Текст книги "Инструмент"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Настоящее смятение чувств не стало достоянием гласности. Оно сквозило в отношениях Сеймура Эттербери и его жены, которые так редко и с такой осторожностью касались в своих разговорах Шейлы и Янка, что достигли того, чего всячески старались избегать, а именно признания серьезности ситуации. Сеймур Эттербери и его жена привыкли быть откровенными друг с другом, а когда откровенность была невозможна, ее заменяли учтивой враждебностью. Поскольку повода для враждебности у них сейчас не было, не было повода и для разговора, который разрядил бы атмосферу, и атмосфера так и оставалась напряженной.

– Как ты думаешь, где они торчат так поздно? – сказал Сеймур.

– Двадцать минут двенадцатого, по-твоему, поздно? – сказала его жена. – Понятия не имею, но полицию звать, пожалуй, рановато.

– Кто собирается звать полицию?

– Наверно, пошли в кино.

– Ты сама этому не веришь, и я не верю.

– Хорошо. Они лежат в постели.

– Вот это я допускаю, – сказал Эттербери. – Но ты очень спокойно к этому относишься.

– Я их не одобряю и не собираюсь одобрять. Но с Шейлой могло быть и хуже, как не раз бывало. Сейчас по крайней мере есть кто-то определенный, пусть хоть ненадолго. А если надолго, то и слава Богу.

– Ты бы хотела, чтобы она вышла замуж за этого человека?

– У Шейлы сейчас такая полоса жизни, что я с радостью выдала бы ее хоть за Эда Кросса. Шейла ничего не делает вполовину, печально, но это так. Если она не влюблена в кого-то одного, так ей подавай сразу нескольких. Я это знаю, увы, слишком хорошо, а знать такое о своей единственной дочери не очень-то приятно. И вообще, давай перестанем обсуждать ее.

– Прекрасно. Заметай мусор под ковер.

– Именно так я и сделаю и тебя попрошу о том же. Мы ничего не добьемся, если будем относиться к ним как к подросткам.

– Ширк под ковер, – сказал Эттербери, и больше они об этом не заговаривали, молчаливо признав, что у Шейлы и Янка роман, который, по всей вероятности, кончится браком.

Участники этого романа таких предположений не строили. Их роман протекал от встречи к встрече. Они виделись то по три раза в день, то ни разу. Шейла открыла для себя, что любовник может изменять ей с людьми, которых на самом деле не существует, что ее соперницей бывает иногда женщина по кличке Нэнси-Хвать, а то какая-то Святоша. Янк не давал ей прочитать свою рукопись до тех пор, пока первый вариант пьесы не будет готов, а это ожидалось не раньше конца сентября – начала октября. Однажды он позвонил ей и услышал, что она уехала в Нью-Йорк.

– Это говорит мистер Лукас. Миссис Данем ничего не просила мне передать?

– Нет, ничего не просила.

Он позвонил на другой день – тот же ответ. Можно было бы попросить к телефону ее мать, но ему не хотелось выказывать свое беспокойство. А беспокойство было: в тот день он уже не мог писать. Его воображение работало деятельно, подсказывая ему различные подробности исчезновения Шейлы. Ни одна из них не подтвердилась. На третий день ближе к вечеру она позвонила ему.

– Откуда ты говоришь? – сказал он.

– Из библиотеки, – сказала она.

– Из какой библиотеки? – сказал он.

– Из нашей, здесь, дома. А ты думал, откуда?

– Ты была в Нью-Йорке, это последнее, что я о тебе слышал. Могла бы предупредить меня, что уезжаешь.

– Я тебе все расскажу при встрече. Минут через пятнадцать, если ты свободен. Ну как, можешь?

– Нет. Я должен судить футбольный матч. На пикнике методистской церкви играют команды женатиков и холостяков.

– А за кого ты болеешь? Я буду через пятнадцать минут.

Она примчалась в большом автомобиле Эттербери, и они сразу же уехали.

– Куда мы едем? – сказала она. – Давай туда, где мы с тобой будем наедине. Люблю это выражение. Туда, где мы будем наедине. Я хочу быть с тобой наедине. Звучит похабно – быть с кем-то наедине. А ты хочешь быть со мной наедине?

– Не знаю. Мне надо выяснить, зачем ты ездила в Нью-Йорк.

