Текст книги "Маленький, большой"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 48 страниц)

Джордж вынул связку ключей и принялся их рассеянно перебирать. После возвращения Оберона он выглядел хмурым и рассеянным. Говорил бессвязно о своих невзгодах. Оберон хотел задать ему несколько вопросов, но чувствовал, что ответа нынче не получит, и молча шел за Джорджем.

Складная спальня была заперта на два замка, и Джордж не сразу ее открыл. Внутри, однако, обнаружился электрический свет: лампа с цилиндрическим абажуром, на котором была изображена панорама сельской местности с двигавшимся по ней поездом. Подобно Змее, кусающей свой хвост, локомотив едва не соприкасался со служебным вагоном. Прижав к губам палец, Джордж осмотрел комнату, словно в давние времена что-то здесь потерял. «Вся штука теперь в том…» – начал он, но не продолжил. Он разглядывал корешки книг в бумажных обложках, стоявших на полке. Под действием тепла от лампочки локомотив на абажуре начал медленно перемещаться по пейзажу.

– Слушай, мы здесь сообща тянем одну лямку, – сказал Джордж. – Каждый делает свою долю работы. Ну, ты просекаешь. Я хочу сказать, что работа никогда не кончается и все такое. Вот. Против этого, наверное, нет возражений. Туалет – это шкаф для одежды, то есть наоборот. Плиты и припасов нет, но присоединяйся – мы питаемся в складчину. Ладно. Слушай. – Джордж снова пересчитал ключи, и Оберон мысленно сравнил его с тюремщиком, который готовится запереть камеру, но Джордж снял с кольца три ключа и отдал ему, – Только, ради бога, не посей. – Джордж изобразил слабую улыбку. – Добро пожаловать в Большой Город, дружище, и гляди в оба, чтобы тебя не обули на все четыре.

Обули на все четыре? Закрывая дверь, Оберон подумал, что речь дяди похожа на его Ферму – так же засорена древним хламом и истертыми украшениями. Себя, наверное, называет «чувак». Оглядевшись, он обнаружил в складной спальне странность, которая скорее ощущалась, чем замечалась: здесь не было кровати. Наличествовало будуарное кресло, обитое винно-красным бархатом, и еще одно, плетеное, с прикрепленными подушками, скрипучее; имелся ветхий коврик и громадный глянцевый гардероб или шкаф: спереди зеркало со скошенными кромками, внизу ящики с медными ручками (как их открывать, Оберон не знал). Но кровати и в помине не было. В деревянном ящике из-под абрикосов («Голден Дримз») Оберон нашел дрова и бумагу и трясущимися пальцами разжег огонь, готовясь провести ночь в кресле, так как не собирался вновь проделать путь по Ветхозаветной Ферме, чтобы выразить неудовольствие.

Когда огонь разгорелся, жалость к себе постепенно прошла, а когда высохла одежда, наступил даже подъем духа. Любезный мистер Петти из «Петти, Смилодон и Рут» по непонятной причине темнил относительно его прав на наследство, однако охотно выдал аванс. Деньги лежали у Оберона в кармане. Он явился в Город и не умер, и даже не получил кирпичом по голове: он разжился деньгами и надеждами на будущие поступления. Начиналась настоящая жизнь. Эджвудские непонятности, давящее чувство от неразрешенных тайн, которым не было конца, неясных намерений и планов – все осталось позади. Отныне Оберон сам распоряжался своей судьбой. Свободный человек, он добудет миллион, удачу в любви, а домой будет возвращаться когда вздумается, хотя бы и за полночь. Он пошел в крохотную кухню, примыкавшую к складной спальне, где стояли неработающая плита и громоздкий холодильник (очевидно, тоже неработающий), а также ванна и раковина, раздобыл белую кофейную кружку, всю в трещинах, обтер ее и вынул бутылку «Доньи Марипосы».

Когда он водрузил полную кружку на колени и, ухмыляясь, уставился на огонь, в дверь постучали.

Сильвия и судьба

Оберон мгновенно узнал в смуглой застенчивой девушке ту самую, которую видел во дворе, где она, одетая в золотое платье, роняла яйца. Теперь на ней были джинсы из выцветшей мягкой материи, похожей на домотканую. Обхватив себя за плечи, она тряслась от холода, так что фигурные серьги в ушах ходили ходуном, и выглядела куда мельче, чем прежде. То есть она и тогда была маленькой, но казалась большой благодаря скрытой энергии, рвавшейся за пределы тесной оболочки.

– Сильвия, – произнес он.

