Текст книги "Инструмент"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

– Я вижу, вы получаете удовольствие, миссис Фелпс. И за мой счет.

– Вы меня осуждаете? А мне почему-то смешно.

– Тогда похохочите вволю. Не хихикайте.

– Не над чем тут хохотать. Не настолько это смешно.

– Может быть. Но шутки-то вы, конечно, понимаете, даже если они на ваш счет.

– Смотря какие, – сказала Анна Фелпс.

– Да это, собственно, не шутка, но среди прочих кусочков и крошек я, к своему удивлению, обнаружил, что вы были когда-то в большой дружбе с Сеймуром Эттербери.

Его поразила перемена, происшедшая в этом лице, обычно маловыразительном. От добродушного подтрунивания над ним по поводу тех вещей, которые порядочные женщины держат про себя, она вдруг с болью, со страстью ринулась на защиту – защиту чего-то, не самой себя.

– Не бросайте слов на ветер, мистер Лукас. Не бросайте… слов… на ветер, вот что, – сказала Анна Фелпс и ушла из кухни.

Весь этот день и весь следующий она отвергала все его попытки принести извинения. Она, конечно, догадывалась, что он наслушался про нее и про Эттербери от Хелен Макдауэлл, а для Анны Фелпс этот источник осквернял любые человеческие отношения.

Янк решил не откладывать больше своего намерения проспать сутки.

– Я ложусь на двадцать четыре часа, миссис Фелпс, – сказал он. – Если мне захочется выпить стакан молока и немножко перекусить, я сам все возьму. На телефонные вызовы отвечайте, чтобы позвонили послезавтра.

– Хорошо, – сказала она.

Янк взял термос с молоком, тарелку печенья, ушел к себе наверх, разделся, принял теплую ванну и лег в постель. Лежа он расслабится и сможет спать по три, по четыре часа подряд, просыпаясь ненадолго в промежутки. Ему не хотелось торопить сон, и сон пришел сам, надолго, часов на семь. Он встал, сходил в уборную, снова лег и снова заснул. И так пролежал в постели на два часа больше намеченного срока, чем остался очень доволен. Потом умылся и сошел вниз. Анны Фелпс в кухне не было, но на столе лежала записка. Он поставил кофейник на огонь и, прежде чем надеть очки и прочитать эту записку, выпил чашку кофе. Кто-то, не назвавший своего имени, звонил ему в три часа утра. Две записки – позвонить мисс Макинерни, срочно. Еще две – позвонить какому-то мистеру Лидсу в редакцию «Джорнал америкен». Столько вызовов за двадцать шесть часов не было и за неделю со времени отъезда Шейлы Данем. Он выпил еще одну чашку кофе, и тут на кухню вошла Анна Фелпс с собакой.

– Все прочитали? – сказала она.

– Да, спасибо.

– С той, что не сказала, кто она, я не стала разговаривать, повесила трубку. Потом мисс Макинерни, и тоже не лучше. Она звонила сегодня утром часов в одиннадцать и еще около двух. Я знаю, это ваш агент, но, будьте добры, внушите ей: я не привыкла, чтобы со мной так разговаривали. Бранится, чертыхается. Я сказала, что вы так распорядились, а ее распоряжений я слушать не намерена.

– Это не похоже на мисс Макинерни.

– Еще какой-то Лидс. Этому понадобилось знать, звонили ли вам из других газет. Я говорю, вы просили, чтобы вас не беспокоили, и больше ничего докладывать ему не обязана. Тогда он спрашивает: может, вы проснулись? А я ответила: больше он от меня ничего не услышит. Невоспитанный народ. Горожане. Ну, вы, наверно, есть хотите?

– Да, пожалуйста. Яичницу с беконом. Я пойду позвоню с вашего разрешения.

Он застал Пег Макинерни в ее конторе.

– Вы только что проснулись? – сказала она.

– Выпил кофе, впервые за двадцать шесть часов.

– И ничего не знаете про Зену?

– Про Зену? Нет. Наверно, что-нибудь плохое.

– Да, плохое. Держитесь, Янк. Она покончила с собой ночью. Приняла слишком большую дозу снотворного, но это, несомненно, самоубийство.

– Несомненно, самоубийство, – сказал он.

– Я от Эллиса все узнала. Плохо, Янк. Очень плохо. Зена встретилась с Бэрри после спектакля, поехали ужинать к «Сарди». Переругались там насмерть, и она ушла одна. Он обращался с ней по-скотски, это весь город знает. Просто по-скотски. Она приехала домой и начала всех обзванивать, но, если говорить правду, последнее время с ней часто так бывало, и многие отключали свои телефоны. Марк Дюбойз говорил Эллису, что Зена и ему звонила и понять ее было нельзя. Несла что-то бессвязное, видимо, первое, что придет в голову. Марк под конец сказал ей: мне пора спать. Она позвонила Скотту Обри, налетела на его жену и бог знает чего наплела про Скотта. Позвонила мне. Сказала, что если я не дам ей вашего телефона, то сама буду за все отвечать. Я спросила: за что «за все»? Это не важно, говорит. В голосе у нее было такое отчаяние, что я дала ей ваш телефон. Она до вас не дозвонилась.

