Текст книги "Маленький, большой"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц)

Воспроизведенные небеса

Проводив гостей, служанка застыла в холле, мрачно рассматривая в зарешеченном стекле двери бледные признаки рассвета и размышляя о своей жизни, рабском положении, редких ночных проблесках разума, без которых, наверное, было бы лучше. Комнату заливало сероватым светом, который, казалось, ложился пятнами на неподвижную служанку и вытягивал из ее глаз свечение жизни. Подняв руку, она сделала жест, означавший у египтян благословение или разрешение уйти. Уста ее были запечатаны. Когда Хоксквилл, направляясь наверх, прошла мимо нее, уже наступил день и Каменная Дева (как именовала Хоксквилл принадлежавшую ей древнюю статую) вновь превратилась в мрамор.

Взбираясь по лестнице высокого и узкого дома, Хоксквилл одолела четыре длинных марша (это ежедневное упражнение должно было помочь ее сильному сердцу биться до глубокой старости) и добралась до маленькой дверцы на самом верху. Конец лестницы был совсем узкий. За дверью слышался размеренный шум какого-то большого механизма: дюйм за дюймом опускался тяжелый груз, с глухими щелчками зацеплялись и расцеплялись зубцы. Хоксквилл почувствовала, что у нее в голове уже воцарилось спокойствие. Она открыла дверь. Оттуда хлынул дневной свет, слабый и многоцветный. Яснее послышалась музыка сфер, напоминавшая тихие вздохи ветра в потрескивающих голых ветвях. Взглянув на свои старые, квадратной формы ручные часы, она пригнулась, чтобы войти в дверку.

О том, что этот городской дом входит в число тех трех, где имеется полный патентованный Космооптикон, или Театрум Мунди [10]10
  Theatrum Mundi (лат.) – театр мира.


[Закрыть], Хоксквилл знала еще до того, как его купила. Ее забавляла идея заполучить жилище, которое будет венчать такой громадный, окованный в железо талисман – символ небес ее сознания. Она не ожидала, однако, что он будет так красив, а кроме того, полезен (в этом она убедилась, когда отрегулировала его в соответствии с давно обдуманным принципом и он пришел в движение). Ей почти ничего не удалось узнать о разработчике этого Космооптикона, и потому можно было только догадываться, для каких целей он предназначал свой механизм (быть может, всего лишь для забавы), но она внесла дополнения, о которых он не подумал, и теперь, просовываясь в крохотную дверь, ступала не только в пределы Космоса, изящные детали которого, из цветного стекла и кованого железа, с часовой точностью совершали круг за кругом. Открывшаяся Хоксквилл картина показывала текущий миг Мировой Эпохи.

Собственно, хотя Хоксквилл скорректировала Космооптикон в соответствии с положением реальных небесных тел, он все еще работал не вполне точно. Даже если создатель знал об этом недостатке, он не имел возможности в таком грубом механизме из зубчатых колес воспроизвести медленный и безбрежный спуск Вселенной по зодиаку, так называемое предварение равноденствий – невообразимый и величавый кругооборот, совершаемый точкой весеннего равноденствия. Пройдет около двадцати тысяч лет, прежде чем она вновь совпадет с первыми градусами Овна, где, согласно астрологии (условность, принятая ради удобства), она находится всегда. То же положение было зафиксировано в Космооптиконе, когда он впервые попал в руки Хоксквилл. Нет: единственно верной картиной времени являлись сами переменчивые небеса и их совершенное отражение в мощном уме Ариэл Хоксквилл, которая знала, какое это было время. А окружавший ее механизм был, в сущности, всего лишь грубой карикатурой, хотя довольно привлекательной на вид. В самом деле, подумала она, садясь в зеленое плюшевое кресло в центре этой маленькой вселенной, очень привлекательной.

