Текст книги "Че Гевара. Важна только революция"

Автор книги: Джон Ли Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 51 страниц)

Среди первых, кого завербовал Бустос, были братья Жюв из маленького городка в провинции Кордова. Эмилио и Эктор были детьми эмигранта франко-баскского происхождения. Обоим было едва за двадцать, и оба состояли ранее в «Коммунистической молодежи», однако разочаровались в пассивности партии и сформировали собственную небольшую «боевую группу» в Кордове, деятельность которой, впрочем, ограничилась лишь сбором оружия. Когда явился Бустос со своим предложением, они, разумеется, не могли упустить шанс уйти в горы к партизанам.

К этому моменту группа успела обзавестись грузовиком, в котором кордовский друг Бустоса «Петисо» («Коротышка») Канело переправлял добровольцев на север. В городе Сальта была открыта «книжная лавка», служившая складом вещей, нужных партизанам. Из Буэнос-Айреса прибыли еще трое добровольцев.

В октябре Мазетти и его бойцы перешли границу и встали лагерем в лесу на реке Пескадо, примерно в пятнадцати километрах от пограничного аргентинского городка Агуас-Бланкас. Их лагерь располагался в горах, немного в стороне от дороги из Сальты, к югу от Орана. Усилиями Бустоса их ряды начали потихоньку пополняться, причем он углубился далее в горы, надеясь охватить «военной пропагандой» тамошних крестьян. Вступая с ними в разговоры, Бустос пытался пробудить в них сознательность, объясняя, что движение ставит целью освободить крестьян от бедности и несправедливости. Однако поначалу его старания оказались безрезультатными.

«Я был поражен до глубины души, – вспоминает Бустос. – Эти люди… жили на небольших участках, расчищенных от зарослей. Там кишели блохи, носились собаки… да сопливые ребятишки. Никакой связи с внешним миром. Их условия жизни не дотягивали даже до уровня жизни индейцев, которые по крайней мере имели свою кухню, племенные традиции и тому подобное. А эти люди были настоящими маргиналами».

Район, который повстанцы выбрали для своего лагеря, был слишком малонаселенным, и, чтобы попасть из одного селения в другое, им приходилось тратить по нескольку часов, преодолевая крутые холмы, поросшие джунглями, и переходя реки, во многих местах перерезавшие им путь. Стоял сезон дождей, и реки разбухли, так что партизаны нередко промокали насквозь. У них болели мышцы, на ногах вздувались мозоли, и еще их постоянно донимали блохи. Орды москитов безжалостно терзали повстанцев. Поскольку вокруг было мало крестьянских хозяйств, добыть еду удавалось не всегда, и они практически полностью зависели от того, что им привозили из города на грузовике.

НПА едва ли можно было назвать эффективно действующей организацией. Не имея такого мощного союзника среди местных крестьян, каким был Кресенсио Перес, в свое время снабдивший маленькое повстанческое воинство Фиделя проводниками, курьерами и бойцами, Мазетти и его люди оставались в этих местах «инородным телом». Большинство добровольцев составляли городские ребята, в основном студенты, происходившие из семей среднего класса; их привлекали образы героев-партизан и мечты о создании нового общества. Некоторые из них имели опыт военной службы, были физически подготовлены к тяготам партизанской жизни и умели обращаться с оружием, но остальным было непросто адаптироваться к жизни в лагере: к тяжелым природным условиям, изнуряющим марш-броскам, скудости пищи и суровой военной дисциплине.

К тому же темная сторона личности Мазетти начинала проступать все более отчетливо. Его раздражение из-за позднего начала кампании, усиленное досадой на политические перемены в Аргентине, переросло в медленно кипящую злобу, изливавшуюся на желторотых бойцов, которых он водил по раскисшим от влаги джунглям. Чаще всего объектом для измывательств становились новички, особенно тяжело переносившие нагрузки: Мазетти жестко наказывал их за малейшие провинности, заставляя нести наряды вне очереди, работать «мулами», то есть носить на себе провизию, а иногда подвергая «голодной диете», длившейся порой два-три дня. Эрмес, суровый гуахиро из кубинского Орьенте, прошедший «школу Че», только поддерживал его.