– Да, я спал. И не велел себя будить, кто бы ни позвонил.

– Это вряд ли изменило бы дело. Что было дальше, неизвестно. Но между тремя-четырьмя часами ночи она приняла целый флакон снотворного. Утром горничная и нашла ее мертвой. Она лежала в ванной на полу.

– И все-таки это еще не доказывает самоубийства, – сказал Янк. Телефон умолк, и он сказал: – Пегги, вы меня слышите?

– Да.

– Я говорю, это еще не доказывает самоубийства.

– Она оставила записку. Вам. На клочке бумаги написано: «Дорогой Янк, благодарить тебя не за что».

– О-о! – сказал он. – И все?

– И все. Но это попало в газетные заголовки. Сейчас прочту. «Зена – Янку: Благодарить тебя не за что». А в одной газете собрано все, что сейчас говорят об этом. Что вы толкнули ее назад, к Бэрри, и что из-за вас он ужасно обращался с ней. Описания их стычек на людях. Ни для кого не секрет, что из примирения ничего не вышло. И прочее и тому подобное. Не знаю, где у нас закон о клевете в печати, но клевета вот она, налицо.

– Правда, что он плохо с ней обращался?

– Это всем известно. Бэрри говорил людям: «Вы знаете мою жену, брошенку Янка Лукаса?»

– Сволочь, – сказал Янк.

– Да, конечно, но я уже пыталась вам внушить, что вы наделали здесь бед.

– А теперь внушаете, будто я убил ее. Да?

– Если бы я так думала, я бы не говорила с вами сейчас.

– Как знать, – сказал он.

– У меня была смутная надежда, что вернетесь вы в Нью-Йорк и у вас с Зеной все наладится, а нет, так она хотя бы всыплет вам как следует. Или то, или другое.

– Я собирался приехать послезавтра, – сказал он.

– Завтра похороны. Завтра не надо вам приезжать, – сказала она. – Траурная служба в церкви на Мэдисон-авеню. Для вас это может кончиться неприятностью.

– Я не собирался там быть, но теперь, кажется, надо, – сказал он.

– Зачем? Подтвердить свое мужество? А если кто-нибудь устроит скандал, захочет дать вам по физиономии, чем это поможет Зене? Окажите ей хотя бы минимум уважения. Там будут все театральные знаменитости. Дайте вы ей удалиться со сцены с достоинством.

– С достоинством? Хорошо. Значит, мы увидимся только послезавтра?

– Да. И я закажу вам номер где-нибудь – в отеле «Пьер» или в «Сент-Реджисе». Останавливаться в «Алгонкуине» не надо.

– Вы не хотите, чтобы я остановился в «Алгонкуине»? Ладно.

– А в Калифорнию могу вас отправить на следующий же день.

– Так вы советуете?

– Да. Там… ну, там – это не здесь.

– Я пробуду в Голливуде не больше недели.

– Как хотите. Но может, вам захочется пожить там подольше. По словам одного моего знакомого, женское население в Голливуде гораздо гуще. И он же говорил, будто товарооборот там происходит быстрее, но я так и не поняла, что это значит.

– Если выясню, то растолкую вам, – сказал он.

– Знаете, Янк, на мою долю много пришлось всякого. Кончали с собой. Одного убили. А уж сколько разводов и всего прочего, одному Богу известно. Куда бы ни склонялись мои симпатии, для своего клиента я всегда стараюсь сделать все, что могу. Иначе я не брала бы с него денег.

– Так я и думал, – сказал он. – А куда склоняются ваши симпатии, мне известно.

– Вот как? На сей раз я сама ни в чем не уверена. Если заглядывать вперед, то есть в конечном счете.

– Ну что ж, надеюсь, в конечном счете мы с вами окажемся на одной стороне, на той, на какой нужно и в нужное время.

На этом их разговор закончился. И тут же, собственно, закончилось его пребывание в Вермонте.

– Послезавтра я уезжаю, миссис Фелпс, – сказал он.

– Совсем? – сказала она.

– Да.

Она кивнула.

– Конечно, здесь вас теперь ничто не держит, – сказала она.

– Не сердитесь на меня за мою вольность насчет мистера Эттербери, – сказал он.

– Насколько я могу судить, мистер Лукас, вам трудно понять, почему это меня обидело.

– Скажите, почему?

– Скажу-то я охотно, да вряд ли у вас что-нибудь прояснится. Понимаете, мистер Лукас, мои воспоминания – они мои. Вот как игрушки у ребенка. А ребенку понравится, когда он придет домой и увидит, что в них играют двое посторонних?