Хоксквилл расслабилась в теплом потоке зимнего солнца (к полудню внутри этого стеклянного яйца будет жарко как в пекле – тут его создатель, видимо, тоже промахнулся) и подняла взгляд. Голубая Венера в тригоне с кроваво-оранжевым Юпитером – узорчатые сферы из дутого стекла, каждая схвачена меж тропиками кольцевой опорой; зеркальная Луна, как раз заходившая за горизонт; крохотный молочно-серый Сатурн с кольцом, как раз поднимавшийся над горизонтом. Сатурн в восходящем доме, пригодный для того специфического рода медитации, которым ей сейчас надлежало заняться. Щелк: Зодиак сдвинулся на градус, дама Весы (освинцованные драпировки в стиле ар-нуво делали ее слегка похожей на Сару Бернар; в чаше весов лежал предмет, который всегда казался Хоксквилл сочной гроздью темно-красного винограда) поднимала свои ступни из южных вод. Настоящее Солнце вовсю жарило сквозь нее, так что черт ее было не разобрать. А они, конечно, присутствовали на однотонно-голубом дневном небе, выжженные дотла и невидимые, но они присутствовали, присутствовали за этим жарким сиянием, конечно, конечно, конечно… Хоксквилл уже ощущала, что ее мысли делаются упорядоченными, как краски и обозначенные градусы Космооптикона вносят порядок в недифференцированное свечение небес; ощущала, как открываются двери ее внутреннего «театра мира», как помощник режиссера трижды ударяет посохом о подмостки, давая сигнал поднимать занавес. Гигантская, опиравшаяся на звезды машина ее Искусственной Памяти начала вновь выкладывать перед ней детали загадки Рассела Айгенблика. С увлечением берясь за работу, Хоксквилл чувствовала, что никогда еще ее силы не были испытаны задачей столь странной, а также столь важной для нее самой; ни одна задача не требовала пойти так далеко, погрузиться так глубоко, зреть так широко и думать так напряженно.

В картах. Ладно. Посмотрим.

Глава вторая

…la que, en volto comenzando humano

acaba en mortal fiera,

esfinge bachillera,

que hace hoy a Narciso

escos colicitar, desdenar fuentes…

De Gongora. Soledades

…та, что вслед за Сфинксом носит

лик женский над звериным лоном,

чей глас лукавый отвращает

Нарцисса нынешнее семя

от вод и гонит вслед за Эхо…

Де Гангара. Одиночества

Оберона разбудило жалобное мяуканье.

«Заброшенный ребенок», – подумал он и вновь погрузился в забытье. Затем послышалось меканье коз и утренняя зоря, хрипло и сдавленно пропетая петухом. «Треклятое зверье», – произнес он вслух и начал было засыпать, но тут вспомнил, где находится. Неужели он действительно слышал меканье и кудахтанье? Нет. Это был сон или городские шумы, преображенные сном. Но пение петуха повторилось. Закутавшись в одеяло (очаг давно погас, и в библиотеке было холодно, как в могиле), он подошел к окну с частым переплетом и выглянул во двор. Джордж Маус, в высоких резиновых сапогах, как раз возвращался после дойки, неся в руках ведро молока, от которого шел пар. На крыше сарая худой петух породы «род-айлендская рыжая» взмахнул подрезанными крыльями и исторг из своей глотки новый крик. Оберон видел внизу Ветхозаветную Ферму.

Ветхозаветная Ферма

По сравнению с другими фантастическими проектами Джорджа Мауса Ветхозаветная Ферма имела то преимущество, что была порождена необходимостью. В те нелегкие дни всем, кто желал заполучить к себе на стол свежие яйца, молоко, масло и притом не разориться, приходилось самим озаботиться производством этих продуктов. В прямоугольнике принадлежавших Маусу строений так или иначе давно уже никто не обитал; внешние окна были забиты жестью или почерневшей фанерой, двери заделаны блоками из шлакобетона. Дома превратились в пустотелую крепостную стену, которая окружала ферму. Теперь в бывших комнатах сидели на насестах куры, в садовых строениях раздавались веселые или горестные крики коз, кормушкой которым служили ванны на когтистых лапах. Голый бурый огород, занимавший большую часть внутриквартального заднего двора, куда Оберон смотрел из окна библиотеки, покрылся в это утро изморозью; из-под остатков кукурузы и капусты выглядывали оранжевые тыквы. Какая-то смуглая невысокая женщина осторожно взбиралась и спускалась по пожарным лестницам из кованого железа, исчезала в лишенных рам окнах и вновь появлялась. Пронзительно пищали цыплята. На женщине было блестящее вечернее платье; собирая яйца в сумочку из золотой ткани, она дрожала. Вид у нее был недовольный. Она крикнула что-то Джорджу Маусу, но тот только глубже надвинул налицо широкополую шляпу и потопал прочь.

