Текст книги "Инструмент"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Ладно, – сказала она. – Мне хотелось попробовать.

– И что дала проба?

– Отвезу его домой и потом встретимся.

– Отлично. Я буду в домике номер двадцать четыре. Большой новый мотель по ту сторону Джорджтауна.

Бесси рассмеялась.

– Недолго вы провозились с этой проблемой, – сказала она. – Буду там в шесть, в начале седьмого, сколько займет дорога.

– И снимите этот дурацкий значок.

– Ну что вы! Как можно! – сказала она. – Вы подумаете, я вертихвостка.

– А вы и есть вертихвостка.

– Да, наверное. Но уж лучше сейчас повертеться, чем потом. А я-то разоделась к встрече с вами – с такой знаменитостью. Кто бы мог подумать, что вас не наряд интересует, а совсем наоборот.

– Если б вы приехали сюда в рабочем комбинезоне, было бы то же самое.

– А мне идет комбинезон. Так все говорят, – сказала она.

– Да вам, Бесси, и говорить не надо, сами это знаете.

– Нет, правда, все говорят. Особенно он. – Бесси тронула студенческий значок. – Может, рано я с ним связалась?

– Чудовище приближается, – сказал Янк.

– Скупердяй. Не может разориться на смазку для своей колымаги, – сказала она.

Палмер вкатил в гостиную.

– Ладно, Бесси, поехали, – сказал он.

И не взглянул на Янка, звука не произнес. Она высунула ему вслед язык и пошла за его креслом.

– До свидания, мисс Томпсон, – сказал Янк.

– Очень приятно было познакомиться, – сказала Бесси.

Янк смотрел, как они сели в машину и отъехали, и не заметил, что рядом с ним у окна стоит Анна Фелпс.

– Я должна извиниться перед вами, – сказала она.

– Почему? Вы тут ни при чем.

– Нет, извиниться я должна. За то, что не так вам его представила. Я думала, он совсем другой. Наслушалась, как моя сестрица поет ему хвалы. Прежде чем рекомендовать человека, надо его самой хорошо знать. Мне стыдно.

– Да бросьте вы.

– Я могла навлечь на вас неприятность, – сказала она.

В эту секунду вольные мысли Янка на ее счет могли бы осуществиться, и она хотела этого. Но поперек дороги успела стать смешная распутная девчонка.

– Давайте выпьем виноградного соку, раз уж вы его выставили, – сказал он. – Как говорится, лучше в нас, чем в таз.

– Больше ни о чем не буду вас просить, – сказала Анна Фелпс.

– Зачем вы так говорите? Может, и у меня к вам тоже будет какая-нибудь просьба, – сказал Янк.

Смешная распутная девочка приехала в мотель, и он сразу же увидел, что студенческого значка на ней нет.

– Куда ты его дела? – сказал он.

– Ах, заметил? – сказала она. – Проглотила.

– Ну и как, вкусно?

– Очень вкусно, когда проглотишь, – сказала она.

Они оба рассмеялись.

– Я же говорила, что готовилась к встрече с тобой, надела все самое нарядное. Знаешь, Чарли такой наглец, мне, наверно, давно хотелось, чтобы ему как следует всыпали, но от тебя я этого не ждала. Он настоящий садист, да еще мазохист.

– Он чудовище!

– Да, наверное. Но он меня завораживает. Он ведь ни на что не способен. Противный такой, но почему-то завораживает. И когда ты начал его разделывать, это так мне понравилось, сказать не могу. Ох, все мы сумасшедшие, каждый на свой лад.

– А я на какой лад?

– Еще не знаю, но ты наверняка сумасшедший.

……………………………………………………………………….

– Твои часы правильные?

– Врут на одну-две минуты, – сказал Янк.

– Мне к семи надо быть дома. Как бы Чарли не наскочил где-нибудь на моего женишка. На десять – пятнадцать минут я могу опоздать, но не больше.

– Тогда одевайся. Да, как бы не забыть – вот тебе пятьдесят долларов.

– Знаешь что, оставь до следующего раза, – сказала она. – Будем считать сегодня бесплатной пробой. У моего отца гараж – если тебе понадобится подержанная машина. Продавать новые ему не позволяют. Репутация подгуляла. Но я послежу, чтобы тебя не надули – во всяком случае, у него в гараже.

