Текст книги "Инструмент"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– У вас, я вижу, все обдумано.

– Я еще не кончил. Сядь, Зена, тебе тоже не мешает послушать. Я тут рассказываю твоему дружку, почему ты у меня не снимаешься в кино, объясняю финансовую сторону.

– Потому что я не фотогенична, – сказала Зена.

– Да если там за тебя заплатят большие деньги, то и специальную камеру изобретут. И дадут роль, где тебе не нужно будет равняться на Грейс Келли. Но речь шла вот о чем: я сказал этому джентльмену, что мне совершенно все равно, сошлась ты с ним или нет…

– Это я уже слышала, – сказала она. – Прелестно.

– Но вот что меня и в самом деле тревожит. Что, если этот молодчик начнет тебя терзать? Что, если ты ему надоешь раньше, чем он тебе? Он с тобой распростится, а ты все еще влюблена в него. Это сказывается на твоей игре. Тебя начинает мучить ларингит. Твоей дублерше приходится играть два-три раза в неделю. Ты начинаешь принимать наркотики. А дальше пьесу снимают, потому что ларингит тебя совсем доконал. И так далее и тому подобное… Ты все погубишь. Нам, может, осталось каких-нибудь две недели до подписания контракта, к которому я так долго вел, а ты все погубишь. И только потому, что этот молодчик будет плохо обращаться с тобой. За последние два года я мог бы добиться для Зены Голлом и ста двадцати пяти и ста пятидесяти тысяч долларов – сколько раз мне это предлагали. Но кто с тобой нянчился? Я. И вдруг появляется этот тип. Знаете, Лукас, ведь Зене совсем не нужна именно ваша пьеса. Новая роль в любой пьесе позволит ей требовать более выгодных условий. Последние две пьесы – в них она имела огромный успех – одна написана женщиной, вторая педерастом. В вас, я подозреваю, тоже сидит немного этого самого, но, судя по ее лицу, когда она вернулась домой, что бы вы ни делали, ей все нравится.

– Правильно. Что он ни делает, мне все нравится, – сказала Зена.

– Я пытался объяснить мистеру Пэйну, что не посягну на деньги, которые он зарабатывает с таким трудом.

– Посягнете – не посягнете, все равно. Сейчас вы, черт вас подери, всем мешаете, – сказал Бэрри.

– Мне он не мешает, а ты мешаешь. Так что же мы будем делать? – сказала Зена. – Сейчас, сегодня ночью?

– Минутку, Зена. Мне надо кое-что сказать мистеру Пэйну.

– Зовите меня просто Бэрри.

– Нет, спасибо, – сказал Янк. – Я вот о чем хочу с вами поговорить. Вы так красочно расписали, какие ужасы ждут Зену, когда она мне надоест. Она будет несчастна, и тогда все ваши труды пойдут прахом. Может, это и верно. Но откуда вы взяли, что Зена будет счастлива с вами? После всего, что она тут от вас наслушалась, и после того, что было у нас с ней сегодня днем, так ли уж она будет счастлива, если вы от нее не отстанете? Что-то я в этом сомневаюсь. И если вы, черт вас возьми, будете мешать нам, наша пьеса никогда не попадет в Бостон. Так что проваливайте-ка подобру-поздорову.

Бэрри Пэйн увидел счастливую улыбку на лице Зены. Он ткнул пальцем в сторону Янка:

– Лукас, я вас недооценил. Через полчаса меня здесь не будет. Вы наглец, но доводы у вас веские. Весьма веские. – Он посмотрел на свои ручные часы – узенькую золотую цепочку с циферблатом величиной с почтовую марку. – Ее подарок. Чуть ли не очки приходится надевать, чтобы узнать время.

– Десять минут восьмого, – сказал Янк.

– Если я вам понадоблюсь, ищите меня у Копа. Там одна ирландочка души во мне не чает. – Он показал пальцем на Зену: – По сравнению с ней тебя будто из-под колес вытащили.

