Текст книги "Инструмент"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– А-а, бросьте вы, – сказал Янк Лукас.

– Нудопустим, хемингуэевской репутации он еще не заслужил, но если будет продолжать в том же духе… Во всяком случае, я нанял его за сто пятьдесят долларов, пусть пишет за меня по моим заметкам. Стиль великолепный. Но на большее ему рассчитывать нечего. Он не пресс-агент. Он писатель. Я при всем желании ни черта не накропаю, но я пресс-агент, – сказал Сид Марголл. – Да-а, значит, вот к чему мы пришли.

– К чему же мы пришли? – сказал Эллис Уолтон.

– Надо решать, как быть с Бэрри Пэйном. С ним надо разделаться. Может, подержать вас некоторое время в укрытии? Что вы на это скажете, Эллис? Если мы подержим его в укрытии? К нью-йоркской премьере я могу подготовить много интервью. Очень много. Вы по радио выступали, Янк?

– Да.

– Выступали? Вот не думал, – сказал Сид Марголл. – В какой программе?

– «Говорит Спринг-Вэлли, Пенсильвания. Известия и прогноз погоды. Пятиминутка последних известий и погода на наш район. Утренняя передача „За завтраком“, любезно подготовленная для вас компанией „Шумахер-Шевроле“, которая также предлагает вам репортаж о всех местных спортивных встречах».

– Мощность пятьдесят ватт, – сказал Сид Марголл.

– Ватты я никогда не подсчитывал, – сказал Янк Лукас. – Не знаю даже, как это делается. Я приходил в студию каждое утро без двадцати семь, получал три-четыре странички текста и читал их в микрофон с перерывами на рекламу. Платили мне тридцать долларов в неделю, и я совсем было настроился купить машину, но тут моя карьера кончилась. Три блаженные недели, а потом директор радиостанции взял на мое место ветерана войны. Который к тому же приходился ему зятем. И был ветераном. Да, я выступал по радио. Если подсчитать: шесть на пять – тридцать, умножить на три – девяносто. Полтора часа минус время, отведенное на рекламу.

– Да, с Габриелем Хиттером вас, пожалуй, не спутаешь, – сказал Сид Марголл. – Но микрофона вы не боитесь?

– Кого там бояться? Разве только ветеранов, которые отнимают у тебя работу, когда ты уже присмотрел себе машину.

– А вам хотелось бы покрутить с Зеной? – сказал Сид Марголл.

– На Зену, Сид, не рассчитывайте. Вы прекрасно знаете, что Бэрри Пэйн там начеку, – сказал Эллис Уолтон.

– От Бэрри мы как-нибудь отделаемся, – сказал Сид Марголл.

– О Господи Боже! – сказал Эллис Уолтон. – Хватит болтать.

– Ладно, Зену отставим, – сказал Сид Марголл. – Сделаем из него Грету Гарбо. Никаких интервью. Никаких фотографий. Отказывайтесь сниматься, Янк. Не разговаривайте с газетчиками. Но имейте в виду, надо действовать со мной заодно. Скажете «нет» одному, говорите «нет» им всем. Будут пытаться сфотографировать вас – увертывайтесь. На людях носите темные очки. Тогда начнут приставать ко мне: «Что с ним такое, с этим психом?» А я им скажу: «Строго приказано – никакой рекламы. У него идиосинкразия к рекламе».

– Так и слышу намеки на какие-то мрачные обстоятельства, – сказал Эллис Уолтон.

– Ну и что? Кто его знает, Лукаса? Пегги Макинерни. Вы. Бэрри Пэйн. Я. Девка в холле, та, что ратует за продавца от Марка Кросса. Давайте так и сделаем.

– Это, наверно, легче всего, – сказал Янк Лукас.

– Только не будем переигрывать, – сказал Сид Марголл. – Прятаться вам не надо. Отнюдь. Ходите к Сарди, в «21» и тому подобное. Но никаких пресс-конференций, никаких интервью, никаких выступлений по радио. Макинерни много о вас знает?

– Не очень.

– У вас с ней постельных делишек не было?

– С Пегги?

– Э-Э! Лет пятнадцать – двадцать назад поглядели бы вы, какие около нее увивались знаменитости! Она каждый день сюда приходила завтракать. Но тогда у нее не было такого брюха. Как-то раз сидели мы у нее в конторе, несли всякую похабщину, и вдруг, нате вам, готова! Я что ж, рад стараться. Но это было только один разок. Не знаю, как она, а я все помню. Что там у нее, до сих пор все стены увешаны портретами писателей?

