Текст книги "Инструмент"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Неужели я делаю ударение на сквер? Не замечал. У меня слух не развит на диалоги. Когда читаю, чувствую, что хорошо, а слышать текст не слышу. Вот почему я продюсер, а не драматург. Нет, Янк, правда, вам надо спрятаться в каком-нибудь загородном отеле и хорошенько отдохнуть. Питайтесь получше. Заказывайте бифштексы. Пейте побольше молока. Возьмите с собой девочку. Отдохнете, придете в себя. А что касается девочек, так если вам нужно, ну, скажем, на одну ночь и вы положитесь на мой выбор, я с удовольствием помогу. Вы каких любите? Блондинок? Брюнеток? Рыженьких?

– Безразлично, – сказал Янк Лукас.

Они сели в такси.

– Куда вас отвезти? Поехали ко мне, я возьму деньги из сейфа.

– Ладно, – сказал Янк Лукас.

Эллис Уолтон дал таксисту адрес на Шестой авеню и подробно объяснил, как туда проехать.

– Чего это вы втолковываете мне, что на Шестой авеню одностороннее движение? Я и сам это знаю, мистер, – сказал таксист.

– Не все знают, – сказал Эллис Уолтон.

– Таким и за руль садиться нечего, – сказал таксист.

– Совершенно с вами согласен, – сказал Эллис Уолтон. – Янк, я искренне надеюсь, что это положит начало нашему с вами союзу. Вы не слушайте, что Бэрри Пэйн на меня наговаривает.

– Я не слушал, – сказал Янк Лукас.

– Я ценю, что вы за меня заступились. Бэрри Пэйн действует по принципу – разделяй и властвуй. Поэтому он так и отозвался обо мне. Он заставит вас драться с режиссером, меня – с декоратором, декоратора – с костюмерами, а Зену со всеми и с каждым в отдельности. Она не любит осложнять отношения, но он толкает ее на это, чтобы поставить в зависимость от себя. Не пройдет и половины репетиции, как вы будете себе говорить: да ну его к черту, стоит ли? Так вот, стоит, если пьеса пройдет с успехом. И вообще стоит. Для вас это будет крещение в огне. А что, собственно, это значит, крещение в огне? Неужели у каких-нибудь христиан есть обряд, где так крестят?

– Крещение огнем. Так, кажется, говорили в Первую мировую войну, когда человек впервые шел под обстрел.

– Да, наверно, что-нибудь в этом роде. Я давно хотел спросить, как это надо понимать. Не могу себе представить, чтобы младенцев сжигали заживо, разве только чтобы отделаться от них.

– Да, это не то что обрезание, – сказал Янк Лукас.

– Интересный у вас ход мыслей, Янк. Очень интересный. Вы были женаты?

– Да.

– Потому и не хотите возвращаться в Спринг-Вэлли?

– Отчасти.

– Она все еще там живет? Да?

– Все еще там. Снова вышла замуж. Двое детей.

– Если пьеса будет иметь успех, все это вылезет наружу, – сказал Эллис Уолтон.

– Хотите, расскажу? Я женился на втором курсе на девушке моего класса.

– Класса в колледже или в социальном смысле?

– В колледже. В социальном смысле? Вы что, смеетесь? Социально я не принадлежал ни к какому классу, ни к богатым, ни к бедным. Для богатых я был бедняком, а бедняки считали, что я подлаживаюсь под богатых. Мой отец преподавал в колледже. Историю искусств. Если у него заводилась когда-нибудь сотня-другая долларов, он покупал на них картины.

– Некоторые себя потом оправдывают.

– Его покупки себя не оправдали. Он делал это ради поощрения неизвестных художников, а они так и оставались неизвестными. Пустое место. Позер. Но он знал назубок все даты и периоды, какая школа влияла на какую, и на факультете никто не осмеливался вступать с ним в спор, потому что, если он говорил, что такой-то художник родился в восемьсот двенадцатом году и умер в шестьдесят пятом, так оно и оказывалось при проверке. Вот и держали его на кафедре, тем более что платили ему не так уж много. Еще у него была борода. А выгнать бородатого преподавателя как-то неловко. Там был еще один старый бородач. Того следовало кастрировать или посадить в сумасшедший дом, а он продолжал читать лекции. Мой отец ничем таким не страдал, но, если бы его выгнали, не знаю, где бы он нашел работу. Тогда мы с сестрой не смогли бы учиться в колледже. Ну вот, я женился, ушел со второго курса и стал работать в газете моего свекра. Она выходила раз в неделю. Я белобилетник из-за полиомиелита, которым переболел в детстве, и мой свекор был в восторге от такого сотрудника. Нам пришлось переехать к родителям жены – больше жить было негде. А лучше бы ютиться в палатке, во всяком случае, я предпочел бы палатку. Ведь мне приходилось проводить со свекром круглые сутки, а это на двадцать три с половиной часа превышало и мое и его терпение.