Женщина спустилась во двор, огибая на каблуках-шпильках грязь и садовый мусор. Бросила какое-то слово в спину Джорджу, взмахнула рукой, потом сердито натянула на плечи шаль с бахромой. Золотистая сумочка, висевшая у нее на руке, не выдержала груза, и яйца начали одно за другим выпадать, как из курицы. Женщина заметила это не сразу, потом ойкнула и обернулась, чтобы спасти остальные яйца, подвернула каблук и разразилась хохотом. Она смеялась, пока яйца проскальзывали у нее между пальцев, скорчилась от хохота, поскользнулась на битом яйце, чуть не упала и рассмеялась еще отчаянней. Она деликатно прикрывала ладошкой рот, но Оберон слышал ее смех – низкий и хрипловатый. Он тоже рассмеялся.

Видя, как бьются яйца, Оберон подумал, что надо бы выяснить, где тут завтракают. Подергав свой смятый, завившийся спиралью костюм, он придал ему более-менее правильную форму, энергичным круговым движением костяшек пальцев протер глаза и расчесал свою великолепную шевелюру пятерней – ирландским гребнем, как говаривал Руди Флад. Теперь ему предстояло найти дверь, – или окно, – откуда он накануне явился. Оберону помнилось, что по пути в библиотеку он видел, как где-то готовилась еда, поэтому он прихватил свой мешок (чтобы его не обыскали и не стащили) и выполз на шаткий мостик, качая головой при мысли о том, как нелепо ему придется пресмыкаться. Доски стонали под его ногами, через щели проникал желтовато-серый свет. Как невероятный коридор, привидевшийся во сне. Что, если мостик проломится и он свалится в вентиляционную шахту? И окно на противоположном конце может оказаться запертым. Бог мой, что за глупость. До чего же глупый способ добраться из одного места в другое. Оберон порвал куртку о гвоздь и с яростью пустился на карачках в обратный путь.

С ущемленным достоинством и грязными руками, он вышел в массивную старую дверь библиотеки и стал спускаться по винтовой лестнице. В нише на площадке стояла статуэтка дворецкого с исхудалым лицом, в маленькой шапочке. В руках она держала ржавую пепельницу. У подножия лестницы в стене была проделана дыра – щель между торчавшими кирпичами, которая вела в соседнее здание, – вероятно, то самое, где Оберон побывал накануне с Джорджем, или он совсем перестал ориентироваться? Строение, куда он попал через дыру, отличалось от предыдущего. Вместо поблекшей элегантности здесь царила застарелая бедность. Количество слоев краски на обшивке из штампованной жести, а также слоев линолеума на полу поражало воображение, вызывая мысли об археологии. В холле горела единственная тусклая лампочка. Из-за двери, многочисленные запоры которой были все открыты, доносились музыка, смех и запахи стряпни. Оберон приблизился, но перешагнуть порог постеснялся. Как общаться со здешними обитателями? Ему нужно будет научиться. С детства его почти всегда окружали одни только привычные лица, а теперь он оказался среди незнакомцев, и их было видимо-невидимо.

Душа не лежала к тому, чтобы именно сейчас ступить в эту дверь.

Злой на себя, но неспособный ничего с собой сделать, Оберон побрел в другой конец холла. Через дверь, состоявшую из матовых стеклышек в оправе из мелкой проволочной сетки, проникал дневной свет. Сдвинув засов, Оберон открыл ее, выглянул и обнаружил фермерский двор, расположенный в середине квартала. В прилегавших к нему строениях имелись десятки дверей, среди которых не было и двух одинаковых. Вход преграждали также самые разные приспособления: ржавые решетки, цепи, проволока, засовы, замки. Иные двери были снабжены всеми этими средствами вместе и все же выглядели непрочными и ненадежными. Что находилось за ними? Часть дверей была распахнута, и через одну Оберон разглядел коз. Оттуда вышел маленький-премаленький человечек, черный и кривоногий, но с необычно мощными руками, несший на спине холщовый мешок. Проворно ступая своими коротенькими ножками (ростом он был с ребенка), человечек начал пересекать двор. Оберон окликнул его:

– Простите!