– Посторонние – это мы с Хелен Макдауэлл? – сказал Янк. – Что же, понимаю.

– Игрушки, захватанные чьими-то липкими пальцами. Липкое можно отмыть холодной водой, но сама ты берегла свои игрушки, не хватала их липкими руками. Уж я-то, во всяком случае, так не делала. Теперь давайте рассчитаемся. С вас там за два-три телефонных разговора, а так за все уплачено до конца недели. Вы можете, конечно, потребовать, чтобы я вернула вам за неиспользованные дни, но тогда надо было предупредить об отъезде заранее.

– Ничего я не собираюсь требовать, пора бы вам запомнить это.

– Да, я знаю, вы никогда не скупились. А как с машиной – раздумали ее продавать?

– Да, раздумал. На этой неделе я уезжаю в Калифорнию, а машину поставлю на прикол.

– Эд был бы не прочь заработать комиссионные, – сказала она.

– Я оставлю ему чек на пятьдесят долларов.

– Нет, этого я вам не советую. Он не примет ваших денег. Если бы вы поручили ему какое-нибудь дело, так чтобы он смог заработать, тогда другой разговор. Но такому, как Эд Кросс, чаевых не предлагайте.

– Хорошо, миссис Фелпс, я найду способ рассчитаться с ним. Попрошу отыскать, нет ли чего о моих предках в здешнем архиве.

– Лишь бы заработано было. И если можно, лучше наличными.

– Хорошо. Я оставлю вам нью-йоркский адрес. Моего агента. Она перешлет мне счета и что там еще будет. Уеду я послезавтра, рано утром.

– Поесть я вам приготовлю вовремя.

– А до тех пор мне еще надо поработать, но стучать на машинке не буду. Так что начинайте привыкать к тишине.

– Машинка мне никогда не мешала, – сказала она.

– А что мешало, миссис Фелпс?

– Да нет, мы уж с вами вроде простились.

– Вот сейчас я буду требовать. Что вам мешало?

– Да ваши кошмары. Сколько раз мне хотелось подняться наверх и разбудить вас, но, по-моему, вы сами всегда просыпались.

– Прошу прошения.

– Да ведь это вам от них было плохо, а не мне. Хотя иногда я боялась.

– Я кричал?

– Нет, не так громко. Скорее, стонали. Слов не было слышно, только стоны. Вы, наверно, кофе слишком много пьете. У мистера Фелпса тоже бывали кошмары, если он ел сыр. Поэтому сыра я вам никогда не подавала. Так что все дело, наверно, в кофе.

– Ну что ж, еще только две ночи. Уж потерпите.

– Да у вас они не каждую ночь.

– Вряд ли это от кофе, вот сегодня, например, мне наверняка будут сниться кошмары. Актриса, которая играла главную роль в моей пьесе, покончила с собой. Поэтому было столько телефонных звонков. Завтра появится в газетах.

– И по радио передавали.

– Так вы уже все знаете?

– Только то, что по радио.

– И ничего не сказали мне?

– Ждала, когда вы сами скажете.

– Это… чутко с вашей стороны.

– Мы люди воспитанные, – сказала она.

Он сел читать свою пьесу, и эта читка была как прогон на сцене. Сначала он благодарил судьбу, что ему есть чем заняться. Пьеса захватывала его, требовала сосредоточенности – он читал реплики, слышал, как их произносят, видел весь спектакль. Потом, во второй сцене первого акта, появилась Зена. Эту роль он написал для нее, отрицая, что именно для нее она и написана, и убеждаясь все же, что обманывает сам себя. Не слишком приятно сознавать: есть живое существо, которое так насытило, так пронизало собою твой вымысел, так подчинило его себе, а Зена это сделала. Зена – и никто другой, существующий или воображаемый, – была в каждом слове, в каждой паузе. Он читал с жадностью, словно открывая для себя, какой Зена была при жизни. Эта пьеса стала достоверной записью и рассказом автора о живой Зене – автора, который наблюдал ее близко и наблюдал зорко. Мимоходом, репликой в сторону, Янк признал, что теперь ему понятно, почему с первых строк пьеса писалась как бы сама собой. Но тогда он еще не знал, что был инструментом в руках существа, им же и загубленного. Как блистательно, с какой иронией отомстила Зена! Мучительно было сознавать, что никогда больше не напишешь ничего равного этой пьесе. Радостное ощущение своего сродства с Богом, открытие в себе божественного начала и гениальности и предельная вера в свои силы – все это исчезло, как дым над Геттисбергом, как слезы в Гефсиманском саду. Он быстро дочитал до конца некролог Зены Голлом, который одновременно был и некрологом таланта Янка Лукаса.

Если, конечно, он не найдет кого-нибудь ей в замену.