– Да.

– Моего портрета там нет. Но может, она только писателей считает. И издателей. И критиков. Хорошая баба, эта Пегги. Тогда у нее мать еще была жива, она о ней очень заботилась, а когда старушка отдала концы, Пегги была уже размерами с Александра Вулкотта. А теперь брюхо на коленях лежит. Не доберешься, такая стена жира. Безобразие! Будете говорить с ней, помяните меня и послушайте, что она скажет. Любопытно все-таки.

– Хорошо, – сказал Янк Лукас.

– И вот вам мой совет. Когда я познакомился с Пегги, она была сложена еще лучше, чем Зена Голлом. Так что не зевайте. Какая Зена будет через пятнадцать – двадцать лет, одному Богу известно. Между прочим, у них много общего.

– Сложение? – сказал Эллис Уолтон.

– Не только сложение. Много чего другого.

Эллис Уолтон и Сид Марголл договорились в общих чертах о стратегии рекламирования Янка Лукаса (с его согласия), которая заключалась в том, что на данном отрезке времени ничего делать не надо. Это было очень полезное, поучительное знакомство с тем, как проходят деловые завтраки – первый и один из последних для Янка Лукаса. Три человека встретились с определенной целью – для обсуждения биографического очерка о Янке Лукасе. К концу завтрака про очерк забыли, о нем больше не было сказано ни слова, но все трое кое-чего поели и кое о чем поговорили.

– Вы куда отсюда, Янк? Подвезти вас? – сказал Эллис Уолтон.

– Да я, собственно, должен быть у Пег Макинерни. К трем часам, – сказал Янк Лукас.

С бесстрастной миной Сид Марголл медленно склонил голову, что должно было выражать многозначительность, но, по правде говоря, ничего не выражало, и поэтому Янк Лукас и Эллис Уолтон могли вычитать в его лице все, что только им заблагорассудится.

– Я буду у себя в конторе на случай, если вам с Пегги вдруг понадобится поговорить со мной, – сказал Эллис Уолтон.

Все трое пожали друг другу руки и разошлись, и Янк Лукас приехал в контору Пегги Макинерни на пять минут раньше времени. Она крикнула, не поднимаясь со своего вращающегося кресла:

– Входите.

Теперь можно было соскрести с Пегги жир, воссоздать фигурку на основании недавно полученных сведений. Да, из-под всего этого сала, под его слоями вырисовывалась женщина довольно привлекательная – такая вполне могла крутить любовь с писателями, издателями и критиками, фотографии которых висели на стенах ее конторы.

– Из-за вас я весь день вишу на телефоне, – сказала Пегги Макинерни. Она надела очки в темной оправе и взглянула на записку, лежавшую на блокноте. – Отклонила четыре предложения. Киностудии желают подписать с вами контракт на пятьсот долларов в неделю. Хотите знать, кто?

– Да нет, – сказал он.

Она презрительно хлопнула рукой по блокноту.

– Один из них Чарли Ван Аллен. Я ему напомнила, что год назад, когда вы нуждались, он мог получить вас за двести долларов. Вечная история. Несколько строк в газетах, и вы уже товар, хотя никто не прочел ни единой вашей строчки. Ну их всех к черту. Вот одно из предположений я хоть и отклонила, а оно, по-моему, интересное. Работа над сценарием до запуска картины в производство. Денег предлагают маловато, но вопрос остался открытым. Впрочем, я хоть завтра выхлопочу вам двадцать пять тысяч. Положение у вас очень выгодное. Но вы так давно бедствуете, что двадцати пяти тысяч вам не надо. Писатель с именем, промахнувшись раз-другой, соблазнился бы такой суммой, потому что живет он на широкую ногу. В нашем деле полно противоречий. Покупает человек дом в Баксе и начинает сорить деньгами. Вы даже представить себе не можете, за какую работу такие берутся, чтобы свести концы с концами. Один из лучших моих авторов согласился на семьсот пятьдесят долларов, а всего только два года назад ему платили в Калифорнии две тысячи пятьсот. Столько сейчас у него набралось долгов. Надеюсь, с вами этого не случится, впрочем, не поручусь. Вы завтракали с Эллисом Уолтоном?

