Текст книги "Маленький, большой"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 48 страниц)

Глава четвертая

Мне кажется, в религии слишком мало невероятного, чтобы дать пищу активной вере.

Сэр Томас Браун

Крохотная контора службы доставки «Крылатый гонец» вмещала в себя: прилавок или перегородку, за которой сидел диспетчер, вечно жевал незажженную сигару, совал в гнездо и выдергивал штекеры древнего коммутатора и мычал в головной телефон: «Крылатый слушает»; ряд складных стульев серого металла, где сидели временно не занятые курьеры (одни, как выключенные машины, оставались безжизненными и неподвижными, иные же, подобные Фреду Сэвиджу и Сильвии, развлекались болтовней); гигантский старый телевизор на подставке с цепью, до которой не дотянуться, вечно включенный (Сильвии удавалось урывками смотреть «Мир Где-то Еще»); несколько урн с песком и окурками; коричневые фарфоровые часы; боковое помещение, где сидел босс, его секретарь и иногда энергичный, но на вид отнюдь не процветающий коммивояжер; металлическую дверь с засовом. Окон не было.

Действие шло бы веселее

Сидеть в конторе Сильвии не очень нравилось. Слишком уж эти голые обшарпанные стены в свете флуоресцентных ламп напоминали ей детство: приемные общедоступных больниц и приютов, полицейские участки, места, где толкался, сменяя друг друга, бедно одетый народ. К счастью, ей не приходилось проводить там много времени: работа в «Крылатом гонце», как всегда, кипела. Чаще Сильвия, в рабочих ботинках и спортивном свитере с капюшоном (похожая, как она говорила Оберону, на подросточка-лесбиянку, но все же хорошенькая), спешила по холодным весенним улицам, красовалась в толпах и роскошных конторах, сдавала груз или брала его у самых разных секретарш: высокомерных, суровых, жеманных, неряшливых и добродушных. «Крылатый гонец! – кричала она им. – Распишитесь, пожалуйста, здесь». И уносилась прочь в лифтах, нагруженных мужчинами в красивых костюмах: по дороге на ланч они разговаривали чуть слышно, а сытые – орали во весь голос, излучая дружелюбие. В отличие от Фреда Сэвиджа, она не знала город как свои пять пальцев, – с тайными ходами, проездами, сквозными дворами, позволяющими пешеходу сэкономить добрых полквартала, – но в целом ориентировалась неплохо и находила, где срезать путь. Она гордилась точностью, с какой выбирала проходы и повороты.

Ранним майским днем, когда с утра моросил дождик (Фред Сэвидж, сидевший рядом, вырядился в большую шляпу, обернутую пластиком), Сильви беспокойно восседала на кончике стула, закидывала то правую ногу на левую, то наоборот, смотрела «Мир Где-то Еще» и ждала, чтобы выкрикнули ее имя.

– Вот тот парень, – объясняла она Фреду, – называл себя отцом ребенка, но настоящим отцом был другой парень; он развелся с женщиной, которая втюрилась в девушку, которая устроила автомобильную аварию и при этом был покалечен ребенок, который жил в доме, построенном этим парнем.

– М-м, – пробормотал Фред. Сильвия была целиком поглощена телевизором, Фред же смотрел только на нее.

– Это он, – пояснила Сильвия, когда в кадре появился мужчина с прилизанными волосами, который потягивал кофе и долгое время изучал письмо, адресованное кому-то другому, решая, видимо, вскрыть конверт или воздержаться. По словам Сильвии, бороться с искушением он начал с первых чисел мая. – Если бы сценарий писала я, действие шло бы веселее.

– Не сомневаюсь, – кивнул Фред, и тут диспетчер вызвал Сильвию.

Не отрывая глаз от экрана, она вскочила. Взяла у диспетчера листок и шагнула к выходу.

– Пока, – бросила она Фреду и безответным пальто и шляпе в конце ряда стульев.

– Действие шло бы веселее, мм-м, – произнес Фред, по-прежнему смотревший только на Сильвию. – А ведь, бьюсь об заклад, так и пойдет.

