Текст книги "Маленький, большой"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 48 страниц)

Что бы еще прихватить?

Смоки размышлял, держа саквояж открытым: стебель ползучего растения или ожерелье, шляпа, тяжелая, как корона; мелок и ручка, дробовик, фляжка чая с ромом, снежинка. Книга о домах; книга о звездах; кольцо. Словно живая (и это глубоко ранило Смоки), ему представилась дорога между Медоубруком и Хайлендом, и Дейли Элис, какой она была в тот день – День, когда они вернулись из свадебного путешествия, когда он заблудился в лесу. Когда услышал от нее слово «защищены».

Смоки закрыл саквояж.

– Хорошо, – сказал он.

Потянув саквояж за кожаные ручки, Смоки убедился, что он тяжелый, но от этого почувствовал себя уверенней. Казалось, эта ноша сопровождала его всегда, без нее он потерял бы равновесие, не смог бы идти.

– Готов? – спросила Софи, стоявшая в дверях.

– Готов. Наверное.

Они вместе спустились по лестнице. В холле Смоки помедлил, чтобы нажать костяные кнопки выключателей и осветить вестибюль, веранды, подвал. Потом они вышли на улицу.

– А-а-а-а, – загудели все собравшиеся.

Из Парка, из сада, с веранд и партеров они стянулись к Лайлак, к фасаду дома, к деревянному крыльцу, напротив которого поросшая травой подъездная аллея вела к каменным воротным столбам, увенчанным рябыми, как апельсины, каменными шарами.

– Привет-привет, – сказал Смоки.

Навстречу ему двинулись улыбавшиеся дочери, – Тейси, Лили и Люси – а за ними их дети. Все встали и начали переглядываться. Одна Мардж Джунипер все так же сидела на ступеньках крыльца: ей не хотелось переступать ногами без надобности, поскольку у нее в запасе оставалось слишком мало шагов. Софи спросила Лайлак:

– Ты поведешь нас?

– Часть пути, – Лайлак стояла в центре компании, довольная, но немного робевшая. Она сама не знала, кто из них продержится до конца, и для счета у нее не хватало пальцев. – Часть пути.

– Туда? – спросила Софи, указывая на каменные столбы. Все повернулись и посмотрели в ту сторону. Затрещал первый сверчок. Голубой, постепенно зеленевший воздух Эджвуда прорезали стрижи. Испарения остывавшей земли окутали дымкой дорогу по ту сторону столбов.

Не в тот ли самый миг, подумал Смоки, не в тот ли самый миг, когда он впервые миновал эти столбы, пали на него чары, с тех пор его не отпускавшие? В руке, державшей саквояж, закололо, словно били тревогу колокольчики, но Смоки их не слышал.

– А это далеко? – спросили державшиеся за руки Бад и Блоссом.

В тот день – день, когда он впервые шагнул в дверь Эджвуда, чтобы – в определенном смысле – никогда оттуда не выйти.

Возможно. Но не исключено, что это произошло раньше или позднее. Разве можно вычислить тот день, когда в его жизнь вторглось первое волшебство или когда он сам, ни о чем не подозревая, на него наткнулся. Ведь за первым вскоре последовало второе, потом третье; они сменяли одно другое по собственному закону, каждое определялось предыдущим, и ни одно нельзя было выбросить. Сама попытка их распутать повлекла бы за собой новые чары. Так или иначе, они представляли собой не цепочку причин и следствий, а последовательное удаление оболочек, китайские шкатулки, вложенные одна в другую, причем чем дальше продвигаешься, тем больше они становятся. Напуганный перспективой бесконечных изменений, Смоки радовался тому, что некоторые вещи оставались прежними, и главной среди них была любовь Элис. Она и позвала его в путешествие, только она могла стронуть его с места, однако Смоки чувствовал, что она осталась позади. В то же время он нес ее с собой.

– Мы должны встретить собаку, – проговорила Софи, беря его за руку. – И пересечь реку.

Стоило Смоки сойти с крыльца, как в его сердце начало зарождаться нечто: то ли предчувствие, то ли намек на откровение.