У Мазетти были и свои любимчики, например Эктор «Кордовес» Жюв, которого он назначил политическим комиссаром. Жюв был высок ростом, хорошо сложен и прошел службу в войсках; он с легкостью приспособился к партизанской жизни. Но те, кому это было сделать сложнее, вскоре почувствовали на себе суровость Мазетти. Тот придирчиво следил за поступившими в его распоряжение юношами, выискивая среди них «потенциального дезертира». И вскоре он нашел такого.

Им оказался Адольфо Ротблат по прозвищу Пупи – еврейский юноша двадцати лет, приехавший из Буэнос-Айреса. Бедняга страдал от астмы и во время переходов отставал от товарищей, жалуясь на тяжесть партизанской жизни. Было невооруженным глазом видно, что он не годен к ней, однако, вместо того чтобы отпустить юношу, Мазетти продолжал таскать его за собой в походы. С каждым днем физическое и моральное состояние Пупи ухудшалось. Вскоре он был окончательно сломлен.

Когда в октябре в повстанческий лагерь на несколько недель вернулся Бустос, он обнаружил Пупи в положении совершенно жалком. Бедняга жил в постоянном страхе, вечно плакал, отставал во время переходов. Все вокруг испытывали к нему отвращение.

Однажды Бустос и Пупи отправились на рекогносцировку местности и заблудились. В конце концов они набрели на реку, где Бустос сумел сориентироваться, однако Пупи наотрез отказался ее переходить. «Он сказал, чтобы я застрелил его прямо там. Когда аргументы не помогли… я вынужден был вытащить пистолет и приставить его к голове Пупи, и только после этого парень пошел, причем временами мне приходилось применять силу, буквально пинать под зад. Так я тащил его, пока не наступила ночь».

Они решили переночевать в лесу, а на следующее утро вновь тронулись в путь. Не доходя до лагеря, они наткнулись на Эрмеса, посланного на поиски пропавших.

Несколько дней спустя Мазетти сказал Бустосу: «Слушай, это уже становится невыносимо… Никто не может более терпеть Пупи. Никто не хочет нянчиться с ним. Нам нужно принять санитарные меры для восстановления хорошего психологического климата в отряде, меры, которые освободят нас от порчи, разъедающей изнутри». «Это было более или менее общее мнение, – рассказывает Бустос. – Сегундо решил застрелить Пупи».

Это должно было произойти в тот вечер, когда в лагерь прибыли трое новеньких. Сегундо выбрал на роль палача одного из них – Пиринчо, студента из Буэнос-Айреса, выходца из богатой аристократической семьи. Как понял Бустос, Мазетти намеренно хотел проверить парня на прочность, так как мягкий, дипломатичный Пиринчо «действовал ему на нервы». «Ему нужны были суровые воины, ребята из стали, послушные его воле».

Ни о чем не подозревавшего Пупи накормили транквилизаторами и привязали к гамаку, который повесили невдалеке от лагеря. Было объявлено общее собрание. Мазетти рассказал, что именно сейчас произойдет и кто будет исполнителем. На лице Пиринчо отразился ужас, однако он повиновался.

«Пиринчо отошел… и мы услышали выстрел, – вспоминает Бустос. – Затем Пиринчо вернулся с отчаянным выражением на лице и сказал: "Он не хочет умирать", – и тогда туда отправили меня… Подойдя, я увидел, что пуля попала Пупи в голову и он уже не жилец. Но он еще дергался, и я решил покончить с этим».