– Бесси, знаешь, ты кто? Ты чудачка.

– Не от тебя первого слышу. Ну, так как? Скажем, послезавтра в это же время и в этом же месте. Если не смогу, я тебе звякну.

– В шесть часов, здесь, послезавтра, – сказал Янк.

– Поцелуй меня понежнее на прощание, – сказала она.

Он поцеловал ее.

– Нежнее родного братца, – сказала она.

– У меня это уже входит в привычку, – сказал Янк.

– Au’voir, cheri [4]4
  До свидания, милый (искаж. фр.).


[Закрыть], – сказала она и вышла.

Он прислушался к постукиванию ее веселых каблучков по асфальту, к завыванию мотора и к стремительному рывку машины. Он улыбнулся. Она была смешная и развратная, но не пустышка и не вредная. Он постарался обойтись с ней по-хорошему, потому что она такая жизнерадостная.

Но через четыре часа из передачи берлингтонского радио он услышал известие, повергшее его в глубочайшее уныние. «Сообщаем также, что сегодня вечером в результате автомобильной катастрофы получила смертельные ранения Элизабет Томпсон, девятнадцати лет. По утверждению полиции, ее машина, мчавшаяся на большой скорости, врезалась в дерево. Мисс Томпсон, ехавшая одна, – студентка второго курса Вермонтского университета. Труп опознал ее отец, Рой Р. Томпсон, владелец гаража подержанных машин. Мистер и миссис Уэнделл Хитчкок отпразднуют золотую свадьбу завтра в своем особняке на…»

– Да ведь это та самая девушка, что приезжала сюда сегодня, – сказала Анна Фелпс. – Конечно, она. Вот на этом самом стуле сидела. Бесси Томпсон. Девятнадцати лет. Второкурсница. Хорошенькая. Вы с ней разговаривали вот здесь, в этой самой комнате. Ну и наделала я дел. Ох и наделала!

– Зачем вы так говорите, миссис Фелпс! Вашего племянника с ней не было. По радио сказали, что она ехала одна.

– Да, но, если бы ей не пришлось везти сюда Чарлза, она была бы где-нибудь в другом месте в ту минуту.

– Ах, перестаньте, пожалуйста.

– Я понимаю, почему вы сердитесь, мистер Лукас, но, казалось бы, все это уже забыто. Пойдите лучше погуляйте, а когда вернетесь, я сварю вам кофе и дам чего-нибудь вкусного пожевать. На улице хорошо, к вечеру похолодало. Эд Кросс говорит, что скоро надо ждать первых заморозков.

– Дельный совет, – сказал Янк.

Он вышел на улицу и остановился под темной защитой каштана. Но ему не удалось откупиться от подавленности легко подступившими слезами – ни тогда, ни в часы бессонной ночи.

На следующий день он прочел в газете подробности катастрофы. На первой полосе была фотография машины, на следующей – еще две. Машина охватила ствол дерева словно кронциркулем, изуродованное тело скрючилось от удара. В перечне увечий было три смертельных. Сквозь множественные переломы черепа, вероятно, виден мозг, и те, что первыми прибыли на место катастрофы, прочтут – если сумеют – ее последние мысли.

Почва – или, более поэтично, земля Вермонта – еще не настолько замерзла, чтобы откладывать погребение. И Янк еще не стал такой окаменелостью, чтобы не поехать на похороны. Он подумал, почему это слово «окаменелость» вдруг возникло у него в мозгу из какой-то забытой лекции по геологии или из кроссворда? Интересно, видела ли когда-нибудь Бесси Томпсон невероятно смешного эстрадного комика Лу Хольца. Почему вдруг Лу Хольц? А, да! Он рассказывал смешные еврейские анекдоты о некоем Сэме Каменчике. Сохранила бы Бесси Томпсон свой юмор на всю жизнь? Да, такой человек сохранит жизнерадостность до конца, и так это, вероятно, и было до той самой минуты, когда ее машина врезалась в дерево. Он представил себе, как машину занесло, а Бесси крикнула: «Эй-Эй! Стой! Куда тебя несет!» – и умерла, не досмеявшись. Надо надеяться, что так все и было. Хоть бы она не испугалась. Если все так и было, тогда Бога можно простить.

