливо улыбающаяся посетителям из-за своего барьера на почте, так и не вышла замуж. Даже не очень стеснительные супружеские узы заставили бы ее умерить свои привычки. Хелен встала с кровати, пустила воду в ванну, и, когда Янк вышел оттуда, она сидела, листая какой-то журнал, и курила.

– Ты знаком с Хэмфри Богартом? – сказала она.

– Нет, – сказал Янк.

– Будешь в Голливуде, шепни ему, что у него есть горячая поклонница в Ист-Хэммонде, штат Вермонт. – Она взглянула еще раз на портрет Богарта и отложила журнал.

– Откуда ты взяла, что я буду в Голливуде?

– А зачем же тогда пьесы писать? Нью-Йорк? Нью-Йорк – ерунда по сравнению с Голливудом. Кто бы слышал о Хэмфри Богарте, если бы он остался в Нью-Йорке?

– Это верно.

– Ну, повторим еще разок как-нибудь? – сказала она.

– С твоего разрешения.

– С моего разрешения? Вот чудак! А знаешь, галстук-бабочка тебе больше пойдет.

– Никогда бабочек не носил. Не умею их завязывать.

– Можно купить готовый. У тебя длинная шея, а бабочка это скрадывает. Понятно? Я подарю тебе галстук-бабочку. Они есть у Гелдберга в Куперстауне, а вообще мужская одежда в большом выборе в Берлингтоне.

– Я не стиляга.

Она встала – маленькая и даже какая-то трогательная без высоких каблуков.

– Я очень рада, что тебе понравилось в «Кукише». Да надо быть не в своем уме, чтобы там не нравилось. В следующую пятницу этот чертов маляр не придет с раннего утра. Ну как, в пятницу увидимся?

– Обязательно.

– Если Анна Фелпс начнет приставать к тебе с расспросами… да нет, она умная.

– Да, она умница.

– И вообще не ей говорить. Сама небось со своим Эдом Кроссом, прости Господи. – Хелен отворила дверь правой рукой, придерживая халат левой. – Знаешь, что меня подмывает сделать? – Она широко распахнула халатик, ступила на крыльцо и тут же юркнула назад. – Пусть бы полюбовались. Но я на государственной службе. До свидания, мирных снов, спи спокойно, без клопов. – Она ущипнула его, подтолкнула и затворила за ним дверь.

Наверно, хочется поскорее вернуться к журналу и Хэмфри Богарту, подумал Янк. Галстук-бабочку он, конечно, никогда не наденет, а что касается следующей пятницы, то вряд ли встреча состоится. Но впереди еще целая неделя.

В следующие дни Хелен, как всегда, улыбалась ему, когда он приходил на почту, добавив к улыбке дополнительное приветствие в виде высунутого кончика языка, что выглядело бы довольно невинно, если б у нее была привычка облизывать губы. Но теперь, после россказней Хелен, да и после свидания с ней, Янк вдруг почувствовал, что Ист-Хэммонд начинает угнетать его. Неужели нет такого места, которое не стало бы давить гнетом? Да, такого места нет, и сколько еще ему придется постигать заново то, что он знал всегда? Спринг-Вэлли. Нью-Йорк. Ист-Хэммонд. В конечном счете вся планета Земля. В конечном счете? Да нет, уже сейчас. Он давно это знал. С того и начал, что узнал, но каждый раз постигал заново, а на это уходит много времени. Есть место, где он становится всеведущим и всесильным: оно в той комнате и на том стуле, который стоит перед его пишущей машинкой. Тут он может вообразить себя божеством. Во всех других местах он тощий мужчина со слабым зрением, отчаянно смущающийся при виде кончика язычка, высунутого шлюхой. Бетховен и Эдисон были глухими, Милтон ослеп, Гиббон и Честертон были тучными, По – сумасшедший, Платон – гомосексуалист, а Гоген – сифилитик. Чувство родства с ними еле теплилось, еле проступало в нем, до тех пор пока не начинали стучать клавиши его машинки, дающей жизнь Нэнси-Хвать и Гарри-Красавчику, но тогда он уже был в обществе Людвига и Томаса, Джона и Эдварда, Гилберта, Эдгара, Поля и Джорджа Германа Рута, султана Бейрута – в обществе тех, кто стоит особняком от тех, кто не стоит особняком.

Найдя поддержку в своих рассуждениях, он снова сел за работу, а в пятницу утром зашел на почту и сказал Хелен Макдауэлл:

– Сегодня наше свидание не состоится. Мне надо работать.

– Ну что ж, хорошо, – сказала она.

Ничего хорошего тут не было, и улыбка не могла скрыть ее досаду, но он заявил это твердо, а в жизни, которую вела Хелен Макдауэлл, мужчинам, делающим твердые заявления, перечить нельзя. Хелен возненавидела его, но ненавистью к нему она воспылала бы в любом случае. На сей раз кончик ее языка не появился.

Через неделю Янк кончил первый вариант пьесы и по телефону доложил эту новость Пег Макинерни.

– Ничего лучше со дня открытия пенициллина я не слышала, – сказала она.

– При чем тут пенициллин? – сказал он.

– Да ни при чем. Могу заменить – со дня изобретения колеса. Когда вы приезжаете?

– Еще не знаю. Дня два буду спать, а потом перечитаю пьесу еще раз. Ведь торопиться нам некуда?

– Торопиться некуда. Выспитесь как следует. А приедете, надо будет поговорить насчет Харбенстайна. Он все еще мечтает заполучить вас в Калифорнию. Полностью переме́ните обстановку.

– Я думал, он давно остыл.

– Ни в коем случае, – сказала она.

– Ну что ж, это не расходится с моими планами, – сказал Янк. – Сюда я уже не вернусь.

– Хватит?

– Пожалуй, хватит, – сказал Янк. – Ист-Хэммонд сослужил свою службу, и нечего мне здесь больше торчать.

– Так уезжайте оттуда поскорее. Эти городишки – тоска смертная, когда новизна с них скатит.

– Или когда убеждаешься, что никакой новизны в них и нет, – сказал Янк.

– Значит, жду вас. Через неделю увидимся?

– Примерно через неделю плюс-минус день-другой, – сказал Янк.

Он не стал предупреждать Анну Фелпс о своем решении уехать из Ист-Хэммонда. Однако сказал ей, что кончил первый вариант пьесы и собирается спать сутки напролет.

– Значит, собираетесь в Нью-Йорк, – сказала она.

– Да, я не решаюсь доверить свою рукопись почте Соединенных Штатов, – сказал он.

Она улыбнулась:

– Почте Соединенных Штатов или местному почтовому отделению?

– Да нет, о местном почтовом отделении я не думал, – сказал он.

– Но это не значит, что оно о вас не думает, – сказала Анна Фелпс. – Или не говорит.

– Это вы о ком? Случайно, не о Хелен Макдауэлл?

– Может, и о ней, – сказала она. – Насколько я знаю, у вас было всего одно свидание, и то вы мне об этом не доложили. Но сами знаете, в маленьких городках сведения собирают по кусочкам, по крошкам. Вы специалист по такому сбору.

– Угостите меня этими кусочками и крошками, – сказал он.

– Не могу, – сказала она. – Не знаю даже, с чего начать.

– Ах, вот какие кусочки и крошки? Ну что ж! Она улыбнулась.

– Мне, наверно, следовало вас предупредить. Хелен болтает о вещах, которые порядочные женщины держат про себя. Но такому специалисту по собиранию кусочков и крошек самому следовало бы это знать.