Бустос вытащил пистолет и сделал выстрел, после чего вернулся к товарищам. По Пиринчо было видно, что он совершенно подавлен, однако остальные, напротив, пришли в хорошее расположение духа. «Так бывает, когда кто-то умирает и окружающие чувствуют потребность устроить поминальный пир с выпивкой и тостами».

Итак, 5 ноября 1963 г. НПА освятила свое существование пролитием жертвенной крови, а команданте Сегундо временно вернул себе хорошее настроение и решимость двигаться вперед.

Но было уже поздно. До жандармерии дошли распространявшиеся среди местных жителей слухи о вооруженных людях, поселившихся в лесах около Орана. Были опрошены скотоводы и владельцы деревенских лавок, видевшие чужаков; уже к концу года не оставалось сомнений в том, что поселившиеся в лесу были теми самыми «повстанцами», которые ранее выступили с угрозой в адрес президента Ильиа.

Папи сказал Мазетти, что, как ему кажется, они слишком задержались на этом месте и что зона, в которой они находятся, не слишком удобна для организации партизанской базы. Он предложил открыть второй фронт в регионе Чако, к востоку от андских предгорий, где они сейчас засели; «Флако» Мендес жил там несколько лет и имел хорошие связи с местным населением. Папи предложил привести в действие троцкистскую группу Васко Бенгочеа в провинции Тукуман, которую лично готовил на Кубе; он сам мог ее возглавить и в качестве помощника хотел взять Эктора Жюва.

Мазетти рассердился и обвинил обоих соратников в том, что они пытаются подорвать его авторитет. «Ты всегда хотел быть команданте, – заявил он Жюву. – Но у тебя ничего не выйдет – ты останешься здесь».

В ноябре Папи привез в боливийский базовый лагерь одного из доверенных людей Че. Это был Мигель Анхель Дуке де Эстрада, бывший счетовод Че в Эскамбрае, затем судья трибунала в Ла-Кабанье и сотрудник НИАР по специальным поручениям. Задачей Дуке было ждать Че на ферме, чтобы затем отправиться вместе с ним в зону военных действий.

Тем временем Кастельянос заработал себе тяжелую болезнь дыхательных путей, и в декабре стало ясно, что ему требуется операция. Их курьер, доктор Канело, отвез больного в Кордову, где организовал операцию у знакомого врача, который, впрочем, не подозревал, с кем имеет дело. Он был уверен, что лечит перуанца Рауля Давилу. Кастельянос провел Рождество и Новый год в Кордове, затем был прооперирован и весь январь оставался в городе, приходя в себя после операции.

В это время к нему заявился Папи с сообщением, что приезд Че откладывается и что Дуке отозван с боливийской фермы в Гавану. Че приказывал группе «продолжать разведывать территорию… а крестьян не рекрутировать, пока не будет достигнута полная готовность к войне».

IX

Между тем положение Че в Гаване стало не таким прочным. У него появилось несколько новых врагов – как на Кубе, так и за ее пределами. Идеологический сектор Кремля был озабочен поступающими сведениями о том, что Че все более открыто склоняется в пользу Пекина.

И Пекин, и Москва стремились перетянуть на свою сторону компартии различных стран мира, а в Латинской Америке эта борьба за влияние привела даже к расколам в рядах нескольких партий с отделением «прокитайских фракций». Существование большинства латиноамериканских компартий зависело от субсидий из Москвы, и поэтому они выбрали Советский Союз. Кубинское правительство, оказавшееся перед необходимостью выбора, в конце концов отказалось от нейтралитета, и Фидель лично поддержал советскую позицию во время своего визита в СССР весной 1963 г. Хрущев принял его как героя-освободителя Кубы, и Фидель купался во всеобщей любви и овациях. Была подписана совместная советско-кубинская декларация, в которой Куба провозглашалась полноправным членом социалистического лагеря; Москва официально взяла на себя обязательство защищать «независимость и свободу» Кубы, а Фидель в ответ заявил, что Куба поддерживает «социалистическое единство» и политику Москвы по «мирному сосуществованию» с капиталистическим Западом. Поддержка эта была сугубо номинальной и выражена не в столь четких формулировках, как, возможно, того хотел бы Хрущев, однако заявления Кастро оказалось вполне достаточно для того, чтобы нервировать Китай.