Все взвалили на плечи сумки и прочее снаряжение и, вполголоса переговариваясь, двинулись по подъездной аллее. Но Смоки остановился, поскольку понял, что через эти ворота ему нет хода; он не может выйти тем же путем, которым вошел. Слишком много чар этому препятствовало. Ворота не были прежними воротами, и он тоже переменился.

– Долгий путь, – сказала Лайлак, увлекая мать за собой, – долгий-долгий путь.

С обеих сторон его опережали попутчики, нагруженные багажом, державшиеся за руки, но он встал как вкопанный. Он все еще хотел, все еще стремился вперед, но только не передвигал ноги.

В день венчания они с Дейли Элис ходили меж гостями, сидевшими на траве. Многие дарили им подарки, и все без исключения говорили «спасибо». Спасибо, потому что Смоки хотел, хотел взять на себя этот труд во всей его полноте; прожить свою жизнь ради других, в кого он даже по-настоящему не верил; тратить себя, чтобы довести до конца Повесть, в которой ему не было отведено роли. И вот он сделал это, и все еще хотел, но благодарить его не было смысла ни теперь, ни раньше. Ибо – подозревали они об этом или нет – Смоки знал, что Элис стояла бы в тот день рядом с ним перед алтарем даже в том случае, если бы они не выбрали его ей в супруги; воспротивилась бы их воле, не отреклась бы от него. Он в этом не сомневался.

Он обманул их. Происходившее сейчас не имело значения. Достигнет ли он того места, куда все направлялись, или нет, отправится в путешествие или останется дома – у него есть своя повесть. Он держал ее в руках. Пускай она кончится, пускай – все равно ее никто не отнимет. Смоки не мог идти туда же, куда и все, но это было неважно, поскольку он все время там был.

Но где же оно все-таки, то место, куда все идут?

– А, вижу, – сказал он, хотя с его уст не слетело ни единого звука. Нечто, зародившееся в его сердце, выросло еще больше; оно впустило внутрь потоки вечернего воздуха, стаю стрижей, пчел в кусте штокрозы. Оно ранило без боли и не хотело исчезать. Оно принимало в себя Софи и его дочерей, и его сына Оберона, а также многих умерших. Смоки знал, чем заканчивалась Повесть и кто там будет.

– Лицом к лицу, – проговорила Мардж Джунипер, опережая Смоки. – Лицом к лицу.

Но Смоки был теперь глух ко всему, кроме ветра Откровения, гулявшего в его груди. На этот раз он не станет бежать. В голубой сердцевине входившего в него Откровения он увидел Лайлак, которая, обернувшись, с любопытством на него смотрела, и понял по ее лицу, что прав.

Повесть была позади их. Туда они и путешествовали. Им нужно было сделать всего один шаг; они уже были там.

«Назад», – попытался он сказать, не способный повернуть сам; назад, старался крикнуть он, назад, туда, где стоит дом, освещенный, ждущий, Парк, и веранды, и сад за стеной, и дорожки, которые ведут в неведомую даль, и дверь в лето. Если он смог бы сейчас повернуть (а он не мог; это, правда, не имело значения, но не мог), то оказался бы перед летним домом, а там на балконе делала бы ему знаки Дейли Элис. Она спустила бы с плеч старый коричневый халат, показывая ему в тени листьев свою наготу. Дейли Элис, его невеста, Добрая Госпожа, богиня страны, расстилавшейся за ними. Они стояли на границе этой страны, страны под названием Повесть. Если бы Смоки мог добраться до каменных воротных столбов (но ему туда не добраться), оказалось бы, что он просто сворачивает с дороги, чтобы в них войти. День середины лета, пчелы в штокрозе, старая женщина на веранде перевертывает карты.