– Угу. – Она метнула взгляд в темный зал, потом опять на Оберона, словно торопилась, или ей не стоялось на месте, или?.. – Я не знала, что тут кто-то есть. Думала, нет никого.

Его фигура в дверном проеме выглядела настолько неоспоримо, что другого ответа не требовалось.

– Ладно. – Сильвия высвободила замерзшую ладонь, которую прятала под мышкой, нажала себе на губу и прихватила ее зубами. Глядела она в сторону, словно Оберон уговаривал ее остаться, а ей не терпелось уйти.

– Ты что-то здесь забыла? – Сильвия не отвечала. – Как твой сынок? – Ладонь, прижатая к губам, целиком скрыла рот Сильвии. Она то ли плакала, то ли смеялась, то ли и то и другое вместе, а глядела по-прежнему в сторону, хотя ей явно было некуда идти, как наконец сообразил Оберон. – Входи, – с ободряющим кивком проговорил он и отступил, освобождая ей путь.

– Я иногда сюда прихожу, – объяснила Сильвия, пересекая порог, – когда, знаешь, хочу побыть одна.

Во взгляде, которым она обвела комнату, Оберону почудилось обоснованное недовольство. Он вторгся на чужую территорию. Оберон задумался, не следует ли ему уступить ей комнату и пойти спать на улицу. Но сказал только:

– Хочешь рому?

Она, казалось, не слышала.

– Послушай, – начала она и замолкла. Только значительно позже Оберон понял, что в Городе это слово принято употреблять как пустой звук, не посягая на внимание собеседника. Он стал ждать. Сильвия опустилась на маленькое бархатное кресло и наконец произнесла, словно обращаясь к себе самой: – Как здесь уютно.

Оберон промычал что-то неразборчивое.

– Такой милый очаг. А что ты пьешь?

– Ром. Хочешь?

– Конечно.

Другой чашки не нашлось, и Сильвии с Обероном пришлось поочередно прикладываться к имевшейся.

– Это не мой сын, – сказала Сильвия.

– Прошу прощения, если я…

– Это ребенок моего брата. У меня ненормальный братец. Зовут Бруно. Ума как у малолетки. – Сильвия задумалась, глядя в огонь. – Малыш отличный. Ужас какой милый. Сообразительный. И вредина. – Она улыбнулась. – Точь-в-точь как его раро. – Она сжалась еще плотнее, подтянув колени к самой груди. Оберон понял, что внутри ее душат слезы и только напряженная поза помогает удерживать их в себе.

– Вы с ним как будто неплохо ладите. – Оберон сопроводил свои слова кивком, который ему самому показался до глупости важным. – Я думал, ты его мать.

– О, его мать, приятель, это тяжелый случай. – Вид Сильвии выражал презрение, к которому подмешивалась разве что крохотная доля жалости. – Тяжелый случай. Плачевный. – Она задумалась. – То, как они с ним обращались. Он растет таким же, как его отец.

Судя по всему, это был не самый благоприятный вариант. Оберону хотелось измыслить такой вопрос, за которым последует вся история целиком.

– Ну, сыновья и вправду вырастают похожими на отцов. – Оберон спросил себя, оправдает ли он сам когда-нибудь это утверждение. – В конце концов, они много времени проводят вместе.

Сильвия недовольно фыркнула:

– Ерунда, Бруно уже с год не видел своего ребенка. А теперь он появляется со словами «Привет, сынок», и все потому, что обрел веру.

– Хм.

– То есть не веру. А типа, на которого работает. Или за которым следует. Рассел – как его там, выпало из памяти. Как бы то ни было, теперь у него с языка не сходят любовь, семья и чертов стул. И вот он тут как тут, у порога.

– Хм.

– Они погубят ребенка. – В уголках ее глаз собрались слезы, но она их заморгала, и ни одна слеза не вытекла. – Чертов Джордж Маус. Сыграть такого идиота!

– А что он сделал?

– Говорит, он был пьян. И вооружен ножом.

– О.

Сильви злоупотребляла местоимениями, и понять, к кому они относятся, было непросто. Поэтому он так и не понял, кто напился пьяным и имел при себе нож. Только впоследствии, прослушав историю еще дважды, Оберон установил, что братец Бруно явился пьяным на Ветхозаветную Ферму и, опираясь на свою новую веру или философию, потребовал у Джорджа Мауса племянника Бруно, который, в отсутствие Сильвии и после долгих пререканий, и был ему выдан. И теперь этот племянник Бруно попал в руки его женской родни (братец Бруно, конечно, у себя его не оставит), любящей и глупой, как пробка, которая его избалует, как в свое время старшего Бруно, брошенного отцом. Ребенок вырастет тщеславным и необузданным, вспыльчивым как порох, ласковым эгоистом, неотразимым для женщин и почти неотразимым для мужчин. И если даже дитя не попадет в приют, план Сильвии, пытавшейся его спасти, все равно провалился: Джордж отказывался пускать на Ферму ее родственниц, у него и без них хватало забот.