– С Эллисом Уолтоном и Сидом Марголлом.

– Сид Марголл. Пресс-агент. Давно я этого имени не слыхала.

– Он сказал, что знает вас.

– А про то, что мне пришлось однажды вытолкать его из конторы, наверно, не говорил?

– Нет, не говорил.

– Вытолкать взашей. Какие-нибудь хористочки, может, и стерпели бы его эксгибиционизм, но я-то не хористочка. Так что пришлось мне его вышвырнуть. Значит, он работает на Эллиса. Не говорите ему о себе ничего такого, что вам не хотелось бы прочитать в статейках Килгаллен. Эти пресс-агенты все шьются с фельетонистами. Говорят, надо же зарабатывать себе на кусок хлеба с маслом. Он, конечно, получает с Эллиса, но понимаете, в чем дело? Эллис не настолько крупная фирма, чтобы платить Марголлу круглый год, и Сиду приходится работать на других клиентов. И любому из них он всадит нож в спину, если это поможет ему сохранить расположение фельетонистов.

– А зачем вы мне это рассказываете?

– Затем, что я намерена заработать для нас с вами уйму денег и не хочу, чтобы вы наделали глупостей. Например, признались бы Сиду Марголлу по секрету, что отказываетесь от двадцати пяти тысяч. – Она наклонилась вперед и покачала пальцем, точно политический деятель сигарой во время неофициальной беседы. – То же самое вы услышите, если еще не слышали, о нас, агентах. – Она снова откинулась назад и сомкнула кончики пальцев. – Про нас говорят, будто мы грабим наших клиентов в угоду кинокомпаниям. Вы еще наслушаетесь разных историй, как мы даем в лапу кинодельцам. Агент покупает роман или пьесу, скажем, за пятьдест тысяч долларов, но автору достается от этой суммы самая малость. А большая часть возвращается к агенту.

– Зачем вы мне это рассказываете?

– Затем, чтобы вы не терзались подозрениями и не тратили на это время. Да, когда-то я мухлевала, но теперь мне это не требуется. Могу себе позволить такую роскошь, как этика. Могу даже помогать молодым авторам, если мне кажется, что у них что-то есть за душой, а у вас, безусловно, есть. – Она замолчала, как бы выжидая, что он на это скажет.

– Должен вам признаться… так, пожалуй, будет лучше… Я взял у Эллиса пятьсот долларов. Взаймы.

– Чтобы не платить мне пятидесяти долларов комиссионных? Хорошо, что вы мне сказали, Янк. Узнай я об этом позднее – а я непременно узнала б, – мне было бы проще простого отбросить этику к черту, а это обошлось бы вам подороже пятидесяти долларов. Фактически я вырвала у вас это признание, но надо же было дать вам возможность покаяться. Вот она, работа Эллиса. Эллис осуждает Бэрри Пэйна, но когда он сам делает такие вещи, это, видите ли, дружеский акт. Д-е-р-ь-м-о. Дерьмо. Я всех их знаю как облупленных. Кое с кем из них наука далась мне дорого, о чем они не преминут вам доложить. Но если я стерва, так это потому, что иначе мне бы не уцелеть.

– Я не считаю вас стервой, – сказал Янк Лукас.

– Вы не видели меня в действии. Когда надо быть стервой, я стерва, и это единственное мое развлечение, с тех пор как меня так безобразно разнесло. А вам мой скромный материнский совет. Будьте со мной начистоту, и я за вас повоюю там, где вы сами не сможете. Раз в сто лет мне попадается талант, который заслуживает уважения. В данном случае это вы. Это не лесть. Мне незачем вам льстить. Ни мне, ни другим, хотя другие будут этим заниматься. По вашей пьесе и по тому, что я о вас знаю, мне кажется, вы не падки на лесть. Сами себе вы не льстите, и, следовательно, вас на лесть не возьмешь. Это редкость среди писателей, особенно среди драматургов. В театральном мире столько всякой дряни, что и у писателей голова идет кругом. Кабы я знала, как этого избежать, я бы вас научила. Но может, вы и без моих уроков обойдетесь. Вы милый, Янк, таким и оставайтесь.

– Я милый?