Вскоре стало известно, что в супружеской жизни Зены Голлом и Бэрри Пэйна назрела некая ситуация. Выражаясь точнее, назрела новая ситуация, а в театральном мире ни старая, ни новая ситуация не представляли собой ничего экстраординарного. На Бродвее и в Голливуде считалось чуть ли не общепринятым, что у Звезды должен быть муж, который живет на счет жены. Обычно это либо сукин сын, либо шляпа. Зена и ее сукин сын так давно были вместе, что их союз считался прочным и, как все прочные союзы, требовал кое-каких усовершенствований. Союзы, выдерживавшие испытание на прочность, становились просто скучными, и никто, конечно, не думал, что Зена Голлом с ее и Бэрри Пэйн с его прошлым так и останутся друг при друге. Люди, причастные к театру, и люди непричастные, но следившие за театральной хроникой по газетам, полагали, что, как только Зенин сукин сын скопит приличную сумму, в их браке наступит ситуация номер 2. За ситуацией номер 2 неизменно следовала ситуация номер 3, когда супруги, именуемые в дальнейшем «сторонами», общались друг с другом через своих адвокатов, а за ситуацией номер 3 шла ситуация номер 4, когда доверители и лица, их представляющие, сражались в залах суда и на страницах печати, до тех пор пока это уже не переставало интересовать читателей. Собственно говоря, когда супружеская жизнь театральных пар достигала ситуации номер 2 (по тем или иным причинам), напряженный интерес к ней исчезал; дальнейшее протекало по обычному руслу и отличалось в каждом отдельном случае только деталями. Так, например, Звезда могла подать жалобу через своего адвоката, что этот сукин сын обобрал ее до нитки, а его адвокат во встречном обвинении перечислял пять случаев, когда Звезда состояла в противоестественных отношениях с пятью лицами, среди которых были руководитель рекламного агентства, владелец ресторана, шофер такси, юный сын одного негритянского актера и летчик гражданской авиации. Но вскоре даже подробности судебного процесса теряли свою увлекательность, разве только Звезда и ее адвокат не решали развлечь публику перечнем своих контробвинений. Если, например, Звезда вдруг оповещала мир, что не она, а ее сукин сын состоял в противоестественной связи с сыном негритянского актера, газетчики ловко переводили все это на вполне пристойный язык, не лишая читателей возможности получить удовольствие за свои пять центов. Но в каждом таком случае наступал момент пресыщения похабщиной. Что бы ни говорили и что бы ни делали участники судебного процесса, как бы они ни поливали друг друга, ничто не могло удержать или подстегнуть интерес к ним. Пресса и публика требовали новых действующих лиц, и требования эти всегда удовлетворялись.

Самый ранний слушок, подтвердивший наличие ситуации номер 2 в супружеской жизни Голлом – Пэйн, появился в «Дейли ньюс». Репортер «Дейли» выразился так: «Бэрри Пэйны (Зена Голлом), не совершаете ли вы глупостей?» Всего лишь одна-единственная строчка в отделе театральной хроники, но за ней быстро последовали другие строчки в других газетах. Сотрудница «Джорнал америкен» не называла имен, но сообщала, что в последнем ménage à trois [2]2
  Любовь втроем (фр.).


[Закрыть]участвует одна Звезда, ее муж и молодой драматург. Сотрудник «Пост» не коснулся супружеских осложнений, но сообщил, что Бэрри Пэйн грозит изничтожить молодого драматурга за его расистские выпады. Одна из голливудских коммерческих газет заняла такую позицию в этом вопросе: очередной сенсационный огрех, назревающий ныне, преподнесет публике не кино, а театр на Бродвее. Сид Марголл тщательно собирал газетные вырезки, обводил заметки красным карандашом и, накопив порядочную коллекцию, выложил всю груду Эллису Уолтону на стол. Эллис должен был сделать из этого вывод, что Сид Марголл не зря получает от него деньги, что он печатает не самую отвратительную писанину и что самая дрянь была бы еще дряннее, если бы он, Сид Марголл, не сумел убедить газетчиков проявлять сдержанность. Сид Марголл с радостью присвоил бы себе честь инициатора любовных дел Зены Голлом и Янка Лукаса, но Эллис Уолтон не дал ему такой возможности.

– Вот, полюбуйтесь, заметочка Эда Салливена, – сказал Сид Марголл.

– Я еще вчера ее прочитал, – сказал Эллис.

– И вас, я вижу, это нисколько не удивляет, – сказал Сид.

– Меня удивляет, как он быстро до всего докопался.

– Вы все знали? – сказал Сид.

– С первого дня, как она окрутила его, – сказал Эллис.