Коротышка не остановился. Глухой? Оберон поспешил за ним. Неужели он совсем голый? Или одет в комбинезон телесного цвета?

– Эй! – крикнул Оберон.

На сей раз незнакомец услышал, повернул к Оберону свою большую приплюснутую голову и во весь рот ухмыльнулся. Глаза его представляли собой не более чем щелочки над широким носом. Ну и типы здесь попадаются, подумал Оберон, настоящие выходцы из средневековья; что это – результат бедности? Уверенный, что перед ним идиот, который не поймет ни слова, Оберон все же начал формулировать вопрос, но коротышка длинным черным пальцем с острым ногтем указал ему за спину.

Оберон посмотрел туда. В открывшейся двери возник Джордж Маус, который выпустил трех кошек и, прежде чем Оберон успел его окликнуть, снова ее закрыл. Спотыкаясь о корни деревьев, Оберон кинулся к двери, но прежде повернулся, чтобы взмахом руки поблагодарить черного человечка, однако тот исчез.

За дверью, в конце зала, Оберон помедлил, почуяв запах еды, и прислушался. До него долетали как будто отголоски спора, громыхание горшков и тарелок, плач ребенка. Он толкнул дверь, и она распахнулась.

Чуток или весь котелок

У плиты стояла, в прежнем золотом платье, та самая девушка, которая роняла во дворе яйца. Рядом с ней, на полу, сидел, размазывая по грязному лицу слезы, несказанной красоты ребенок. За большим круглым столом восседал Джордж Маус; внизу громоздились его большие грязные сапоги.

– Здорово, мой мальчик, – произнес он. – Как тебе спалось? Он постучал костяшками пальцев по соседнему стулу. Младенец, которого появление Оберона отвлекло лишь на минуту-другую, приготовился снова заплакать, о чем свидетельствовали появившиеся на его ангельских губах пузырьки слюны. Он потянул девушку за платье.

– Ну-ну, cono[11]11
  Испанское непристойное ругательство, употребленное в ласкательном значении.


[Закрыть], не волнуйся, – мягко произнесла она, словно обращалась к взрослому. Ребенок поднял голову, они встретились взглядами и как будто пришли к согласию. Ребенок передумал плакать. Девушка быстро помешала в горшке длинной деревянной ложкой. Это движение она проделала всем телом, обтянутый золотом зад ходил ходуном. Оберон не спускал с нее глаз, но тут Джордж снова заговорил:

– Это Сильвия. Сильвия, поздоровайся с Обероном Барнаблом. Он пришел в город искать счастья.

Ее улыбка была молниеносной и искренней, словно из облаков проглянуло солнце. Оберон скованно поклонился, помня о своих опухших веках и небритых щеках.

– Будешь завтракать? – спросила она.

– Конечно, будет. Присаживайся, братишка.

Девушка вновь обернулась к плите, выхватила из керамического автомобильчика две сидевшие там фигурки с надписями на цилиндрах: «Мистер Соль» и «Мистер Перец» – и энергично потрясла над горшком. Оберон опустился на стул и сложил перед собой руки. Окнами из ромбовидных панелей кухня глядела во двор фермы, где какой-то незнакомец (не тот, который встретился Оберону прежде) гонял меж зачахшей растительности коз – измерительной линейкой, как заметил Оберон.

– У вас здесь много жильцов? – спросил он дядю.

– Они не совсем жильцы.

– Он берет к себе народ, – вмешалась Сильвия, бросив на Джорджа нежный взгляд, – Тех, кому некуда приткнуться. Вроде меня. Потому что у него доброе сердце. – Помешивая ложкой в котелке, она рассмеялась. – Бесприютных чудиков.

– Я вроде бы встретил кого-то, – сказал Оберон, – вроде бы черного, во дворе… – Он заметил, что Сильвия отложила ложку и обернулась. – Очень маленького. – Оберона удивила воцарившаяся тишина.

– Брауни. – проговорила Сильвия. – Это был Брауни. Ты видел Брауни?

– Наверное. Кто…

– Ну да, старик Брауни, – кивнул Джордж. – Он, можно сказать, прячется. Вроде отшельника. Делает кучу работы. – Он с любопытством оглядел Оберона. – Надеюсь, ты не…

– Думаю, он меня не понял. Он ушел.

