Текст книги "Маленький, большой"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 48 страниц)

– Да, конечно.

– Сегодня… нет, завтра утром… Знаешь старый бельведер? Островок? Пруд выше по течению реки – с водопадом?

– А как же.

– Хорошо.

Глубоко вздохнув и повторив «ну ладно», она подробно объяснила Оберону, что делать, велела точно следовать указаниям и назвала причины, почему это нужно, но не все. И он, как в тумане, согласился: все возражения против таких планов и мыслей он изверг из себя ранее вместе со слезами.

Дверь, ведущая в огород, открылась, и на пороге появился Смоки. Но еще раньше, когда он огибал угол летней кухни, Элис похлопала Оберона по ладони, улыбнулась и прижала указательный палец сначала к своим губам, а потом к его.

– Будем есть кролика? – С этими словами Смоки вошел в кухню. – А что у нас за праздник? – Заметив Оберона, он вздрогнул, уставил на него удивленный взгляд и уронил книги, которые нес под мышкой.

– Привет, – сказал Оберон, обрадованный тем, что наконец смог кого-то застать врасплох.

Поворачиваюсь потихоньку

Софи тоже знала, что Оберон возвращается, хотя ожидала его только через день, поскольку не рассчитывала на автобус. С языка у нее просилось множество советов и вопросов, но Оберон не желал слушать советы, а вопросы она задавать не стала, так как не надеялась получить ответ. Пришлось пока довольствоваться теми сведениями, которыми Оберон счел нужным поделиться, хотя это был далеко не полный отчет за проведенные в Городе полтора года. За обедом Софи сказала:

– Ну что ж. Замечательно, что все теперь дома. Хотя бы на один день.

Оберон, который поглощал кушанья, как человек, не один месяц питавшийся хот-догами и черствыми бутербродами с сыром, поднял на нее взгляд, но она смотрела в сторону, не заметив, очевидно, что сказала не то. Тейси начала рассказывать о разводе Черри Лейк, не пробывшей замужем и года.

– Вкуснятина, ма. – Оберон, удивляясь, положил себе добавки.

Позднее, в библиотеке, они со Смоки обменялись впечатлениями от города. У Смоки они были многолетней давности, у Оберона – свежие.

– Самое лучшее, – говорил Смоки, – или самое волнующее – это чувство, что ты находишься в гуще событий. Даже сидя дома, ты чувствуешь, знаешь: снаружи, на улицах и в домах, кипит жизнь и ты в ней участвуешь, а обитатели прочих мест плетутся далеко позади. Понимаешь, о чем я?

– Догадываюсь. Думаю, сейчас все иначе. – Похожий на Гамлета в черном свитере и черных брюках, которые нашел среди своих старых вещей, Оберон сидел, немного согнувшись, на высоком стуле с кожаной, прикрепленной гвоздиками, обивкой. Единственный огонек отражался в бутылке бренди, которую открыл Смоки. Элис предложила ему и Оберону наговориться вволю, но им оказалось трудно найти тему. – Мне всегда представлялось, что весь мир о нас забыл. – Оберон придвинул стакан, и Смоки плеснул туда чуть-чуть бренди.

– Да, но толпы. Суета, хорошо одетые прохожие; все куда-нибудь спешат…

Оберон хмыкнул.

– Думаю, это…

– Кажется, я догадываюсь, что ты имел в виду. То есть ты думаешь, что это…

Я думаю, что мне тогда казалось…

– По-моему, сейчас все иначе, – заключил Оберон.

Воцарилась тишина. Оба глядели в стаканы.

– Ну ладно, – проговорил Смоки. – Расскажи, как ты ее встретил.

– Кого? – Оберон оцепенел. Некоторые темы он не собирался обсуждать со Смоки. И его удручало, что родные, со своими картами и своим вторым зрением, умеют проникнуть в его сердце и его дела.

– Леди, которая сюда приезжала. Эту мисс Хоксквилл. Кузину Ариэл, как говорит Софи.

– А. В парке. Мы разговорились… Маленьком парке, который, знаешь, построил когда-то старик Джон со своей фирмой.

– Маленький парк, – подхватил удивленный Смоки, – с забавными кривыми тропинками, которые…

– Угу.