– Не сю-сю-сю-милый. Боже избави! А знаете, кто был милейшим человеком из всех, кого я знала на театре? Юджин О'Нил. По его пьесам этого тоже не скажешь, но он был прелесть. Не пытайтесь стать вторым О'Нилом. Да нет, знаю, это на вас не похоже. Таких, как вы, мало, и я дам в морду любой сволочи, которая станет переделывать вас. Мужчине или женщине. Будь я лет на двадцать моложе, вам бы несдобровать, но куда их денешь эти двадцать лет? Со своей премьершей вы, кажется, еще не познакомились?

– Еще не познакомился, – сказал Янк Лукас.

– Интересно, очень интересно. Как-то она все сыграет?

– Разве это не зависит главным образом от режиссера?

– Я не о вашей пьесе, а о той, которую она разыграет с вами.

– По-моему, мистер Пэйн связал ее по рукам и ногам.

– Все так считают. Все, кроме меня. Знаете, как говорится? Рыбак рыбака видит издалека. Поэтому я, вероятно, единственный человек на театре – мужчина, женщина или ребенок, – который понимает Зену Голлом. Она – это я двадцать лет назад. Она еврейка, я ирландка, она актриса, а мне хотелось быть писательницей. Но она – это я. Я ее понимаю. В ее возрасте у меня даже фигура была точно такая же и был молодчик, которому я позволяла вертеть собой, как она позволяет Бэрри Пэйну. Он был литератор, поэт – ни больше ни меньше. Заработать на мне он не старался. Но я должна была в любой час дня и ночи быть под рукой. Для постельных и для не постельных дел. Иной раз только для постельных, а потом он меня бил. А то просто ему хотелось поговорить, а говорить он мог часами. Но случалось, недели две-три подряд о нем ни слуху ни духу, и я начинала терзаться – что с ним?

– И вы никогда не старались понять, чем он вас держит?

– Поняла со временем. Он в этом не признавался, а мне самой ничего такого и в голову не приходило, но я была нужна ему. Вот и все. Груди были у женщин за миллионы лет до того, как люди услыхали про любовь, и, несмотря на уловки фифочек в свитерах, первичное назначение грудей – кормить молоком. И не обязательно своего ребенка. Вы родом из маленького городка. Должны знать, как корова мычит и стонет, когда ее нужно подоить. Но я тоже была нужна этому сукину сыну.

– И он вас доил, Пегги?

– Да. Но хватит об этом, не то я потеряю чувство собственного достоинства. Секса у нас было предостаточно. Но о любви упоминалось, только когда он читал мне свои стихи. Для женщины любовь ничто в сравнении с тем, что в ней кто-то нуждается. Этот человек командовал мною просто потому, что он был единственным существом в мире, кроме моей матери, кто не мог обойтись без меня. И так получилось, что два года с лишним я сама не могла без него обойтись. У меня были и другие мужчины, но стоило ему свистнуть, и я мчалась на его свист. Вызволяла его из больницы, брала на поруки до суда, меняла ему простыни, заставляла принять ванну. И ложилась с ним в постель, как только он был способен на это.

– А потом настал день, когда…

– Потом настал день, когда я забеспокоилась, потому что недели две не было от него ни слуху ни духу. Телефона ему не ставили. Телефонная компания учла свой горький опыт с этим абонентом. Пришлось мне пойти к нему на авеню Б. Прихожу, а он сидит у себя в Комнате, в своем старом кресле, мертвый, и смрад – не продохнешь. В те годы была такая штука, называлась «дымок». Подогревали баллон «Стерно», выделяли из него алкоголь, пропускали через марлю и пили.

– Да, про «дымок» я слышал, – сказал Янк Лукас.

– Он тоже про него слыхал, но техники этого дела не постиг. Съездил бы в Бауэри, ему бы там показали, как это делается, но он же был умнее всех и никогда ни у кого ничего не спрашивал. Эта черта характера да еще тяга к независимости стоили ему жизни. Он и меня-то бил, чтобы доказать, что не нуждается во мне. Но если бы он послал за мной, я бы привезла ему бутылку джина. Так у нас было заведено.

– Между ним и Бэрри Пэйном не так уж много сходства. Как вы считаете?

– Да, но между мной и Зеной Голлом сходство есть. Я не думаю, чтобы она пришла однажды домой и застала Бэрри Пэйна мертвым в кресле. Но Бэрри Пэйн придет однажды домой и Зены Голлом дома не застанет.