Изначально Че был архитектором советско-кубинских отношений, но теперь его фигура вызывала беспокойство. Идя наперекор советской политике «мирного сосуществования», он постоянно искал способы расширения вооруженной борьбы, делал ставку на партизанские движения в сельской местности и привечал коммунистов-диссидентов, даже троцкистов, принимал их в свои тренировочные лагеря, обеспечивал вооружением и деньгами, невзирая на протесты официальных компартий соответствующих стран, что в конечном счете заставило Москву подозревать, что Че является фигурой в игре Мао.

Еще в конце 1962 г. Кремль внедрил в окружение Че агента КГБ. Звали его Олег Дарушенков, и, хотя официально он занимал пост атташе по делам культуры при советском посольстве, более важной его задачей было работать переводчиком при Че. Его предшественник Юрий Певцов, проведя на Кубе только год, был отозван в Москву. Собственное отношение Че к Дарушенкову письменно нигде не засвидетельствовано, но, по утверждению некоторых людей, входивших тогда в его ближний круг, Гевара считал переводчика провокатором, чьей задачей было за ним шпионить.

После Карибского кризиса в Кремле было немало тех, кому не нравились действия Кубы по подготовке партизанских «авантюр» (а всем понятно было, что верховодит там Че Гевара), так как они могли привести Советский Союз к новой конфронтации с Соединенными Штатами. «После кризиса СССР опасался, что кубинцы могут что-нибудь натворить, – говорит Георгий Корниенко, заместитель советского посла в Вашингтоне. – Мы не хотели, чтобы эти действия осложнили наши отношения с США».

Федор Бурлацкий, некогда бывший советником Хрущева, вспоминает, что в ЦК партии мнения разделились: одни поддерживали линию Че, другие, и их было большинство, не доверяли ему. Бурлацкий причисляет себя ко вторым. «Нам не нравилась позиция Че. Он стал примером для авантюристов, которые могли спровоцировать конфронтацию между СССР и США».

По словам Бурлацкого, мнение, что Че представляет собой «опасную персону», укрепилось после его заявлений по поводу Карибского кризиса, в частности, о том, что СССР «следовало применить свои ракеты». Эту мысль высказывал также и Фидель, но – частным образом, а Че заявлял об этом публично, и мало кто сомневался, что Гевара имел в виду именно то, что говорил. Его слова в сущности повторяли обвинения Пекина в том, что Советы «капитулировали» перед Вашингтоном.

Словно нарочно взяв на себя роль еретика, Че продолжил испытывать терпение Советского Союза. Ободренный собственными успехами, а также «Второй гаванской декларацией» Фиделя, в которой провозглашалась неизбежность всеобщей революции в Латинской Америке, в сентябре 1963 г. Че выпустил в продолжение своей книги «Партизанская война» статью под названием «Партизанская война как метод». В статье этой содержался призыв к общеконтинентальной партизанской борьбе.

Упрекая коммунистические партии Латинской Америки в стремлении узурпировать право на борьбу в своих странах, Че писал: «Быть в авангарде партии означает быть на передовой линии борьбы рабочего класса за власть. Это означает, что необходимо знать, как руководить этой борьбой, чтобы кратчайшим путем добиться победы».

Подтверждая свои аргументы цитатой из Фиделя, Че писал: «Субъективные условия в каждой стране, а к ним относятся такие факторы, как революционное сознание, организация и наличие лидеров, могут ускорить или замедлить приход революции, и зависит это от уровня развития той или иной страны. Рано или поздно в каждую историческую эпоху при созревании условий появляется сознание, выстраивается организация, возникают лидеры, и так происходит революция».