Ему хотелось узнать о ней больше того немногого, что он знал. А он знал все, о чем могли сказать любовные объятия. Если б она прожила дольше и легла с ним в постель в тысячный раз, их объятия мало что открыли бы в ней, а привычка друг к другу скорее умалила бы ее достоинства. В отношениях с Бесси, как и с прочими женщинами, с которыми он был близок, пресыщение умерило бы страсть. Два года – вот предел для его тяги к любой женщине, а с той, на которой он был женат, этот срок делился пополам: до и после того, как она разделась перед ним, добавив зрительное наслаждение к осязательному. Разве необоснованно, разве безжалостно было предположить, что жизнерадостность и чувственность Бесси в конце концов приелись бы ему? Но это предположение так и останется неподтвержденным, а ее жизнерадостность и чувственность были реальностью. В нем жила теперь и всегда будет жить память об идеальной связи, которая длилась меньше трех часов. Ну что ж, три часа – срок вполне достаточный. У них не хватило времени на другое, на неприятное. За три часа она не изменила ему (а он – ей), они не успели поссориться из-за денег, из-за остывшего кофе, из-за непроветренной спальни, из-за столкновений с ее матерью, из-за подавленной похоти ее отчима, из-за его – мужа – положения в обществе. Трех часов хватило только на то, чтобы разделить страсть, радость и полноту близости. Свое уродство жизнь показала после этих трех часов, и Янка бросило в холод при мысли о том, что он чуть-чуть не прошел мимо хорошего. Но опять же, такой потери не было, а страсть, радость и полнота близости были, и их не отнять.

Этой полноте не повредит его желание, его потребность узнать больше о ней. Ничто не умалит этого совершенства – ни то, что было до него, ни то, что случилось потом. Он сел в машину и поехал в Берлингтон. Пошел посмотреть на ее дом. Двухэтажный, с двускатной серой, крытой дранкой крышей и с терраской, не предназначенной для того, чтобы на ней сидели. Дом никак не вязался с Бесси; он ни о чем не говорил, кроме того, что здесь, в этом чопорном мелкобуржуазном районе, была смерть. У тротуара ждал большой темно-серый катафалк, за катафалком стояли почти таких же размеров открытый «кадиллак» с цветами и два лимузина – «кадиллак» и «крайслер», оба черные, «кадиллак» постарше «крайслера», судя по номеру. В доме Томпсонов ничего особенного не происходило, и, видимо, не должно было произойти: парадная церемония откладывалась до прибытия в церковь. Янк дождался, когда ее родные вышли из дому. Вот это явно отец – не слишком щепетильный торговец подержанными машинами; это явно мать под темной вуалью; две сестры – явная и не столь явная; вот это, вероятно, брат, а это, бесспорно, жених, единственный, кто не мог совладать со своим горем. Явный распорядитель похорон – в темно-сером костюме, под цвет катафалка, и в черных башмаках, под цвет «крайслера», – заглядывая в бумажку, которую он держал в руке, рассаживал провожающих по машинам. Легкое замешательство, когда жених хотел было сесть во вторую, но его посадили в первую.

Распорядитель в последний раз легким движением поправил свой парик, и траурный кортеж двинулся в путь. Янк поехал следом в отдалении, доказывающем его непричастность к похоронам.

До церкви было недалеко, и, будь она побольше, провожающие не заполнили бы ее и наполовину. Среди присутствующих большинство была молодежь; старше двадцати пяти лет Янк насчитал человек двадцать. Подруги Бесси по студенческой организации занимали три скамьи. Перед тем как выйти священнику, какой-то студент провез по проходу Чарлза Палмера и помог ему перебраться с кресла на скамью. И все. Янк, который до появления Палмера, сидел, закрыв лицо рукой, дождался, когда священник закончит службу, и перед выносом гроба незаметно вышел из церкви. Священник-янки говорил так, что половину его слов было не разобрать; две студентки вдруг во всеуслышание предались краткому приступу горя; жених стонал не переставая. Но провожающие – в основном молодежь – были не столько потрясены, сколько озадачены случившимся. Когда церемония кончилась, юноши и девушки создали пробку в дверях, остановившись закурить, едва только их ноги переступили порог. Не так надо было хоронить Бесси Томпсон, и Янк поторопился уехать в Ист-Хэммонд, забыв посмотреть на то дерево.