Поминки

Под полной луной, такой раздувшейся, что, казалось, вот-вот лопнет, Сильвия шла к дому, который как будто все больше отодвигался по мере ее приближения. Ей предстояло перебраться через каменную ограду и пройти буковую рощу, а в конце пересечь поток или громадную реку, стремительные воды которой сверкали в лунном свете золотой пеной. После долгих раздумий на берегу Сильвия соорудила из коры лодку, вместо паруса использовав широкий лист, вместо линей – паутину, а черпаком ей послужила чашечка желудя. Ее едва не затянуло в темное озеро, где река уходила под землю, но она добралась до дальнего берега. Сверху на Сильвию сурово взирал огромный, как собор, дом, темный тис нацелил на нее свои ветки, веранды с каменными колонками гнали ее прочь. А Оберон всегда говорил, что это будет светлый и радостный дом!

Подумав о том, что подойти к самым стенам ей не удастся никогда, а если все-таки удастся, то такой крохотулечкой, что недолго будет и затеряться в трещинах мощеной дорожки, Сильвия остановилась и прислушалась. Сквозь гудение жуков и крики козодоев откуда-то пробивалась музыка, торжественная, но Как-то исполненная радости, и Сильвия пошла на ее зов. Музыка росла, становилась не громче, но полней; вокруг Сильвии, в бархатной темноте подлеска, показались огни процессии; во всяком случае, это могли быть светлячки и ночные цветы, выстроившиеся в процессию, которая включала в себя и Сильвию. Удивляясь и чувствуя, как музыка переполняет ее сердце, она приблизилась к месту, куда направлялись огни, и прошла через порталы под взорами множества глаз, за ней наблюдавших. Она ступила на спящие цветы аллеи, которая вела к поляне, куда, в дополнение к многочисленным собравшимся, все прибывал и прибывал народ. Под цветущим деревом там стоял стол, накрытый белой скатертью; среди множества приготовленных стульев один из центральных предназначался ей. Но это был не пир, как она подумала, то есть не только пир, но и поминки.

Огорчаясь за тех, кто оплакивал смерть неизвестного ей человека, она долгое время робко стояла и прислушивалась к их тихим голосам. Подарок для Оберона она по-прежнему держала под мышкой. Один из сидевших в конце стола обернулся, наклонил свою черную шляпу, и его белые зубы приветственно сверкнули. Он поднял в честь Сильвии кубок и жестом пригласил ее подойти. Удивительно обрадованная тем, что видит его, она под многочисленными взглядами пробралась через толпу и обняла его, едва не плача.

– Привет, – сказала Сильвия. – При-ивет.

– Привет, – откликнулся Джордж. – Теперь все на месте.

Не разжимая объятий, Сильвия оглядела тесно обсаженный стол и десятки гостей, которые смеялись, плакали, осушали кубки. Некоторые из них были в коронах, иные в мехах и перьях; аист, или какая-то похожая птица, макал клюв в высокий кубок и неодобрительно глядел на свою соседку, ухмылявшуюся лису. Места Как-то хватало на всех.

– Что это за публика? – спросила Сильвия.

– Семья, – объяснил Джордж.

– Кто умер? – спросила Сильвия.

– Его отец. – Джордж указал на человека, который сидел, сгорбив спину, и закрывал лицо платком. В волосах его застрял зеленый лист. С глубоким вздохом человек обернулся. Три женщины, его соседки, подняли на Сильвию глаза, заулыбались ей, как своей знакомой, и стали его подталкивать, чтобы он тоже на нее посмотрел.

– Оберон, – произнесла Сильвия.

Все собравшиеся наблюдали за их встречей. Сильвия не могла произнести ни слова, а Оберон забыл все слова, которые мог бы произнести, поэтому они только взялись за руки. Ааааа-а, дружно выдохнули гости. Музыка сменилась; Сильвия улыбалась, и они громко приветствовали ее улыбку. Кто-то короновал пахучими белыми цветами Сильвию, а затем и Оберона, сняв цветочную гирлянду с рожкового дерева, под сенью которого стоял пиршественный стол. Гости поднимали кубки, выкрикивали тосты; повсюду раздавался смех. Музыка сменилась перезвоном. Смуглой рукой с кольцом Сильвия отерла слезы со щек своего принца.