– Которые ведут внутрь, но на самом деле…

– Угу.

– Фонтаны, статуи, мостик…

– Угу, угу.

– Я там часто гулял. Как тебе все это нравится?

Совсем не нравится. Но Оберон промолчал.

– По некоторым причинам, – сказал Смоки, – он всегда напоминал мне об Элис – Внезапно погрузившись в прошлое, Смоки очень отчетливо вспомнил маленький летний парк и почувствовал – можно сказать, на вкус – время, когда впервые полюбил свою жену. Он был тогда в возрасте Оберона. – Как он тебе понравился, – повторил Смоки мечтательно, смакуя напиток, вобравший в себя силу плодов лета. Он взглянул на Оберона. Тот мрачно изучал свой стакан. Отец почувствовал, что затронул больное место или нежелательную тему. Но как же странно: тот самый парк… – Ладно. – Смоки откашлялся. – Она как будто женщина необычная.

Оберон потер лоб.

– Я имею в виду эту Хоксквилл.

– А, ну да. – Оберон тоже откашлялся и хлебнул из стакана. – Я ее принял за ненормальную.

– Да что ты? Не думаю. Не больше, чем… Очень энергичная особа. Пожелала осмотреть весь дом сверху донизу. Рассказывала кое-что интересное. Мы с ней даже сползали посмотреть нашу старую модель планетарной системы. Она сказала, в ее городском доме тоже есть такое устройство, немного другое, но сооруженное по тому же принципу и, быть может, тем же человеком. – Смоки оживился. – Знаешь что? Она думает, нашу модель можно починить. Я показал, что устройство заржавело, так как, сам знаешь, главное колесо отчего-то торчит наружу, но, по ее мнению, механизм еще работоспособен. Не знаю, откуда она это взяла, но было бы любопытно, правда? После долгих лет. Думаю, нужно попытаться. Почищу его, и посмотрим…

Оберон взглянул на отца. Засмеялся. Открытое, милое, простое лицо. Как могло ему прийти в голову…

– А знаешь, когда я был маленький, я думал, что она движется.

– Что?

– Ей-богу. Думал, что она движется. И надеялся это доказать.

– Ты хочешь сказать, сама собой? Как?

– Не знаю как. Но я думал, что она движется, и вы все это знаете, но не хотите, чтобы я узнал.

Смоки тоже засмеялся.

– Почему? То есть почему бы нам хранить это в секрете? А кроме того, как это возможно? А источник энергии?

– Не знаю, папа. – Оберон продолжал смеяться, но смех его грозил перейти в слезы. – Сама по себе. Не знаю. – Он разогнулся и встал со стула. – Я думал… Черт, мне не вспомнить, почему я придавал этому важность, то есть почему это было важно, но я думал, что выведу вас на чистую воду…

– Что? Что? Но почему же ты не спросил? То есть не задал самый обычный вопрос…

– Папа, неужели ты думаешь, что в этом доме можно задавать обычные вопросы?

– Ну да.

– Что ж, тогда я задам тебе самый обычный вопрос, ладно?

Смоки выпрямился на стуле. Оберон больше не смеялся.

– Давай, – сказал Смоки.

– Ты веришь в фейри?

Смоки окинул взглядом своего высокорослого сына. За все время совместной жизни они не обращались друг к другу лицом, словно склеенные спинами. Они переговаривались не напрямую, а через посредников, или поворачивали головы и произносили слова краешком рта; о выражении лица и намерениях друг друга им приходилось гадать. Время от времени кто-то один резко оборачивался, надеясь застигнуть другого врасплох, но тот все равно оставался у него за спиной и смотрел в противоположную сторону, как в старинном водевиле. Попытки сообщаться, высказывать свои мысли в таком положении требовали слишком много усилий, и оба обычно сдавались. Но теперь Смоки обернулся к отцу лицом: то ли на него повлияло то, что случилось с ним в городе, то ли время ослабило оковы, которые удерживали их вместе и одновременно врозь. Поворачиваюсь потихоньку. И Смоки ничего не оставалось, как тоже повернуться и посмотреть в лицо сыну.

– «Верю»? Ну, не знаю, – сказал он. – Думаю, это слово…

– Нет уж. Только без кавычек.

Оберон стоял перед ним в ожидании, глядя вниз.