– И потому я не смогу с ним дальше жить. – На этот раз местоимение означало, конечно, Джорджа.

В Обероне зародилась странная надежда.

– Я хочу сказать, что не он в этом виноват. На самом деле он не виноват. Просто я не смогу. Всегда стану об этом думать. Да и в любом случае. – Сильвия нажала себе на виски, спрессовывая мысли. – Черт! Если бы мне набраться храбрости, да и послать их подальше. Всех до единого. – Ее горе и досада подходили к пределу. – Сама я не хочу их больше видеть. Никогда. Никогда-никогда. – Она почти смеялась. – И это глупее глупого, потому что, если я отсюда уйду, мне негде будет приткнуться. Совсем негде.

Она не хотела плакать. И не заплакала, удержалась. Теперь ее лицо выражало полное отчаяние; подперев щеки ладонями, она глядела в огонь.

Оберон сцепил руки за спиной и заговорил, стараясь изобразить дружески-непринужденный тон:

– Ради бога, оставайся здесь, милости прошу. – Сообразив, что предлагает Сильвии приют, который принадлежит скорее ей, чем ему, Оберон вспыхнул. – Я хочу сказать, что ты, конечно, можешь здесь жить, если не возражаешь против такого соседа, как я.

Ее ответный взгляд показался Оберону настороженным, что было вполне понятно, если учесть некоторую постоянную ноту в его чувствах, которую он фактически пытался скрыть.

– Правда? – спросила она и улыбнулась. – Я не займу слишком много места.

– А здесь много места и нет. – Сделавшись хозяином, Оберон задумчиво осмотрел помещение. – Не знаю, как нам устроиться, но вот кресло, а вот мое пальто, почти сухое, можешь взять его вместо одеяла… – Он понял, что ему самому придется корчиться в углу и он, вероятно, в эту ночь вовсе не уснет. Сильвия следила за этими нерадостными приготовлениями с несколько вытянувшимся лицом. Оберон не мог придумать для нее ничего лучшего.

– А нельзя ли мне, – начала она, – примоститься хотя бы на краешке кровати? Я свернусь в малюсенький клубочек.

– Кровати?

– Кровати! – В голосе Сильвии послышалось растущее нетерпение.

– Какой кровати?

Внезапно сообразив, в чем дело, она громко рассмеялась.

– Ну и ну, так ты собирался лечь на полу – вот смеху-то!

Сильвия подошла к массивному гардеробу или высокому комоду, стоявшему у стены, пошарила по его задней стороне, повернула ручку или дернула рычаг и, до крайности довольная собой, стала наблюдать за движением его передней стенки, которая, под действием противовеса (ложные ящики содержали в себе груз свинца), плавно и неспешно начала опускаться. Зеркало отразило пол, а потом исчезло, медные ручки по углам удлинились (когда стенка наклонилась, они выскользнули наружу, и их закрепил в этом положении механизм, который срабатывал от силы тяжести – Оберон позже восхищался его остроумным устройством). Это была кровать. У нее имелось резное изголовье; верхушка гардероба превратилась в спинку кровати. Имелись также матрас, постельное белье, две пухлых подушки.

Оберон посмеялся вместе с Сильвией. Раскрытая кровать заняла большую часть комнаты. Складная спальня.

– Правда, здорово? – спросила Сильвия.

– Здорово.

– Места хватит на двоих, да?

– Конечно. Собственно…

Оберон собирался предоставить Сильвии всю постель; это было правильно, и он бы сделал это сразу, если бы знал о спрятанной кровати. Но он видел, что она думает, будто он настолько нелюбезен, чтобы воображать, будто с нее хватит и половины; она думает, что он думает… Внезапная мысль заставила его замолкнуть.

– Ты в самом деле не возражаешь? – спросила она.

– Нет. А ты?

– Нет-нет. Я никогда не спала одна. Годами делила кровать с бабушкой, а обычно еще и с сестрой. – Сильвия взобралась на постель, такую высокую и пухлую, что пришлось для этого подпрыгнуть, опершись на руки. Ноги ее не доставали до пола. Она улыбнулась Оберону, и он улыбнулся в ответ. – Ну вот.