Что-то отсылаем

Пакет нужно было получить в одном из номеров отеля, высокого здания из стекла и стали, холодного и даже мрачного, несмотря на наигранную веселость оформленных под тропики интерьеров и дешевого английского ресторана, а также на общую неугомонную суету. Сильвию нес вверх под неизвестную музыку тихий лифт с ковровой отделкой. На четырнадцатом этаже дверь скользнула в сторону, и Сильвия ахнула от изумления, оказавшись перед громадным цветным фотопортретом Рассела Айгенблика: кусты бровей над прозрачными глазами, ярко-рыжая борода, которая покрывала щеки до самых глаз, строгий рот, свидетельствующий о проницательности, но также и доброте. Неизвестная музыка в лифте сменилась громким радио, игравшим танец «меренг».

Сильвия заглянула в длинный шикарный коридор номера. Никого похожего на секретаря там не было. Вместо него у большой конторки палисандрового дерева пританцовывали и пили кока-колу четверо или пятеро юнцов, черные и пуэрториканцы. Одеты они были кто в своего рода военную форму, кто в свободную яркую рубашку или многоцветную куртку – отличительный знак воинства Айгенблика.

– Привет, – сказала Сильвия, успокоившись. – Служба доставки «Крылатый гонец».

– Привет. Проверь гонца.

– Вы-ыкладывай…

Один из танцоров, под смех остальных, выступил ей навстречу, и Сильвия прошлась с ним в танце шаг-другой. Еще один позвонил по внутренней связи.

– Прибыл курьер. Мы что-то отсылаем?

– Послушай, – начала Сильвия, указывая большим пальцем на огромный портрет. – Этот парень, что он за фрукт?

Кто-то из юношей засмеялся, кто-то смотрел серьезно, а танцор отшатнулся, удивленный ее невежеством.

– Ну и ну, – выдохнул он. – Ну ничего себе…

Танцор вложил указательный палец правой руки в левую ладонь и готов был приступить к объяснениям (неглупый, подумала о нем Сильвия, недурно сложен и вообще ничего себе), но тут распахнулась двойная дверь у них за спиной. Краем глаза Сильвия уловила обширную комнату с отливающей блеском обстановкой. Оттуда вышел высокий белый юноша с коротко подстриженными светлыми волосами. Быстрым жестом он приказал выключить радио. Молодые люди настороженно сбились в кучу, выпятив грудь, но глядя с опаской. Блондин вскинул подбородок и, подняв брови, вгляделся в Сильвию, слишком погруженный в свои заботы, чтобы произнести хотя бы слово.

– «Крылатый гонец».

Его долгий и пристальный взгляд граничил с оскорблением. Блондин на добрых пять дюймов превосходил ростом самого высокого из присутствующих, не говоря уже о Сильвии. Она скрестила на груди руки, вызывающе выставила вперед ботинок и ответила блондину таким же взглядом. Он вернулся в комнату, откуда вышел.

– Что с ним такое? – спросила она остальных, но они как будто стушевались перед начальством. Как бы то ни было, вскоре блондин возник снова с пакетом необычной формы, перевязанным старомодным красно-белым шпагатом, каких Сильвия не видела уже давно. Адрес был написан таким тонким старинным почерком, что его трудно было разобрать. Ничего более странного Сильвии доставлять не доводилось.

– Не медлите, – произнес незнакомец, и Сильвия уловила в его голосе легкий акцент.

– Не собираюсь. – Вот урод. – Распишитесь здесь, пожалуйста.

Блондин отшатнулся от книги, как от змеи. Сделав жест одному из юношей, он удалился и прикрыл за собой дверь.

– Ну и ну, – произнесла Сильвия, пока красивый юноша изображал в книге подпись с росчерком и точкой на конце. – Вы работаете на него?

Жесты юношей выразили возмущенное отрицание. Черный даже передразнил блондина, на что все остальные ответили беззвучным смехом.

– Хорошо. – Сильвия увидела, что обозначенный на конверте адрес находится на окраине города, на изрядном удалении от конторы. – Пока.