– Значит, кому-то другому она понадобится больше, чем ему?

– Может быть, может быть. Но скорее всего потому, что он внушит ей: я в тебе не нуждаюсь. Как это все произойдет, я не знаю, но ведь она крупная звезда. У меня была только мать, а у Зены Голлом есть зрители. Им она тоже нужна. Бэрри Пэйн слишком уж опекает свою собственность, мисс Голлом, и ухитряется стать между ней и публикой. Да, эта мартышка образованием не блещет, даже в школе не доучилась, и Пэйн лишает ее удовольствий, которые она вправе получать от жизни. Когда-нибудь она призадумается, эта Зена, и пошлет его к такой-то матери. Ее вечно под замком не удержишь. Она имеет право наслаждаться жизнью, а он лишает ее этого. Каждый человек имеет такое право. Мне она не нравится. И плевала я, что с ней будет, когда ваша пьеса сойдет со сцены. Но я жалею тех, кто не получает от жизни всего, что она может дать. Особенно молодых жалко. Вот я оглядываю свою контору. Здесь, в этом помещении, я провела большую часть жизни за последние пятнадцать лет. У меня прекрасная квартира на Пятьдесят второй улице, недалеко от Ист-Ривер. Дом кооперативный. В квартире столько красивых вещей, прислуга-негритянка ведет хозяйство. Делает всю уборку, готовит, когда нужно. Раз в год я устраиваю прием. Гости – знаменитости. Отхватываю себе роскошное платье у Бергдорфа или у Хэтти. Шампанское. Черная икра. Кто-то даже назвал эти мои приемы «тайной жизнью Пегги Макинерни», как будто я всегда так живу. Нет, живу я не так. Пять раз в неделю я приезжаю сюда к половине десятого утра и зачастую торчу здесь до восьми часов вечера – веду телефонные разговоры с Калифорнией. Можно бы говорить с ними и из дому, но, если понадобится какая-нибудь справка, все здесь. Картотека. Контракты. Авторские договоры. Нельзя же требовать от секретарши, чтобы она засиживалась так поздно. И вот, кончу дела, спускаюсь вниз, хватаю такси, еду домой, выпиваю стаканчик-другой виски в одиночку и разогреваю еду, что мне оставила моя негритянка. Я хороший агент, потому что я несчастная женщина. Можно бы уйти на покой, но зачем? Какого черта я буду делать целыми днями? С кем я буду воевать, кроме нашего швейцара? И за кого воевать? Вот увидите, как я ринусь в бой за вашу следующую пьесу. С этой пришлось держаться скромно. Эллис Уолтон не из самых крупных продюсеров, но ведь и вы не Теннесси Уильямс. Во всяком случае, пока еще нет. Поэтому за те условия, которые я для вас выторговала, ждать аплодисментов мне нечего. Вам гарантирована первоклассная постановка со звездой в главной роли, но в смысле денег вы стоите на третьем месте. Эллис Уолтон и мистер и миссис Бэрри Пэйн вас опередят. Но когда будет следующая пьеса! Словечки, которыми меня обзывали раньше, покажутся нежностями из любовных записочек.

– Все вы как один заладили… Будь я суеверным, мне бы покоя не стало. Пьеса еще даже не репетируется.

– Вы попали в самую точку. Именно: «Все вы как один»… Начиная с меня – первой, кто прочитал вашу пьесу, отношение к ней у всех одинаковое. Ее ничто не может испортить – ни актеры, ни режиссура. Смущал только третий акт. А как только вы его переделали, все сомнения отпали.

– Когда вы прочли новый третий акт?

– Вчера вечером. Будь вы рядом со мной, я бы вас съела, – сказала она. – Я бы вас живьем проглотила. Ручаюсь, что на Зену Голлом пьеса произвела такое же впечатление, и она еще вам покажет. Ну что ж, если понадобится моя квартира, пожалуйста. Бэрри Пэйн не знает, где я живу.

– И в этом вы тоже все уверены, – сказал Янк Лукас.

– Я в этом больше других уверена. Говорила я вам, что она – это я двадцать лет назад. И не забывайте, что я – это она через двадцать лет.

– Нас поженили, а мы еще даже не знакомы.