– Я там ни с кем не была наедине, если тебя это грызет.

– Да, грызет, – сказал он.

– А вообще я хочу, чтобы ты меня поцеловал и признался, что соскучился обо мне. А наедине мы будем позднее. Может, даже сегодня вечером, и уж так будем наедине, что… Давай остановимся и покурим.

Он поцеловал ее.

– Поцелуй братский, – сказала она.

– Ты же не хочешь быть наедине.

– Да, правильно. – Она закурила сигарету, сделала глубокую затяжку и, передвинувшись в угол сиденья, стала медленно выпускать дым. – Итак, зачем я ездила в Нью-Йорк? И почему ничего тебе не сказала? Я хотела посмотреть твою пьесу и чтобы ты ничего не знал, потому что, если бы она мне не понравилась, если бы она показалась мне отвратительной, я могла бы притворяться, что и близко не подходила к театру. Но я посмотрела ее, и, по-моему, она великолепна. Во всяком случае, это самая замечательная пьеса из всех, какие я видела.

– Очень тонко и весьма рассудительно. И не потому, что моя пьеса тебе понравилась, а уж очень здорово ты все провернула.

– В конце концов ты бы узнал, что я ее видела и она мне не понравилась. Но тогда это было бы уже не важно. На рецензии я плюю. Критики так часто вводили меня в заблуждение, что я им больше не верю. По правде сказать, если бы мы с тобой не познакомились, я бы не спешила посмотреть твою пьесу. Может, и вовсе ее пропустила бы. Я ведь из тех, кто не в восторге от Микки-Мауса. По-моему, это тоска зеленая. Но здесь на первом месте был ты – сначала ты, потом твоя пьеса. И чем больше места ты занимал в моей жизни, тем важнее мне было посмотреть твою пьесу – и чтобы она мне понравилась. А если бы не понравилась – не понравилась твоя работа, которая для тебя превыше всего, – у нас с тобой дело бы дальше не пошло. Дальше дружбы, сдобренной сексом. Ну вот, я видела твою пьесу, я ее полюбила, и, если ты захочешь, я тебя тоже полюблю. Теперь ты мне стал понятнее.

– Не надо меня любить, Шейла, – сказал он. – Я не смогу ответить тебе тем же.

– Да, верю – после того как повидала твою пьесу. Ты так честно, так непредвзято рисуешь своих героев! У тебя, должно быть, нет никаких пристрастий. А если у человека нет пристрастий, он не может любить. Ведь любовь – это одно из пристрастий, самых сильных. Вернее, самое сильное. Любишь и в то же время ненавидишь, так что я прекрасно понимаю, почему ты не способен любить. Но я, к счастью, полна пристрастий и поэтому могу любить тебя и люблю. Я все думаю, может, нам пожениться? Что я еще делала в Нью-Йорке? Побывала у разных адвокатов. Мой дражайший Данем хочет, чтобы я поехала в Рено. У него новая девочка, на которой он – представь себе! – хочет жениться, и из-за денег и прочего теперь задержки не будет. Мой адвокат думает, что эта цыпочка, наверно, забеременела и они хотят оставить ребенка, так что вопрос времени очень важен, хотя какое это имеет значение в нашем кругу, не понимаю. И вот мне надо сделать тебе еще одно сообщение, а я даже маме ничего не говорила. Через две недели я уезжаю в Рено.

– Много у тебя сегодня новостей, – сказал он.

– Меня просто распирает, правда? – сказала она. – А когда я говорила с адвокатом, мне знаешь что пришло в голову? Почему бы тебе не поехать со мной в Рено?

– Да особых причин нет, только мне не очень хочется уезжать отсюда.

– Ты же знаешь, я пробуду там шесть недель, – сказала она. – А мы с тобой и шести недель не знакомы. Я боюсь, мало ли что может случиться за эти шесть недель.

– Но выйти за меня замуж не боишься.

– Я как раз думала, заговоришь ты об этом или постараешься замять, – сказала она. – Да, у нас с тобой так все наладилось, что выйти за тебя замуж я не боюсь. Но говорят, шесть недель в Рено покажутся нескончаемыми. А работать там ты не смог бы?

– Я могу работать где угодно, но здесь у меня так хорошо все идет, что не хочется прерывать. Сдругой стороны, если ты уедешь, работа сама собой прервется. Тебе непременно надо уезжать через две недели?