В его призыве к оружию ощутимо зазвучали некоторые новые нотки: вместо старого коммунистического эвфемизма «вооруженная борьба» он стал использовать куда более прямое слово «насилие». «Насилие не является монополией эксплуататоров, эксплуатируемые также могуг прибегать к нему и, более того, обязаны делать это, когда наступает подходящий момент… Диктатура старается функционировать, не прибегая к силе. Таким образом, мы должны постараться заставить диктатуру прибегнуть к насилию, чтобы тем самым открыть ее истинное лицо – как диктатуры реакционных социальных классов».

И наконец: революция в Латинской Америке должна носить общеконтинентальный характер, поскольку только так можно переиграть янки, которые готовы сделать все для того, чтобы разделить, подмять под себя, подавить восставшие народы. «Как сказал Фидель, все Анды станут латиноамериканской Сьерра-Маэстрой, и огромная территория, которую занимает этот континент, предстанет сценой борьбы с империализмом не на жизнь, а на смерть».

Богатая Аргентина давно уже была для Кремля лакомым кусочком, а лидеры ее компартии не только имели привилегии при распределении московских субсидий, но и могли оказывать влияние на политику СССР в Латинской Америке. Остальные региональные партии, за редкими исключениями, присоединяли свои голоса к мнению аргентинских товарищей, и в конце 1963 г. их посыл был общим: Че вторгается на территорию их стран, и его пыл следует охладить.

Поначалу желание Хрущева установить «неформальные» отношения с революционной Кубой оказалось сильнее скептицизма части кремлевских чиновников, которые предпочли бы сохранять с островом Свободы прямые межпартийные связи, где Кремль мог бы играть доминирующую роль, как это было в случае со странами-сателлитами в Восточной Европе. В их глазах Куба оставалась в социалистическом блоке «белой вороной», и, несмотря на заявления Фиделя о приверженности социализму и намерении построить на Кубе компартию советского типа, они по-прежнему чувствовали себя некомфортно из-за того, что не могли контролировать этот процесс.

Николай Метуцов, заместитель секретаря ЦК партии Юрия Андропова, отвечавший за связи с социалистическими государствами за пределами Европы, признает, что СССР стремился установить более жесткий контроль над Кубой. «Была целая группа товарищей, которые придерживались той точки зрения, что мы должны научить наших кубинских товарищей… помочь им стать марксистами, подлинными марксистами, поскольку они не были достаточно подкованы в теории».

Метуцов, который до того работал в Пекине, был направлен на Кубу для проверки идеологической лояльности Че. «Для меня как представителя моего отдела… идеологическая позиция кубинских лидеров была делом первостепенной важности, – говорит Метуцов. – Для меня, для Андропова, для Хрущева, конечно же, да и для других членов Политбюро прежде всего важно было прояснить теоретические и идеологические позиции кубинских лидеров». В частности, требовалось определить их позиции в отношении, как он выразился, «теоретических проблем всемирного революционного процесса» – этим эвфемизмом обозначалось соперничество между Москвой и Пекином.

Метуцов приехал на Кубу в конце 1963 г. в составе советской делегации, возглавляемой Николаем Подгорным, председателем Президиума Верховного Совета СССР. По словам Метуцова, ни Фидель, ни Рауль их тогда не интересовали. «Мы знали о том, как они пришли к марксизму, насколько искренним было их восприятие марксизма… Нам было известно, что в сущности Фидель был либеральным буржуазным демократом и что его брат Рауль был ближе к коммунистам и состоял в партии. Другое дело – Че Гевара: из всего политического руководства он казался наиболее подготовленным в теоретическом плане».

В свое время именно Че подвел Фиделя к принятию социализма, к установлению отношений с Советским Союзом, а теперь стал еретиком, enfant terrible[33]33
  Букв. «ужасный ребенок» (фр.); о человеке своевольном, дерзком, бестактном, смущающем окружающих своей прямотой, необычностью взглядов, излишней откровенностью.


