Текст книги "Маленький, большой"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 48 страниц)

Кроме того, освещенный дом проще найти, огни помогут сориентироваться тому, кто заблудится или будет возвращаться домой в новолуние.

Смоки перевернул тяжелую страницу.

Здесь содержалась жуткая идея какого-то мстительного спирита. Конечно, после смерти нас ждет не ад, а подъем с Уровня на Уровень. Вечных мук не будет, но продвижение может оказаться сложным, по крайней мере длительным. Перевоспитание для неподатливых или тупых душ. Это было великодушно, однако горе скептикам: по мысли автора, те, кто отказывается видеть свет в этой жизни, проявят такое же упрямство или окажутся слепы и в будущей; они обречены вечно и одиноко странствовать в холодной темноте, думая, что кроме нее ничего нет, в то время как вокруг, неведомо для них, будут веселиться сонмы святых, бить фонтаны, расцветать цветы, кружиться сферы, вершить свои труды души великих умерших.

Одиночество.

Было ясно, что он не сможет отправиться туда, куда призваны остальные, если его желание по силе не сравняется с верой. Но как желать иного мира, отличного от этого? Вновь и вновь он изучал описания в «Архитектуре», но не находил убедительных свидетельств того, что Там он найдет мир, подобный тому, в котором жил: такой же богатый, бесконечно странный и в то же время бесконечно знакомый.

Там всегда Весна, но ему хотелось еще и зимы, пасмурных дней и дождя. Он желал всего без изъятия: своего очага, долгих воспоминаний и тех событий, которые их породили, своих маленьких удовольствий и огорчений тоже. Он желал смерти, о которой в последнее время частенько размышлял, и места среди других, кого сам когда-то предал земле.

Смоки поднял взгляд. В оконном стекле, среди созвездия отраженных лампочек, поднялась луна. Это был не более чем месяц, хрупкий и белый. Когда луна сделается полной, в день середины лета, они отправляются.

Рай. Мир где-то еще.

На самом деле Смоки ничего не имел против того, что рассказывается некая длинная Повесть, примирился даже с тем, что в нее кто-то вплел его жизнь; ему хотелось только, чтобы Повесть продолжалась, не останавливалась, чтобы ее неведомые рассказчики бормотали без конца, усыпили его своими чуть слышными анекдотами и сопровождали бы своим говором его могильный сон. Он не желал, чтобы его дергали, ошеломляли высшими выводами, печальными и страшными, к которым он был не готов. И еще он не желал, чтобы у него отнимали его жену.

Смоки не желал, чтобы его уводили в другой мир, недоступный его воображению; в некий маленький мир, который не может быть таким большим, как этот.

Может, шепнул пролетавший мимо ветерок.

Тот мир не может содержать в себе все времена года в их полноте, все радости, все печали. Не может содержать в себе историю его пяти чувств и все то, что они узнали.

Может, шепнул ветер.

Он не вместит и того, что составляло его мир, не говоря уже о большем.

Больше, шепнул Ветер, больше, много больше.

Смоки поднял глаза. Занавески на окне пошевелились.

– Элис? – спросил он.

Уронив тяжелую книгу на пол, Смоки встал. Подошел к высокому окну и выглянул наружу. Обнесенный стеной сад был темным вестибюлем, за открытой дверью в стене открывался залитый лунным светом дерн и туманный вечер.

Онадалеко, она там, произнес Ветерок.

– Элис?

Она неподалеку, она под боком, произнес другой ветер; но Смоки не узнал тень, которая, как ему почудилось, устремилась ему навстречу через сад, заполненный ветром и темнотой. Он долго стоял, всматриваясь в ночь, как в лицо, словно ожидая услышать ее голос, который многое объяснит. Он надеялся на это, но не услышал ничего, кроме имени, произнесенного, быть может, им же самим.

Луна скрылась за крышей. Смоки медленно поднялся в свою спальню. Когда луна села и бледные рожки обозначили то место, где должно было вскоре встать сонливое солнце, Смоки пробудился, чувствуя, как бывает с теми, кто страдает бессонницей, что ни минуты не спал. Он надел на себя старый обтрепанный халат с тесьмой на манжетах и карманах, и вскарабкался в верхний этаж, по пути включив в холле бра, которое кто-то, не подумав, отключил.