– Да. Мой муженек человек нетерпеливый, и, увы, не только в этом вопросе.

– А почему он сам не поедет в Рено?

– Так не принято. Всегда ездят жены. И кроме того, он может сказать, что его держит работа, и будет прав, а мне делать нечего. Я уеду, а ты останешься здесь. Как-то у нас с тобой все сложится? – сказала она. – Эта мысль не дает мне покоя, я ревную. До того как я посмотрела твою пьесу, я бы не ревновала, во всяком случае, не так сильно. Но теперь счет будет вестись с того самого дня, как я ее видела.

– Ты, конечно, имеешь в виду секс. А если мне приехать туда через три недели, мы побудем с тобой наедине дня два-три, а потом я вернусь?

– Я гораздо дольше без этого обходилась. Здесь жила совсем невинно, здесь всегда так. Но про тебя – не знаю. Недели через две ты, пожалуй, сойдешься с кем попало. Правда, вряд ли с Анной Фелпс.

– Напрасно ты в этом уверена.

– Я ни в чем не уверена. Если уж на то пошло, так мне не хочется оставлять тебя на шесть недель вдвоем с мамой. Между вами что-то происходит, больше с маминой стороны, чем с твоей, но фигура у нее до сих пор прекрасная. Я бы, может, и не возражала, чтобы, так сказать, удержать тебя в нашей семье.

– Фигура у нее действительно очень хорошая.

– Мне не нравится тон, каким это сказано. Нет, от мамы держись подальше. У нее есть что терять. Они с Сеймуром чересчур уж вежливы друг с другом, а это значит, что супружеская жизнь у них сейчас разладилась. А она влюбчивая. Она влюбчивая! Ох, я не знаю, что делать. Пожалуй, правда, приезжай в Рено через три недели. Ты раньше обходился без этого так долго?

– С тех пор как женился, нет.

– Ты приехал в Ист-Хэммонд, наверно, вконец истрепавшись. Я с особенным интересом разглядывала Зену Голлом. Вряд ли такая способна ждать три недели. И по-моему, она и не дожидалась.

– А зачем ей ждать?

– Она и этот герой-любовник, Обри Скотт…

– Скотт Обри.

– Не важно. Третьего дня, когда я смотрела твою пьесу, клянусь тебе, у них все было налажено, хотя, может, я и ошибаюсь.

– А может, и не ошибаешься, – сказал Янк.

– И тебе все равно?

– Да. Поверить в это трудно, но если ты не поверишь, тебе будет еще труднее.

– Почему?

– Если ты не веришь, что Зена мне безразлична, значит, ты не понимаешь меня. А если ты не понимаешь меня, тогда тебе будет плохо: ждать чего-то большего от наших отношений не надо. Не жди слишком многого, Шейла. Я, по-видимому, очень странный человек. Вроде тех феноменов, у кого, скажем, зубы растут в три ряда или что-нибудь в этом роде. Чего-то во мне не хватает, чего-то слишком много. Я не знаю, что именно меня влечет к одним женщинам, что отталкивает в других. Ты говоришь, что не любишь Микки-Мауса. Я тоже не все люблю, что полагается. Привлекательных женщин для меня больше, чем отталкивающих, и все-таки я часто прохожу мимо безусловно хорошеньких, с прекрасными формами. Эта девица на почте – Хелен Макдауэлл. Красотка и готова на все, а мне она не интересна. Я бы гораздо охотнее завел роман с твоей матерью, хотя она по меньшей мере в два раза старше.

– Все, что ты говоришь, и ко мне относится. Я тоже не всегда реагирую на испытанные стимулы.

– Мне ли этого не знать! Ведь моя персона не обладает ни одним из испытанных стимулов. Я, как говорится, неказист.

– Да, может быть. Но у тебя есть зловредное умение – въедаться в женское нутро. В мое ты, во всяком случае, въелся.

– Только не жди слишком многого.

– Меня предостерегать бесполезно. Я всего от тебя буду ждать.

– В том числе и женитьбы?

– Да, и женитьбы. Ты, может, твердо решил не жениться на мне, но я не перестану этого хотеть, и, может быть, тем дело и кончится.

– Потом пожалеешь.

– Ну и пусть пожалею. Но уж лучше жалеть, что я вышла за тебя, чем что не вышла.