– Вас просят позвонить в Нью-Йорк, телефонистка номер девятьсот восемьдесят девять, – сказала Анна Фелпс. – Оксфорд-пять-четырнадцать-семнадцать. Уже два раза вызывали. Я ответила, что к ленчу вы должны вернуться.

– Это мой агент. Я ездил на похороны той девушки.

– О-о! Семья, наверно, была тронута, – сказала Анна Фелпс.

Он покачал головой:

– Меня никто не видел.

– Чарлза Палмера там не было?

– Был, но он меня не заметил.

– Хм! Стоило тратить столько времени – ехать в такую даль и даже не зайти к ее родственникам. Хотя у вас на все свои взгляды.

– Я поехал туда, потому что она мне понравилась.

– Хорошо ее проводили?

– По-моему, не очень. Но я не знаю, как тут у вас принято. Вам телефон сейчас не понадобится?

– Да нет, пожалуйста, звоните.

– Этот разговор не за ваш счет; так что не будем засекать, сколько я проговорю.

– А я и не беспокоюсь. Только раз я влипла. Тридцать с лишним долларов за разговор с какой-то военно-воздушной базой в Калифорнии. Но спустя два месяца деньги мне все-таки пришли. Поговорили и забыли начисто, пока я сама им не напомнила. От кого все неприятности – от забывчивых людей. Оставляют свет в уборной. Пережигают лампы в приемнике. Все от забывчивости, ни от чего другого. Курят в постели.

– Пока я тоже не забыл, надо вызвать этот номер, – сказал Янк.

Пег Макинерни обедала в ресторане, но в мире театральных агентов, продюсеров и тому подобной публики, в мире деятелей творческой рекламы и творческой координации, в мире вице-президентов, ведающих творческими координаторами, координация на ответственном уровне в значительной мере в том и состоит, чтобы связывать двух людей по телефону. С помощью различной аппаратуры голос Янка из коттеджа Анны Фелпс в Ист-Хэммонде, штат Вермонт, был услышан секретаршей Пегги в Нью-Йорке, передан через коммутатор в ресторан на Пятьдесят второй улице, номер 21, и наконец достиг столика, за которым обедала Пег.

– А-а! Хелло! – сказала Пегги.

– Хелло, Пег. Я надеюсь, вы не соскучились по своей машине?

– По машине? Слушайте, я счастлива, что сбагрила ее вам. Вы сэкономили мне плату за гараж и за многое другое. Пожалуйста, берите ее в подарок. Но я не поэтому звонила. Ну, как вы там?

– Нормально. Но и не это вас интересует.

– Правильно. Как подвигается новая пьеса?

– Прекрасно. Недели через три, кажется, допишу черновой вариант.

– Великолепно, просто великолепно! Вот почему я вам звонила. Ну как, чувствуете вы себя по гроб обязанным Эллису Уолтону?

– Эллису Уолтону? Да, чувствую. Он прилично себя ведет, ведь так? С деньгами все чисто?

– Я глаз с него не спускаю – слежу, как ястреб. Вы, наверно, не очень вникали в те сведения, которые я вам посылаю? Сколько билетов продано и тому подобное?

– Да, не очень.

– Так я и думала. И ответов на письма от вас тоже не дождешься. Но я знаю, вы работаете, и решила связаться с вами по телефону. Как вы отнесетесь к возможности заработать двадцать пять тысяч долларов за неделю?

– Такие деньги идут только из Голливуда.

– Да, Голливуд. Но прежде чем отказываться, выслушайте меня. Эли Харбенстайн – это имя вам что-нибудь говорит?

– Ровным счетом ничего.

– Два года назад оно мне тоже было незнакомо, но это из новых тамошних фигур. В прошлом майор военно-воздушных сил, кончил Дартмутский университет, Фи Бета Каппа. Во время войны снял несколько фильмов об авиации, во всяком случае, имел какое-то отношение к этому. Летал над линией фронта с кинооператорами. И черт его знает, чем он там еще славен. Но после войны он уехал в Голливуд и мало-помалу поднялся на теперешнее свое место – один из любимчиков «Метро-Голдвин». У него своя съемочная группа, полностью независимая.