– На этот счет я, может, и ошибаюсь. И если вы все-таки на ней женитесь, вряд ли вас хватит на двадцать лет. Или даже на двадцать месяцев.

– Не хватит ни на годы, ни на месяцы, потому что этого никогда не будет. Я уже был женат – и хватит с меня.

Она сощурилась и пристально посмотрела на него.

– Может, вам никто и не нужен. Мне это не приходило в голову, но, видимо, так оно и есть. Это иногда сопутствует гениальности, а вы, может, и гений. Да или нет?

Он долго молчал, прежде чем ответить.

– Задайте мне этот вопрос пьес через десять.

– Ответ хороший. Я его покупаю.

Он улыбнулся.

– Сейчас я гениален, пьес через десять, может, не потяну даже на «хорошо».

– Нечего размазывать. Я вас прекрасно поняла, – сказала она. Потом повернулась вполоборота и посмотрела через плечо на фотографии писателей, занявших свое место в ее жизни.

– И что же? – сказал Янк Лукас.

– Не все они были моими любовниками, но я всех их любила, и, по-моему, ваше место тоже здесь. Первое новое лицо за последние десять лет. Посмотрите, какие у них воротнички и галстуки. Как только они дышали?

– Некоторые, наверно, тяжело.

– Вот наглец. А ведь прав, сукин сын, – сказала она.

– Который из них поэт?

Она покачала головой:

– Его нет здесь. Он у меня дома, в спальне.

– Да? – сказал Янк Лукас.

– В рубашке, расстегнутой у ворота. Мне даже вспомнить тяжело, каким я увидела его в последний раз.

– Не надо мне объяснять. Я все понял по вашему рассказу.

– Верю вам. Что бы вы ни сказали, Янк, я, кажется, всему поверю. Пусть так и дальше будет.

– Ладно, – сказал Янк Лукас.

Пора было уходить. Дел у него больше никаких не предвиделось, но отсюда пора было уходить.

Оглядываясь назад, на следующие несколько месяцев, он чувствовал, что провел их, как в летаргическом сне. Со дня подписания контракта и до начала репетиций он жил спокойно, делать ему было нечего – только ждать, так как ускорить ход событий он не мог. Приступать к репетициям можно было лишь после того, как снимут спектакль, в котором занята Зена Голлом, а спектакль этот не снимут до тех пор, пока сборы с него не упадут ниже цифры, известной не Янку Лукасу и не Эллису Уолтону, а только Бэрри Пэйну. Сообщение о том, что Зена играет главную роль в новой пьесе, подогрело интерес к идущему спектаклю, и сборы на некоторое время поднялись. Потом в один прекрасный день Эллис Уолтон позвонил Янку Лукасу и сказал, что через три недели Зена Голлом начнет репетиции. Это известие лишь слегка рассеяло спокойно-сонное ожидание Янка Лукаса, но за два дня до первой читки спячка его кончилась. Через два дня ему предстояло возвестить свое слово миру. Мир оказался замызганным танцевальным залом во второсортной старой гостинице, а от имени человечества выступала горстка актеров да еще несколько мужчин и женщин, присутствие которых требовалось на репетиции.

В труппу входили: звезда – мисс Голлом; герой – Скотт Обри. Отца мисс Голлом должен был играть Джозеф У. Гроссман. Ее сестру – Шерли Дик. Брата – Рик Бертайн. Мать – Ада Энн Аллен. Негра, появляющегося в третьем акте, – Джаспер Хилл. Кроме Зены Голлом, всех их подбирали в конторе Эллиса Уолтона в присутствии самого Уолтона, Янка Лукаса и Бэрри Пэйна. Все они были опытные, проверенные актеры бродвейских театров. Даже у Рика Бертайна, самого Молодого из них, был длинный список успехов и неудач, кое-какой опыт в кино и, как и у остальных, выгодные выступления в рекламных программах по радио. Янк Лукас видел их на сцене и всех помнил. Двоих-троих Эллис Уолтон уже выпускал в других пьесах. Янк Лукас подозревал, что о каждой кандидатуре на роль сообщалось Бэрри Пэйну до того, как актера приглашали на пробу. Ну и что? Пусть уж Бэрри Пэйн даст свою тайную санкцию заранее, чем придираться к актерам потом. Состав труппы был в высшей степени удачный.