– Ну ладно, – сдался Смоки. – Я отвечаю: нет.

– Хорошо! – мрачно-торжествующе кивнул Оберон.

– И никогда не верил.

– Хорошо.

– Разумеется, – продолжал Смоки, – мне не следовало говорить об этом вслух или напрямую расспрашивать, что почем в этом доме; мне не хотелось портить дело тем, что… не присоединяюсь. Поэтому я всегда молчал. Никогда не задавал вопросов. Никогда. В особенности самых обычных. Я надеялся, ты это замечал, потому что мне было непросто.

– Знаю.

Смоки опустил глаза.

– Прости, что обманывал тебя… если я действительно тебя обманывал. Я думал, что это не так. Прости, что все время как бы шпионил за тобой, что пытался проникнуть в тайну… меж тем как все время предполагалось, будто мне она известна, так же как и тебе. – Он вздохнул. – Это не так просто. Постоянно лгать.

– Секундочку, папа…

– Никто, как будто, не имел ничего против. Кроме тебя, наверное. Ладно. Они, судя по всему, тоже не возражали, что я в них не верю; Повесть продолжалась, ничуть не изменившись – так ведь? Но, признаюсь, я немного завидую, во всяком случае – завидовал. Тебе. Потому что ты знал.

– Погоди, папа, послушай.

– Нет, все нормально. – Смоки был готов, если уж на то пошло, посмотреть сыну в лицо. – Только… Мне всегда казалось, что ты – именно ты, а не другие – способен это объяснить. Что ты хотел объяснить, но не мог. Нет, все нормально. – Смоки поднял руку, отвергая увертки и отговорки. – Они – то есть Элис, и Софи, и Тетя Клауд, даже девчонки – говорят все, что можно сказать, но в их словах ни разу не прозвучало объяснения, нужного объяснения. Может, им кажется, что они объясняли, подробно и много раз, но мне не хватает ума понять. Возможно, мне действительно не хватает ума. Но я всегда думал, – сам не знаю почему – что сумею понять тебя и что ты вот-вот проболтаешься…

– Папа…

– И что мы с самого начала повели себя неправильно, так как тебе пришлось хранить секрет и как бы прятаться от меня…

Нет! Нет, нет, нет.

– Честно, мне очень жаль, если ты чувствовал, что я за тобой шпионил, выведывал и все такое, но…

– Папа, папа, пожалуйста, послушай хоть секунду!

– Но если уж мы решили задавать друг другу самые обычные вопросы, то я хотел бы знать, что же тебе…

– Ничего мне не было известно! – Выкрик Оберона заставил Смоки встрепенуться и поднять глаза. Сын, с бешеным огнем во взоре, готовился то ли обличать, то ли исповедоваться.

– Что?

– Ничего мне не было известно! – Внезапно Оберон опустился перед Смоки на колени. Все его детство было поставлено с ног на голову, и ему захотелось залиться смехом умалишенного. – Ничего!

– Тогда почему же ты вечно скрывал?

– Что скрывал?

– То, что тебе было известно. Тайный дневник. И все эти таинственные намеки…

– Папа. Папа. Если мне было известно что-то, о чем ты не знал, пришла бы мне мысль, что старая модель движется, но все об этом молчат? А как насчет «Архитектуры загородных домов», про которую ты мне ничего не хотел объяснять?

– Я? Это ведь ты считал, что в ней разбираешься…

– Ладно, а как насчет Лайдак?

– Что насчет Лайлак?

– Что с ней случилось? Я говорю о дочери Софи. Почему никто мне не сказал? – Он схватил отца за руки. – Что с ней случилось? Куда она исчезла?

– Ну да, – повторил Смоки, раздраженный сверх всякой меры. – Куда она исчезла?

Они уставили друг на друга безумные глаза, в которых светились одни вопросы и никаких ответов, и в тот же миг все поняли. Смоки хлопнул себя по лбу:

– Но как ты мог думать, что я… что я… То есть разве не было сразу видно, что я не знаю…

– Ну, я ломал себе голову. Думал, вдруг ты притворяешься. Но не был уверен. Откуда взяться уверенности? У меня не было случая.

– Тогда почему ты…

– Не произноси этого. Не произноси: почему ты не спросил. Не надо.