[Закрыть] кубинской революции, да еще и с немалыми международными амбициями.

Во время своего визита Метуцов много раз говорил с Че, и одну из этих бесед, состоявшуюся в начале января 1964 г. и длившуюся всю ночь, Метуцов вспоминает во всех подробностях. В ту ночь они до самого рассвета сидели в библиотеке в советском посольстве и, закончив разговор, вместе поплавали в бассейне.

По словам Метуцова, Че начал объяснять, почему не является маоистом. «Гевара сказал, что по своим идеологическим и теоретическим убеждениям марксиста он куда ближе к нам, чем к китайцам… и попросил меня твердо это уяснить, чтобы дать знать моим товарищам, что он является подлинным другом Советского Союза и ленинской партии».

«Гевара понимал, что его прозвище, «Че», стало отражением его личности. Во время нашей беседы у меня сложилось впечатление, будто он уже знал, что вошел в историю, историю национально-освободительного движения. Но ему хватало ума думать об этом без тщеславия, и он оставался нормальным человеком».

Хотя Че призывал к вооруженной борьбе и был источником беспокойства для некоторых товарищей Метуцова по Центральному Комитету, он сам отрицает, что все руководство СССР и лично Хрущев разделяли это беспокойство. «Был ли Советский Союз заинтересован в развитии всемирного революционного движения? Да. Так что было дурного в том, что Куба помогала этому делу, вносила свою лепту? Все шло в общую копилку».

Пока Метуцов и Че вели свою ночную беседу, Фидель готовился к ответному визиту в Советский Союз. 2 января 1964 г., в пятую годовщину революции и накануне своего отъезда, он выступил с пространным обращением к кубинскому народу.

Фидель, очевидно, многого ожидал от предстоящей поездки и уже готовился отступить от своего нейтралитета по вопросу китайско-советского спора и открыто поддержать внешнюю политику Москвы. Он с преувеличенным энтузиазмом говорил о будущем кубинской экономики и в восторженных тонах отзывался о партнерстве Кубы с Советским Союзом. Он несколько раз повторил, что Куба поддерживает политику мирного сосуществования и желает жить в мире с любой страной, какова бы ни была ее политическая система, в том числе и с Соединенными Штатами.

Его речь была явно рассчитана и на американских слушателей. Двумя месяцами ранее они с Кеннеди обменялись рядом осторожных сообщений, имевших целью «нормализацию» отношений, однако вскоре после этого Кеннеди был убит в Далласе. И теперь в своем обращении к народу Фидель четко дал понять, что он рассчитывает на продолжение переговоров с новым американским президентом, Линдоном Джонсоном.

Фидель получил от Москвы щедрое обещание закупить в течение шести лет двадцать четыре миллиона тонн кубинского сахара. Но взамен он подписал совместное советско-кубинское заявление, в котором Куба и СССР выражали неприятие раскольнической деятельности в рамках мирового коммунистического движения. Кроме того, Куба выказала готовность «сделать все необходимое для установления добрососедских отношений с Соединенными Штатами Америки, основанных на принципах мирного сосуществования». Хрущев высоко оценил эту новую позицию Кубы, которая должна была способствовать «укреплению мира и ослаблению международного напряжения».

По мнению Мориса Гальперина, американского политолога и экономиста, документ, подписанный Фиделем в Москве, был весьма двусмысленным. «Послание в адрес Соединенных Штатов – равно как и в адрес Латинской Америки – было следующим: Кастро решил искать компромисс с Вашингтоном, Хрущев дал на это свое согласие, и для Латинской Америки это означало, что Кастро готов отказаться от идеи всеобщей латиноамериканской революции ради договора с США».