– Другими словами, он продюсер.

– Творческий продюсер. Работает в тесном контакте со сценаристами и режиссерами. Основной его принцип – незачем тратить большие деньги на приобретение пьес и романов, но за то, что написано специально для них, ничего не жалко. Неделю назад я продала ему за десять тысяч долларов двухстраничное либретто одного писателя, о котором еще никто ничего не слышал.

– А что он хочет от меня, Пегги?

– Он хочет, чтобы вы к ним приехали, все расходы будут оплачены полностью, персональная машина с шофером, коттедж на территории отеля «Беверли-Хиллз». Носиться с вами будут, как с очень важной персоной, и заплатят двадцать пять тысяч долларов за консультации. Займет это неделю. Откровенно говоря, он хочет поживиться чужими мыслями. Сесть с вами за стол и поговорить о киношных делах. Писать ничего не придется – ни строчки. Сядете и выложите ему свои соображения по поводу того, что нужно современному кино, если подходить к делу творчески.

– Значит, сто тысяч в месяц, помноженные на двенадцать, – миллион с лишним в год. Если я выскажу полезные соображения, это принесет им по меньшей мере миллион, а мне заплатят всего двадцать пять тысяч долларов. Так что на поверку деньги не очень уж большие.

– Да, если посмотреть на дело так.

– А другим писателям он предлагал?

– Честно говоря, да. Троим. По телефону я не могу назвать их, но они – высшего класса. Все трое согласились. Вернее, согласились двое, а третий думает.

– Так что за какие-то паршивые сто или даже семьдесят пять тысяч долларов – и не из его кармана, а за счет «Метро-Голдвин» – он пройдет натаску и получит первоклассный совет от самых первоклассных мозгов в театральном мире.

– Можно и так посмотреть на это дело, – сказала Пег.

– Признайтесь, Пегги. Оставив в стороне дартмутского Фи Бета Каппа и чин майора военно-воздушных сил – этот тип прохвост?

– О-о! Такие прохвосты мне нечасто попадались, – сказала она. – И ведь ухитряется морочить весьма умных людей.

– Тогда вот что мы сделаем. Меня так и подмывает сказать ему: пусть приезжает в Ист-Хэммонд, штат Вермонт и проведем наш семинар здесь. Но я еще не настолько знаменит.

– Да, пока еще нет, – сказала Пег. – И поездка туда вас развлечет. Голливуд, обозреваемый сверху, и никаких обязательств.

– Хорошо, я поеду и буду беседовать с майором Харбенстайном с понедельника до пятницы включительно. По пять тысяч долларов в день. С одиннадцати утра до пяти вечера. Никаких званых обедов, никаких вечеров с коктейлями, никаких оргий, никаких светских приемов. С пяти вечера и до одиннадцати утра своим временем распоряжаюсь я сам.

– Харбенстайн на это пойдет, хотя без особенного удовольствия, – сказала Пег.

– Да, так я и думал. Похоже, что он жучок, которому хочется открыть еще одного Торнтона Уайлдера.

– Совершенно верно, – сказала Пег. – Когда же вы поедете в Калифорнию?

– Когда найду нужным, – сказал Янк.

– Прекрасно, – сказала Пег. – Ну а как с Эллисом? Ему первому дадите прочитать вашу новую пьесу?

– Да. Когда найду нужным, – сказал Янк.

– Вермонт, кажется, пошел вам на пользу, – сказала Пег. – Вы стали более уверены в себе.

– Я только что вернулся с похорон. Может быть, поэтому.

– О-о!.. Кто умер? – сказала Пег.

– Одна девушка, – сказал он.

Пег запнулась, но только на миг.

– Я уже об этом думала. Вы кого-то нашли себе.

– Прежде чем найти эту, я успел кого-то потерять.

– Мне жаль, Янк. Искренне жаль. Но вы получили по заслугам. Здесь, как вам известно, вы тоже навредили.

– Мне ничего не известно.

– Навредили, Янк, – сказала она. – Сильно навредили. Вы знаете, о ком я говорю?

– Разумеется.

– Вот уж не думала, что вы способны на такую штуку.