– Ага, – мягко заметила Сильвия. – Брауни.

– Ты что, его тоже взял на жительство?

– Кого? Брауни? – хмыкнул Джордж и задумался. – Не иначе, старый Брауни жил здесь всегда, хотя кто знает. Послушай, – внезапно переменил тему Джордж, – чем ты собираешься сегодня заняться? Negocio?[12]12
  Дела? (исп.)


[Закрыть]

Оберон вынул из внутреннего кармана карточку. На ней стояло «Петти, Смилодон и Рут, адвокаты» и были даны адрес и номер телефона.

– Юристы моего деда. Мне нужно зайти к ним по поводу наследства. Не скажете ли, как туда добраться?

Джордж, раздумывая, стал вслух читать адрес так медленно, словно какой-нибудь эзотерический текст. Сильвия, натянув на плечи шаль, принесла оббитый дымившийся горшок.

– Бери чуток или весь котелок, – сказала она. – Вот твоя бурда.

Джордж благодарно втянул носом пар.

– Она не ест овсянку, – подмигнул он Оберону.

Сильвия отвернулась, очень картинно изображая отвращение – не только лицом, но всем телом. Затем, в секунду переменившись, она с непринужденной фацией подхватила ребенка, который, как шпагоглотатель на шпагу, нацелился на шариковую ручку.

– Que jodiendo![13]13
  Испанское непристойное ругательство, употребленное в ласкательном значении.


[Закрыть] Посмотрите-ка, что это у нас такое? Ну взгляните же на эти толстенькие щечки, такие миленькие, что так бы их и съела. М-ммм. – Она жадно ухватила губами толстую коричневую щеку, так что малыш, плотно зажмурившись, стал вырываться. Потом Сильвия усадила его на шаткий детский стульчик (украшавшие его переводные картинки – медведи и кролики – почти совсем стерлись) и поставил передним еду. Она помогала ему есть, вместе с ним открывала рот, облизывала воображаемую ложку, аккуратно вытирала ему лицо. Наблюдая за ней, Оберон поймал себя на том, что тоже помогает им, открывая рот. Он сжал челюсти.

– Слушай, спортивная модель, – сказал Джордж, дождавшись, пока Сильвия закончит кормить ребенка, – сама-то ты будешь есть или как?

– Е-есть? – изумилась она, словно услышала непристойное предложение. – Да я только что ввалилась. Меня ждет не дождется постель, я собираюсь на боковую. – Она потянулась и зевнула, щедро предлагая себя Морфею; длинными наманикюренными ногтями лениво поскребла себе живот. Сквозь золотое платье была видна затененная ямка пупка. Оберон чувствовал, что при всем своем совершенстве это смуглое тело было слишком мало, чтобы ее вместить. Из него так и сыпались искры ума и чувств, и даже нынешняя нарочитая усталость вырывалась наружу как ослепительный взрыв.

– Чуток или весь котелок? – сказал он.

«Крылатый гонец»

Путешествуя в грохочущем поезде «Б» подземки в сторону городских окраин, Оберон (не имевший опыта, чтобы судить о подобных вещах) старался понять, какие отношения связывают Джорджа и Сильвию. Джордж годился ей в отцы, а Оберон был достаточно молод, чтобы мысль о подобном союзе весны с зимой внушала ему отвращение. Однако Сильвия готовила Джорджу завтрак. Отправляясь в постель, какую постель она имела в виду? Оберон хотел… нет, он сам не знал, чего хотел. Тут с поездом что-то случилась, и все это вылетело у него из головы. Вагон начало бешено трясти; он пронзительно, как под пыткой, визжал, грозя развалиться на части. Оберон вскочил. Громкое металлическое клацанье раздирало уши; свет дрогнул и погас. Ухватившись за холодный поручень, Оберон ждал неминуемого крушения. Потом заметил, что попутчики ведут себя так, будто ничего не произошло. С каменными лицами они читали газеты на иностранных языках, качали коляски с детьми, рылись в сумках с покупками, безмятежно жевали резинку. А спящие даже не пошевелились. Единственной странностью, обратившей на себя внимание пассажиров, был поступок Оберона, вскочившего с места, но по нему они всего лишь скользнули взглядом. Но ведь случилось несчастье! За окнами, до смешного грязными, он видел другой поезд, несшийся навстречу по параллельному пути. Свистки, скрип железа; казалось, поезда вот-вот соприкоснутся боками; желтые окошки другого поезда (все, что можно было рассмотреть) надвигались, как вытаращенные от ужаса глаза. В наипоследнейшее мгновение поезда разошлись на какой-нибудь дюйм-другой и продолжили бешеную параллельную гонку. В соседнем поезде спокойные пассажиры, одетые в пальто, читали иностранные газеты и рылись в сумках с покупками. Оберон сел.