Освещенная сиянием планет и утренней зарей, бессонная система казалась недвижной, вроде утренней звезды, которая виднелась снаружи, в круглом окне; и все же она двигалась. Наблюдая за ней, Смоки вспоминал ту ночь, когда он при свете лампы определял по эфемеридам градусы, минуты и секунды восхождения планет и, установив последнюю луну Юпитера, уловил бесконечно малую дрожь ее ускорения. И услышал, как первый из стальных крокетных шаров без посторонней помощи падает в подставленную ладонь нелепого неравновесного колеса. Спасен. Он вспомнил это чувство.

Смоки положил руку на черный корпус, где находилось колесо, и ощутил тиканье более размеренное, чем биение собственного сердца, и более упорное, и вообще более устойчивое. Он рывком распахнул круглое окошко, впуская внутрь веселую волну птичьего пения, и устремил взгляд поверх черепичной крыши. Еще один хороший денек. Такие выдаются не часто. С этой высоты, отметил он, открывается далекий вид на юг; можно разглядеть и колокольню в Медоубруке, и крыши Плейнфилда. Между ними зеленые массивы лесов под пленкой тумана, за городами леса сгущаются, переходя в Дикий Лес, на краю которого стоит Эджвуд. Делаясь все глуше и глуше, она тянется на юг, далеко за горизонт.

Лишь смелому

Они дошли до сердца лесов, но это было покинутое королевство. Они не приблизились ни к какому Парламенту, не приблизились и к той, кого Оберон искал, но чье имя забыл.

– Как далеко можно зайти в лес? – спросил Фред.

Оберон знал ответ.

– Только до середины. Потом ты идешь уже из леса.

– Со здешним лесом не так, – проговорил Фред. Шаги его замедлились, на подошвы налипал мох и кишащая червями почва. Он крепче утверждался на земле.

– Куда? – спросил Оберон. Отсюда все пути сливались в один.

Он видел ее, видел не однажды: она мелькала вдали ярким пятном среди темных опасностей леса; судя по всему, она чувствовала себя здесь как дома. Как-то она стояла одна, задумавшись, в тигрово-полосатой тени (он почти готов был поклясться, что это она), в другой раз спешила прочь в сопровождении жавшихся к ее ногам маленьких существ; на Оберона она не оглянулась, но зато его заметил один из ее спутников, с острыми ушками, желтыми глазами и бессмысленной улыбкой зверька. Она неизменно спешила куда-то еще, а он, пытаясь ее догнать, всякий раз упускал из виду.

Он бы позвал ее, если бы не забыл имя. Чтобы подстегнуть свою память, он называл буквы алфавита, но они оборачивались мокрым мхом, пышным папоротником, раковиной улитки, копытцем фавна; все звуки, казалось, взывали к ней, но не называли ее имени. И потому она исчезала, не заметив его, и он только углублялся и углублялся.

Теперь Оберон достиг центра, но и там не обнаружил ее – каково бы ни было ее имя.

Смуглые груди? Что-то смуглое. Лавр или паутина, что-то вроде этого; фиалка или что-то, начинающееся с си: сирень или синица.

– Ну вот, – заявил Фред Сэвидж, – похоже, дальше я не пойду. – Его пончо сделалось заскорузлым и рваным, штанины превратились в лохмотья, из ветхих галош торчали пальцы. Он попробовал оторвать ногу от земли, но не смог. Голые пальцы зарылись в почву.

– Подожди, – сказал Оберон.

– Ничего не поделаешь. Дрозды в волосах моих свили гнездо. Недурно. О'кей.

– Пойдем. Без тебя я не смогу.

– Иду-иду, – отозвался Фред, покрываясь побегами. – Всё иду, всё веду. Только с места не схожу. – Меж его больших, укоренившихся в земле пальцев выскочили внезапно полчища бурых грибов. Оберон перевел взгляд выше, еще выше. Суставы пальцев удваивались, утраивались, дробились на сотни отростков. – Эй, парень. День напролет глядеть на Господа Бога, понимаешь? Мне бы уловить луч-другой, ты уж на меня не серчай. – Его лицо запрокинулось назад, исчезая в стволе, тысячи зеленых пальцев потянулись к верхушкам деревьев. Оберон схватился за ствол.