– О боже, – рассмеялся Смоки. – Господи.

Оберон, тряся головой, снова опустился на пол.

– Весь этот труд, – сказал он. – Все усилия.

– Думаю, я выпью еще чуточку бренди, если ты сможешь дотянуться до бутылки. – Смоки пытался поймать свой пустой бокал, который куда-то закатился в темноте. Оберон налил ему и себе, и долгое время они сидели молча, обменивались взглядами и посмеивались, качая головой. – Нет, это что-то, – заметил Смоки. – А каково бы было, – добавил он, помолчав, – если бы никто из нас не был посвящен. Если бы мы, ты и я, отправились бы сейчас в комнату твоей матери… – Эта мысль заставила его рассмеяться. – И сказали бы: послушай…

– Не знаю, – проговорил Оберон. – Бьюсь об заклад…

– Да, – кивнул Смоки. – Да, я уверен.

Ему вспомнилось, как они с Доком много лет назад отправились на охотничью вылазку. В тот день Док, внук Вайолет, дал ему все же совет не слишком углубляться в некоторые предметы. Которые даны раз и навсегда и изменить ничего невозможно. И кто может нынче сказать, что было известно самому Доку, что за тайны он унес в могилу. В первый день после прибытия Смоки в Эджвуд двоюродная бабушка Клауд сказала: женщины глубже это чувствуют, но мужчины, вероятно, больше от этого страдают… Всю жизнь он изображал из себя профессионального хранителя секретов и немало в этом поднаторел. Не удивительно, что он обдурил Оберона, ведь он учился у мастеров, как хранить секреты, даже когда хранить нечего. И все же, внезапно подумал он, кое-какие секреты ему известны: хотя он не может сказать Оберону, что случилось с Лайлак, но он хранит в памяти некоторые факты, касающиеся ее и семейства Барнабл, и не собирается ими делиться даже с сыном. От этого он чувствовал себя виноватым. Лицом к лицу: ладно. И не это ли подозрение заставило Оберона потереть себе лоб, вновь уставившись в стакан?

Нет, Оберон думал о Сильвии и о диковинных указаниях матери, которые он должен был выполнить завтра в лесу за островом; о том, как она при появлении отца прижала палец к губам, призывая сына молчать. Указательным пальцем он провел по новым волоскам, которые недавно выросли почему-то у него между бровей, соединив их в одну линию.

– А знаешь, – сказал Смоки, – жаль, что ты сам вернулся.

– Да?

– Нет, я, конечно, не то хотел сказать… Я не жалею, просто у меня был план: если ты в ближайшее время не напишешь и не появишься, я отправлюсь на поиски.

– Правда?

– Угу. – Смоки рассмеялся. – Это была бы настоящая экспедиция. Я уже обдумывал, что взять в дорогу.

– Ну да. – Оберон ухмыльнулся от облегчения, что эта экспедиция не состоялась.

– Это было бы интересно. Вновь увидеть Город. – Смоки ненадолго погрузился в воспоминания. – А впрочем, я бы, наверное, заблудился.

– Вполне возможно. – Оберон улыбнулся отцу. – Но все равно спасибо, папа.

– Ну ладно. Ох, посмотри, как мы засиделись.

Обнимать самого себя

Оберон последовал за отцом по широкой передней лестнице. Ступени скрипели в привычные моменты и в привычных местах. Ночной дом был ему так же знаком, как дневной, так же полон подробностями, которые он бессознательно хранил в памяти.

Отец и сын расстались на углу коридора.

– Ну, доброго сна, – проговорил Смоки, и они немного постояли в лужице света, который лила свеча в руке Смоки. Не будь Оберон нагружен своими жалкими пакетами, а Смоки – свечой, они, возможно, обнялись бы, а может, и нет. – Найдешь свою комнату?