– А что собой представляла ваша жена?

– Да она училась в колледже! Хорошенькая, не больно способная, но родители заставили ее учиться, чтобы была с дипломом. Так что первую половину дня это была миленькая студенточка, а к вечеру студенточка приходила домой, и ей полагалось превращаться в молодую замужнюю женщину. Не вышло.

– Разрешите полюбопытствовать, почему вы на ней женились?

– Потому что она ошиблась. У нее произошла задержка, а она думала – беременность. Беременности не было.

– А из-за чего же вы разошлись?

– Из-за одного типа. И многого другого. Из-за того, что мы жили у ее родителей и мне приходилось проводить все время в обществе ее отца – днем на работе, вечером дома. Тот тип был офицер, прикомандированный к колледжу. Разъезжал на собственной машине и расходовал бензин сколько хотел. А я пользовался редакционной машиной, и мне не полагалось ездить на ней ради собственного удовольствия. Этот офицер – майор – распоряжался в колледже как хотел и, сами понимаете, спал со всеми подряд. В том числе и с моей женой. Я ушел из газеты, она получила развод, продолжала спокойно учиться, а я уехал в Нью-Йорк.

– А этот майор женился на ней?

– Как бы не так. У него были жена и дети где-то… не знаю где, кажется, на Западе. Нет, она вышла за другого, из Спринг-Вэлли.

– Почему же вам так не хочется побывать там?

– Потому что я жил в этом городе двадцать один год, и зиму и лето, и за все это время не нашлось у меня человека, ни мужчины, ни женщины, который был бы мне не безразличен, о котором мне хотелось бы знать, жив он или умер. Алиса – моя жена, ее назвали так в честь дочери Теодора Рузвельта, – одарила меня тем единственным, что я познал там. Когда я лег с ней первый раз в постель, мне казалось, что это счастье продлится вечность. Конца ему не будет. Но как только она призналась мне, что спит с майором два-три раза в неделю и спала бы дальше, если бы у меня не появились подозрения, я бросил и ее и город и поставил крест на первых двадцати с лишним годах моей жизни. Там у них считают, что я импотент. Она умоляла меня не говорить родителям, почему мы расходимся, и я не сказал. Должно быть, они вместе и придумали эту брехню насчет моей импотенции.

– Как-то не вяжется с тем, из-за чего вы на ней женились, – сказал Эллис Уолтон.

– Об этом мы им тоже ничего не говорили, – сказал Янк Лукас. – Я на нее не в обиде. Она призналась мне про майора и посоветовала развлекаться на стороне – пожалуйста, ее это не заденет. Лишь бы в семье ни о чем не догадались. Тут она проводила твердую линию. Если бы родители узнали о ее делах, тогда виновницей развода пришлось бы стать ей. Насколько мне известно, она теперь утихомирилась – муж, дети. И я нисколько не удивлюсь, если она твердо убедила себя, будто я действительно импотент и майор или кто там еще у нее был – это все как бы болезни роста. А если она так считает, значит, так оно и есть. Я подделал чек, чтобы было на что уехать из города, но скандала из-за этого не разразилось. Отцу я оставил записку с признанием и пообещал ему, что не попрошу у него больше ни цента. Триста долларов. Он уплатил по этому чеку, но совесть меня никогда не мучила, тем более что у него было потрачено гораздо больше на паршивые картины совершенно посторонних ему людей. Я вовсе не горжусь тем, что обставил отца на три сотни долларов, но фальшивый чек создал вокруг меня дымовую завесу, под прикрытием которой я ушел из дому. Отцу не нужно больше питать к сыну какие-то чувства, а сыну незачем возвращаться больше в родной город. Вот так-то.

– Как же вы ухитрились прожить, пока писали свои пьесы?

– Работал уборщиком в ресторане, мыл посуду. Платят неплохо и ешь сколько хочешь.