– Эллис, вам следовало бы посвятить меня в эти дела. А то я как-то глупо выгляжу. Эдди позвонил мне, я все отрицал. Начисто отрицал. Чуть ли не поклялся ему. А может, и поклялся.

– Не корите меня, Сид. Если б я сказал вам, это попало бы в печать еще раньше. Вы бы все доложили своей Килгаллен.

– Ну, а дальше что?

– Что дальше? Двадцать четвертого будущего месяца мы открываемся в Бостоне, – сказал Эллис.

– А-а, перестаньте, Эллис! Что будет дальше с Зеной и Лукасом? – сказал Сид. – Надо же мне что-то подкидывать фельетонистам. Если уж вы от меня утаиваете…

– Поговорите с Зеной. Поговорите с Лукасом.

– Они не станут со мной говорить.

– Поговорите с Бэрри.

– И даже он не станет. Такая идет реклама, и получается, будто это дело ваших рук. Я знаю, что вы тут ни при чем, но так получается.

– А вы хотите, чтобы все приписывали вам, – сказал Эллис. – Ну что ж, пожалуйста. Я буду говорить, что это ваших рук дело.

– Вот еще о чем я хочу спросить. Это верно, что у них «мёнаш а трува»? Что же они, в три этажа?

– Что вы какой вздор несете! Зена на все способна. Но Лукас и Бэрри терпеть друг друга не могут. Не всему верьте, что пишут в газетах.

– А почему? Сколько раз я сам поставлял им материал.

– Тем более не надо верить, – сказал Эллис.

– Да, резонно. Теперь, Эллис, следующий вопрос. Зная методы Бэрри, можно заключить, что Зена его кормушка. Поэтому он и ведет себя сейчас так прилично?

– Лишь бы прилично себя вел, а почему, это меня не интересует.

– Но он действительно ведет себя прилично? Хоть это мне скажите.

– Пока что да, – сказал Эллис.

– Так, хорошо. Теперь еще один вопрос, и вы должны ответить на него по-честному.

– По-честному?

– Да, – сказал Сид. – Когда мы приедем в Бостон, вы закажете Бэрри отдельный номер?

– Ах, сукин вы сын! – сказал Эллис.

– Газеты все разнюхают. Так что признавайтесь мне начистоту.

– На имя Зены заказан двойной номер – гостиная и спальня. У Лукаса одинарный на том же этаже.

– А Бэрри?

– Бэрри в это время будет в Калифорнии.

– Все ясно.

– Что ясно? Может, у него там дела?

– Конечно, но кто этому поверит? – сказал Сид.

– Никто, – сказал Эллис.

– Ну что ж, кое-какие сведения я у вас выудил.

– Да, но, прежде чем передавать их Килгаллен или кому-нибудь еще, вспомните, что Бэрри способен всех нас обвести вокруг пальца.

– Вполне, – сказал Сид. – Где он сейчас живет?

– Честное слово, не знаю.

– Но не там, не в их квартире?

– Нет, кто живет в той квартире, вам хорошо известно.

– Номер в «Алгонкуине» все еще за Лукасом?

– Да.

– Знаете, Эллис, этот молодчик никогда не женится на Зене.

– Может, и не женится, а вы посмотрите, кто на ней женился.

– Н-да, – сказал Сид.

– А сколько их было, которые не женились, – сказал Эллис. – Так что не будем гадать, кто на ком женится. У нас есть пьеса, у нас есть актеры, и у нас есть театр, где мы начнем играть. Заказов на билеты тьма. Из Шибойгена, штат Висконсин, и то пишут. Вот уж не думал, что в этом Шибойгене слыхали о Зене, но кто-то, видимо, слыхал.

– Надо дать об этом в газету, – сказал Сид Марголл. – Поразительный отклик на наш анонс. Заказы поступают со всех концов страны. Может, я еще велю своему мальчишке написать статейку, а вы ее подпишете. Автор – Эллис Уолтон. Там будет сказано, что наша театральная публика стала очень разборчива, что за сорок восемь часов после первого сообщения в кассу поступило больше двадцати восьми тысяч долларов, хотя Зена Голлом никогда не снималась в кино. Из этой затравки можно такое сделать! Сочиним письма, будто от загородных жителей, как они изголодались по хорошему театру et cetera. Мол, если театр не идет к публике, публика сама идет в театр. Можно будет написать в этой статье, что, узнав о таком широком отклике, вы собираетесь после премьеры в Нью-Йорке послать в поездку по стране еще две труппы.