Луна плыла к утру; пир перешел из поминок в свадьбу, началось разгулье. Гости вставали, чтобы потанцевать, а потом вновь подсаживались к столу.

– Я знала, что ты тут будешь, – проговорила Сильвия, – знала.

Безусловный дар

Неведение Оберона о предстоящей встрече с Сильвией растворилось в уверенности в том, что она теперь здесь.

– Я тоже знал, – заверил он. – Но почему как-то раньше, – (он не имел представления о том, когда это было – часы или века назад), – я позвал тебя, а ты не остановилась, не обернулась?

– Разве? Ты меня звал?

– Да. Я тебя видел. Ты шла прочь. Я позвал: «Сильвия!»

– Сильвия? – она окинула его веселым изумленным взглядом. – О! – произнесла она наконец. – О Сильвия! Ну да, я забыла. Потому что это было так давно. Потому что здесь никто меня так не называл. Никогда.

– А как они тебя называют?

Другим именем. Прозвищем, которое у меня было в детстве.

– Каким?

Она сказала.

Он удивленно присвистнул.

Глядя в его лицо, она рассмеялась. Налила в его кубок пенистый напиток и предложила ему. Он выпил.

– Послушай, – сказала она. – Я хочу узнать обо всех твоих приключениях. Всех-всех. А ты хочешь узнать о моих?

Всех-всех, думал Оберон, пока медовая жидкость, которую он проглотил, смывала всякие догадки о том, каковы могли быть эти приключения. Казалось, они еще предстоят и он будет в них участвовать. Принц и принцесса: Дикий Лес. Выходит, она все время пробыла здесь, в этом королевстве, их королевстве? А он? Так или иначе, какие он пережил приключения? Они исчезали, съеживаясь в жалкие обрывки, пока он о них думал, делались туманными и нереальными, как мрачное будущее, при том, что будущее раскрывалось перед ним наподобие прошлого.

– Я должен был знать, – сказал он со смехом. – Должен был знать.

– Да, – кивнула она. – Это только начало. Увидишь.

Не одна история, нет, не одна история с одним концом, а тысяча историй, в которых концом и не пахнет, которые едва начались. Потом ее увлекли от него смеявшиеся танцоры, и он смотрел ей вслед. Много рук тянулось к ней, много созданий теснилось у ее проворных ног, и на всех она смотрела с открытой улыбкой. Он пил, воспламеняясь, ноги зудели от желания научиться шутовскому хороводу. Рассматривая ее, он гадал, способна ли она по-прежнему причинять ему боль. Он тронул подарок, который она во время пира водрузила ему на лоб: пару красивых, широких, остроконечных, изысканно загнутых назад рогов, тяжелых и нарядных, как корона, и стал думать о них. Любовь не была доброй, не всегда была доброй; едкая по своей природе, она сжигала доброту так же, как сжигала горе. Они были младенцами у власти, он и она, но они будут расти; их ссоры станут затемнять луну и, как осенние бури, рассеивать напуганную живность; так будет или так давно было – неважно.

Неважно, неважно. Ее тетка была колдуньей, но его сестры – царицами воздуха и тьмы; их дары помогли ему когда-то и помогут снова. Оберон унаследовал беспомощность отца, но мог набраться силы, коснувшись матери… Словно листая бесконечный сборник романтических повествований, давно уже прочитанных, он видел тысячи ее детей, поколения и поколения, и большинству он приходился отцом. Он терял с ними связь, при встрече не узнавал, любил их, спал с ними, вступал с ними в борьбу, забывал их. Да! Не один десяток летописцев затупит перья об их истории и производные от их историй: скучные, веселые или грустные; их пиры, балы, маскарады и ссоры, старинное проклятие, на него наложенное, и ее поцелуй, снявший чары, их долгие расставания, ее исчезновения и маскарады (старуха, замок, птица – он вспоминал многое, но не все), их новые встречи и слияния, нежные или похотливые. Это будет зрелище для всех, бесконечное «а потом». Он рассмеялся зычным смехом, когда увидел, как это будет, ибо, в конце концов, он имел к этому дар, безусловный дар.