Когда шум стих, послышался голос черного старика в ветхой одежде, который все это время стоял в середине вагона, легонько опираясь на поручень.

– Не подумайте обо мне чего не так, не подумайте обо мне чего не так, – убеждал он пассажиров, выставив вперед свою длинную серую ладонь, а те старательно его игнорировали. – Не подумайте обо мне чего не так. Глядеть на нарядную женщину, ясное дело, одно удовольствие – ей-ей, прекрасное пленяет навсегда. О женщине, одетой в меха, – вот о ком я толкую. Ну вот, не подумайте обо мне чего не так… – Он затряс головой, отвергая возможные возражения, – но, ей-ей, чей мех она на себя нацепит, от того зверя и прилипнут к ней повадки. Верно-верно. Чей мех нацепит, от того и повадки возьмет. Ей-ей. – Старик принял небрежную позу краснобая и с благосклонной доверительностью оглядел слушателей. Когда он раздвигал полы своего неописуемого пальто, чтобы упереться костяшками пальцев в бедро, Оберон заметил, что в кармане у него имеется груз, а именно бутылка. – Так вот, бывал я на днях на Шестьдесят пятой авеню и видел, как леди там приценивались к шубе из соболиного меха. – При этом воспоминании он затряс головой. – Ну а средь всех тварей божьих нет зверя хуже соболя. Зверь соболь, братцы, схарчит, не пожалеет, своих же детенышей. Слышали, что я говорю? Ей-ей. Этот зверь самый грязный, скверный, ниже его не бывает; норка и та его лучше, люди, – норка, а уж что такое норка, вы сами знаете. Так вот. Эдакие славные леди, ни одна и мухи пальцем не тронет, общупывают пальто из зверя соболя, да-да, ну не потеха ли… – Устав сдерживаться, старик деликатно рассмеялся. – Да-да, того зверя и повадки возьмут, вернее верного…

Взгляд его желтых глаз упал на Оберона – единственного из пассажиров, кто внимательно слушал и обдумывал его слова. В заключение речи старик промямлил что-то неразборчивое. По лицу его блуждала полуулыбка, глаза, мудрые и веселые, и одновременно похожие на змеиные, казалось, находили в Обероне что-то забавное. Поезд как раз со скрежетом повернул, и чернокожего оратора швырнуло вперед. Он ловко прошелся по вагону в гавоте – не сохранил равновесие, но и не упал. Бутылка в его кармане стукалась о поручни. Когда его несло мимо Оберона, тот услышал слова: «Все скроют меха с веерами». Поезд остановился, старик выпрямился и затанцевал в обратном направлении. Дверь скользнула в сторону, и вагон, в последний раз накренясь, выбросил его наружу. В последнее мгновение Оберон узнал свою остановку и тоже выпрыгнул из вагона.

Крики, резкий запах, срочные объявления, заглушаемые треском громкоговорителя, а вдобавок клацаньем поездов и многократным эхо. Совсем запутавшись, Оберон последовал за толпой пассажиров вверх по лестницам, наклонным плоскостям, эскалаторам, но, судя по всему, на поверхность так и не выбрался.

На повороте ему бросилось в глаза знакомое пальто; на следующем – предварявшем, как будто, новый спуск – чернокожий старик оказался рядом с ним. Он выглядел очень сосредоточенным, шел без цели и разглагольствовать больше не собирался. Актер вне сцены, вернувшийся к собственным заботам.