– Нет, – взмолился он, – черт возьми, нет.

Он беспомощно сел у ног Фреда. Теперь он уж точно пропал. Какое же дурацкое, дурацкое безумство желаний привело его сюда, где ее нет, в это ничье княжество, где она никогда не была, где он забыл о ней все, кроме своей к ней тяги. Оберон в отчаянии спрятал голову в ладонях.

– Эй, – произнесло дерево деревянным голосом. – Эй, да будет тебе. Я дам совет. Послушай.

Оберон вскинул голову.

– Лишь смелому, – произнес Фред, – да, лишь смелому наградой красота.

Оберон стоял неподвижно. Слезы проделали две дорожки на его грязных щеках.

– Порядок, – сказал он.

Пригладил себе волосы, сбрасывая сухие листья. Оберон тоже одичал, как будто всю жизнь прожил в лесу; его манжеты покрылись плесенью, борода была испачкана соком ягод, в карманы заползли гусеницы. Запустел.

Придется начинать все сначала, только и всего. Храбрым Оберон не был, но имел в заначке хитрости. Чему-то ведь он учился? Нужно овладеть ситуацией, оседлать ее. Если это ничье княжество, то надо бы возвести себя на его престол. Придумать бы только как, и тогда все уладится. Как?

Положись на разум. Нужно думать. Требуется упорядочить окружающий беспорядок. Нужно определить свое местоположение, составить список, все пронумеровать и расставить по ранжиру. Прежде всего, необходимо создать в глубине леса такое место, находясь в котором он знал, где находится и что к чему; затем ему, наверное, удалось бы вспомнить, кто он, пребывающий на престоле и в центре, а там уже стало бы ясно, что делать дальше. Ему предстоит Как-то повернуть назад и начать все сначала.

Он огляделся, пытаясь определить, какой из путей ведет обратно.

Может, все, а может, и ни один. Оберон устало всмотрелся в зеленые, пестревшие цветами аллеи. Он не сомневался в одном: та дорога, которая, судя по виду, уж точно ведет прочь отсюда, будет потихоньку поворачивать и поворачивать, пока не выйдет туда же, откуда началась. Лес выжидающе, иронически молчал, лишь в редких выкриках птиц слышались вопросы.

Оберон уселся вместо престола на упавший ствол. Впереди, в центре поляны, среди травы и фиалок, он воздвиг небольшой каменный сарай или павильон, стены которого глядели на север, юг, восток и запад. Каждый фасад Оберон связал с определенным временем года: зимой, летом, весной и осенью. От павильона расходились хитрые кривые дорожки. Оберон замостил их гравием и выложил края камнями, окрашенными в белый цвет. Он соединил дорожками статуи, обелиск, птичий домик, арочный мостик, грядки с тюльпанами и краснодневом. Все это он заключил в большую четырехугольную ограду из чугуна, столбы ограды увенчал стрелками и приделал четверо запертых ворот для входа и выхода.

Ну вот. Отсюда был слышен, хотя и слабо, шум уличного движения. Оберон осторожно перевел взгляд: по ту сторону ограды находилось классическое здание суда со статуями законодателей по краю крыши. Вместе с весенним воздухом в ноздри Оберона проник какой-то едкий запах. Теперь нужно было только обойти созданное им пространство в строгом порядке, часть за частью, и у каждой потребовать оставленные там части Сильвии.

Чьи части?

Парк дрогнул, уходя в нереальность, но Оберон вернул его обратно. Только без спешки, без резких движений. Сначала первое место, за ним второе. Если не сделать все как полагается, никогда не узнаешь конец истории: нашел он ее и привел обратно (куда?), потерял навсегда или произошло (происходит, произойдет?) что-то еще. Оберон начал опять: номер первый, за ним второй.