– Вот как? А я думал, вы в какой-нибудь газете работали, – сказал Эллис Уолтон.

– В газеты начинали возвращаться люди с войны, и вообще мне не хотелось работать там, где требуется писанина. Хотелось писать свое по вечерам, у себя дома. Голодать мне не приходилось. Стоило обратиться в любое из десятка агентств, и в тот же день получаешь работу по уборке или мытью посуды в кафетерии. Сберегаешь деньги на одежде и еде, расход только на проезд и жилье. Кроме того, и отношение к тебе хорошее. Если уборщик вдруг уйдет в часы пик, всю грязную работу придется делать директору или хозяину. Мы это знали, и они знали, что мы знаем. Еще я как-то взялся парковать машины, но проработал только один день. Слишком большое напряжение. У меня так болела потом шея, что на следующий день я головы не мог повернуть. На работе уборщиком я здорово насобачился говорить по-испански. И с тех пор как живу в Нью-Йорке, два раза нанимался на Рождество в восточной части Гарлема.

– Больше вам не придется это делать, – сказал Эллис Уолтон. Они сидели у него в конторе. Эллис Уолтон достал деньги из сейфа. – Здесь пятьсот долларов. Если хотите, дам больше.

– Такой суммы наличными я в жизни своей не держал, – сказал Янк Лукас.

– Через полгода я вам об этом напомню, – сказал Эллис Уолтон.

– Нет, таким богачом, как сию минуту, я вряд ли когда-нибудь себя почувствую. Шесть бумажек по пятьдесят долларов и две сотенные, – сказал Янк Лукас. – Надеюсь, меня не ограбят по дороге домой.

– Черкните-ка мне расписку на эту сумму, – сказал Эллис Уолтон.

– Зачем?

– А затем, что иначе Пегги Макинерни возьмет с вас пятьдесят долларов комиссионных. Пора вам начать думать о таких вещах, Янк.

– Да, надо привыкать, – сказал Янк Лукас.

– Иметь деньги в кармане и тратить их – это еще не самое трудное, – сказал Эллис Уолтон.

– Да-а? – засмеялся Янк Лукас.

– Да. Деньги для того и существуют, чтобы их тратить и наслаждаться жизнью. Хуже сама идея денег, от нее, от этой идеи, трудно избавиться. Я говорю о талантливых людях, о таких, как вы, Янк. Пока вы будете тратить деньги и забывать о них, за вас бояться нечего. За вас и за ваш талант. Но поживем – увидим.

– Может, у меня ничего хорошего больше и не получится после этой пьесы, – сказал Янк Лукас.

– Да бросьте, вы сами в это не верите ни одной минуты. И я не верю. И зачем только мне надо вам платить? Придумать бы такую систему, по которой вы и не касались бы денег. Но такой системы не существует, так что забирайте свои пять сотен и поезжайте отдохнуть. Желаю вам хорошо провести время, и будем надеяться на лучшее.

– Спасибо вам, Эллис, но вы за меня не беспокойтесь. Деньги и я – мы всегда были врозь. И вряд ли теперь они что-нибудь изменят в моей жизни.

– Вот и прекрасно, – сказал Эллис Уолтон.

– Вы оптимист?

– Нет, я доктор Кронкхайт, – сказал Эллис Уолтон.

– Что-о?

– Вы не видели Смита и Дэйли? Это их водевильный номер. Один спрашивает другого: «Вы, доктор, оптимист?», а тот отвечает: «Нет, я доктор Кронкхайт». Я сотню раз их смотрел.

– Нет, я водевилей почти не видел. Два спектакля в Алтуне и два в Питсбурге. Я ведь почти нигде не был, кроме Спринг-Вэлли, штат Пенсильвания, и Нью-Йорка, штат Нью-Йорк.

– Да, вы нигде не были. Это видно по вашей пьесе. Но теперь куда захотите, туда и поедете. И мыть посуду вам больше не придется.

– Как вы верите в успех моей пьесы! – сказал Янк Лукас.

– А знаете, кто вселил в меня такую уверенность? Этот стервец Бэрри Пэйн. На свою собственную оценку я тоже полагаюсь. Но Бэрри вас уже побаивается, а меня он никогда не боялся. Людей, которые ему не страшны, он просто топчет, но вас, хоть и через силу, уважает, а значит, боится.

– Хорошо. Как вы говорите, поживем – увидим, – сказал Янк Лукас. – У меня к вам еще одна просьба.