– Э-э нет! Именно я, – сказал он. – В таких вещах надо слушаться инстинкта.

– Нет. Инстинкты надо подавлять или держать их в узде.

– И пусть все тянется к неизбежному концу на горе себе и другому человеку? Если, подчиняясь инстинкту, впутываешься в такие дела, то почему не подчиниться ему, когда хочешь выпутаться?

– Не могу с вами согласиться, – сказала Пег. – Вы, видно, не понимаете, что вы наделали, какой вред нанесли. Прогнали ее назад к Бэрри, но теперь он поставил свои условия.

– Я с вами совершенно не согласен. Никто никого не прогонял. Ваша беда в том, Пегги, что вы рассуждаете как мужчина. То есть так, как полагается рассуждать мужчинам. А я рассуждаю как женщина. Так, как они рассуждают в действительности.

– Никогда я вас не пойму, – сказала она.

– Вот теперь вы говорите с толком. Но к счастью для нас, вам и не требуется меня понимать. Меня никто не понимает. Я сам себя часто не пойму, но когда наконец разберусь в каком-нибудь своем поступке или решении, объяснить их бывает почти всегда проще простого. В данном случае мне надо было уйти от всех этих дел. Зена была частью этих дел – важной, но только частью.

– Вы женоненавистник.

– Все, что угодно, только не это. Впрочем, не буду спорить. Если вы сочтете меня женоненавистником или даже гомосексуалистом, я, может быть, дам себе труд призадуматься, так ли это на самом деле. Нет, не так! Но даже если б вы были правы, у меня нет ни малейшей охоты увязать в глубинах самоанализа, чтобы излечиться от этого. Может быть, это свидетельствует о запоздалом гомосексуализме? Но чем поздно, лучше никогда.

– А что, если я процитирую вас при случае?

– Только с кем-нибудь наедине. О Господи!

– Что такое?

– Мне вспомнилась женщина, которая любила говорить «Побудем наедине». Я внушал себе, что она забыта. Но вот эти случайно вырвавшиеся слова вдруг словно ударили меня. Человеку, с которым вы обедаете, наверно, страшно весело сидеть там в полном забросе. Это мужчина или женщина?

– Первое.

– Кушает с аппетитом?

– Да.

– Похоже, убежденный женоненавистник.

– Вопиющий, – сказала Пег.

– Скажите ему, что вопиять с полным ртом неприлично.

– Он ответит: «Не суйтесь в мою личную жизнь», – сказала Пег. – Ну что ж, приятно было поболтать с вами, и я рада, что новая пьеса так хорошо идет. С Харбенстайном я поговорю и поставлю ему ваши условия.

– Вот еще что. Сколько вы хотите за свою машину?

– Не знаю. Пятьдесят долларов.

– Да ей цена по меньшей мере тысяча.

– Хорошо, тысячу. Документы на нее я вышлю. Больше вам ничего не нужно?

– Нужно. Сильный третий акт, – сказал Янк.

– Кто от этого откажется? – сказала Пег.

Во время этого разговора Янк перенесся в мир, который он оставил, в ресторан, где он никогда не бывал, к людям, которых не видел со дня своего приезда в Ист-Хэммонд (и не очень скучал без них). К Эллису Уолтону, Бэрри Пэйну, Зене Голлом.

Однажды, когда Янк был еще мальчишкой, в Спринг-Вэлли приехал цирк Эл. Дж. Барнса, угодив в неудачное для гастролей время, так как это было в разгар эпидемии полиомиелита и детям не разрешали ходить на цирковые представления. Пришлось им удовольствоваться большим уличным парадом – бесплатным. И поэтому воспоминания Янка о цирке Эл. Дж. Барнса ограничивались картиной его подвижного состава – фургоны с клетками, фургон с оркестром, легкие коляски на колесах с тоненькими спицами и резиновыми шинами, фургон с шарманкой; запомнилась хмурая женщина в шляпе с перьями, сидевшая амазонкой в седле, возница одной из шести конных упряжек, у которого была то ли шишка, то ли табачная жвачка за левой щекой, величиной со сливу, воинственно раскрашенный индеец с часами на руке и живая статуя – грудастая девица в трико, лопнувшем на заду. Это был последний цирк в Спринг-Вэлли. Тот самый, который запомнился Янку лучше всего, единственный, который ему по-настоящему запомнился, потому что он стоял так близко и видел морщинистую шею и неприятную физиономию всадницы, табачный жировик у возницы, часы «Ингерсолл» у индейца и прореху на заду у живой статуи. В следующую свою встречу с цирком он стал его частью, но места ему там не было.