Нет, бесполезно. Как только ему пришла мысль держать ее в таком месте, словно принцессу в башне? Она убежала, у нее ведь есть собственные хитрости, Что можно было составить из этих собранных в мешок воспоминаний? Ее? Как бы не так. Со временем они еще больше измялись, полиняли и обтрепались. От них не было никакого проку. Оберон поднялся с парковой скамейки, нащупывая в кармане ключ, чтобы выйти за ворота. Маленькие девочки, игравшие в камешки на обочине тропинки, настороженно наблюдали, пока он выбирал выход.

Запоры. Сплошные запоры, думал он, вставляя ключ в скважину, весь этот проклятый город состоит из одних запоров. Ряды, пучки, букеты запоров, навешенные на двери, карманы, отягощенные ключами, как грехами, чтобы эти запоры открывать и вновь закрывать. Он отворил тяжелые ворота, распахнув их, как дверь темницы. К воротному столбу из рустованного красного камня была приделана табличка с надписью: Маус Дринкуотер Стоун 1900. От ворот вела улица: сперва квартал стандартных домиков, стена к стене, а далее, в направлении городских окраин, слабо различимые замки, каждый на своем участке, старые и мощные, скребущие небо, среди дыма и шума.

Оберон пошел по улице. Мимо спешили прохожие, каждый знал, куда идет, Оберон же шагал бесцельно и медленно. Впереди, из боковой улочки, вывернула Сильвия с пакетом под мышкой и, быстро переступая обутыми в ботинки ногами, двинулась к окраине города.

Маленькая, одинокая, но уверенно себя чувствующая в своем королевстве, среди уличной суеты. И его королевстве тоже. Ее уход: она все еще торопилась прочь, а Оберон отставал. Но на сей раз он шел в нужном направлении. Оберон открыл рот, и оттуда вылетело ее имя. Оно вертелось у него на кончике языка.

– Сильвия, – позвал он.

Совсем рядом

Она услышала оклик и как будто узнала имя. Замедлив шаги, она мимолетно повернула голову, но не обернулась; имя было ей знакомо откуда-то, когда-то. Не выкрикнула ли его птица, призывая подружку? Вскинув голову, она осмотрела пронизанную солнцем листву. Или это бурундук зовет друзей или родню? Зверек пробежал по узловатым коленям дуба, замер, оглянулся на нее. Маленькая, одинокая, но уверенная, она пошла дальше под высокими деревьями, босые ноги проворно ступали меж цветов.

Она шла далеко и быстро; крылья, которые она вырастила, не были крыльями, но несли ее вперед. Она не останавливалась и не отвлекалась, хотя по пути являлись соблазны и немало тварей призывало ее подождать. «Потом, потом», – говорила она и спешила дальше. Дорога развертывалась перед ней день за днем, ночь за ночью.

«Он идет, – думала она. – Знаю, он будет здесь, будет; может, он меня не вспомнит, но я напомню, он увидит». Предназначенный ему подарок, который она выбрала после долгих размышлений, она несла под мышкой, не доверив никому другому, хотя многие предлагали свои услуги.

А если он не придет?

Нет, он явится; что за пир без него, а пир был ей обещан; там будут все, и она, конечно, принадлежит к приглашенным. Лучшее место, самые лакомые кусочки; она будет класть ему в рот лучшие куски, только чтобы посмотреть ему в лицо. Как же он удивится! Он изменился? Да, но она его узнает. Она не сомневалась.

Ночь поторапливала ее. Луна поднималась в небе, прибывала и мигала ей: званый вечер. Где она теперь? Остановившись, она прислушалась к голосу леса. Близко, близко. Место ей незнакомо, а это знак. Она не хотела идти дальше без твердых ориентиров и словесных указаний. Приглашение было недвусмысленным и дополнений не требовало, и все же. Она взобралась на верхушку высокого дерева и оглядела лунное пространство.

Она находилась на опушке леса. Ночные ветерки бродили в кронах, раздвигая листья. Вдали, или вблизи, или вдали и вблизи одновременно, – во всяком случае, за городскими крышами и залитой лунным светом колокольней – она увидела дом: сиявший огнями, без единого темного окошка. Она была совсем рядом.