Танцор проводил ее к лифту, нашептав по пути несколько фраз (слушай, если у тебя есть для меня посылка, я знаю, что с ней делать; неужели нет… слушай, скажи-ка мне вот что… нет, это серьезно). Потрепались еще немного (Сильвия хотела бы остаться, но пакет под мышкой как-то казался срочным и безотлагательным). У двери лифта, отделившей их друг от друга, танцор изобразил комическую позу отчаяния. В лифте Сильвия проделала еще несколько па, не под ту музыку, что там играла. Ей давно не выпадал случай потанцевать.

Дядя Папа

Засунув руки в передние карманы свитера и положив рядом с собой таинственный пакет, Сильвия ехала на окраину города.

Нужно было спросить тех парней, не знают ли они Бруно. Она уже довольно долго ничего не слышала о своем брате. Знала только, что он не живет вместе с женой и тещей. Где-то шустрит… Но те парнишки – не его компания. Просто при деле. Вместо того чтобы попусту слоняться по кварталу. Она подумала о малыше Бруно: pobricito. [39]39
  Бедняжка (исп.).


[Закрыть] Прежде она дала себе клятву не реже чем раз в неделю добираться до Ямайки, чтобы его навестить. Брать с собой на денек. Так часто, как хотела вначале, у нее не получилось, а в последний хлопотный месяц она и вовсе там не была. Почувствовав груз семейной истории, губительного пренебрежения семейными связями, от которого страдала и она сама, и еще прежде ее мать, и Бруно, и племянницы с племянниками, Сильвия повторила свою клятву. Хорошенький семейный обычай: сначала избаловать человека любовью, а потом бросить в воду – либо выплывет, либо потонет. Дети. Почему она так уверена, что поступит с ними иначе? И все же, казалось ей, она сумеет. С Обероном она сможет завести детей. Иногда их духи обращались к ней с мольбой, чтобы она их родила. Она их почти что видела и слышала. Нельзя же сопротивляться без конца. Дети Оберона. Лучшего выбора не существует: лучший, добрейший из людей, во всех отношениях мировой парень. Но все же. Часто он обращается с ней так, словно она сама еще ребенок. И иной раз бывает прав. Но чтобы ребенок стал матерью… Когда на Оберона находил этот стих, Сильвия (да и сам он) звала его Дядя Папа. Он вытирал ей слезы. Он подтер бы ей и попу, если бы она попросила… Что за неприличная мысль.

А если они состарятся рядом? На что это будет похоже? Двое маленьких старичков, щеки как печеное яблоко, морщинистые веки, седые волосы. Переполнены годами и любовью. Мило… Ей бы хотелось увидеть его большой дом со всем, что там есть. Но его семья. Мать почти шести футов ростом, cono. Сильвия представила, как над нею склоняет головы ряд великанов. Спортивная модель. Джордж говорил, они чудесная компания. Он не один раз терялся в этом доме. Джордж: отец Лайлак. Хотя Оберон этого не знает, и Сильвия поклялась Джорджу молчать. Лайлак пропала. Как это случилось? Джордж что-то знает, но не говорит. А если Оберон потеряет кого-нибудь из ее детей? Белые люди. Придется не спускать с них глаз, ползать за ними по полу, держать за подол.

Но если все это – не ее Судьба или если она в самом деле убежала от своей Судьбы, отказалась от нее, отвергла… Если это так, то, как ни странно, будущее ее казалось богаче, а не беднее. Если хватка Судьбы разжалась, свершиться может все что угодно. Не Оберон, не Эджвуд, не этот город. Видения людей и занятий, видения мест, видения самой себя теснились на границах ее убаюканного поездом сознания. Что угодно… И длинный стол в роще, накрытый белой скатертью, с угощением; и все ждут; а на свободном месте в середине…

Подбородок Сильвии упал на грудь, от этого у нее закружилась голова и она внезапно пробудилась.

Судьба, судьба. Сильвия зевнула, прикрыв рот ладонью, и тут взглянула на свою руку и на серебряное кольцо на пальце. Она носила его уже годы. Удастся ли его снять? Сильвия повернула кольцо. Потянула. Взяла палец в рот, чтобы увлажнить слюной. Потянула сильнее. Как бы не так: засело намертво. Но если потихоньку: да, если потихоньку подталкивать снизу… серебряный обруч пополз вверх, через большой сустав, и слез. Странная белизна засияла на оголенном пальце, распространяясь на все тело. Весь мир, поезд сделались, казалось, бледными и нереальными. Сильвия медленно огляделась.