А так ли это? В мире, где существуют вывихнутые и невывихнутые, его место среди первых, и не только потому, что он стал писать для сцены. Не выйди из-под его пера даже ни строчки, к жизни он относится по-своему – не было у него способности ни долго ненавидеть, ни долго любить, и ему думалось, что этого и не нужно. И не задавался он целью обратить невывихнутых в свою веру. Теперь они готовы сидеть, смотреть и слушать то, что он предложит им смотреть и слушать, и так это и будет до конца его дней. Невывихнутые согласны платить деньги, согласны расстаться со своими деньгами, чтобы им показывали и рассказывали такое, во что у них нет веры и нет желания поверить. Платить будут, в этом у него сомнений не было, а вот как Пег Макинерни смогла сразу почувствовать, что он окончательно поверил в себя, ему было непонятно. Но он твердо знал, что именно это и произошло с ним, что он прожил наедине со своим первым успехом достаточно долго и стал его частью, а не только частью своей первой удачной пьесы. Во что ему обошелся успех, он не знал, – заплачено за это как будто не в Ист-Хэммонде, видимо, он платил за свой успех всю жизнь и будет платить раз за разом, год за годом небольшими взносами коротких, оставляющих шрамы страстей. Ни крохи своей души он не продал никакому иному дьяволу, кроме себя самого и своего таланта. Но и тут обошлось без торга, а получилось само собой. Он не мог отказаться от этой сделки или выговорить более выгодные условия. И он сам и его работа – это результат условий, в которых проходила его жизнь с момента появления на свет. Ни в чем он не был уверен и меньше всего в том, что этот «вывих» не есть намек на его божественность. Как ему хотелось знать, что пронеслось в его мозгу за те минуты, когда он лежал полумертвый на кухне в Челси! Если в нем есть частица божества, подтверждение этой тайны надо искать в те минуты. Но если нет в нем частицы божества и Богом ему никогда не быть, тогда отсутствие страха перед провалом, возможно, родилось в те самые минуты, когда он был частицей смерти. Правда, те минуты могут подсказать и более простое объяснение его исчерпывающей веры в себя: газ приглушил чувство страха. Нарушение деятельности мозга – только и всего. Но то же самое могло произойти, когда он выходил из чрева матери. Может быть, никогда и не бываешь ближе к смерти, чем в начале своей жизни. Когда-нибудь он напишет эдакую фантасмагорию, в которой Жук Малдауни впервые появится в качестве акушера, принимающего роды у его матери, а потом возникнет уже как Жук Малдауни, обнаруживший его на кухне. Об этом надо подумать. В мире полно людей, которые помогут ему выявить тех, кто населяет его мозг.

Он поборол в себе злость и обиду, вызванные жестокой смертью Бесси Томпсон. Вернее, обида уступила место злости, а такая стоящая вещь, как злость, даже беспредметная, исчезает нескоро. Она всегда будет сопутствовать его мыслям о Бесси. Сильные чувства были чужды ему, и он не мог позволить себе отбросить нечто столь ярко выраженное, как злость. На другой день после похорон Бесси он поспешил купить номер берлингтонской газеты и, сам журналист в недалеком прошлом, с удовольствием убедился, что описано все весьма подробно. (Сколько ему приходилось писать такие отчеты!) Особенно он одобрил следующие строки, оживлявшие обычный репортаж: «Вместе с родными покойной в церкви присутствовал студент последнего курса Вермонтского университета Пол Синовски, о тайном браке которого с мисс Томпсон, заключенном 19 августа сего года, нам сообщили ее родители». Вот все и увязано, никаких концов не осталось. Он прочитал заметку, стоя на тротуаре у табачно-кондитерского и газетного киоска Тейера, и пошел на почту.

– Доброе утро, Янк.

Янк? Кто назвал его Янком?