Той же ночью миссис Андерхилл в последний раз осмотрела свой темный опрятный домик и убедилась, что все в порядке. Она вышла на улицу и, потянув дверь, захлопнула ее; вгляделась в диск луны; извлекла из глубокого кармана железный ключ, заперла дом и сунула ключ под коврик.

Посторонись, посторонись

Посторонись, посторонись, думала миссис Андерхилл; посторонись. Все теперь принадлежало им. Пир был сервирован по всем правилам, причем очень красиво. Она почти желала тоже на нем присутствовать. Но теперь явился наконец старый король; он усядется на свой высокий трон (где этот трон стоял, она могла только догадываться), и ей нечего будет больше делать.

Человек, известный как Рассел Айгенблик, задал ей, когда сошел, один-единственный вопрос:

– Почему?

– Почему, почему, – отозвалась миссис Андерхилл, – ну вот еще, почему. А почему существуют в мире три пола, когда один из них лишний? Почему снов бывает двадцать четыре вида, а не двадцать пять? Почему число божьих коровок на земле всегда четное – а нечетное чем хуже? А почему не быть четным числу видимых звезд, меж тем как оно нечетное? Необходимо было раскрыть двери, разломать треснувшие стены – понадобился клин, и ты стал клином. Приход весны нужно было предварить зимой, и ты стал зимой. Почему? А почему мир такой, какой есть, а не иной? Если бы ты знал ответы, то не был бы здесь и не задавал вопросов. А теперь успокойся. Мантия и корона при тебе? Все тебя устраивает, хотя бы в основных чертах? Правь разумно и справедливо; я знаю, ты будешь долго править. Пожелай им всем от меня всего хорошего осенью, когда они явятся выразить тебе почтение, и пожалуйста, пожалуйста, не задавай сложных вопросов, за много лет они и так выслушали их достаточно.

И это все? Миссис Андерхилл осмотрелась. Имущество она успела упаковать, свои гигантские сундуки и корзины отправила вперед, с сильными и молодыми. Ключи оставила? Да, под ковриком, только что. Память никуда. Ну что ж, все?

Ага, подумала она, осталось еще одно дело.

Пойти или остаться

– Отправляемся, – сказала миссис Андерхилл на рассвете, стоя на краю скалы, полуостровом вдававшейся в лесное озерцо, куда с неумолчной песней низвергался водопад.

На поверхности озерца дробились пятна лунного света, плавали, крутясь в водоворотах, свежие листья и цветы. На зов миссис Андерхилл медленно выплыла большая белая форель, без пятнышка или полоски.

– Отправляемся? – переспросила рыба.

– Ты можешь пойти или остаться. Ты так долго пробыл по эту сторону истории, что теперь можешь сам решать.

Форель встревоженно молчала. В конце концов, миссис Андерхилл, устав созерцать ее печально выпученные глаза, рявкнула:

– Ну?

– Я остаюсь, – быстро проговорила рыба.

– Отлично, – кивнула миссис Андерхилл, которую очень удивил бы другой ответ. – Скоро сюда придет молодая девушка (правда, это сейчас старая-престарая дама, но неважно, ты знал ее девушкой) и посмотрит в озеро. Это как раз та, которую ты так долго ждал, и ее не обманет твой облик: она посмотрит в озеро и произнесет слова, которые тебя освободят.

– Правда? – спросил Дедушка Форель.

– Да.

– Почему?

– Ради любви, старый дурень. – Миссис Андерхилл с такой силой стукнула палкой по скале, что та треснула и на всколыхнувшуюся поверхность озерца пала гранитная пыль: – Потому что история закончилась.

– О, значит, конец?

– Да. Конец.

– А нельзя ли мне, – спросил Дедушка Форель, – остаться таким, как сейчас?

Миссис Андерхилл наклонилась, изучая туманную серебристую тень в озере.

– Как сейчас?

– Ну да. Я привык. А ту девушку я вовсе не помню.

– Нет, – поразмыслив, сказала миссис Андерхилл. – Нет, вряд ли это возможно. Не представляю себе. – Она выпрямилась. – Уговор дороже денег. Я тут ни причем, – Миссис Андерхилл отвернулась.