– Если уж пригласил актера, пробная читка – пустая формальность, – сказал Эллис Уолтон. – Но конечно, не для них. Они-то приходят на пробу взмыленные, особенно если автор им незнакомый. И вы, конечно, имеете право забраковать любого. Но когда актеры знают, что роль у них в кармане, это и есть то, что я называю удачным составом труппы. Они уходят, чувствуя себя участниками будущего спектакля, и это на самом деле так. А если кого-нибудь придется потом выгнать, это уже другой коленкор. Тогда труппа у вас подобрана неудачно. Надо искать замену, и тот, кого вы наконец найдете, будет дуться на вас за то, что его не пригласили сразу. Вот это я называю неудачным составом. А нам посчастливилось с самого начала.

Режиссером спектакля был Марк Дюбойз.

– Не следовало бы вам это говорить, но он у меня даже вторым номером не шел, – сказал Эллис Уолтон. – Первым он ни у кого не идет, да и вторым не часто. Но это лучшее, что мы могли достать. Те, кого хотелось бы заполучить, все заняты на пять лет вперед, но даже если бы они были свободны, Зена начинает их отпугивать. Не сама по себе, а из-за Бэрри Пэйна. Вот мы и остались с Марком и с прочей шушерой. Марку до смерти хочется наложить лапу на Зену Голлом – не спать с ней, а поставить спектакль, в котором она будет участвовать. Для него это блестящая возможность. Марк прекрасно соображает, что если она будет хороша, как и следует ожидать, то часть успеха падет и на его долю за удачную режиссуру. Если же провалится, есть убедительное оправдание – Бэрри Пэйн ввязывается не в свое дело.

– У Дюбойза были хорошие постановки, – сказал Янк Лукас.

– Совершенно верно. И честно говоря, я уверен, что все, кто занят в этой пьесе, поднимутся на ступеньку выше в своей карьере, пойдут в гору. В том числе и Зена.

– С которой мне наконец-то предстоит познакомиться…

– В понедельник, в десять часов утра, на втором этаже гостиницы «Джадсон-Армз».

– А мне что-нибудь надо делать? Как там себя вести?

– Если хотите, можете произнести небольшую речь, но на вашем месте я бы просто обошел всех актеров, пожал им руки и сел. Речи пусть произносит Марк.

* * *

Танцевальный зал гостиницы «Джадсон-Армз» был наполовину заставлен стульями, досками и козлами для столов после банкета, который состоялся накануне. Сцену вполне заменяла оркестровая эстрада. Янк Лукас и Эллис Уолтон поздоровались со всеми актерами, которые, за исключением Зены Голлом, явились заблаговременно, до десяти часов. Марк Дюбойз приехал за пять минут до назначенного времени, поздоровался с Янком Лукасом, Эллисом Уолтоном и с актерами и посмотрел на свои ручные часы.

– В такой дождь трудно поймать такси, и сегодня я промолчу. Но вы, Эллис, так и знайте: я не допущу, чтобы она взяла себе за правило опаздывать, – сказал Дюбойз.

– Да уж, пожалуйста, сегодня ничего не говорите, – сказал Эллис Уолтон.

– Замашки звезды. Только, я не потерплю таких штучек. Я считаю, что звезда должна подавать пример и приезжать первой.

Делать актерам было решительно нечего, и они стояли как неприкаянные, переговаривались друг с другом, почти до половины одиннадцатого. Дюбойз посмотрел на часы. Он и его секретарь сидели в стороне от других, держа на коленях текст пьесы, и Дюбойз бормотал что-то своему соседу. Снова посмотрев на часы, Дюбойз захлопнул рукопись, бросил ее на стул и подошел к Эллису Уолтону.

– Давайте пошлем в буфет за кофе.

– Она будет с минуты на минуту, – сказал Эллис Уолтон.

– Ничего, если я пошлю от своего имени? – сказал Дюбойз. – Тедди – мой всегдашний поднос.

– Поднос? – сказал Эллис Уолтон.

– Вот что значит человек не работал на радио. Поднос – это тот, кто подносит кофе, – сказал Дюбойз.

– Новое словечко для меня, – сказал Эллис Уолтон.

– Ну что ж, если приходится ждать мадам, давайте устроим здесь маленькое кафе. Ведь за помещение заплачено?

Эллис Уолтон крикнул своей секретарше:

– Кофе с булочками на всю компанию. Вон там телефон – позвоните.