Он оглянулся и увидел миссис Эттербери. Она смотрела на него с улыбкой, удивляясь сама себе.

– Это у меня нечаянно вырвалось, – сказала миссис Эттербери. – Отсюда, конечно, не следует, что вам можно называть меня моим домашним именем.

– А как оно?

– Киска. В Ист-Хэммонде, по-моему, никто этого не знает. А Кэтрин меня зовут только двое-трое. Есть у вас что-нибудь от Шейлы?

– Нет.

– У нас тоже ни одного письма, но я несколько раз говорила с ней по телефону. Шейла увлекается лыжами. Я Рено не знаю, но где-то там недалеко есть лыжные места. – Она была в старом спортивном пальто, на голове коричневая фетровая шляпка. Вот уж в чем не приходилось сомневаться – в ее элегантности, которой молодежи не достичь никаким старьем, никакой небрежностью одежды. – Что это я недавно читала о вас?

– Что я переплыл Ла-Манш? Да?

– Нет, что-то не требующее таких усилий. А, да! Что вам, должно быть, дадут премию Пулитцера. Поздравляю.

– Вряд ли моя пьеса может претендовать на это. Не выходит со сроками. Ведь премьера состоялась в прошлом сезоне.

– А я даже не знаю, кому дали Пулитцера за прошлый сезон.

– Я тоже не скажу, разве только очень напрягу память.

– Все равно, получите вы ее, не получите, ваша пьеса была гвоздем сезона в прошлом году. Моя сестра смотрела спектакль неделю назад и говорит, что даже все стоячие места были проданы. Я хочу еще раз на нее сходить. И пойду одна, чтобы не надо было вести светские разговоры. Первый раз мы с мужем смотрели ее вместе с двумя нашими друзьями, большими театралами. Они все знают – кто где играл и тому подобное. Все это, конечно, очень мило, но не когда смотришь вашу пьесу. Так вот, я пойду одна и ни с кем не буду разговаривать. В антракте, может, схожу выкурить сигарету, а может, и нет.

– Скажите мне, когда соберетесь, и я достану вам первый ряд балкона. Оттуда, пожалуй, лучше всего смотреть. Как себя чувствует мистер Эттербери?

– Гораздо лучше. Он несколько раз простужался, а теперь, кажется, все, слава Богу, прошло. До меня дошли слухи, что вы много работаете, но все-таки навестите нас. Терпеть не могу официальных приглашений. Приезжайте в воскресенье – к ленчу.

– Спасибо, приеду. К часу?

– К часу. Будем втроем, – сказала она. – И если я назову вас Янком, все же не зовите меня Киской. – Она отвернулась от него и тут же ушла. Двусмысленность этого слова ей, безусловно, была известна, и он удивился, почему она без всякой надобности повторила его.

Он поехал к ним в следующее воскресенье. Эттербери был в добром здравии, не простужен, но ничем, помимо обязанностей гостеприимного хозяина, себя не утруждал. В два часа он заявил, что ему надо пойти по коровьим делам, и оставил их.

– Наконец-то мы одни! – сказала миссис Эттербери, и это прозвучало у нее как реплика из старинного лонсдейлского водевиля. Потом она заговорила напрямик: – Знаете, я на вас очень сердита. Откуда вы взяли, что я готова завести с вами роман? Да, да. Шейла успела доложить мне об этом перед самым отъездом.

– Вот не ожидал!

– Могла бы не говорить, но сказала. Знаете что? Вы очень талантливый и очень милый молодой человек, но зачем же себя переоценивать! Даже в отношениях с моей дочерью, которая, кажется, влюбилась в вас. Во всяком случае, настолько, что очертя голову закрутила роман в Рено, как это у вас называется.

– Он из Сан-Франциско?

– Да. Но не это важно. Важно, что Шейла так хладнокровно пошла на это. А насчет меня вы ее, вероятно, напугали. Я служу для Шейлы неким олицетворением… олицетворением того, что именуется постоянством, которого ей не хватает. Короче говоря, Янк, для человека, так тонко чувствующего в своем деле, вы на удивление не чувствуете живых людей. Например, меня. Если бы вы действительно отличались наблюдательностью, вам стало бы ясно, что я не имею ни малейшего желания ложиться с вами в постель.