Дедушка Форель, унося в сердце страх, нырнул в увешанное водорослями укромное местечко. В памяти, против его воли, быстро проносились картины. Она; но которая из них? И как от нее спрятаться, когда она явится не с приказаниями, не с вопросами, а со словами, теми единственными словами (Дедушка Форель охотно бы зажмурился, если бы имел веки), которые тронут его холодное сердце? И все же он не мог уйти; наступило лето, а с ним явились мириады насекомых; весенние ливни отшумели, и озерцо снова сделалось прежним привычным домом. Он не уйдет. Он тревожно заплескал плавниками, почти чувствуя тонкой кожей волнения, без которых обходился уже не один десяток лет. Он глубже занырнул в норку, надеясь, что в ней его никто не обнаружит, но не очень в это веря.

– Пора, – сказала миссис Андерхилл, со всех сторон объятая рассветом. – Пора.

– Пора, – повторили на разные голоса ее дети, рядом и вдали. Те, кто был поблизости, собрались и жались к ее юбкам; поднеся ладонь ко лбу, миссис Андерхилл стала высматривать остальных, уже отправившихся в путь: по долине, навстречу рассвету, тянулись караваны, конец вереницы, утончаясь, терялся вдали. К локтю миссис Андерхилл прикоснулся мистер Вудз.

– Дальний путь, – сказал он, – очень дальний путь.

Да, подумала она, путь будет дальним; более дальним, хотя не таким трудным, как путь тех, кто последовал за ней сюда, потому что она, по крайней мере, знала дорогу. Встретятся и источники, чтобы освежиться и ей, и всем остальным; встретятся и обширные земли, о которых она так часто мечтала.

Не сразу удалось взгромоздить старого Принца на страдавшего запалом скакуна, но, оказавшись наконец в седле, тот бессильно взмахнул рукой и в ответ грянул гром приветствий. Война была окончена, более того – забыта, и они победили. Опираясь на палку, миссис Андерхилл тронула поводья. Все отправились в путь.

Не пойду

Как знала Софи, это был самый длинный день в году, но с какой стати он назывался днем середины лета, если лето еще только начиналось? Возможно, потому, что в этот день лето впервые представлялось бесконечным; казалось, будто у него не было начала и не будет конца; о других временах года невозможно было и помыслить. Даже щелчок пружины и стук двери холла, которую Софи, войдя, за собой закрыла, а также летний запах в вестибюле уже стали привычными и нисколько не удивляли.

А ведь это лето могло не наступить вовсе. Оно пришло благодаря Дейли Элис – Софи в этом не сомневалась. Это Дейли Элис спасла его своей храбростью – тем, что отправилась первой; она присмотрела, чтобы этот день был явлен на свет. Поэтому он казался таким хрупким и условным, но он был не менее реален, чем любой другой летний день, пережитый Софи. Наверное, это был единственный реальный летний день с самого ее детства; он оживил ее и тоже сделал храброй. Раньше она не находила в себе храбрости, но теперь чувствовала, что, подобно Элис, способна быть храброй и должна. Поскольку сегодня они отправляются.

В этот день они отправлялись. Сердце у нее екнуло, и она крепче вцепилась в вязаную сумку – единственный багаж, который надумала взять с собой. После встречи в Эджвуде все ее дни были заполнены планами, размышлениями и надеждами, но она лишь изредка испытывала настоящую решимость – можно сказать, забыла о ней. Но теперь она чувствовала, что готова.

– Смоки! – позвала Софи. В высоком вестибюле пустого дома откликнулось эхо. Все собирались снаружи: в обнесенном стеной саду, на открытых верандах и за стеной, в Парке; собирались с самого утра. Каждый прихватил с собой то, что считал необходимым для путешествия, и был готов к любым приключениям, какие только мог себе вообразить. Уже миновал полдень, все ждали от Софи каких-нибудь слов, указаний, и она отправилась на поиски Смоки, который в подобных случаях, будь то пикник или любого рода экспедиция, имел привычку опаздывать.

Любого рода. Если представить себе, что это пикник или экспедиция, свадьба, похороны или прогулка, самая обычная вылазка, когда знаешь, как себя вести, – если просто делать все, что полагается, словно в самой обычной обстановке, тогда… Тогда все, что от тебя зависит, думала Софи, будет сделано, а остальные пусть исполнят то, что зависит от них.