– Ты, конечно, понимаешь, что, если бы мы с тобой провели остаток нашей жизни в Ист-Хэммонде, штат Вермонт, замужество было бы для тебя делом простым и приятным.

– Тогда почему же…

– Но хотя мне в Ист-Хэммонде и хорошо сейчас, я здесь не обоснуюсь, в один прекрасный день уеду и никогда больше не вернусь сюда.

– Почему?

– Потому что, как только я закончу эту пьесу, мне надо будет уехать куда-нибудь в другое место. Ист-Хэммонд и ты – вы входите в создание моей новой пьесы. Как Нью-Йорк входил в создание той, другой. Когда мною завладеет следующая, мне понадобится новое окружение.

– И новая женщина.

– Да.

– Итак, я всего-навсего часть той пьесы, которую ты пишешь сейчас?

– Да.

– И никакого значения не имеет то, что я люблю тебя? А я тебя люблю.

– Нет, имеет значение. Но я не хочу тебе лгать: это не имеет того значения, какого тебе хочется.

– Если я сию же минуту отвезу тебя домой и мы никогда больше не увидимся, сможешь ты дописать свою пьесу?

– Допишу. Времени на это уйдет больше, но допишу.

– Тогда я, пожалуй, так и сделаю, – сказала она.

– И мы не побудем наедине?

– Нет, – сказала она. – Придется тебе побороть свою неприязнь к Хелен Макдауэлл. К моему величайшему сожалению, ты не поспеешь на почту до закрытия.

– Это будет не Хелен Макдауэлл.

– И не моя мать.

– Может быть, и она. Раз ты отпускаешь меня на свободу, командовать мною тебе уже не придется.

– Одно только мое слово, один тончайший намек Сеймуру – и у вас ничего не выйдет.

– Меня твоя угроза не пугает, Шейла. Я волен завести роман с твоей матерью в любое время, когда захочу. А предостерегать мистера Эттербери нельзя ни в коем случае. Если ты это сделаешь, то разрушишь их семейное счастье. А чего ради? Мне назло. У меня может быть короткая связь с твоей матерью, и никто ничего не узнает, если ты не пойдешь докладывать Эттербери. Я допишу свою пьесу и уеду и больше сюда не вернусь, а у твоей матери останется маленькая тайна, последняя ее шалость. Но если ты науськаешь на нас страшного пса, никаких тайн у нее не будет.

– Пока что все верно. Но ты смотришь на дело под одним углом. У меня есть еще другой козырь в запасе.

– Да? Какой же?

– Говорить тебе или нет?.. Ладно, слушай. Что, если я пойду прямо к матери и скажу ей, что ты собираешься сделать ее на время своей любовницей? Думаешь, тебе удастся занять хотя бы первую позицию? Друг мой, не знаешь ты моей матушки. Она такого холода натебя напустит, что ты до весны не оттаешь.

Янк улыбнулся.

– Ты права, права, – сказал он. – Об этом я не подумал, но ты, конечно, права. Так что держись, Хелен Макдауэлл, я иду!

– Она тебе не понравится. Об этом мы с Зеной Голлом позаботились.

– Увы! И тут ты права.

– Каждый раз как ты появишься на почте, тебе на шею будут набрасывать удавку. Пройдет неделя, и не найдется в Ист-Хэммонде человека, который не догадается, что ты ее дружок. Не она твоя подружка, а вы ее дружок. Представляю себе, как Хелен будет действовать. И тебя тоже вижу. Теперь всем известно, кто ты, и за каждым твоим шагом пойдет слежка, и за каждым ее шагом. «Похоже, наша Хелен опутала этого Лукаса. От нее ему не уйти!» Понравится тебе, если каждый янки в Ист-Хэммонде будет так думать?

– О нас с тобой тоже так думают.

– Да, но я не из их числа, а Хелен – своя. Хелен до некоторой степени здешняя приманка для туристов. В Ист-Хэммонде знаешь как гордятся своей Хелен. Она шагу не ступит, чтобы люди не прикинули, живет она с кем-то или еще за нос водит. Но когда этот богатый писатель будет заходить на почту, не беспокойтесь, Хелен не покроет своих дел тайной. У него с ней роман, и она нипочем не даст ему отвертеться, кому другому, только не ему.

– Ишь, как ты все это разрисовала.