– А как же.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Оберон прошел привычные пятнадцать с половиной шагов, приложился боком к дурацкому комоду, о котором вечно забывал, протянул руку и нащупал стеклянную граненую ручку своей двери. Он не зажег свет, хотя знал, где лежат на ночном столике свеча и спички, как их найти и как зажечь спичку о неровную нижнюю поверхность стола. Запах (его собственный, холодный и слабый, но привычный, с примесью запаха близнецов Лили, которых временно размещали здесь) постоянно нашептывал ему о прошлом. Он замер, чуя носом кресло, где прошло много счастливых часов его детства, достаточно большое и мягкое, чтобы свернуться в нем с книгой или блокнотом, по соседству с неяркой лампой, освещавшей печенье и молоко или чай с тостами на столике. Он чуял и гардероб, через приоткрытые дверцы которого выбирались, бывало, наружу, чтобы его пугать, привидения и злодеи (Что сталось с этими фантомами, некогда столь знакомыми? Они исчахли от одиночества, не имея зрителей), узкую кровать с толстым покрывалом и двумя подушками. Чуть ли не с младенчества он требовал себе две подушки, хотя спал всегда на одной. Подушки манили, создавали впечатление роскоши. Все оставалось на месте. Запахи повисли на его душе подобно тяжелым цепям, вновь принятому на себя старому бремени.

Оберон разделся в темноте и скользнул в холодную постель. Это было все равно, что обнимать самого себя. Когда он в юности пустился в рост и догнал Дейли Элис, матрас сделался ему мал, и его пятки прорыли в самом конце два углубления. Теперь ноги Оберона сразу нашли это место. Неровности оказались тут как тут. А вот подушка была только одна, и от нее слегка попахивало мочой. Кошка? Ребенок? Оберон предвидел бессонную ночь и не знал, жалеть ли о том, что не набрался храбрости и не поглотил побольше бренди, или радоваться, что взялся уже за мучительную задачу восполнения упущенного. Он осторожно принял позицию номер два своей неизменной постельной хореографии и долго пролежал без сна в знакомой душной темноте.

Глава четвертая

Вы говорите точно как розенкрейцер, готовый полюбить лишь сильфиду, не верящий в существование сильфид и, однако, враждующий с белым светом за то, что в нем не сыскалось места сильфиде.

Пикок. Аббатство Кошмаров

– Нет, теперь я понимаю, – сказал Оберон, умиротворенный среди леса: действительно, это оказалось так просто. – Долгое время мне было не понять, но теперь я понял. Людей можно только удерживать, владеть ими невозможно. Я хочу сказать, что это естественный процесс, вполне естественный. Встреча. Любовь. Расставание. Жизнь продолжается. Не было никаких оснований ожидать, что она всегда будет одной и той же – то есть «влюбленной», знаете ли. – Здесь он поставил, следуя урокам Смоки, жирные кавычки, означавшие сомнение. – Я не в обиде. Как я могу обижаться.

– Ты обижаешься, – сказал Дедушка Форель. – И не понимаешь.

Взамен

Оберон отправился в путь на рассвете, разбуженный скребущим ощущением, похожим на жажду или алчбу, которое всегда поднимало его на ноги по утрам, с тех пор как он сделался пьяницей. Уснуть снова он не мог, разглядывать свою комнату, которая в безжалостном утреннем свете выглядела чужой и незнакомой, не хотел, поэтому он встал и оделся. Облачился в пальто и шляпу, потому что на улице было туманно и холодно. И зашагал через лес, минуя озерный остров, где стоял наполовину погруженный в туман белый бельведер, по направлению к водопаду, струи которого с мелодичным плеском падали в глубокий темный пруд. Здесь он проделал то, чему его учила мать, хотя не верил в чары или старался не верить. Но как бы то ни было, Оберон принадлежал с материнской стороны к Барнаблам и Дринкуотерам, и прапрадед откликнулся на его призыв. Не мог не откликнуться, даже если бы захотел.

– Правда, я хотел бы с ней объясниться, – говорил Оберон. – Сказать ей… Так или иначе, сказать. Что я не против. Что я уважаю ее решение. И я думал, если вам известно, где она находится, хотя бы приблизительно…

– Я не знаю, – ответил Дедушка Форель.

Оберон сидел на берегу пруда. Что он там делал? Если то единственное, что он хотел узнать и чего не должен был больше доискиваться, так и осталось от него сокрытым? Как он решился об этом спросить?

– Никак не возьму в толк, – добавил он под конец, – почему я все еще только об этом и думаю. Я хочу сказать, свет клином не сошелся. Она ушла, я не могу ее найти, так не пора ли выбросить из головы? Почему я на каждом шагу ее себе представляю? Эти видения, призраки…

– Ну да, – сказала рыба. – Не твоя вина. Эти призраки. Это их работа.