– Смоки! – вновь позвала Софи.

Она нашла его в библиотеке, хотя перед тем его там не заметила. Занавески были задернуты, Смоки сидел недвижно в большом кресле, сцепив руки, перед открытой большой книгой. Глядел он вниз, на пол.

– Смоки! – Софи нерешительно приблизилась. – Все готовы, Смоки. Ты здоров?

Он поднял глаза.

– Я не пойду, – отозвался он.

Она постояла немного, не веря своим ушам. Потом опустила на стол вязаную сумочку, где лежали старый альбом с фотографиями и треснувшая фарфоровая статуэтка – аист со старой женщиной и голой девочкой на спине (в сумочке, конечно, полагалось быть и картам, но они отсутствовали), и подошла к Смоки:

– Да ты что. Не может быть.

– Я не пойду, Софи, – повторил он вполне кротким голосом, словно ему просто было все равно. И посмотрел на свои сцепленные руки.

Софи потянулась к нему и открыла было рот, чтобы начать уговоры, но передумала. Опустившись рядом с ним на колени, она спросила мягко:

– Что такое?

– А, ну да. – Смоки прятал взгляд. – Кто-то ведь должен остаться дома? Кто-то, чтобы присматривать за всем. Я хочу сказать, на тот случай… если вы решите вернуться, или просто на всякий случай. В конце концов, это мой дом, – добавил он.

– Смоки. – Софи накрыла ладонью его сцепленные руки. – Смоки, ты должен пойти, должен!

– Нет, Софи.

– Да! Ты не можешь не пойти, не можешь. Что мы будем делать без тебя!

Смоки поднял глаза, удивленный ее горячностью. Слов «что мы будем делать без тебя» он никоим образом ни от кого не ожидал и теперь растерялся, не зная, что ответить.

– Ну, я не могу.

– Почему?

Он тяжело вздохнул.

– Просто… – Он провел рукой по лбу. – Не знаю… просто…

Выслушивая эти экивоки, Софи вспомнила другие, столь же отрывочные, произнесенные много лет назад и предварявшие очень неприятную новость. Она закусила губу и промолчала.

– Ладно, то, что ушла Элис, это горе… Послушай. – Он заерзал в кресле. – Послушай, Софи, ты ведь знаешь, я никогда в этом не участвовал; я не могу… Я хочу сказать, я был так счастлив, ей-богу. Мне даже в голову не приходило ни в детстве, ни когда я поселился в Городе, что мне выпадет такое счастье. Я не был для него создан. Но вы… вы с Элис… вы приняли меня к себе. Это было вроде как… вроде как на тебя неожиданно свалилось наследство в миллион долларов.

Я этого не понимал… то есть нет, понимал, временами даже принимал как должное, но внутри себя чувствовал и был благодарен. Просто выразить не могу. – Он сжал ее руку. – Ну да, да. Но теперь… когда Элис ушла. Да, наверное, я всегда знал, что она к чему-то подобному готовится, знал, но не ждал этого. Понимаешь? Софи, я для этого не гожусь, не создан. Я хотел попытаться. Но ничего не мог придумать, кроме того, что потерять Элис – это настоящее горе. А сейчас мне предстоит потерять и всех остальных. И я не могу, Софи, просто не могу.

Софи увидела, как в глазах Смоки выступили слезы и, достигнув краев розовых морщинистых век, покатились по щекам. При ней он, кажется, еще ни разу не плакал, и ей всем сердцем захотелось сказать, что он никого не потеряет, а уйдя от ничего, придет ко всему, а главное к Элис. Но Софи не решалась, ибо, хотя для нее это было истинной правдой, уверять в том Смоки она не могла. Если окажется, что для него это неправда (чего она не могла исключить), то она произнесет ложь самую жестокую и ужасную. Но в то же время она обещала Элис привести его любой ценой и не могла и помыслить о том, чтобы отправиться без него. Однако сказать ей было нечего.

– Как-нибудь, – произнес Смоки, утирая глаза ладонью, – как-нибудь.

Софи встала, растерянная, хмурая, неспособная думать.