– Слушаю.

– Разменяйте мне одну бумажку. Я поеду домой на такси, а у меня в кармане всего один доллар и двадцать один цент. Сколько будет стоить такси, я не знаю, но все равно пятидесятидолларовую бумажку когда-нибудь придется менять. А в нашем районе это значит лезть на рожон.

Эллис Уолтон сунул руку в карман.

– Вот три по доллару, пять и десять.

– Значит, я должен вам пятьсот восемнадцать долларов. Давайте переделаем расписку.

– Нет. Лучше угостите меня как-нибудь завтраком. Тогда ваших восемнадцати долларов, может, и не хватит, – сказал Эллис Уолтон.

Янк Лукас взял такси, но, вовремя спохватившись, расплатился с таксистом на углу Девятой авеню и дошел до своего дома пешком. И хорошо сделал. Входя в подъезд, он наткнулся на Жука Малдауни.

– Ну, как дела, приятель? Как себя чувствуешь? – сказал Жук.

– Хорошо, спасибо.

– Настолько хорошо, что можно пойти выпить тут, за углом?

– Нет, не настолько, – сказал Янк Лукас.

– А у тебя не найдется парочки долларов?

– Найдется, – сказал Янк Лукас.

– Или пяти, это бы еще лучше.

– Ладно, – сказал Янк Лукас. Жук Малдауни разинув рот смотрел на десятку, пятерку и две долларовые бумажки, которые Янк Лукас вынул из кармана.

– Десяточка мне нравится, – сказал Малдауни.

– И мне тоже, – сказал Янк Лукас. – Хватит с тебя и пяти.

– Ладно, давай пять, – сказал Малдауни. Он зажал бумажку в кулаке. – До скорого.

«Ну уж нет!» – мысленно проговорил Янк Лукас. Теперь, когда в кармане у него лежало пятьсот двенадцать долларов двадцать один цент, он мог позволить себе такую роскошь. Он поднялся в свою квартиру, уложил вещи в чемодан и через час уже сидел в поезде, шедшем на восток. Ему не приходилось бывать в Бостоне, и знакомых у него там не было, но он много слышал об этом городе еще в Спринг-Вэлли, и пьеса его должна была идти там, и по расписанию первый поезд, на который он мог попасть, отправлялся именно туда.

Свою полную неосведомленность насчет Бостона Янк Лукас проявил в первом же разговоре с проводником, который спросил его, выходит ли он в Бэк-Бэе. Название Бэк-Бэй Лукас слышал и раньше, но почему-то думал, что это фешенебельный пригород Бостона, то же, что Сивикли в Питсбурге. Проводник терпеливо разъяснил ему его ошибку. Позднее, когда поезд тронулся из Провиденса, Янк Лукас спросил проводника:

– Какие у вас есть хорошие гостиницы в Бостоне? Проводник вторично оглядел его с головы до ног – твидовый пиджак и фланелевые брюки, нечищеные башмаки, черный вязаный галстук, давно не стриженные волосы. Янк Лукас прочел в глазах проводника и его мнение о своем поцарапанном и побитом чемодане, который лежал в самом низу, под грудой багажа в тамбуре.

– Хорошие гостиницы? – сказал проводник. – Да их у нас несколько, первоклассных. Очень хорошо отзываются о «Ритце», кроме того, есть «Копли-Плаза», «Стэтлер», старинная «Паркер-хаус». Почти во всех номера надо заказывать заранее, но сегодня суббота, может, и так достанете. Все зависит от того, сколько вы не пожалеете потратить. И от района. Вы хотите чтобы поближе к Гарварду?

– К Гарварду? Почему?

Проводник улыбнулся.

– Я подумал, может, у вас какие дела там или в Технологическом институте. Так, наудачу сказал.

– Нет, я к институтам никакого отношения не имею, и они ко мне, кажется, тоже.

– Тогда вам, пожалуй, лучше всего остановиться в центре, например в «Стэтлере». Сойдете в Бэк-Бэе, а оттуда доедете на такси. Чем еще могу служить, сэр?

– Спасибо, вы и так мне очень помогли, – сказал Янк Лукас.

И проводник действительно помог: приняв Янка Лукаса по невзрачному костюму за человека, у которого могут быть дела в Гарварде, он подсунул ему роль, куда более приемлемую, чем роль бывшего мойщика посуды в кафетерии. Это придало Янку Лукасу известную уверенность, и он потребовал и получил номер в «Стэтлере».