Конечно, как и другие страстные заверения Фиделя, слова о поддержке идеи «мирного сосуществования» были не более чем хитрой уловкой необходимой для начала диалога с Вашингтоном. В тот момент кубинское оружие и кубинские кадры были напрямую задействованы в целом ряде конфликтов на территории Латинской Америки и по крайней мере в одном конфликте в Африке. Бойцы Мазетти рассекали джунгли Орана, партизанская колонна Эктора Бехара стремилась вторгнуться на территорию Перу, и всего за два месяца до того венесуэльские власти захватили груз из трехсот тонн оружия, отправленный с Кубы для местных партизан. Бывший начальник революционной полиции Эфихенио Амейхейрас и другие кубинские военные находились в Алжире, тайно помогая руководить вооруженным батальоном в пограничной войне, разгоревшейся между Алжиром и Марокко.

Для Че термин «мирное сосуществование» был абсолютно неприемлем, поскольку означал примирение с империалистической системой. Пока что он молчал, но нет сомнений в том, что его пути с Фиделем уже начали расходиться. Целью Фиделя было добиться кубинского экономического благосостояния и собственной долговечности как политика, и ради этого он готов был пойти на компромисс. А Че видел свою миссию в том, чтобы распространить социалистическую революцию за пределы Кубы. Близилось время покинуть остров. Его надежды были связаны с Хорхе Рикардо Мазетти, который должен был подготовить почву для этого решительного шага.

X

В феврале кубинский повстанец Альберто Кастельянос вернулся в «зону военных действий» из Кордовы. За месяц спокойной жизни в городе, где он хорошо питался и пил пиво, он набрал лишний вес и потерял форму. В ходе шестичасового перехода к партизанскому лагерю Кастельянос трижды падал в обморок. По прибытии же он узнал, что Мазетти решил перейти к активным действиям.

Однако за те месяцы, что прошли среди зеленых, залитых дождями лесов Орана, склонность Мазетти к авторитаризму приобрела угрожающие масштабы. Новой жертвой его преследования стал Генри Лернер, молодой студент-медик из Кордовы, прибывший в лагерь в ночь казни Адольфо «Пупи» Ротблата.

Лернер, так же как Ротблат, был евреем. Сын старого коммуниста, сам считавший себя «сталинистом», Лернер гордился собственным несгибаемым духом и силой своих убеждений. Однако замечания Мазетти в его адрес становились все более нелицеприятными, командир выбирал его для наиболее унизительных поручений, вследствие чего Лернер стал осознавать, что Мазетти считает его недостойным быть партизаном и старается пробить брешь в его самообладании.

Лернер пришел в отчаяние. Он был настроен на то, чтобы повиноваться приказам и уважать своего командира, и поэтому из кожи вон лез, стараясь безупречным исполнением всех указаний завоевать одобрение Мазетти. Но этого, похоже, было недостаточно.

На Рождество партизанам прислали из города целую гору деликатесов. После ужина Лернер сел, прислонившись к дереву, закурил сигарету и погрузился в ностальгические воспоминания. Его мысли обратились к семье и жене, которых он оставил в городе, и тут Мазетти подкрался к нему сзади и громко спросил: «Эй, о чем это ты думаешь?» Когда Лернер ответил, Мазетти промолвил: «Значит, планируешь дезертировать, да?»

Лернер понял, насколько серьезно его положение. Он уже слышал о Фусиладо, а Пупи и вовсе был казнен в день его приезда. С точки зрения Мазетти, одного подозрения в дезертирстве было достаточно, чтобы применить смертную казнь.

Лернер приватно поговорил с Бустосом и попросил у него помощи. Бустос вмешался и сказал Мазетти, что тот не прав: Лернер – надежный кадр, он предан делу и совсем не является потенциальным дезертиром. Он призвал Мазетти дать Лернеру шанс проявить себя, и Мазетти согласился. Он поручил Лернеру проследить за поведением двух других бойцов, которые, по его мнению, заслуживали наказания.