Пакет, лежавший рядом на сиденье, исчез.

В ужасе она вскочила, насаживая кольцо обратно на палец. «Эй, эй!» – произнесла она вслух, чтобы вор, если он все еще находился поблизости, выдал себя. Она поспешила в середину вагона, оглядывая попутчиков, которые поднимали глаза с видом невинным и любопытным. Посмотрела назад, на свое место.

Пакет был там, куда она его положила.

Медленно, не переставая удивляться, Сильвия села. Прижала рукой с кольцом гладкую белую обертку пакета, чтобы удостовериться в его реальности. Он был реален, хотя, казалось, необъяснимым образом подрос за время путешествия.

Определенно подрос. Оказавшись на улице, где ветерок прогнал дождь и тучи и день сделался по-настоящему весенним, первым из немногих дней весны, какие бывали в этом городе, Сильвия помчалась по адресу, указанному на пакете (тот уже едва умещался под мышкой). «Что неладно с этой штукой?» – вслух проговорила она, поспешно шагая по малознакомым улицам, застроенным большими темными домами-гостиницами и роскошными особняками. Пробовала пристроить пакет то так, то эдак – более неудобного груза ей никогда не попадалось. Вокруг, однако, царила живительная весна: лучшего дня для доставки пакетов нельзя было желать. За спиной у Сильвии словно и в самом деле выросли крылья. Скоро придет лето, жаркое-прежаркое, – она не могла дождаться. Сперва на пробу, а потом смелее, Сильви начала расстегивать молнию на свитере, ощутила ласку ветерка на шее и груди и нашла, что это хорошо. А вот там, впереди, должно быть то самое здание.

Точно потерялась

Это было высокое белое здание, – или бывшее когда-то белым – украшенное гипсовыми фигурами, разнообразными, но унылыми. С боков выдавались два крыла, заключавшие в центре темный и сырой двор. На уровне крыши их соединяла нелепо высокая, словно вход для гиганта, кирпичная арка.

Сильвия подняла взгляд на эту чудовищную причуду и быстро отвела глаза. Высокие здания вызывали у нее дрожь, она не любила смотреть на их фасады. Вступила во двор, где недавний дождь оставил лужи, маслянистая поверхность которых отливала всеми цветами радуги. Где искать нужную комнату под номером 001, было непонятно. Ставни старой привратницкой как будто оставались плотно закрытыми уже не один год; тем не менее, Сильвия подошла и тронула заржавевший колокольчик (если эта штука действует, то я тогда…).

Закруглить предположение ей не удалось, поскольку, едва она поднесла руку к черному боку колокольчика, ставенка в привратницкой отворилась, открывая взгляду верхушку головы – длинный нос, небольшие глазки, лысая макушка.

– Привет, не скажете ли… – начала Сильвия, но, не дав ей продолжить, обитатель привратницкой сморщил веки в улыбке или гримасе и поднял ладонь. Длинный палец указал Налево, потом Вниз, и ставня с шумом захлопнулась.

Сильвия рассмеялась. За что только ему платят? За это? Указания привели ее не к центральному входу, со ступенями и стеклянной дверью, а через сварную железную решетку к лесенке, по которой шел спуск в низкий дворик с дверью в полуподвал. В пространство, зажатое между высокими башнями, не попадали солнечные лучи. Вниз, вниз и вниз, на гулкое, пахнувшее пещерой дно, где в стене виднелась дверца. Не просто маленькая, а очень, но другого пути не было. «Меня явно не туда занесло, – заключила она, поправляя невероятный пакет (который, мало что менял очертания, сделался к тому же очень тяжелым). – Точно потерялась». Тем не менее она отворила дверцу.