– Ну и заносит же вас!

– А со мной всегда так. Дайте мне зародыш какой-нибудь идеи, и я из нее все выдою, до последней капли. Иначе не могу. Была у меня идея, чтобы Лукас вел себя Гретой Гарбо, и это против меня же и обернулось. Я учил его не давать интервью, еще когда к нему никто и не думал приставать. Теперь все пристают, а он даже со мной не желает говорить. И Зена тоже. Что же мне делать? Только отвоевывать место на газетной полосе, чтобы мой писака сочинял статейки, а вы ставили под ними свою подпись. И не будем обольщаться, Эллис, к вам у читателей столько интереса, что можете его проглотить и не поперхнетесь. Когда увидите Лукаса, посоветуйте ему носить темные очки.

– Зачем?

– Все то же, Грета Гарбо. В газетах его фотографий нет, а кто его узнает, если он будет без темных очков?

– Он на это не пойдет, – сказал Эллис.

– Пойдет, если вы вразумите его. Только не вздумайте передать ему мои слова! Боже избави! И не говорите, что темные очки надо носить, чтобы привлекать к себе внимание. Пусть, мол, ходит в них, тогда никому не удастся сделать с него хорошую фотографию. В темных очках он сможет бывать везде, где хочет, и привязываться к нему не будут. Как его еще подать, этого сукина сына? Личность, знаете ли, далеко не яркая. Более нудного субъекта я, кажется, в жизни своей не видел. Прямо профессор экономики в каком-нибудь коровьем институте и одевается под стать. Увидишь такого, и не поглядишь второй раз. Разве только он выскочит из дамской уборной. Тогда его можно подвести под арест. Я все ломаю себе голову, как бы это ему держаться подальше от прессы и пресса чтобы сама на него лезла. Есть у меня знакомая дамочка, работает в одной из бостонских газет, раньше писала всякие душещипательные статейки. Напустить бы ее на Лукаса, она бы выудила у него какие-нибудь опрометчивые заявления.

– Не шутите с этим человеком, Сид.

– Почему? Вы что, боитесь его?

– Я боюсь? Нет. Чего там бояться? Правда, он может загубить Зену, а Зена может загубить пьесу. Но не вздумайте шутить с этим человеком ради нескольких паршивых строчек в газете.

– Как шутить, что вы имеете в виду?

– Подбивать его на какие-нибудь необдуманные заявления и так далее и тому подобное. Уж если на то пошло, так я имею в виду вот что: не позволю губить первоклассный талант.

– Вы что, смеетесь? – сказал Сид.

– Я не смеюсь, Сид. Кто знает, может, я войду в историю как первый человек, открывший этот талант.

– Бросьте, Эллис, бросьте. Не верю я вам.

– Да я и не жду, что вы поверите. Тем не менее у меня есть и такая сторона характера. Я не весь целиком коммерсант, Сид. Коммерсант, но не весь целиком.

– Вашу матушку Герман Шумлин никогда не догонял? Пожалуй, скоро приравняете себя к Эдди Даулингу. Шумлин и Лилиан Хелман. Даулинг и Уильям Сароян. Хотите, чтобы получилось Уолтон и Лукас?

– Бывают комбинации и похуже, – сказал Эллис.

– А вы слыхали когда-нибудь, чтобы Лилиан Хелман и Уильям Сароян увертывались от рекламы? Да ведь Хелман и сама была пресс-агентом. Эллис, я пойду с вами по любой дорожке – и по коммерческой, и по художественной, и по какой-нибудь там еще. Но начнем с коммерции, а потом, когда в кассе у нас будут деньги, вот тогда – пожалуйста, займемся искусством. Если этот малый окажется действительно первоклассным талантом, дождемся от него еще двух-трех пьес – тогда что ему несколько паршивых строчек в газете. Этим таланта не погубишь.

– Но если вы загубите Лукаса сейчас, тогда не видать нам от него других пьес.

– Значит, его легко загубить? А первоклассный талант такими пустяками не загубишь.

– Откуда вам это известно? – сказал Эллис.

– Не задирайте меня, Эллис. Если вы хотите, чтобы я подал в отставку, мое заявление через полчаса будет лежать у вас на столе.

– Бросьте нести чепуху, Сид.