– Их работа?

– Не хотел, чтобы ты знал, но да, это их работа; просто чтобы ты не дремал, приманка; не бери в голову.

– Не брать в голову?

– Не обращай внимания. Это будет повторяться. Просто не обращай внимания. И не говори им, что я тебе сказал.

– Их работа, – повторил Оберон. – Но почему?

– Что ж, – осторожно проговорил Дедушка Форель. – Почему, ну что ж, почему…

– Ну ладно. Ладно, понимаете? Понимаете, о чем я? – Чувствуя себя невинной жертвой, Оберон едва не заплакал. – Пропади они пропадом. Эти плоды воображения. Мне наплевать. Это пройдет. Призраки или не призраки. Пусть творят, что хотят. Это не может длиться вечно. – Последняя мысль была самая печальная. Печальная, но верная.. Оберон со всхлипом вздохнул. – Вполне естественно. Это не может длиться вечно. Не может.

– Может. И будет.

– Нет. Нет, временами думаешь: этому не будет конца. Но конец приходит. Думаешь – любовь. Это такая цельная, такая вечная штука. Большая и… отдельная от тебя. С собственным весом. Понимаете, о чем я?

– Да.

– Но это неправда. Такой же плод воображения. Не стану набивать ей цену. Она рассасывается постепенно, сама по себе. И когда совсем исчезнет, ты и не вспомнишь, какая она была. – Это он узнал в маленьком парке. Что возможно и даже разумно выбрасывать разбитое сердце, как разбитую чашку: какой в ней прок? – Любовь – это твое личное. Я хочу сказать, моя любовь не имеет никакого отношения к ней – такой, какой она является на самом деле. Это то, что чувствую я. Кажется, любовь соединяет меня с ней. Но это неправда. Это миф, моя выдумка; миф о нас двоих. Любовь – это миф.

– Любовь – это миф, – повторил Дедушка Форель. – Как лето.

– Что?

– Когда на дворе зима, тогда лето – миф. Молва, слухи. Которым нельзя верить. Понимаешь? Любовь это миф. Лето – тоже.

Оберон поднял глаза и посмотрел на кривые деревья вокруг звонкого пруда. Из тысяч почек проклевывались листья. Оберон понял, что ему было сказано: Искусство Памяти ничем не помогло ему в маленьком парке, совсем ничем; на нем висел тот же груз, вечный. Не может быть. Неужели он действительно обречен любить ее всегда, вечно жить в ее доме, откуда нельзя выбраться?

– А когда на дворе лето, тогда мифом становится зима.

– Да, – подтвердила форель.

– Молва, слухи, которым нельзя верить.

– Да.

Он любил ее, а она его покинула, беспричинно, не попрощавшись. Если он будет любить ее вечно, если любовь не умирает, тогда она вечно будет покидать его беспричинно, не попрощавшись. Меж вечных этих валунов быть промежутком малым вечно. Такого не может быть.

– Вечно, – сказал он. – Нет.

– Вечно, – проговорил его прапрадедушка. – Да.

Так оно и было. Со слезами на глазах и с ужасом в сердце, он понял, что не прогнал от себя ничего, ни единого мига, ни единого взгляда. Нет, Искусство помогло ему только отполировать до блеска каждое мгновение, проведенное с Сильвией, но ни одно из этих мгновений теперь не вернуть. Пришло лето, и все ясные осени, все мирные, как могила, зимы сделались мифом, и против этого не было средства.

– Не твоя вина, – повторил Дедушка Форель.

– Должен сказать, беседа вышла не очень утешительная. – Оберон отер с лица рукавом слезы и сопли.

Форель молчала. Она не ждала благодарности.

– Вы не знаете, где она находится. И почему со мной так получилось. И что мне делать. И потом говорите, что это не пройдет. – Оберон засопел. – Не моя вина. Ну и что толку.

Наступило долгое молчание. Извивающаяся белая рыба невозмутимо созерцала Оберона и его горе.

– Ладно, – наконец сказала она. – Для тебя в этом имеется дар.

– Дар. Что за дар.