– Стараюсь изо всех сил. Не могу же я признаться человеку в любви и чтобы через несколько минут после этого он выставил себя дураком.

– Так что же ты предлагаешь?

– Я предлагаю заехать за тобой в половине десятого и поедем в мотель.

– Да, это, пожалуй, будет самое разумное, – сказал он.

Местом их встреч был новый мотель за Джорджтауном. Они придумали нехитрую уловку, которая заключалась в том, что большой автомобиль Эттербери или свою машину Шейла оставляла недалеко от дома Анны Фелпс и уезжала с Янком на машине Пег Макинерни. По договоренности с хозяином – он был из Нью-Йорка – Янк внес плату за месяц вперед, чтобы не регистрироваться каждый раз, когда они занимали домик в мотеле. В регистрационной книге было записано: «П. Макинерни из Нью-Йорка, номер машины 8В-855-493». Пег не будет возражать, а возразит – ну и пусть. Следующие две недели Шейла и Янк бывали в мотеле каждый день. Ее предстоящий отъезд лишил их свидания прежней непосредственности, и, по мере того как разлука близилась, эти встречи становились все безнадежнее. Шейла не заговаривала о его приезде в Рено, он тоже молчал. Вопрос о браке был еще более запретной темой. В последнюю их встречу в мотеле он сказал:

– Странно, что мы с тобой так и не выяснили, собираешься ты вернуться в Ист-Хэммонд или нет.

– Что же тут странного? – сказала она.

– Странно, потому что обычно мы делимся своими мыслями.

– За последнее время – нет. Много есть такого, о чем мы не говорим. В сущности, обо всем, что касается будущего. Ты даже не хочешь заглянуть на три недели вперед. Ну как? Приедешь в Рено?

– Не знаю.

– Вот видишь? – сказала она. – И я тоже не уверена, что вернусь сюда. Дом держат открытым круглый год, но я уже около года здесь, и мы начинаем действовать друг другу на нервы. Они спросили меня, где я буду после Рено, значит, у них это тоже на уме. Раз спрашивают, значит, не очень-то хотят, чтобы я обосновалась здесь навсегда.

– Что же ты им ответила?

– Ну, если хочешь знать, я сказала… – она помолчала минуту, – нет.

– Не вернешься?

– Они очень терпеливы, но по временам им со мною бывает трудно. Им хочется остаться вдвоем. Они в таком возрасте, когда другие люди не нужны. А если я в доме и Сеймур старается вести себя как ни в чем не бывало… А, к черту! Не вернусь я сюда.

– Куда же ты поедешь?

– По правде говоря, меня не прельщает сумасшедшая жизнь в Нью-Йорке. Но там будут все мои друзья, а осенью жить в Нью-Йорке забавно. Новые постановки, интересные вечера. Осень в Нью-Йорке – это скорее весна, если не считать погоды. После Рождества все оттуда выкатываются, и может, я сниму дом в Нассау или где-нибудь еще.

– Ты свое будущее как следует обдумала.

– Что ж, пришлось. Ты не захотел обдумать, значит, мне надо было этим заняться.

– А если я приеду в Рено?

– Если ты собираешься приехать, скажи мне об этом сейчас или хотя бы перед моим отъездом.

– Почему?

– Потому что, уехав из Ист-Хэммонда, я уже не буду твоей. Мне было приятно с тобой, но теперь надо привыкать к кому-нибудь другому. И чтобы с этим другим тоже было приятно. Я все-таки человек, со мной нельзя так обращаться. Я не взваливаю всю вину на тебя. Все мы эгоисты. Но теперь мне надо стать по-настоящему эгоисткой, чтобы не превратиться в ужасную зануду, которая сама себя жалеет и ждет, когда мужчина швырнет ей косточку.

– Значит, ты решила завести новый роман?

– Да, с первым, кто мне приглянется. Вряд ли из этого что-нибудь выйдет. Не вижу такой возможности. Но мне надо кем-то отгородиться от тебя, а со следующим дело, может быть, пойдет на лад. Это не угроза – тебе не хочу угрожать. Но почему бы не признаться, что у меня есть кандидат на первый опыт. Он живет в Сан-Франциско и уже спрашивал в письме, правда ли, что я буду в Рено?

– Вот так в светском обществе дают отставку любовникам?