– Мне должны были заказать, – сказал он пластиковому субъекту в окошечке.

– У нас таких сведений нет. А кто заказывал?

– Гарвардский университет, – сказал Янк Лукас.

– Может, где-нибудь еще резервировано?

– Может быть. Но если у вас есть свободный номер, я останусь здесь, а в понедельник выясню.

– Хорошо. Мистер Р. Я. Лукас, Спринг-Вэлли колледж, в Спринг-Вэлли, штат Пенсильвания. Так?

– Доктор Лукас.

– Простите. Доктор… Доктор Р. Я. Лукас? Имя как будто знакомое.

– Наверно, попадалось в газетах. Я доктор, но не медик, если это вам что-нибудь говорит.

– А, понятно! Атомная физика, – сказал пластиковый субъект.

Янк Лукас устало склонил голову. Пластиковый субъект посмотрел на Янка Лукаса так, точно он того и гляди исчезнет в атомном грибе. Это была не бог весть какая победа – победа над мелким хамом, но тем не менее она доставила удовольствие Янку Лукасу.

– Мне, возможно, понадобится личный телефон в номере, – сказал он.

– Конечно, конечно! Я думаю, это можно будет устроить, доктор Лукас, – сказал пластиковый субъект, теперь уже понимающим тоном сообщника.

– Безусловно, – сказал Янк Лукас.

Он сытно пообедал у себя в номере, потребовал, чтобы ему принесли газеты, журналы и коробку конфет и два дня и две ночи без всяких усилий переходил от прежней жизни к той, что уже началась. Он ел, и спал, и ездил в такси к ничего не значившим для него зданиям Гарвардского университета, и проводил время в парке. Он гнал от себя все мысли, особенно те, что были связаны с тягой в Нью-Йорк, которая началась после первой же хорошо проведенной ночи. В понедельник бостонцы вернулись на работу, их трудолюбие погнало его прочь из Бостона, и он уехал. В Бостоне ему жилось хорошо вдали от всех и от всего, что было раньше. Он никогда прежде не съедал один целой коробки шоколада и впервые видел, как ресторанный официант охаживает ученого-атомщика, подавая ему еду в номер. Но теперь надо было возвращаться к действительности.

Стоило только Янку войти в свою квартиру, как он почувствовал запах газа. Он притворил за собой дверь и понял, что запах – плод его воображения. Он стал ходить по квартире, принюхиваясь. Ничем таким не пахло. Но ему было ясно, что если жить здесь, этот запах будет преследовать его, и он не стал распаковывать чемодан. Он позвонил Эллису Уолтону.

– Я хочу перебраться в гостиницу. Могу я себе это позволить?

– Надеюсь, вы не замахнулись на «Уолдорф Асторию»? – сказал Эллис Уолтон. – Что-нибудь вроде «Алгонкуина»?

– Это куда Пегги Макинерни водила меня завтракать? Мне там понравилось.

– Они тоже здорово дерут, но вы это осилите. Хотите, чтобы я поговорил с ними?

– А можно? Меня там не знают.

– Сейчас не знают, зато потом будут знать, – сказал Эллис Уолтон.

– И так, чтобы сегодня же переехать?

– Уже сегодня? – сказал Эллис Уолтон. – О-о, Янк, я ничего не обещаю, но посмотрим, может быть, и удастся.

Позже Эллис Уолтон позвонил ему: можно переезжать в «Алгонкуин» сегодня вечером. Янк распаковал свой чемодан, выбросил старые рубашки и халат в корзинку для бумаги, а освободившееся место заполнил рукописями законченных и незаконченных пьес. Оглядев напоследок квартиру, он не нашел больше ничего такого, что хотелось бы сохранить. Потом спустился вниз, поймал на углу такси и, стараясь не быть чересчур драматичным, сказал самому себе, что видел эту квартиру в последний раз.

На следующее утро он, почти как Байрон, проснулся знаменитым. Другими словами, развернул газету и прочел сообщение о том, что Зена Голлом согласилась выступить под эгидой Эллиса Уолтона в новой пьесе никому не известного автора по имени Янк Лукас. В статье говорилось далее, что мисс Голлом ищет возможности показать себя в пьесах новых драматургов и что супруг Зены, Бэрри Пэйн, заинтересовал ее этой рукописью после случайной встречи с Лукасом в «Автомате», где Лукас занимался уборкой посуды со столов. Пока пьеса переделывалась, финансировал Лукаса мистер Пэйн, и он же будет сотрудничать с мистером Уолтоном в ее постановке.