– Простите, – сказал Оберон, роясь в карманах. Чернокожий, ничуть не удивившись, протянул руку, готовый принять то, что Оберон в нее положит, но с тем же спокойствием спрятал ее, когда собеседник вытащил всего лишь карточку «Петти, Смилодона и Рута». – Не поможете ли вы мне найти этот адрес? – Он прочел его вслух. Во взгляде чернокожего выразилось сомнение.

– Заковыристый, – сказал он. – На первый взгляд значит одно, но нет. Заковыристый. Так просто не найдется. – Шаркая ногами, он поспешил прочь, согнутый и спящий на ходу. Однако болтавшаяся ладонь делала мелкие взмахи – знак, чтобы Оберон шел следом. – Смертный, тебя сохраню от беды я любой, – бормотал он, – в самой тяжкой нужде буду рядом с тобой.

– Спасибо, – отозвался Оберон, хотя не вполне был уверен, что эти слова относятся к нему. Он усомнился в этом еще больше, когда незнакомец (шедший стремительней, чем можно было ожидать, и не предупреждавший о поворотах) повел его по темным туннелям, где пахло мочой и, как в пещере, капала с потолка вода, потом по гулким проходам и вверх, в обширную базилику (старый вокзал). Далее их путь лежал по сверкающим лестницам в мраморные залы. Наверху, в чистых публичных помещениях, одежда спутника показалась Оберону еще обтрепанней, а исходивший от нее запах – еще забористей.

– Дай-ка еще раз взглянуть, – распорядился чернокожий, когда они подошли к ряду быстро вертевшихся дверей из стекла и стали, через которые двигался сплошной людской поток. Оберон с проводником стояли как раз на его пути. Никого не замечая, чернокожий изучал карточку, а прохожие аккуратно его обтекали. Лица у них были злые, но из-за помехи или по собственным причинам – Оберон не знал.

– Может, мне спросить кого-нибудь другого, – предположил Оберон.

– Нет, – не обижаясь, отвечал чернокожий. – Я самый тот, кто нужен. Я ведь гонец. – Он окинул Оберона неизъяснимо значительным взглядом своих змеиных глаз. – Курьер. Фред Сэвидж меня зовут, курьерская служба «Крылатый гонец». И спасся только я, чтоб возвестить тебе. – С грациозным проворством он проскользнул меж стремительных лезвий двери. Оберон, замешкавшись, едва не потерял его из виду, кинулся в пустой сегмент, быстро вывернул оттуда под холодный дождичек (наконец-то на улицу) и припустил рысью, чтобы не отстать от Фреда Сэвиджа.

– Есть у меня приятель Дюк, – говорил он, – так вот, к полуночи, среди кладбищенских задворок, встречаю Дьюка в переулке: несет он человечью ногу на плече. Здорово, Дьюк, здорово, старина. Так он мне: я, мол, волчара, между мной и волком вся разница, что он в шерсти снаружи, а я – внутри, и если ты мою распорешь шкуру, увидишь сам…

Оберон лавировал в давке, среди продвигавшихся целеустремленным маршем прохожих. Теперь он вдвойне боялся потерять своего спутника, потому что Фред Сэвидж не вернул ему карточку адвокатов. И все же он то и дело отвлекался, скользя взглядом по верхушкам зданий, иные из которых были скрыты облаками. Целомудрие и благородство верхних этажей противоречило дешевому виду нижних, пестревших лавками и вывесками, кричащих, с массивными дубовыми дверьми, на которых не одно поколение вырезало сердечки и прибивало подковы. Кто-то дернул Оберона за рукав.

– Нечего глазеть, задравши голову, – ухмыльнулся Фред Сэвидж. – Как раз обчистят карманы. А кроме того… – Улыбаясь, он выставлял на вид то ли безупречный ряд зубов, то ли самый дешевый зубной протез, – А кроме того, дома не для того существуют, чтобы люди вроде вас смотрели на них снизу. Они для тех, кто в них живет, – чтобы смотрели наружу. Со временем ты это поймешь, хи-хи. – Увлекая за собой Оберона, он завернул за угол и зашагал по улице, где оспаривали друг у друга жизненное пространство грузовики, легковые автомобили и пешеходы. – Теперь, если присмотришься, то увидишь, что нужный дом должен быть на той авеню, но фигушки. Он вот на той улице, хотя они не хотели, чтобы ты их нашел.