– Видишь? – проговорило черное рожковое дерево, нависавшее над пиршественным столом (с него были взяты цветы, которые украсили рогатую голову Оберона). – Видишь? Да, лишь смелому наградой красота.

Она неподалеку, она под боком

Танец завихрялся вокруг принца с принцессой, рисуя широкий круг на росистой траве. Светляки, повинуясь персту Лайлак, выстроились к рассвету в большой круг, колесо, крутившееся в густой тьме. А-а-а-а, выдохнули гости.

– Это только начало, – сказала Лайлак матери. – Увидишь. В точности как я тебе рассказывала.

– Да, но, Лайлак, ты же знаешь, что лгала. Про мирный договор. Про то, чтобы встретиться с ними лицом к лицу.

Поставив локоть на замусоренный стол и опершись щекой о ладонь, Лайлак улыбнулась матери.

– Разве? – спросила она, словно ничего не помнила.

– Лицом к лицу, – повторила Софи, оглядывая широкий стол. Как много гостей здесь присутствовало? Она бы их сосчитала, но они перемещались, а некоторые уже исчезли в искристой тьме. Иные, как она думала, проникли сюда без приглашения: вот та лисица и, быть может, тот угрюмый аист, и определенно этот неуклюжий жук-олень, который шатался меж опрокинутых чаш, выставляя напоказ свои рога. Так или иначе, чтобы знать количество гостей, она не нуждалась в подсчете. Вот только…

– А где же Элис? – спросила она вслух. – Элис должна быть здесь.

Она неподалеку, она под боком, пропели ее Малыши Бризы, блуждая среди гостей. Софи вздрогнула, подумав о горе Элис. Музыка вновь сменилась, на сборище сошли печать и тишина.

– Сюда, крапивник и малиновка, – распорядилось рожковое дерево, роняя на пиршественный стол белые лепестки, похожие на слезы. – И Дьюка прочь гоните, он людям враг.

Бризы, сменившиеся утренним ветром, сдули музыку.

– Окончен праздник, – вздохнуло рожковое дерево.

Белая рука Элис, как облака, скрыла опечаленную луну, и небо сделалось голубым. Жук-олень свалился с края стола, божья коровка полетела домой, светляки опрокинули свои факелы. Чаши и тарелки лежали раскиданные, подобно листьям, на виду у рассвета.

Вернувшись с похорон (где они проходили, было известно только ей), Дейли Элис явилась среди них как рассветный луч, в слезах, подобных благоуханной росе. При виде ее гости изумились, сглотнули потихоньку слезу и начали прощаться, но ни один из них не говорил впоследствии, что на прощанье она не одарила их улыбкой и благословением. Они вздыхали, некоторые зевали, прощались за руку и по двое, по трое отправлялись туда, куда она их посылала: к скалам, полям, рекам и лесам, во все уголки земли – их нового королевства.

Затем Элис, волоча за собой по искрившимся травам влажный подол, прогуливалась в одиночестве там, где на мокрой земле был виден темный круг, который оставили за собой танцоры. Она думала о том, что было бы, если бы она могла отдать ему этот летний день, один-единственный. Но ему бы это не понравилось, да и в любом случае это было невозможно. Взамен она решила сделать то, что было в ее власти: превратить этот день в праздник, не знающий себе равных по блеску, с таким новым утром и такими нескончаемыми дневными часами, что весь мир навсегда его запомнит.