Перед ней оказался узкий и низенький коридор. В дальнем конце кто-то стоял перед дверью и что-то делал – красил ее? У него была кисть и банка с краской. Управляющий или помощник управляющего? Сильвия решила обратиться к нему за дальнейшими инструкциями, но едва она его окликнула, как незнакомец, испуганно оглянувшись, исчез за той самой дверью, над которой работал. Она все же двинулась туда и достигла двери раньше, чем рассчитывала: то ли коридор был короче, чем казался, то ли казался более длинным, чем был на самом деле, что, впрочем, все равно. Дверь на его конце была еще меньше прежней, уличной. «Если так пойдет дальше, – подумала Сильвия, – мне в конце концов придется встать на четвереньки…» На двери свежей белой краской были выведены цифры в старинном стиле: «001».

Немного посмеиваясь, но одновременно и побаиваясь, не вполне уверенная, что с ней не сыграли какую-то изощренную шутку, Сильвия постучала в дверцу.

– «Крылатый гонец»! – выкрикнула она.

Дверь приоткрылась. Изнутри в коридор проник странный солнечно-золотистый свет, словно бы с улицы. На дверь легла, чтобы открыть ее шире, очень длинная и очень узловатая рука, а потом показалось лицо с широкой ухмылкой.

– «Крылатый гонец»? – полувопросительно повторила Сильвия.

– Да? А что это такое? Чем мы можем вам помочь? – Это был мужчина, красивший дверь, или кто-то на него похожий, или человек, направивший ее сюда. Или кто-то, похожий на него.

– Вам пакет, – проговорила она.

– Ага, – отозвался маленький человечек. Все с той же ухмылкой он открыл дверь шире, чтобы Сильвия могла, наклонившись, войти. – Тогда пожалуйте.

– Вы уверены, что мне сюда? – Сильвия заглянула внутрь.

– О, безусловно.

– Ой! Здесь все такое маленькое.

– Верно. Входите же, будьте любезны.

Дикий Лес

Вечером на тех же майских улицах, наслаждаясь новоиспеченной весной, Оберон неспешно брел к Ферме и думал о славе, удаче и любви. Он возвращался из офиса продюсерской компании, которая выпускала «Мир Где-то Еще» и несколько других сериалов, менее успешных. Там он отдал в наманикюренные руки поразительно дружелюбного, но несколько рассеянного сотрудника (немногим старше его самого) два сочиненных им эпизода к их знаменитой мыльной опере. Его заставили выпить кофе, и молодой человек (судя по всему, не чрезмерно загруженный работой), перескакивая с темы на тему, принялся болтать о телевидении, сценариях, съемках. Упоминались огромные денежные суммы, затрагивались и тайны бизнеса. Оберон вовсю старался скрывать, как удивлен первыми, и с мудрым видом кивать при упоминании вторых, хотя мало что понимал. Потом его проводили к выходу, приглашая заглядывать в любое время, две секретарши (та из них, что сидела в приемной, отличалась поистине несказанной красотой).

Поразительно и изумительно. Обширные перспективы открылись перед Обероном на запруженной толпой улице. Сценарии, плод их с Сильвией сотрудничества в долгие и веселые вечера, были увлекательны, хорошо слажены, хотя, напечатанные на старой машинке Джорджа, изысканным оформлением не блистали. Не важно, не важно: в будущем его ждут дорогое офисное оборудование, долгие ланчи, самые высокопрофессиональные секретарши и трудная работа за большое вознаграждение. Он выхватит золотое сокровище прямо из пасти Дракона, который охраняет его в Диком Лесу.

Дикий Лес. Да. Оберон знал: было время, – скажем, при Фридрихе Барбароссе, императоре Запада, – когда лес начинался прямо за бревенчатыми стенами крохотных городков, по краям вспаханных земель. Лес, где обитали волки, медведи, ведьмы в избушках, способных исчезать, драконы, великаны. В городках жизнь шла организованно и обыкновенно; там были безопасность, собратья, огонь, еда и все удобства. Скучно, наверное, скорее разумно, чем увлекательно, но при том безопасно. И только по ту сторону, в Диком Лесу, могло произойти всякое, в том числе любое приключение. Там твоя жизнь была в твоих руках.