– И чтобы салфетки не забыли, – сказал Дюбойз. – А то всю рукопись захватаешь липкими пальцами.

– Салфеток, – сказал Эллис Уолтон своей секретарше. – Пора бы ей дать знать о себе. Может, она не в ту гостиницу поехала. Но Бэрри записал адрес.

– Неужто записал? А он коридорным не здесь служил? – сказал Дюбойз.

– Я думал, вы его лучше знаете, – сказал Эллис Уолтон.

– Кое-что знаю лучше. Кое-что нет, – сказал Дюбойз. – О-о! Смотрите! Пожаловали.

Поддерживая Зену Голлом под локоток, Бэрри Пэйн подошел к ним троим – Эллису Уолтону, Янку Лукасу и Марку Дюбойзу.

– Не вздумайте смотреть на часы. Это я во всем виноват. Нам пришлось вернуться за моими очками. Хелло, Эллис. Лукас. Марк. С Зеной вы все знакомы.

– Я не знаком, – сказал Янк Лукас.

– Вас представили ей у меня дома, – сказал Бэрри Пэйн. – Впрочем, нет. Я ошибся. Тогда разрешите представить вам мою жену, мисс Голлом. Это автор – Янк Лукас.

– Очень приятно, – сказала Зена.

– Здравствуйте, – сказал Янк.

– Пойди поздоровайся с остальными, – сказал Бэрри. – Объясни, что опоздала по моей вине.

– Ничего я не буду объяснять, – сказала Зена. И отошла от них.

– Вожжа под хвост попала, – сказал Бэрри. – Мы уже до площади Колумба доехали, когда я сунул руку в карман – где очки? Можно подумать, она никогда ничего не забывала. Ну ладно, роль она учит быстро. Своих вступлений никогда не забывает. Так что мы не так уж много потеряли.

– Она быстро учит? Первый раз слышу, – сказал Марк.

– Может, что-нибудь другое слышали? – сказал Бэрри.

– Нет, ничего другого не слышал, но это слышу в первый раз. К счастью, реплики в нашей пьесе все между собой связаны, одна вытекает из другой. Я говорю это не потому, что здесь присутствует автор. Все так и есть. Диалог очень натуралистичен. Может быть, даже чересчур натуралистичен, но мы над ним еще поработаем.

– Нет, вряд ли, – сказал Янк Лукас.

– О-о! Что же, значит, никаких поправок, мистер Лукас?

– Поправок, вероятно, будет много. Но не потому, что диалог слишком натуралистичен, – сказал Янк. – Сценические – пожалуйста. Например, когда надо будет поскорее убрать какой-нибудь персонаж за кулисы. Но натуралистичный диалог так натуралистичным и останется.

– Вы что, решили одернуть меня, мистер Лукас?

– Мне ваши категорические заявления не нравятся. Диалог, видите ли, слишком натуралистичен.

– Даже если вы сами убедитесь, что та или иная реплика для сцены не годится? – сказал Марк.

– Повторяю, если в спектакле понадобятся поправки, я их внесу. По всей вероятности, внесу. Но только в этом случае. А что касается одергиваний, так я кого угодно одерну, если мою пьесу начнут коверкать.

– Быстро он усвоил свои права, – сказал Марк.

– Так оно будет лучше, – сказал Янк. – Давайте договоримся с самого начала. Вы, мистер Дюбойз, будете ставить спектакль, а не писать пьесу заново. Актеры будут играть ее. Хотя это моя первая, а может, и последняя пьеса на Бродвее, я знаю, что актеры иной раз могут сотворить с текстом. Я могу уйти отсюда вместе со своей пьесой и опять заняться мытьем посуды. Но прошу вас раз и навсегда запомнить, что пьеса пойдет на сцене именно в таком виде, в каком вы все ее читали.

Первым нарушил молчание Бэрри Пэйн:

– Он прав. Я считаю, что до показа на публике никакие поправки не нужны.

– Мне кажется, я хорошо знаю Янка Лукаса. Он человек разумный, – сказал Эллис Уолтон.

– Трое против одного – комбинация не из самых уютных, – сказал Марк Дюбойз. – Четверо против одного, если посчитать Зену, которая приезжает на первую репетицию с опозданием на тридцать пять минут. Что ж, я готов откланяться, если так пойдет и дальше.