– Ишь ты, какие слова. Бросьте нести чепуху.

– Если башмак надеть на другую ногу, то есть если б я работал на вас, а не вы на меня, вам моя точка зрения была бы ясна. Так что будьте добры стать на мою точку зрения. В один прекрасный день вы, может, будете сидеть на моем месте, а я на вашем, но пока что будьте любезны, Сидни, предоставьте мне решать, какую вести политику.

Объекты этой политики то принимали, то откладывали принятые решения, и в первую очередь основное – кому где жить. Бэрри Пэйн перебрался в пансион в Ист-Сайде, оставив в квартире два шкафа с одеждой и разное другое имущество. Янк Лукас оставил свой скромный гардероб в гостинице «Алгонкуин», а запас рубашек, нижнего белья и пижам держал у Зены. Фактически Янк и Зена жили теперь вместе, он ночевал у нее; почти всегда они вместе завтракали, обедали и ужинали. На людях они появлялись редко, а уж если появлялись, то не в тех ресторанах, где подвизаются пресс-агенты. Через неделю Зена сказала Эллису, что номер в «Джадсон-Армз» ей больше не требуется – эта проблема решилась сама собой. Проблема денег оказалась несколько сложнее: Бэрри Пэйн мог заартачиться. Зена получала жалованье – 1500 долларов в неделю с момента подписания контракта с Эллисом Уолтоном, но в контракте был пункт, по которому это жалованье выплачивалось ее агенту, то есть Бэрри Пэйну. В разговоре по телефону Бэрри согласился внести жалованье Зены минус комиссионные на ее личный счет в банке. Но подчеркнул, что она живет в квартире, которая принадлежит ему. Пока что, сказал Бэрри, он не собирается драть с нее семь шкур, но, если она намерена жить там же после нью-йоркской премьеры, пусть тогда кто-нибудь из них или они оба наведут порядок в этом деле, и лучше всего, чтобы Лукас перевел квартиру на свое имя. Поскольку квартирная плата около 10 тысяч долларов в год, Лукасу она явно не по карману, пока он не получит больших денег, но Бэрри не собирается содержать Лукаса после бродвейской премьеры.

– Он мог бы еще и не так нас прижать, – сказала Зена.

– Да, конечно, – сказал Янк. – Он, наверно, посоветовался со своим адвокатом. Я понятия не имею, какие порядки в этих кооперативных домах. В Спринг-Вэлли их нет; единственный вид кооперативного содружества заключался в том, что у нас был уговор не очень шуметь после одиннадцати вечера. Если кто захочет поколотить свою жену или приятельницу, колотите до одиннадцати. Этот уговор соблюдался не всегда, но все-таки.

– А ты мог бы меня поколотить? – сказала Зена.

– Поколотить – вряд ли. Стукнуть, вероятно, смогу, если ты это заработаешь.

– Заработаю? Как?

– Не знаю. Во всяком случае, ради удовольствия бить не стану. Даже если ты сама попросишь. Я знал одну такую певицу. Это, пожалуй, первое, что мне запомнилось в Нью-Йорке. Бить ее она не просила. Ей хотелось, чтобы я полоснул ее бритвенным лезвием. Вот тогда мне стало ясно, что я расстался со своим Спринг-Вэлли и вышел в огромный новый мир.

– И ты полоснул ее?

– Да. Разок.

– Где?

– У нее в комнате.

– Нет, по какому месту?

– По животу. На меня это никак не повлияло, а на нее – да. По правде говоря, я испугался. Порез был неглубокий. Когда бреюсь, и то бывает глубже. Испугался я потому, что ничего не почувствовал. Я бы должен ужаснуться, а ужаса не было. Но ведь если я способен на такое, то меня и на худшее хватит. Я перестал с ней встречаться. Хотя нет – встречаюсь. В холле «Алгонкуина».

– А ты зазови ее как-нибудь к себе и предложи вырезать ей аппендикс, – сказала Зена. – Она, бедненькая, истосковалась по ласке.

– Смейся, смейся. Мне-то совсем не было смешно. Я тогда о себе думал.

– Если ты хочешь избавиться от этого, поди возьми бритву и полосни меня, – сказала Зена.

– Еще чего! Не вздумай сказать, что тебе тоже такое нужно.

– Нет, я бы, наверно, упала в обморок, но я все сделаю, все, что ты захочешь. Так я тебя люблю.