Но теперь все перевернулось. Все стало иначе. В Эджвуде, за пределами большого города, ночь не таит в себе ужасов, леса там прирученные, улыбающиеся, удобные. Оберон не знал, остался ли в многочисленных дверях Эджвуда хоть один работающий замок. Во всяком случае, ему не приходилось видеть там запертую дверь. Душными ночами он часто спал на открытых верандах или даже в лесу, внимая природным звукам и тишине. Нет, только на городских улицах можно видеть волков, настоящих и воображаемых; только здесь приходится баррикадировать двери, чтобы не вторглось в дом то страшное, что бродит Снаружи, – так прежде запирались на засовы жители леса. Здесь случались приключения, выпадала удача, здесь ты мог заблудиться, пропасть без следа в пасти зверя, здесь ты учишься жить с дрожью в коленках и хватать сокровище; здесь и только здесь находится нынче Дикий Лес, и Оберон был здешним – лесным – жителем.

Да! Стремление овладеть сокровищем породило в нем бесстрашие, а бесстрашие – сделало сильным. Вооруженным странником шагал он сквозь толпу. Это слабых пожрут звери, не его. Он подумал о Сильвии, мудрой как лисица, воспитанной в лесу, хотя и рожденной в относительно благополучном и безопасном месте, в джунглях на острове. Она знает это место и не меньше Оберона (больше, много больше) стремится овладеть сокровищем, и ее хитрость не уступает алчности. Что за команда! И подумать только: всего какой-нибудь месяц-другой назад они словно застряли в буреломе, потеряли друг друга в дебрях, еще немного – и сдались бы, расстались. Расстались. Бог мой, как вовремя ей выпал шанс! Как удачно они выпутались из беды!

Сейчас, этим вечером, Оберон мог представить себе, что они состарятся бок о бок с Сильвией. Холодный горький март на время отнял у них радость общения, но теперь она расцвела повсюду, как яркие, пышные одуванчики. В это самое утро Сильвия опоздала на работу по совершенно особой причине: был успешно доведен до конца некий сложный процесс. Бог мой, каких творческих усилий они требовали друг от друга, и какой основательный отдых требовался после этих усилий – то, а потом другое могло бы потребовать от человека всей жизни, и Оберону казалось, будто он за это утро и прожил всю жизнь. И все же жизнь могла бы длиться бесконечно, Оберон чувствовал, что это возможно, не видел причин, почему должно быть иначе. Добредя до середины перекрестка, он остановился с механической улыбкой, ничего вокруг не замечающий. Пока он мгновение за мгновением воспроизводил в душе события этого утра, сердце чеканило удары, словно золотые монеты. Перед ним громко взревел грузовик, которому Оберон мешал проехать на зеленый свет. Оберон отпрыгнул в сторону, и водитель бросил ему неразборчивое ругательство. Пораженный и ослепленный любовью, Оберон думал (улыбаясь в безопасности на дальнем тротуаре): вот так я и умру под колесами грузовика, когда, поглощенный сладострастием и любовью, забуду, где нахожусь.

С той же улыбкой, но стараясь быть настороже, он припустил быстрым шагом. Не теряй головы. «В конце концов…» – подумал он, но продолжить эту мысль не смог: в то же мгновение то ли пронесся по улице, то ли склубился в переулке, то ли снизошел с напоенных ароматом небес, будто куча визгливого смеха, – некий звук, но нет, не звук; такая же бомба, какая свалилась однажды на них с Сильвией, только больше в два раза или около того. Она прокатилась по Оберону, как прокатился бы миновавший его грузовик, но в то же время казалось, что вырвалась она из самого Оберона. Бомба понеслась прочь, вверх по улице, и словно вакуум в ее хвосте (или в ней самой?) засосал одежду взорванного Оберона и взъерошил его волосы. Ноги Оберона продолжали размеренно ступать, – вреда, во всяком случае физического, эта штука не причинила, – но с лица сползла улыбка.

«Ого-го, – подумал он, – на сей раз они взялись за дело всерьез». Правда, он не знал, откуда возникла эта мысль, что это за «дело»; не знал пока и кто эти «они».