– Не знаю. В точности не знаю. Но дар есть, я уверен. Всегда что-то дается взамен.

Оберон чувствовал, что рыба старается проявить доброту.

– Хорошо. Спасибо. Что бы это ни было – спасибо.

– Я тут ни при чем. – Поверхность воды напоминала волнистый шелк. Если бы у Оберона была сеть. Нырнув чуть глубже, Дедушка Форель произнес: – Ладно, слушай. – Но не сказал больше ничего, а, постепенно уйдя в глубину, исчез из виду.

Оберон встал. Утренняя дымка испарилась, солнце жарило вовсю, птицы ликующе щебетали, поскольку природа оправдала их самые лучшие ожидания. В этом радостном окружении Оберон спустился по берегу реки и вышел на тропу, которая вела к выгону. Дом, за шелестящими деревьями, был окрашен утренней пастелью; казалось, он только-только продирает глаза. Темным пятном на фоне весны, Оберон шагал, спотыкаясь, по выгону; брюки его были по колени мокрыми от росы. Это может длиться вечно – и будет. Вечером можно сесть в автобус, маршрут которого пересекается с маршрутом другого автобуса, а тот по серым шоссе идет на юг, через все более плотно застроенные пригороды, к широкому мосту или туннелю с кафельной отделкой, потом ныряет в жуткие прямоугольные ходы, полные дыма и несчастий, и там стоит Ветхозаветная Ферма со Складной Спальней, в Городе, где была Сильвия или где ее не было. Оберон остановился. Он ощущал себя сухой веткой, той самой, которую, как гласит история, Папа дал рыцарю-грешнику, который любил Венеру, и мог надеяться на спасение, только если ветка зацветет. В душе Оберона цветения не было.

Дедушка Форель, в чьем пруду тоже распускалась весна, украшая его излюбленные уголки нежными водорослями и утихомиривая букашек, раздумывал над тем, действительно ли мальчику назначен дар. Возможно, нет. Они не раздают дары, если к тому не вынуждены. Но мальчик был так печален. Почему бы не сказать ему? Ободрить. Дедушка Форель не отличался чувствительностью, теперь, после всех этих лет; но в конце концов наступила весна, а мальчик был, если верить тому, что говорили, плотью от его плоти. Так или иначе, он надеялся, что если мальчику полагался дар, то такой, который не принесет ему еще больших страданий.

Достаточно дальновидны

– Конечно, я знала о них всегда, – говорила Ариэл Хоксквилл императору Фридриху Барбароссе. – На практической, или экспериментальной, стадии моих исследований они всегда были помехой. Элементали. Они слетаются на эксперимент, как невесть откуда взявшиеся плодовые мушки на разрезанный персик или как цикады на лесную тропинку. В иные времена, когда я поднималась или спускалась по лестнице в свое святилище, – где, знаете, я работаю со стеклами, зеркалами и прочим, – за мной по пятам следовали тучи элементалей. Это раздражало. Не было уверенности, что они не искажают результат.

Она отхлебнула херес, который император для нее заказал. Тот мерил шагами приемную, не особенно вслушиваясь в слова Хоксквилл. Члены «Клуба охотников и рыболовов с Шумного моста» отбыли в некотором смущении, не вынеся из встречи определенных выводов и смутно чувствуя, что их обвели вокруг пальца.

– И что мы будем делать теперь? – проговорил Барбаросса. – Вот в чем вопрос. Думается, сейчас самое время нанести удар. Меч обнажен. Вот-вот придет Откровение.

Хоксквилл хмыкнула. Трудность заключалась в том, что ей прежде не приходила мысль о наличии у них воли. Подобно ангелам, они были силой, эманацией, сгустком оккультной энергии, природными объектами, столь же чуждыми свободной воле, как камни или солнечный свет. Конечно, их оболочка говорила о возможном присутствии воли, голоса и лица менялись, выражая как будто те или иные намерения, но Хоксквилл объясняла это игрой человеческого восприятия, как в тех случаях, когда пятна на оштукатуренной стене напоминают нам лица, в пейзажах чудятся враждебность или дружелюбие, в облаках – фантастические фигуры. Наблюдая Силу, мы видим в ней лицо и характер, и с этим ничего не поделаешь. Но в «Архитектуре загородных домов» был отражен совершенно иной взгляд на вещи. Там вроде бы утверждалось, что если существуют создания, которые являются всего лишь выражением природных сил, безвольной эманацией творческой воли, посредниками при духах, действующих сознательно, то это скорее люди, а не фейри. Хоксквилл вынужденно приходилось признать, что – да – они наделены не только силой, но и волей, и желаниями, наравне с обязанностями; они не слепы, а, наоборот, достаточно дальновидны. Что же из этого следовало?