– По-моему, к любви это не имеет никакого отношения.

– По-моему, тоже, но ты никогда не был влюблен. Тебе казалось, что ты любишь свою жену, но она-то чувствовала, что любви нет.

– Ты думаешь, чувствовала?

– Да. Я помню, какие глаза были у мальчишек, когда они в первый раз видели меня раздетую. И у тебя было такое же лицо, когда ты в первый раз увидел ее раздетую. «О Господи! Вот как оно бывает!» А это тоже не имеет никакого отношения к любви.

– Хорошо. А что же такое любовь?

– Ты хочешь, чтобы я дала тебе определение любви?

– Очень хочу.

– Хорошо. Любовь – это то, что я чувствую к тебе, чего я никогда ни к кому не чувствовала и чего ни одна женщина не чувствовала к мужчине. И чего ни один мужчина не чувствовал к женщине.

– По-твоему, это определение?

– Да. Мое определение. А твое будет лучше? – сказала она.

– Я и пробовать не стану. Это не определение любви. Это описание того, что ты чувствуешь. Оно не охватывает всего предмета, как требуется от точного определения.

– Нет, охватывает. Лучшего определения я в жизни своей не слыхала. А хочешь узнать, что такое жизнь? Жизнь – это ваза с вишнями и больше ничего, – сказала она.

– Вот как?

– Да, да. Жизнь – это ваза с вишнями.

– Ну что ж, тут я, пожалуй, соглашусь с тобой. Крупнейший философ Руди Валле утверждал, что жизнь – это аквариум с золотыми рыбками и больше ничего. Я принимаю любое определение. Но когда рассуждаешь о жизни, перед тобой нечто осязаемое. Конкретное. Любовь не то. Жизнь была, есть и будет. Любовь – прихоть, фантазия. Мы пытаемся определить неопределимое, которое определить нельзя, ибо оно не существует. Одному человеку кажется, что вот уже пятьдесят лет он любит одну и ту же женщину, а у другого – эрекция, потому что он увидел два дюйма женского бедра в метро. В обоих случаях это прихоть, фантазия. Cotigo ergo sum. Вздор. Мысль не имеет никакого отношения к бытию. Бытие есть бытие, и оно не требует подтверждения мыслью. Жизнь действительно ваза с вишнями. Или наоборот: ваза с вишнями – это жизнь. Но с другой стороны, ваза с мыслями – это отнюдь не жизнь. Покажи мне такую вазу.

– Твоя пьеса, – сказала она. – Твоя пьеса – это ваза с мыслями.

– Если я возьму свою рукопись и положу ее в вазу, можешь назвать это вазой с мыслями. Но нет. Это будет ваза с бумагой, на которой какие-то значки, только и всего. Cotigo ergo sum…

– Ты уже второй раз так говоришь. Что это значит?

– Это значит: «Я мыслю, следовательно, я существую…» Один философ по имени Декарт… Ладно, вникать не будем. Мы только начали проходить это в колледже, когда мне пришлось уйти. Словом, Декарт рассуждает так: если ты можешь мыслить, ты существуешь. Я с этим не согласен. Я рассуждаю так: cotigo ergo cotigo. Я мыслю, следовательно, я мыслю. Дальше этого я не иду.

– Значит, по-твоему, если ты чего не видишь, это не существует?

– Да, не существует.

– Значит, ни любви, ни мысли как таковой тоже нет?

– Ничего такого нет.

– Как ты можешь говорить такие глупости? А электричество? Поди включи свет. Открытие электричества – ведь мысль тут работала? А наш дом? А Крайслер-билдинг? Выгляни в окно – видишь, сколько там домов, за парком? Посмотри вниз, видишь, сколько машин?

– Они все существуют.

– Еще бы нет! Если какая-нибудь тебя задавит, что же, она не существует? Но прежде чем создать одну такую машину, надо было ее придумать. А ты говоришь, что мысль не существует. Какая глупость! И ты сам глупый.

– Я мог бы доказать тебе, что мышление, мысль, как ты говоришь, входит составной частью в каждую из этих машин. Как форма энергии, которая создала машину и затем исчезла, как только машина поступила в производство.

– Ах, энергия? А энергию ты видишь?

– Конечно, нет. Она исчезла как дым. Сгорела и исчезла. Энергия. Мысль. Любовь. Если они и существуют, то лишь как часть материального.