Это война

В тот самый миг, далеко на западе, в штате, название которого начинается с «I», Рассел Айгенблик, Лектор, собирался встать со складного стула, чтобы обратиться к еще одной громадной толпе. В руках он держал небольшую колоду карт, отрыжка во рту отдавала красным перцем (снова цыпленок по-королевски), в левой ноге, чуть ниже ягодицы, пульсировала боль. Он сомневался, что ему сегодня стоило выступать. Тем утром, в конюшнях его богатых гостеприимцев, он вскарабкался на лошадь и не спеша проехался по небольшой огороженной площадке. Позируя фотографам, он выглядел, как обычно, молодцевато, но опять же, как обычно в эти дни (некогда он был выше среднего роста), недомерком. Затем ему предложили пронестись галопом по полям и лугам, таким подстриженным и гладким, что лучших ему не встречалось. Не стоило. Он не объяснил, что в последний раз ездил верхом столетия назад. С недавних пор ему не хватает духу для таких рискованных замечаний. Он задумался о том, помешает ли хромота с должным изяществом взойти на подмостки.

Как долго, как же долго, думал Айгенблик. Это не потому, что он бежал от работы или страшился связанных с нею испытаний. Его паладины старались облегчить ему задачу, и он был им благодарен, но жалкое нынешнее амикошонство, похлопывание по спине и прогулки под ручку оставляли его равнодушным. Его никогда не заботили церемонии. Он был человеком практическим (или полагал себя таковым), но если его народ – который он уже считал своим – хотел от него именно этого, что ж, ладно. Человек, который без жалоб спал среди волков Тюрингии и скорпионов Палестины, уж как-нибудь не ударит лицом в грязь, когда приходится ночевать в мотелях, обхаживать стареющих устроительниц приемов и спать урывками в самолетах. Иногда только (как теперь) необычность его долгого путешествия, слишком уж недоступная пониманию, вызывала скуку. Великий сон, столь ему привычный, начинал притягивать к себе, и Айгенблику хотелось снова склонить тяжелую голову на плечи товарищей и закрыть глаза.

При одной этой мысли веки его начинали смыкаться.

А затем возникла, прокатившись из стартового пункта во всех направлениях, та самая штука, которую ощутил или услышал Оберон в Городе: штука, на миг превратившая мир в переливчатый шелк или же показавшая под другим углом его переменчивый, как у тафты, рисунок. Оберон принял эту штуку за бомбу, но Рассел Айгенблик знал: это была не бомба, а бомбардировка. Подобно действенному тонизирующему средству, она пробежала по его жилам. Усталость сняло как рукой. При завершающих словах панегирика в свою честь Рассел Айгенблик вскочил. Глаза его горели огнем, губы были сурово сжаты. Всходя на подмостки, он театральным жестом развеял по ветру листки с тезисами Лекции. Огромная аудитория при виде этого выдохнула и разразилась приветственными криками. Обеими руками ухватившись за край кафедры, Айгенблик наклонился вперед и проревел в готовый принять его слова микрофон:

– Вы должны изменить свою жизнь!

Волна удивления, волна его собственного усиленного техникой голоса омыла толпу, приподняла ее, ударилась в заднюю стену и вернулась, чтобы разбиться над его головой. «Вы должны. Изменить. Свою жизнь!» Волна, цунами, повернула обратно к ним. Айгенблик торжествовал, увлекая толпу и словно бы заглядывая в глубину каждой пары глаз, каждого сердца. Они тоже это знали. Слова теснились в его мозгу, выстраиваясь фразами, взводами, полками, сопротивляться которым было бесполезно. Он выпускал их на поле боя.

– Приготовления закончены, голосование состоялось, жребий брошен, решающий час наступает! Все то, чего вы больше всего боялись, уже свершилось. Ваши извечные враги держат в своих руках все карты. К кому вам обратиться? Крепостные стены в трещинах, доспехи бумажные, смех – старинное ваше оружие – звучит упреком в ваших устах. Ничто – ничто не оправдывает ожиданий. Вы глубоко заблуждались. Смотрели в зеркало и видели перед собой прежнюю длинную дорогу, но она зашла в тупик, туда, где нет пути. Вы должны изменить свою жизнь!