– Читали «Нью-Йорк таймс»? – спросил Лукаса по телефону Эллис Уолтон.

– Только что кончил, – сказал Янк Лукас. – Бэрри Пэйн финансировал меня! Умилительно! Вам, я думаю, это тоже понравилось. Не знаю, позвонить туда, вправить им мозги?

– Это ничему не поможет. Вырвать у «Таймса» опровержение немыслимо.

– Печатаем все, что угодно, то бишь что нам угодно, – сказал Янк Лукас. – Ну что ж, если вас это не возмущает, то и мне нечего беспокоиться.

– Все дело в привычке. А мне уже телефон обрывают с предложениями вложить деньги в постановку вашей пьесы.

– Магическое имя – Янк Лукас, бывший мойщик посуды. Наверно, в этом секрет.

– Кстати, моему пресс-агенту Сиду Марголлу не терпится встретиться с вами. Срочно нужна ваша био.

– Я же вам рассказывал о себе.

– Да, помню, но это, пожалуй, трудно будет протолкнуть в газеты.

– А протолкнете – как бы вас самого не вытолкали, – сказал Янк Лукас. – Ладно, присылайте его.

– Вы сегодня свободны? Может быть, позавтракаете со мной? – сказал Эллис Уолтон.

– Ну-ка, повторите еще раз.

– Вы сегодня свободны? Позавтракаете со мной?

Янк Лукас рассмеялся:

– Мне просто надо было услышать это дважды. Вы, Эллис, имеете честь быть первым, кто пригласил меня позавтракать. Как все быстро меняется. Вчера даже вы не задали бы мне такого вопроса.

– Да вы свободны или нет? Если свободны, тогда я приглашу Сида, а потом оставлю его с вами. Ему не терпится поскорее получить у вас интервью и вообще завязать узелок. Сид вам понравится. Он человек бойкий и знает всех и вся. А копнуть поглубже – чудесный малый.

– Что копнуть?

– Да весь этот треп, это хвастовство, – сказал Эллис Уолтон. – Ну так как, в час дня, внизу? Там у вас?

– А не «У Сарди»?

– Если хотите, давайте «У Сарди», но «Сарди» и «21» вам еще надоедят, а я должен выразить свою признательность «Алгонкуину». Они оказали мне любезность, дали вам номер вчера, и, как говорится, услуга за услугу.

– У меня нет свежей рубашки, – сказал Янк Лукас.

– Галстук будет? Тогда все в порядке, – сказал Эллис Уолтон.

– Не видали вы моего галстука, – сказал Янк Лукас.

Без десяти час он спустился в холл и не нашел там места, где присесть. Кое-кого из присутствующих он узнал, кое-кто показался ему знакомым: две кинозвезды, четыре-пять ведущих актрис, девица из притонов Гринвич-Виллиджа, знаменитый романист, человек с моноклем – то ли актер, то ли писатель, маленький человечек – поставщик газетной хроники.

– А вот и мы. Познакомьтесь, Янк, это Сид Марголл.

– Я бы и сам вас узнал, – сказал Сид Марголл. – Говорят, вы написали прекрасную пьесу, Янк. Великолепную пьесу. Кстати, я хочу знать, откуда у вас такое имя – Янк?

– Давайте сначала захватим себе место и совершим возлияние, – сказал Эллис Уолтон.

На пути к столику Сид Марголл раз шесть остановился поболтать со знакомыми.

– Вон та девка говорит, что она вас знает, – сказал он.

– Не врет, – сказал Янк.

– Говорит, может, вы ее не помните, но она знает вас по Гринвич-Виллиджу.

– Правильно.

– Она торчит здесь каждый день, хотя завтракает редко. Изо всех сил старается продвинуть одного англичанина, но мои новости ее удивили. Тот тип работает продавцом у Марка Кросса – кожаная галантерея. Его здесь видишь нечасто. Он все в «21» околачивается. Я тысячу раз его видел, стоит у бара и чикается с одним-единственным стаканом. Вреда от него никакого, но место занимает. Ну, Янк, bon voyage. Вы пускаетесь в большое путешествие. По дороге вверх выходите на Бродвее, по дороге вниз – на Шестой авеню, у Эллиса.