Давным-давно

Огни Эджвуда, которые зажег перед уходом Смоки, днем померкли, но следующей ночью воссияли снова, и это повторялось затем каждую ночь. Дождь и ветер проникали внутрь через окна, которые забыли закрыть; летние бури пятнали занавески и ковры, оставляли брызги на обоях, прижимали дверцы стенных шкафов. Мошки и жуки находили дырки в защитных сетках и умирали счастливыми в единении с горящими лампочками или не умирали, а производили потомство в коврах и гобеленах. Пришла осень, хотя ее не ждали, считая мифом или недостоверным слухом; опавшие листья скапливались на верандах, ветром их задувало внутрь через дверь холла, которая, не запертая на задвижку, беспомощно хлопала, пока не сорвалась с петли, окончательно перестав служить преградой. В кухню забрались мыши; кошки, в поисках лучшего места, облюбовали себе кладовую, которую навещали также и белки – они проникли в дом позже и угнездились в затхлых кроватях. Но «оррери» все еще вращалась, бессмысленно и весело вертелась, и дом все так же светился огнями, как маяк или вход в бальный зал. Зимой он искрился, как ледяной дворец, комнаты заносило снегом, на холодных трубах громоздились сугробы. Лампочка над крыльцом погасла.

О том, что существует на свете такой дом: освещенный, открытый и пустой, сочинялись в те дни сказки.

Рассказывались и другие сказки. Люди все время перемешались и не желали слушать ничего, кроме сказок, верили только сказкам, потому что уж очень трудной была жизнь. Сказка об освещенном доме в четыре этажа, с семью трубами, тремястами шестьюдесятью пятью лестницами, пятьюдесятью двумя дверьми, пропутешествовала в дальние края. В те дни все были путешественниками. Она встретилась с другой сказкой, сказкой о мире где-то еще и о семействе, членов которого многие знали по именам. Оно обитало в большом доме, наполненном бедами и радостями, которые вначале казались бесконечными, но потом окончились, прекратились. Для тех, кто сроднился с этой семьей, как со своей собственной, две сказки сливались в одну. Дом можно было найти. Весной перегорели лампочки в подвале и одна в музыкальной комнате.

Народ перемешался; сказки начинались во сне, рассказывались неумными актерами для глупых слушателей, потом глохли. Сказки возвращались в сон, потом наполняли весь день, рассказывались и пересказывались. Люди знали, что существует дом, сделанный из времени, и многие отправлялись на его поиски.

Его можно было найти. Он существовал: в конце запущенной подъездной аллеи, под ласковым дождем; он никогда не оправдывал ожиданий и, после сколь угодно долгих поисков, возникал всегда неожиданно, пусть и в сиянии огней. Крыльцо с осевшими ступенями, чтобы подняться к двери, дверь, чтобы войти внутрь. Мелкая живность, считавшая дом своим, поскольку долгое время делила его только с ветром и непогодой. В библиотеке на полу, около одного из кресел, лицом вниз – открытая на определенной странице книга, тяжелая, переломанная в корешке, покоробленная сыростью. Множество других комнат, в их окнах – мокнувший под дождем сад, Парк, вековые деревья, ко всему равнодушные и только все больше старевшие.

И – на выбор – изобилие дверей, перекрестье коридоров, каждый из которых вел прочь, каждый заканчивался дверью на улицу. Рано наступает вечер, а с ним забывается, какой ход ведет внутрь, а какой наружу.

Выбери дверь, сделай шаг. Из сырой почвы выросли грибы, заполонив собой огражденный стеною сад. У самой земли, в тени растений, тоже огни, дверь в стене открыта, серебряные нити дождя висят над Парком, через который сейчас беспрепятственно проникает взор. Чья это там гуляет собака?

Подобно продолжительным жизням, подошедшим к неизбежному концу, одна за другой перегорели лампы. Остался темный дом, когда-то состоявший из времени, а теперь из погоды, и все труднее его найти, вот уже совсем невозможно, и даже во сне увидеть не так легко, как в ту пору, когда он сиял огнями. Сказки живут дольше, но для этого они должны сделаться всего лишь сказками. Как бы то ни было, произошло это давным-давно; мир, как мы теперь знаем, – такой, каков он есть, и не иной; если и было прежде время ходов, дверей, открытых границ и множества пересечений, то теперь оно прошло. Мир состарился. Даже погода нынче не та, какая нам ясно вспоминается из прошлого; не будет уже ни прежних летних дней, ни таких же белых облаков, ни такой душистой травы, ни тени, такой глубокой и полной обещаний, – всего того, что рисует нам память, что было когда-то давным-давно.