Айгенблик выпрямился. Такие ветра разбушевались во Времени, что он с трудом разбирал собственные слова. В их водовороте неслись вооруженные герои, наконец взошедшие на коней, – сильфы, одетые для битвы, сонмы сильфов среди воздушных масс. Взывая к разинувшей рты толпе, бичуя ее и обличая, Айгенблик почувствовал, что освобождается от оков и наконец предстает во всей своей цельности. Словно бы он мгновенно вырос из старого поношенного панциря и с восторгом облегчения чувствует, как тот трещит и раскалывается. Он молчал, ожидая, пока всё до единого слова дойдет до слушателей. Толпа затаила дыхание. Вновь прорезавшийся голос Айгенблика, громкий, низкий, вкрадчивый, заставил всех содрогнуться.

– Хорошо. Вы не знали. О нет. Откуда бы ва-ам знать? Вы никогда не задумывались. Забыли. Не слышали. – Наклонившись вперед, Айгенблик скользнул взглядом по их головам, как грозный родитель, готовый проклясть своих чад. – Что ж, на этот раз прощения не будет. И так слишком многое прощено. Вы это, конечно, понимаете, вы знали это с самого начала. Если в глубине души вы предвидели, что это случится, – предвидели, не отпирайтесь – то надеялись, наверное, на повторное незаслуженное снисхождение; думали получить еще шанс, как бы плохо ни использовали предыдущие; мечтали, что в последний момент вас не заметят, вас, именно вас, пропустят, не сосчитают. Всех остальных поглотит катастрофа, а вы уцелеете. Нет! Только не в этот раз!

– Нет! Нет! – кричали они ему в испуге. Душа его взволновалась, преисполнившись глубокой любви и жалости к ним за их беспомощность, и он сделался силен и могуч.

– Нет, – проговорил Айгенблик мягко, воркующим голосом, укачивая их в объятиях бездонного гнева и жалости, – нет, нет, Артур спит на Авалоне; у вас нет защитника, нет благой надежды; выход один – сдаться, разве вы еще сомневаетесь? Сдаться – в этом единственное спасение; предъявить заржавленный меч, бесполезный, как игрушка. Предъявить себя, беспомощных, не знающих ни причин, ни следствий, состарившихся, растерянных, слабых как дети. И все же. И все же. Жалкие и бессильные, – медленными движениями он жалостливо простер к ним руки, словно желая всех обнять и приголубить, – готовые угождать, исполненные любви, проливающие младенческие слезы и молящие только о милости и снисхождении; и все же, все же. – Руки упали, большие ладони вновь обхватили края кафедры, словно это было оружие; пожар вспыхнул в груди Рассела Айгенблика, и сердце охватила ужасающая благодарность за то, что он может наконец склониться к микрофону и произнести: – Все же жалости вы не дождетесь, ибо у них ее нет, страшное оружие не остановите, ибо оно уже вынуто из ножен, и ничего не измените, ибо это война. – Он ниже склонил голову, приблизил губы сатира к ошеломленным микрофонам и оглушил зал шепотом: – Леди и джентльмены, ЭТО ВОЙНА.

Непредвиденный шов

Ариэл Хоксквилл в Городе тоже ощутила перемену, похожую на мгновенную менопаузу, но происшедшую не с ней, а со всем миром. Стало быть, Перемена; Перемена не с маленькой, а с большой буквы прокатилась по пространству и времени; или же мир запнулся о толстый и непредвиденный шов в бесшовной ткани.

– Ты это почувствовал? – спросила она.

– Что почувствовал, дорогуша? – отозвался Фред Сэвидж, все еще хихикая над кровожадными заголовками во вчерашней газете.

– Ладно, бог с ним. – Голос Хоксквилл звучал мягко, задумчиво. – Теперь о картах. Что-нибудь вырисовывается? Подумай хорошенько.

– Туз пик перевернут. Пиковая дама в окне твоей спальни, свирепая как волчица. Бубновый валет снова на дороге. Червовый король, это я, детка. – Он начал негромко напевать сквозь зубы (цвета слоновой кости) и, не вставая, проворно ерзать по длинной, истертой ягодицами скамье в зале ожидания.