– Это, собственно, не отставка. Ну ладно. Это декларация независимости. Отречение. Прокламация эмансипации. Да как бы ни называлось. С таким же успехом можно назвать это криком о помощи. Брось мне спасательный пояс.

– Значит, мы последний раз вместе? – сказал он.

– Последний раз вместе у нас уже был.

Она спрыгнула на пол с другого края кровати, не с того, где он сидел, и пошла под душ. Вскоре он тоже пришел туда. Он подал ей полотенце.

– Будь добр, оденься, – сказала она. – Мне надо укладываться, времени осталось мало.

– Ты уже в дороге?

– Да, я уже в дороге.

– Спешишь в Сан-Франциско, к своему другу? Она остановилась, надевая бюстгальтер.

– А это уж не твое дело, – сказала она.

На другое утро, когда он знал, что ее уже нет здесь, природа дала ненужно яркое освещение для мертвой пустоты Ист-Хэммонда. Стоял теплый, ясный сентябрьский день, и люди ходили по улицам налегке, с непокрытыми головами, щурясь на солнце и раздвигая губы в улыбке, лишенной веселья. Он записал себе для памяти, что во второй картине второго акта, в сцене убийства, во избежание штампа не следует давать затемнение.

III

И вот опять, в третий или четвертый раз Янк Лукас жил так, как ему хотелось жить, – один на один со своей работой. Удивляясь самому себе, он переключился на прежний лад без всякого труда. У него было два более или менее правдоподобных объяснения, почему ему с такой быстротой и легкостью удалось снова сесть за пьесу. Он было ждал и готовил себя к тому, что физическое отсутствие Шейлы Данем вызовет в нем смятение. Но прошла неделя-другая, залитая солнцем тоска по ней исчезла, и он совсем не замечал ее отсутствия.

Ему трудно было объяснить себе, почему так легко, он восстановил свою независимость, но это подтверждалось его душевным состоянием, душевным настроем. Чем ни объясняй, а он мог жить без нее.

Ответ на почемутаился где-то глубоко внутри, среди атомов, клеток и кровяных шариков, составляющих Янка Лукаса – существо, чем-то загадочное и для него самого и для всех других людей. Окулист мог бы сказать ему, почему он страдает близорукостью, генетику, вероятно, удалось бы определить причину его худобы. Но в конечном-то счете кто скажет, почему он – Янк Лукас, почему или как он стал Янком Лукасом, и всех знаний в мире, всей научной информации не хватит на то, чтобы объяснить вещи более сложные, чем сера у него в ушах. Он гордился своим инстинктивным пониманием человеческого поведения, мотивировки человеческих поступков, но у него хватало скромности остановиться в нужный момент: он останавливался, когда уже не мог переселиться в души своих ближних и чувствовать и видеть все, как видят и чувствуют они. За этим пределом художник погибал, у него прерывалось дыхание. (За этим пределом даже философы и богословы теряют почву под ногами и задыхаются.) Лучшие объяснения чаще всего самые простые, самые простые – самые лучшие. Через миллиарды лет, быть может, выяснится, что Бог – это лишенный телесной оболочки человек с длинной седой бородой. А быть может, и Янк Лукас! Но сейчас, не обладая ни божественным всеведением, ни божественным всемогуществом, ни божественной вездесущностью, Янк Лукас довольствовался земными объяснениями своих земных дел: он может обходиться без Шейлы Данем, потому что у него пропала потребность в ней и потому что он ушел с головой в свою пьесу.

В той мере, в какой это вообще возможно, пьеса писалась сама собой. Действующие лица – кто набирал жиру, кто худел, и говорили они то, что следовало, и когда следовало, и как следовало. «Теперь моя очередь, Лукас», – заявлял кто-нибудь из его героев и выступал на первый план. У Янка Лукаса бывали счастливые минуты, когда он чувствовал себя медиумом, который действует по воле своих созданий. Таким образом, пьеса писалась через его посредство, а когда герои скажут: конец, – тогда она и кончится. Он надеялся, он хотел, чтобы так все и было, но знал, что так не бывает: ему, творцу своего создания, придется все же вмешиваться, полагаясь на инстинкт, на мастерство и совесть художника.

– Я думала, вы будете хандрить после отъезда одной особы, – сказала Анна Фелпс.

– Вот вы, оказывается, что думал и, миссис Фелпс! – сказал Янк.

– Да, так я думала, мистер Лукас!