– Нахальное замечание, – сказал Эллис Уолтон.

– Не хотите ли выгнать меня? Бросьте, Янку такое замечание не обидно. Актеры – те не стерпят. Не актрисы. Именно актеры. Могу пересчитать вам на двух пальцах всех актеров, которых я уважаю. Уолтер раз, Хастон два. Уолтер Хастон. А знай я его получше, может, и пальцев бы не понадобилось. Откуда у вас такое имя – Янк?

– Это мое второе имя. Полностью я Роберт Янси Лукас. Родители моей матери южане, поэтому меня и назвали Янси. Когда я был маленький, ребята решили, что Янси – это Янки, так я и вырос с этим прозвищем. Сначала Янки, потом Янк.

– Надо придумать что-нибудь поинтереснее, – сказал Сид Марголл. – Почему вы до сих пор зовете себя Янк?

– У нас в городе был еще один Роберт Лукас, не родственник. Примерно того же возраста, что и я. А меня никогда по-другому и не звали – только Янк Лукас.

– Не подходит вам это имя, – сказал Сид Маргот. – С таким именем только на тромбоне играть.

– Может быть, но я к нему привык, и у меня есть причины сохранить его.

– Имя как имя, я не против, но надо что-то придумать, почему вас так зовут. Вы из Пенсильвании. Шэмокин от вас близко? У меня там двое дядек, у них магазин мужского белья и галантерея. Могу устроить вам полдюжины рубашек по оптовой цене. Та, что на вас, знавала лучшие времена.

– Нельзя ли без личных выпадов? – сказал Эллис Уолтон.

– Я его прощупываю, изучаю его реакции, а вы меня все время перебиваете. По-моему, чувство юмора у Янка есть. Ну, допустим, шепну я какому-нибудь репортеру, что у него есть чувство юмора. Они все будут приставать к нему с расспросами, а он вдруг возьмет да взорвется. Вы работали в газете, Янк. Сами знаете, там любят выложить о человеке всю подноготную.

– Мне больше приходилось брать интервью у похоронных дел мастеров и тому подобной публики. Газета выходила раз в неделю, и единственное, что нас интересовало, – это имена. Списки тех, кто несет гроб. Кто придет на ужин, который дает церковь. Кое-когда пожар случится, автомобильная катастрофа. Приезжих знаменитостей редактор оставлял себе.

– Вот теперь поезжайте туда, и он будет брать интервью у вас.

– В этом я сильно сомневаюсь, – сказал Янк Лукас.

– Да? А что такое? Какая-нибудь трагедия?

– Он мой бывший тесть, – сказал Янк Лукас.

– Бывший. А сейчас вы женаты, Янк?

– Нет.

– А что это говорят, будто вы мыли посуду в кафетериях? Уборщиком были? Это правда?

– Самая что ни на есть.

– Назовите мне две-три таких забегаловки. Не сейчас. Потом. Где вы жили?

– В районе Челси.

– Мы напишем, в Гринвич-Виллидже, – сказал Сид Марголл. – На вкус нашего среднего читателя Челси недостаточно колоритно.

– Но я жил именно там.

– Да, из этого района есть выходцы. Самая оголтелая шпана. Но кто о них слышал в Шэмокине, штат Пенсильвания? Там понятия не имеют, что есть такой Челси, а вот про Гринвич-Виллидж все наслышаны. Вы белобилетник – из-за полиомиелита. А что, если мы скажем, что вы служили в торговом флоте? Не служили, нет?

– Я даже на Стейтен-Айленде никогда не был.

– Мне бы хотелось дать вам такую био, чтобы все редакторы на нее кинулись. Мойщик, уборщик – на это они клюнут, но этого мало, надо что-то еще.

– Я не подходящий объект для художественных очерков.

– Кому вы это рассказываете! Да у вас даже вид самый заурядный. Типичный англосакс. Ну, скажем, преподаватель литературы в старших классах. Нет того, чтобы оказаться убежденным пацифистом или ходить в бородатых педерастах! Трудно с вами, Янк. Хобби какое-нибудь у вас есть?

– Нет.

– Та девка, что говорила, будто знает вас… Намекала, что вы с ней путались. Вы бабник?

– Не отказываюсь, когда случается.