Наверху раздались предостерегающие крики. Из окна второго этажа свешивались канаты, а на них – громадное зеркало в раме из золоченой бронзы. Внизу, на тротуаре, громоздились письменные столы, стулья, шкафы для документов – целая контора; чтобы обойти ее, прохожим приходилось ступать в омерзительную канаву. Грузовики как раз перекрыли улицу, крики «поберегись! поберегись!» зазвучали громче, никто не мог сдвинуться с места. Зеркало раскачивалось в воздухе. Наблюдавшее прежде лишь спокойные интерьеры, оно отражало теперь содрогания толпы, бешеную сутолоку Города. Вид у него был безмерно изумленный. Медленно поворачиваясь, оно спускалось, и по его поверхности пробегали туда-сюда строения и вывески с нечитаемыми надписями. Народ глазел, ожидая увидеть самих себя, в пальто и с зонтиками.

– Живей, – бросил Фред Сэвидж, крепко хватая Оберона за руку и утаскивая его за собой кривой дорожкой по заставленному тротуару. Тут у рабочих, спускавших зеркало, вырвались крики ужаса и злости. С ним что-то не заладилось, веревки внезапно ослабли, зеркало резко накренилось в каком-нибудь футе от тротуара. Зеваки громко втянули в себя воздух. Пока зеркало выпрямилось, миновала целая вечность. Задевая шляпой позолоченную раму, Фред полез под него. На краткий миг Оберон, видя в зеркале часть улицы, оставшуюся за спиной, вообразил, будто ему открылась другая улица, откуда исчез (или куда удалился) Фред Сэвидж. Потом он наклонился и прошел под зеркалом. На той стороне, под проклятия рабочих, а также донесшийся неведомо откуда странный гром, Фред повел Оберона через обширный арочный проход в здание.

– Мой девиз – будь готов, – произнес он, довольный собой, – знай, что твое дело правое, и – вперед.

Он указал на номер дома, который и в самом деле относился к авеню, и вернул Оберону карточку. Потом ободряюще похлопал его по спине.

– О, спасибо, – проговорил Оберон. Подумав, он порылся в кармане и извлек оттуда смятый доллар.

– Услуга бесплатная, – отозвался Фред Сэвидж, но все же изящным движением зажал доллар между большим и указательным пальцем. На его ладони была начертана богатая событиями история. – Вперед. Знай, что твое дело правое, и – вперед. – Он направил Оберона к стеклянной двери, обитой медью. Входя, Оберон вновь услышал тот же гром или разрыв бомбы, только гораздо более мощный, и пригнулся. Раскат грома звучал долго и оглушительно, словно мир рассекали пополам, начиная с угла. Когда он стих, послышался вздох, многоголосый стон, с вкраплениями женского визга. Оберон едва сдержал страх, узнав в этих звуках звон гигантского стекла – узнав с уверенностью, хотя никогда прежде не слышал, как звенит, разбиваясь, стекло такого размера.

Сколько же несчастливых лет сулит кому-то эта примета, подумал он, задавая себе вопрос, не спасся ли он сам только что от какой-то беды.

Складная спальня

– Я поселю тебя в Складной Спальне, – сказал Джордж, когда, с электрическим фонарем в руке, вел Оберона по лабиринту преимущественно пустых зданий, которые окружали Ветхозаветную Ферму. – Там, наконец, наладили камин. Смотри под ноги. Мы поднимаемся.

Оберон, дрожа, следовал за ним со своим мешком и бутылкой рома «Донья Марипоса». По пути в центр города он попал под моросящий дождь, который, как ему казалось, пронизывал не только пальто, но и его тощую плоть и студил сердце. Оберон спрятался ненадолго в винной лавчонке с красной надписью «Спиртные напитки», которая вспыхивала и погасала в лужах на тротуаре. Владельцу явно не нравилось, что посетитель использует его помещение как дармовое убежище, поэтому Оберон начал осматривать многообразные бутылки и наконец купил ром: на этикетке была изображена девушка в крестьянской блузе с охапкой зеленого тростника в руках, которая напомнила ему Сильвию, а вернее, он подумал, что так могла бы выглядеть Сильвия, если бы она была плодом воображения.