– Вздор, и ты сам прекрасно знаешь, что это вздор. Завтра вечером будешь доказывать, что видимое не существует. Что существует только то, что невидимо. Ты просто любишь спорить. Вы хохем, мистер Янк Лукас. Щеголяете передо мной своей латынью, а я позволю себе щегольнут своим идиш.

– Что сие значит? Хо-хем? – сказал он.

– Это значит: ах, какой умник! – сказала она. – Ну что ж, это мне больше нравится, чем прежнее. Это разговор. А прежде, с Бэрри, я только и слышала, какую кучу денег он для меня заработает. Не сколько я для него заработаю, а сколько он для меня. А до Бэрри было так: «Эй, детка, ну как, поваляемся?» Тебе неприятно, когда я говорю о своем прошлом?

– Слишком часто оно у тебя на языке, – сказал он.

– А знаешь почему?

– Да нет, не знаю, – сказал он.

– Потому что ты стараешься переделать меня, ты уже начинаешь придумывать, будто я совсем не такая. Но я была именно такая, и чаще всего мне это нравилось, иначе я бы так не делала. И я не говорю, что кого-то из них любила так, как люблю тебя. Но не вздумай внушать мне, будто я в чем-то виновата. Ты, может, сам делал что-нибудь грязное, мерзкое до нашей с тобой встречи, но разве тогда, в первый раз, в гостинице, я тебя спрашивала об этом?

– Я запретил себе спрашивать, что ты делала раньше, – сказал он.

– Уж такой строгий запрет, что даже как-то противоестественно. Каждому хочется знать, что другой делал. Это естественно. Надо, конечно, держать свое любопытство в узде. Но тебе стоит только захотеть, и я расскажу – все расскажу, с кем и как. – Она улыбнулась.

– Мне не хочется лишать тебя удовольствия, но я, право, не собираюсь внимать твоим воспоминаниям. Во всяком случае, не заставляй меня сидеть тут и слушать, как ты заново все переживаешь.

– Ладно, только не пытайся изменить то, что было. А если и сама изменюсь, то пусть это будет потому, что мне так захотелось. Ты большой писатель, Янк, но я тоже неплоха. Очень даже неплоха. Публика сбегается в театр не только полюбоваться на мой зад. Без него я, правда, ничего бы не достигла, но у меня есть и многое другое, что требуется для успеха. Мысль есть, и энергия, и любовь.

– Мы что, ссоримся? – сказал он.

– Ну, пусть ссоримся. Мирная ссора. Просто мы ставим точку на том, к чему не надо возвращаться. Так знаешь, что такое любовь? Любовь – это то, что я предпочитаю тебя всем другим.

– Вот теперь ты говоришь дело. А я предпочитаю всем другим тебя.

– Ну что ж, мы кое-чего достигли, – сказала она.

Они были в Бостоне. Несмотря на суматоху, сопутствующую дню премьеры даже в такой маленькой труппе, над всем властвовал фаталистический оптимизм. В три часа пополудни Марк Дюбойз отправил актеров по гостиницам на отдых. О том, что кому-нибудь удастся отдохнуть, никто и не помышлял.

– С таким же успехом вы могли бы оставить их и в театре, – сказал Эллис Уолтон.

– Вы так думаете, Эллис? – сказал Марк.

– Они все же люди. Разойдутся по своим номерам и начнут нервничать.

– Потому-то я и прогнал их домой, – сказал Марк. – Пусть нервничают. Пусть взвинтятся к семи часам. Избави меня Боже от актера, который не взвинчен в день премьеры. Вот со Скоттом Обри я, наверно, иду на риск. Он может хватить лишнего и, чего доброго, явится навеселе. К восьми вечера его стошнит в артистической уборной, но к поднятию занавеса он будет в форме и сыграет отлично. Да, я рискую, но своего дублера он сегодня на сцену не пустит. Что касается других, то они меня не беспокоят. Я бы вам в ножки поклонился, если бы вы удержали нашего автора подальше от Зены, но это вряд ли возможно.

– Подальше от Зены? Именно сейчас он ей и нужен, – сказал Эллис.

– Может, и нужен, но я дорого бы дал, чтобы они не ложились в постель до поднятия занавеса. Будь на то моя воля, я бы надел на нее пояс целомудрия, пока не выйдет на сцену. А от мистера Пэйна есть что-нибудь?