– Не будь это Зена Голлом, я бы расписал ваш роман с исполнительницей главной роли. Но ревнивец Пэйн такого не потерпит. Эллис, представляете себе, какой был бы подарок для всех, если бы Янк действительно завел роман…

– Нет! И не думайте! Вы что, хотите все нам загробить, еще до того как мы подпишем контракт? – сказал Эллис Уолтон. – С ума вы сошли, что ли?

– Я только стараюсь, чтобы вы не зря платили мне деньги, Эллис, – сказал Сид Марголл. Но он долго не сводил глаз с Янка Лукаса, все еще не расставшись с мыслью о Зене Голлом. – А что, если я подсуну безымянный материал, ну, например, этой Килгаллен. У нее много их в работе. Подождите, Эллис, подождите. Я иду к Килгаллен и говорю ей: «Слушайте, Дороти Мэй, могу вам кое-что предложить. Только вам. С дальним прицелом. Пока что выпускайте этот материал, а настанет время, я вам выложу полностью, пока другие не разнюхали». Она может клюнуть. Прежде всего будет гадать, про кого это, прикинет, с кем я связан. Узнать ей непременно захочется, но я скажу: «Вот мои условия, иначе я не играю». Может, клюнет, может, нет. Если нет, я потерял только пять минут времени. Но вероятнее всего, клюнет, потому что сообразит – если она откажется, я найду других. Так что, допустим, клюнула. Дальше эта Килгаллен публикует безымянный материал, до такой степени безымянный, что он подойдет ко многим в театральном мире. Потом я подкидываю ей чуть побольше – говорю, что у нового талантливого драматурга Янка Лукаса есть сердечные дела.

– Вы только послушайте его! Какая ерунда! – сказал Эллис Уолтон.

– С кем – молчим. Ни малейшего намека. Но что, если Янк и Зена сойдутся? Ничего невозможного тут нет. К тому времени – скажем, месяца через два, через три – я допускаю такую возможность. Вполне допускаю. Янк человек порядочный, а для Зены такое в новинку. Особенно – порядочный, да еще с талантом. Порядочные в общем-то талантами не отличаются. Лицо утром сполоснут, вот, пожалуй, и весь их вклад в культуру. Но Янк порядочный человек и к тому же придумал слова, которые ей надо произносить в новом спектакле. Насколько я понимаю, Янк, вы с Зеной не знакомы. Видели ее только в работе. Так вот послушайте, что я вам скажу. Зена Голлом хороша не только на сцене, Янк, и не верьте тем, кто говорит наоборот. Она, может, и дура-баба и вы вряд ли захотите жениться на ней. Но я обещаю покормить вас хорошим обедом в ресторане «Колония», если вы рано или поздно не ляжете с ней в постель… Вот тогда-то я и пойду к Килгаллен и все ей выложу как есть.

– Что-то меня это не увлекает, – сказал Эллис Уолтон.

– Я ваших реплик не слушаю, – сказал Сид Марголл. – Килгаллен делает первый заход. Скажем, так: «Скоро все в городе заговорят о Янке Лукасе и о его сердечных делах. Завсегдатаям Сарди имя этой дамы известно». Et cetera. А мистер Бэрри Лэйн садится задницей в лужу. Потому что стоит только Зене Голлом снова почувствовать независимость и высвободиться из его рук… А кроме того, и Килгаллен на нашей стороне.

– Вы скачете от одного к другому, – сказал Эллис Уолтон. – В том-то и горе со всеми вашими планами, а за этот я вообще ни цента не дам. Разве только за лужу, в которую Бэрри Пэйн угодит задницей. Это мне нравится. А вам, Янк?

– Прелестно, – сказал Янк Лукас.

– Хотите пари? Хороший обед в ресторане «Колония»? – сказал Сид Марголл.

– Конечно. Не роман, так ресторан. И так и эдак я не проигрываю, – сказал Янк Лукас.

Сид Марголл рассмеялся:

– Нет, этот человек мне положительно нравится. Говорил я, что у него есть чувство юмора? Не роман, так ресторан.

– А вы сами, Сид, что вы от всего этого получите? – сказал Янк Лукас.

– Я? Я получу полное удовлетворение. Обо мне можете не беспокоиться. Я не в первый раз обмозговываю сенсацию. Если все выходит, как задумано, мои заслуги не всегда признаются, но рано или поздно мне даже такие вот Эллисы Уолтоны отдают должное. У меня работает один молодой человек за полтораста долларов в неделю. Знаете, как пишет? Уже сейчас не хуже самого Хемингуэя.