Одним из них был новичок по прозвищу Нардо. Настоящее его имя было Бернардо Гросвальд, он был банковским служащим из Кордовы, евреем по национальности. Суровые будни в джунглях давались ему тяжело, и он начал проявлять те же симптомы отчаяния, которые привели Пупи к его трагическому концу. Лернер вывел Нардо в его первый поход за пределы лагеря и в ходе общения понял, что юноша совершенно не представляет себе, во что ввязался.

Второй жертвой был «Грильо» Фронтини, фотограф по профессии, сын известного и влиятельного буэнос-айресского адвоката. Грильо координировал работу подполья в столице, но вел себя расточительно и небрежно с доверенными ему финансами организации. Мазетти приказал Бустосу арестовать его и доставить в горы для суда.

Он поместил обоих молодых людей под арест, и Лернеру было поручено провести с ними неделю в лесу и внимательно следить за их поведением. Он должен был попытаться определить, достойны они доверия или нет, и от его показаний зависело решение их судьбы.

Мазетти постоянно видел вокруг себя врагов. Его настроение было непредсказуемым. То он чувствовал эйфорию, то погружался в глубокую депрессию, которая могла длиться несколько дней.

Бустоса особенно волновала судьба Нардо. Он намеревался подыскать надежных людей, которые могли бы подержать Нардо у себя на ферме, пока его нельзя будет отпустить совсем. Мазетти обещал, что подождет.

Тем временем Пиринчо получил особое задание. С момента убийства Пупи он сильно переменился, запрятав глубоко внутрь все свои душевные муки. Завоевав полное доверие Мазетти, он добился позволения вернуться в Буэнос-Айрес. В Уругвай с Кубы как раз должна была прибыть крупная партия оружия, и Пиринчо предстояло привезти ее по Ла-Плате на яхте своей семьи.

Мазетти задумал новый план, и ему для этого требовалось оружие. Всеобщая конфедерация труда (ВКТ) Аргентины, огромная организация, в которой преобладающую роль играли перонисты, решила начать общенациональную забастовку против правительства Ильиа. Мазетти хотел снабдить оружием группу Бенгочеа и организовать серию скоординированных молниеносных атак против военных в зоне, где соединяются провинции Сальта и Тукуман. На фоне всеобщей забастовки НПА могла громко заявить о себе и в то же время продемонстрировать свою солидарность с рабочим движением Аргентины. Затем партизаны собирались уйти с места действий, передислоцировавшись в Анды, в паре сотен километров к югу; Мазетти уже провел рекогносцировку местности в поисках подходящих маршрутов к отступлению. Их резкое исчезновение должно было также сбить с толку правительственные силы безопасности, создав впечатление, что они обладают куда большей силой, чем на самом деле. Именно такую тактику с успехом применяли Фидель и Че на начальных стадиях войны в сьерре, и Мазетти намеревался последовать их примеру.

В феврале он попросил Бустоса связаться с Пиринчо и узнать, как обстоят дела с доставкой оружия. Бустос уехал в Буэнос-Айрес и договорился о встрече с Пиринчо. Но Пиринчо на нее не явился. Они договорились о новой встрече – и опять тот же результат. Наконец Пиринчо согласился встретиться с Бустосом на вокзале Бельграно. Когда Бустос прибыл на место, то увидел, что Пиринчо подстраховался, опасаясь, очевидно, что к нему могут применить «крайние меры». Он не только выбрал для встречи оживленное место, но был также в сопровождении нескольких друзей, которые сторожили выходы.

«Пиринчо сказал мне, что он согласен встретиться и дать объяснения именно мне, – вспоминает Бустос, – но не Сегундо. Он хотел объяснить мне, почему не вернулся, поскольку знал, что я пойму его. Он рассказал обо всем: о душевных страданиях, об утрате веры из-за убийства Пупи, о том, что он знает, что партизанское дело не замыкается на личности Сегундо, что он уважает это дело и хранит ему преданность. Он сказал: "Я хочу уехать отсюда. Я еду в Европу… Даю слово, я ничего никому не скажу"».