– День такой хороший, – заметила она беспомощно, – просто замечательный денек…

Подойдя к окну, она отодвинула тяжелые занавески, из-за которых в комнате царил полумрак. Солнечный свет ослепил ее; она смутно различала толпы народу в саду, вокруг каменного стола под буком. Некоторые подняли глаза, кто-то из детей постучал в окно, просясь внутрь.

Софи открыла окно. Смоки следил за ней из своего кресла. Лайлак переступила через подоконник, подбоченившись бросила взгляд на Смоки и проговорила:

– Ну, в чем дело?

– Слава тебе господи, – выдохнула Софи. От облегчения у нее задрожали колени. – Слава тебе господи.

– Кто это? – спросил Смоки, вставая.

Софи заколебалась, но лишь на одно мгновение. Не всякая ложь лжива.

– Твоя дочь, – сказала она. – Твоя дочь Лайлак.

– Хорошо. – Смоки вскинул руки, как бы сдаваясь в плен. – Хорошо, хорошо.

Страна под названием Повесть

– Отлично, – сказала Софи. – Ох, Смоки.

Отказаться не получилось – он должен был это предвидеть. Какие аргументы мог он им противопоставить, если они сумели послать к нему его давно потерянную дочь, чтобы она уговорила его, напомнила о давнем обещании. Смоки не очень верил, что Лайлак нуждается в нем как в отце. Он предполагал, что она вообще ни в ком и ни в чем не нуждается, но нельзя же было отрекаться от обещания быть ее отцом.

– Хорошо, – повторил Смоки, отводя взгляд от просиявшего лица Софи. Он обошел библиотеку, включая всюду свет.

– Поспеши, – проговорила Софи. – Пока еще светло.

– Давай быстрей, – Лайлак потянула его за рукав.

– Секундочку. Мне нужно кое-что найти.

– Смоки, ну же! – Софи топнула ногой.

– Не гони лошадей.

Смоки вышел в холл, включая по пути лампы и бра. Софи следовала за ним по пятам. Наверху он обошел все спальни, включил всюду свет и под нетерпеливым взглядом Софи осмотрелся. Мимоходом посмотрел в окно, на собравшуюся внизу толпу. День начинал меркнуть. Лайлак махнула ему снизу.

– Ладно, ладно, – пробормотал он. – Хорошо.

Включив все огни в своей и Элис комнате, он немного постоял, злясь и отдуваясь. Что, черт возьми, прихватить с собой? В такое путешествие?

– Смоки, – протянула в дверях Софи.

– Проклятье, Софи, сейчас.

Смоки открыл комод. Чистая рубашка нужна точно, и смена белья. Пончо на случай дождя. Спички и нож. Карманный, с тонкой бумагой, томик Овидия на прикроватном столике. «Метаморфозы». Отлично.

Теперь во что это сложить? Смоки пришло в голову, что он многие годы не уезжал из этого дома и потому не имеет даже сумки или чемодана. Где-то на чердаке или в подвале лежала сумка, с которой Смоки прибыл в Эджвуд, но где именно? Он начал распахивать дверцы глубоких стенных шкафов с кедровой внутренней отделкой (которых в комнате было полдюжины, так что сколько они с Элис ни пихали туда одежды, места всегда оставалось в избытке). Тянул за шнуры, фосфоресцирующие концы которых походили на светлячки. Заметил свой пожелтевший, когда-то белый, свадебный костюм – костюм Трумэна. А ниже, в углу… да, может, это подойдет. Удивительно, как в углах стенных шкафов скапливаются старые вещи. Смоки и не знал, что эта штука здесь. Он вытянул ее наружу.

Это был саквояж. Старый, поеденный мышами саквояж с застежкой в виде скрещенных костей.

Смоки открыл его и, странным образом что-то предчувствуя или вспоминая, заглянул в его темное нутро. Там было пусто. Из саквояжа потянуло затхлостью, как от прелых листьев, или от кружев времен королевы Анны, или от земли, когда перевернут лежавший на ней камень.

– Сгодится, – сказал он. – Сгодится, наверное.

Он кинул туда немногие собранные вещи. Они словно бы исчезли в объемистом внутреннем пространстве.