– Она получила от него воз цветов, – сказал Эллис.

– Если даже этот подонок вдруг объявится, тоже ничего страшного. Единственное, что меня настораживает сегодня, – это актерская самоуверенность. Если они сыграют, как деревяшки, хороших рецензий им не видать. Излишняя вера в себя может их подвести. Пьесу-то они не подведут. Но я не хочу, чтобы мои актеры получили плохую прессу. Не хватает мне добывать новых исполнителей.

– Для того мы и приехали в Бостон, чтобы избавиться от ошибок.

– А-а, бросьте! – сказал Марк. – Хорошие отзывы я приму где угодно, и другие тоже примут. Вы думаете, Керр и Аткинсон не читают Нортона? Если Нортон раздраконит бостонский спектакль, эти нью-йоркские субчики поймут, что им делать. А хорошая, уважительная рецензия Нортона даст хорошую, уважительную рецензию Аткинсона. Керр напишет многословное эссе, но оно тоже будет в уважительном тоне.

– Нужно, чтобы Аткинсон и Чэпмен дали хорошие отзывы, – сказал Эллис.

– Чэпмен? Кому нужен Чэпмен? У него все будет сказано в шапке – дальше можно не читать. Мне хочется, чтобы хорошие рецензии дали Аткинсон, Керр и Гиббс. Но от любых других тоже не откажусь… Видали вы когда-нибудь такого спокойного автора? Не понимаю, как эта вяленая рыба могла сочинить такую забористую пьесу. Если б не знать, так можно подумать, что кто-то другой за него написал. Например, негритенок Ирвинга Берлина.

– Снаружи у него огня не видно, наверно, все внутри, – сказал Эллис.

– Да. Только не передавайте ему мои слова про вяленую рыбу. Я хочу ставить его следующую пьесу, какая бы она ни получилась – хорошая, плохая, средненькая.

– Ага! Значит, кое у кого тоже есть свои планы? А толковали про Хелман и Шумлина. Теперь самому захотелось быть вроде Гэйджа с Теннесси?

– А что тут плохого? Он говорил с вами о новой пьесе?

Эллис медлил с ответом.

– А-а, говорил, сукин вы сын! – взвизгнул Марк. – Ну, выкладывайте!

– Сказал, что первым прочту его новую пьесу я.

– Значит, другим продюсерам и соваться нечего. Вы только поскорее ее зацапайте.

– Я так и хотел, но тут эта Пегги Макинерни…

– Да, Макинерни обойти трудно, – сказал Марк. – Я ей говорил – вежливо, но говорил, что присутствие посторонних на репетициях нежелательно. Только члены труппы и подсобные. Она посмотрела по сторонам и увидела моего секретаря, и вашу секретаршу, и писаку Сида Марголла, и костюмера Скотта Обри, и Дока Бендера, и черт его знает кого еще. Потом показала на одного молодого человека и спрашивает: «А вот это кто?» Пришлось мне сказать, что это ваш племянник из Дартмута. Тогда она показывает еще на кого-то, и тот же вопрос, и пришлось мне ответить: не знаю.

– Другой мой племянник, из Гарварда, – сказал Эллис.

– Да нет. Это была женщина. Лет сорока пяти, толстая, с лица – еврейка.

– А-а, это моя сестра из Броктона, штат Массачусетс. Я разрешил ей присутствовать на репетиции, только чтобы не мешала. Жаль, что она пришла именно в тот день. А я где был все это время?

– Откуда мне знать, где были вы? Хватит с меня забот – следить за своими людьми.

– Ну, и как же дальше с Макинерни?

– Удалилась она спокойно, а потом пришла и привела Лукаса. Я ничего ей не сказал. А что скажешь? Она тоже молчала. Да ей и не требовалось говорить. Вид у нее был такой – а ну, попробуй выгони.

– И следовало выгнать. Проявить характер, – сказал Эллис.

– Нет у меня никакого характера, – сказал Марк.

– Кто так о себе говорит, значит, это человек с характером, – сказал Эллис. – Характер у вас есть, Марк.

– Не надо комплиментов, Эллис. Я сейчас в таком состоянии, что могу расплакаться. Но на другой день после премьеры в Нью-Йорке держитесь – пущусь во все тяжкие. Вы и знать не знаете, как хорошо я себя все это время вел…