Хоксквилл не считала себя простым звеном цепи, выкованной иными силами; в отличие от своих родственников на севере штата, она желала иметь собственное мнение. Она не собиралась становиться подчиненной фигурой в их армии – такая роль, как она догадывалась, была отведена императору Фридриху Барбароссе, что бы ни думал об этом он сам. Нет, она не была готова безоглядно соединить свою судьбу с той или иной стороной. Маг – это по определению личность, руководящая теми силами, которым слепо повинуется обычный люд.

Собственно, Хоксквилл ступала по тонкому льду. «Клуб охотников и рыболовов с Шумного моста», конечно, не был для нее достойным противником. И насколько она превосходила этих джентльменов, настолько выше ее находились те силы, которые манипулировали Расселом Айгенбликом. Ну что ж, по крайней мере, это будет битва, в которой не стыдно поучаствовать; теперь, когда силы Хоксквилл достигли зенита, а чувства предельно обострились, предоставляется случай, насколько это вообще возможно, испытать на деле себя и свои знания, и если она проиграет, в поражении хотя бы не будет бесчестья.

– Да? Да? – Император тяжело опустился в кресло.

– Никаких Откровений. – Хоксквилл встала. – Во всяком случае, пока.

Вздрогнув, он удивленно поднял брови.

– Я передумала. Возможно, побыть некоторое время президентом было бы совсем неплохо.

– Но вы говорили…

– Насколько мне известно, полномочия, связанные с этой должностью, законом предусмотрены, только не используются. Обретя власть, вы можете повернуть их против Клуба. Члены Клуба будут поражены. Предайте их…

– Тюремному заключению. И тайной казни.

– Нет; но, возможно, тенетам судебной системы. Как показывает недавняя практика, оттуда они выпутаются не скоро, значительно ослабевшими и обедневшими. Казнь через обдирание, как у нас говорили.

Император послал ей из кресла волчью заговорщическую улыбку, от которой она едва не расхохоталась. Скрестив на животе свои толстые короткие пальцы, он с довольным видом кивал. Хоксквилл отвернулась к окну. В голове у нее повторялся вопрос: почему он? Не кто-нибудь другой, а он? И мысль: если бы мышей вдруг попросили высказать мнение о том, как устроить домашнее хозяйство, кого бы они выбрали домоправителем?

– Думается, сейчас должность президента этой страны во многом схожа с положением самодержца вашей древней империи. – Хоксквилл улыбнулась императору через плечо, а он всмотрелся в нее из-под рыжих бровей, чтобы определить, шутит она или нет. – То есть тот же блеск. – Хоксквилл говорила мягко, глядя на поднесенный к окну стакан. – Те же радости. Огорчения… В любом случае, сколько, как вы считаете, продлится теперь ваша власть?

– Не знаю. – С довольным видом он зевнул во весь рот. – Думаю, что отныне. Далее всегда.

– Так я и думала, – кивнула Хоксквилл. – Тогда торопиться некуда, правильно?

С востока, через океан, надвигался вечер; мрачное, со множеством оттенков зарево изливалось с запада, как из разбитого сосуда. С высоты, через обширный оконный проем, удобно было наблюдать их противоборство; зрелище для богатых и могущественных властителей, вознесшихся высоко над землей. Далее всегда… Хоксквилл, наблюдавшей битву, казалось, что весь мир впадает сейчас в продолжительный сон или, наоборот, пробуждается от снов – сказать невозможно. Но когда она отвернулась от окна, чтобы поделиться увиденным, оказалось, что император Фридрих Барбаросса тихонько похрапывает в своем кресле, легкое дыхание колышет рыжие волоски бороды, а на лице застыло мирное выражение, как у спящего ребенка. Словно никогда по-настоящему не просыпался, – подумала Хоксквилл.