– Ну и как, довольны, что я не хандрю? – сказал Янк.

– Конечно, так приятнее. Если человек чуть побрюзжит до завтрака, это еще ничего. Но когда и на следующий день не было покоя от воркотни, моя мать давала отцу касторки.

– И всегда помогало?

– Еще как! Убила она его этой касторкой, – сказала Анна Фелпс.

– Убила?

– День брюзжит, второй, а на третий она говорит ему: «Вот, прими». Для вкусу добавила в касторку немножко кленового сиропа. Он выпил и в тот же день умер.

– Что вы хотите сказать? Что, кроме сиропа, она туда еще чего-то подлила?

Анна Фелпс отставила утюг в сторону.

– Нет, – сказала она. – У него был аппендицит. Прорвалось, а гной залил всю брюшину. Ей доктор Уэллс так ничего и не сказал, а мне сказал, что всему виной касторка. Это было давно, когда в аппендиците плохо разбирались. С тех пор я прячу касторку, будто это парижская зелень. Бывает, туристы спрашивают, нет ли у меня чего-нибудь от расстройства желудка. Чаще для детей. Я говорю: «Ничего нет». Злейшего врага касторки, чем я, во всем Вермонте не найти.

– Это хорошо, – сказал Янк.

– Но если вам вдруг понадобится, она у меня есть. Вы-то, надо думать, разберетесь, аппендицит у вас или нет.

– Мне аппендикс вырезали еще в детстве.

– А меня доктор Уэллс оперировал в восемнадцать. Некоторые девушки откладывали операции и лечение зубов до замужества. Чтобы муж за все платил. Но моя мать таких штучек не признавала. Когда я вышла за мистера Фелпса, у меня ни одной дырки в зубах не было.

– И аппендикса в животе.

– Хм. – Она улыбнулась. – Поговорим о чем-нибудь другом. Работа у вас, слышу, идет вовсю.

– Миссис Фелпс, если вам это мешает…

– Мешает, так я бы сказала. Я не о ночи говорю, вы днем работаете. А теперь, наверно, и днем и ночью будете стучать.

– Сейчас у меня хорошо идет.

Она снова отставила утюг.

– Хочу попросить вас об одном одолжении. Если откажете, я в претензии не буду.

– Могу ли я отказать вам?

– Ну-ну, не заигрывайте со мной. Вечно у вас двойной смысл там, где это совсем ни к чему.

– О какой же любезности речь, миссис Фелпс?

– Да у меня племянник – студент колледжа в Берлингтоне. В июне кончает. Он узнал, что вы здесь живете, и хочет взять у вас интервью. Он там участвует в студенческой газете.

– И вы сочтете это одолжением с моей стороны?

– Да, конечно. В детстве у него был полиомиелит, и передвигаться ему трудно. Он сын моей сестры – гордость семьи. Его придется доставить сюда на машине, но это для них не задача. Он просит, чтобы вы уделили ему час времени.

– Ну что ж. Устраивайте встречу, только уговор – не больше часу. Я сам когда-то работал газетным корреспондентом, и часа вполне достаточно.

– Его зовут Чарлз Палмер, – сказала Анна Фелпс. – Очень буду вам признательна. Мне всегда хотелось ему помочь, да все как-то не выходило.

На следующий день, незадолго до назначенного времени, у дома миссис Фелпс остановился «форд» с четырьмя дверцами. За рулем сидела молоденькая девушка; она вышла из машины, открыла заднюю дверцу, вытащила оттуда складное кресло на колесиках и поставила его. Палмер с привычной сноровкой пересел из машины прямо в кресло, и девушка повезла его в гостиную на нижнем этаже.

Анна Фелпс представила Янку Палмера и его спутницу мисс Томпсон и подала на стол печенье и виноградный сок.

– Я приду в пять часов, минута в минуту, – сказала она племяннику и вышла.

Палмер не успел еще рта открыть, как Янк почувствовал к нему антипатию. Он пристроил на лице улыбку – полную противоположность улыбке неунывающего калеки, которой ожидал Янк. Так мог улыбаться только чрезвычайно самоуверенный университетский божок.

– Бесси – мой транспорт, – сказал Палмер. – Она всюду меня доставляет.

– Вам повезло, – сказал Янк.

– А она с удовольствием это делает. Я брал ее в Монтпильер на встречу с губернатором. Интервью получилось очень интересное. Не знаю, тетя Анна показывала его вам или нет?

– Нет, не показывала.

– Я послал ей вырезку, чтобы вы посмотрели, как это у меня выходит. По-моему, губернатор был не очень доволен, но ведь политикам подавай рекламу.

– Кое с кем из политиков я встречался. Сам работал в газете.

– Да, знаю. Вас уволили, и теперь вы, наверно, благословляете судьбу.

– Никто меня не увольнял. Я сам ушел.

– А в «Таймс» сказано, что уволили.

– Репортер «Тайма» из Спринг-Вэлли, штат Пенсильвания, знает, что им по вкусу, – сказал Янк.

– Д-да, мистер Лукас. А я ведь тоже пишу для «Тайма» из Берлингтона.

– Тогда и вы должны знать, что им по вкусу. Кстати, это интервью уж не для «Тайма» ли? Ваша тетушка ничего не говорила мне про «Тайм». По-моему, это надо выяснить с самого начала. Не позвать ли нам сюда миссис Фелпс?

– А если для «Тайма», вы откажетесь дать интервью?

– Безусловно, откажусь. И даже в отсутствие миссис Фелпс. Мисс Томпсон слышала, что я сказал. Миссис Фелпс незачем слушать все интервью, но было бы неплохо, если бы вы подтвердили при ней, что это не для «Тайма».

– В тяжелое положение вы меня ставите, – сказал Палмер.

– Да ведь я совершенно случайно узнал, зачем вы, собственно, сюда явились.

– Не знаю, как с вами быть. Трудный вы человек.

– Да нет. Просто не круглый дурак.

– Ну допустим, я напишу, а «Тайм» подцепит мой очерк?

– Кого вы за нос водите? Это интервью доставят им с нарочным, воздушной почтой, и обратный адрес будет ваш, мистер Палмер.

В глазах Палмера тускло блеснула ненависть, нижняя губа у него отвисла. Он задышал так, что это стало слышно. Он возненавидел даже Бесси Томпсон за то, что она здесь присутствует.

Янк встал.

– У нас с вами явно ничего не получится, Палмер. Что ж, воспользуйтесь приездом, побудьте с теткой.

– Я поговорю с ней, – сказал Палмер. – Бесси, посиди здесь. – Он круто развернул свое кресло и поехал на кухню.

Янк взглянул на девушку, она улыбалась.

– Молодец, – сказала она.

– Правда?

– Мне полагается молчать. Мое дело сторона. Но знаете, по дороге сюда он все обдумал. По-моему, это нечестно.

– А почему вам надо молчать? У вас что, роман с ним?

– Нет. Он женщин не любит. Я за плату. А эта поездка за счет «Тайма». И в Монпильер мы тоже так съездили.

– Вы шофер такси?

– Нет, я студентка. Когда есть время, разъезжаю с ним. Ему легко влезать и вылезать из моей машины.

– Вы хорошенькая.

Она пожала плечами.

– Что ж, это помогает. Штрафуют не так часто.

– А он чудовище, – сказал Янк.

– Да нет, он не такой уж плохой. Только играет на своем увечье. Но разве можно его осуждать за это?

– Можно, – сказал Янк.

– Да, пожалуй, можно.

– А что, если я предложу вам встретиться?

– У меня есть постоянный.

– А если разок встретиться со мной – с непостоянным?

– Не знаю, – сказала она. И коснулась пальцем груди. – Я ношу его значок.

– Сигма Ню. Я заметил это, когда вы вошли. Не сразу, но тем не менее заметил. Мой взгляд был направлен именно туда.

– Еще бы! – сказала она.

– Ну, так как? Удостоится бывший Фи Гамма Дельта свидания с вами?

– Да не знаю. Потерять могу много, а выиграть – шиш. И даже не смогу похвалиться, что знакома с вами.

– Что касается меня, то можете.

– Что касается вас! Для вас-то я буду просто очередной девчонкой. А куда мы поедем?

– Да, это проблема, но она каждый раз как-то разрешается.

– И когда? Мой жених не возражает, что я вожу Чарлза Палмера. Но стоит только мне посмотреть на кого-нибудь другого – беда. – Она встала, взяла кувшин с виноградным соком, налила себе четверть стакана, повернулась и обняла Янка. Он поцеловал ее.