Преображение комнаты завершило преображение его жизни: отъезда, автобуса. Города, юристов и дождя для этого не хватило. С этого мгновения все должно было пойти по-другому. Оберон обнаружил, что сверлит Сильвию диким взглядом, а она опустила глаза.

– Ну ладно. – Он поднял чашку. – Как насчет еще капельки?

– Хорошо. – Пока Оберон наливал ром, Сильвия спросила: – Кстати, что привело тебя в Город?

– Поиски счастья.

– Да?

– Ну, я хочу стать писателем. – Ром и доверительная атмосфера развязали ему язык. – Собираюсь зарабатывать себе на жизнь литературным трудом. Каким-нибудь. Может быть, на телевидении.

– О, красота. Большие баксы.

– М-мм.

– Можешь писать что-нибудь вроде «Мира Где-то Еще»?

– А что это?

– Ты знаешь. Телепередача.

Оберон не знал. Нелепость его амбиций выявилась сполна, когда они, как от стенки, отскочили от Сильвии. Прежде ничто не препятствовало им простираться в бесконечное будущее.

– Собственно, у нас никогда не было телевизора.

– В самом деле? Господи, боже мой, – Она хлебнула ром из протянутой Обероном чашки. – Не могли себе позволить? А Джордж мне рассказывал, что вы настоящие богачи. Ух ты.

– «Богачи»… Как насчет «богачей», не знаю… – Ага! Впервые в жизни Оберон поймал себя на том, что, подобно Смоки, берет произносимое слово в воображаемые кавычки, модуляцией голоса выражая сомнение. Неужели он стареет? – Мы могли бы купить телевизор, не сомневаюсь… А что она собой представляет, эта телепередача?

– «Мир Где-то Еще»? Дневной сериал.

– А-а.

– Из тех, что не кончаются. Едва переживут одни трудности и неприятности, как начинаются другие. Тупые по большей части. Но затягивает. – Сильвия снова задрожала от холода. Подтянув ноги на постель, она закутала их одеялом. Оберон возился с камином. – Там есть девушка, которая похожа на меня. – Она сопроводила это признание самоуничижительным смешком. – Вот уж у нее неприятности так неприятности. По сценарию она из Италии, но играет ее пуэрториканка. И она хороша собой. – С такой интонацией можно было бы произнести: «У нее одна нога, и в этом она похожа на меня». – И у нее есть Судьба. Она это знает. Из одной передряги попадает в другую, но у нее есть Судьба. Иной раз ее покажут с эдаким затуманенным взглядом, приглушенные голоса за кадром поют «аа-аа-ааа», и ты понимаешь: она размышляет о своей Судьбе.

Оберон хмыкнул. Ящик для дров наполняли всякие обломки, по большей части остатки мебели, но попадались и деревяшки с буквами. Лак на фасонных деталях шипел и вздувался. Оберону сделалось весело: он был частью сообщества чужаков и сжигал без их ведома их мебель и пожитки. Точно так же они, не зная его, брали мелочь, положенную им в ящичек для сдачи, или теснились, чтобы дать ему место в автобусе.

– Ну да, Судьба.

– Угу. – Сильвия наблюдала за движением локомотива по миниатюрному пейзажу на абажуре. – У меня есть Судьба, – добавила она.

– Правда?

– Угу. – И тон ее голоса, и выражение лица, и жест говорили: да, это верно, причем уже давно; я ничуть не хвастаюсь, а даже немного стесняюсь – как стеснялась бы нимба. Взгляд ее был прикован к кольцу у себя на пальце.

– Откуда человек может узнать, что у него есть Судьба? – спросил Оберон.

Кровать была такая большая, что из бархатного креслица он смотрел на собеседницу снизу вверх, нелепо задирая голову, поэтому он – осторожно – уселся рядом с ней. Сильвия подвинулась. Они заняли противоположные углы кровати, опираясь на выступы изголовья.

– Мою судьбу прочла espiritista. [14]14
  Зд.: чародейка, ворожея (исп.).


[Закрыть] Уже давно.

– Кто-кто?

– Espiritista. Женщина, у которой есть сила. Которая читает карты, знает толк в травах; bruja[15]15
  Ведьма (исп.).


[Закрыть] вроде бы, ну, ты ведь знаешь?

– Ах так.

– Она мне как бы тетя, но не совсем моя, а вот чья – выпало из памяти; Мы ее называли Titi[16]16
  Тетушка (исп. жарг.).


[Закрыть], но все остальные – Негра. Я ее боялась как огня. В ее квартире, на окраине, всегда горели свечи на алтаре; занавески были задернуты, запахи – голова кругом; а на пожарной лестнице она держала двух кур, уж не знаю для каких таких надобностей, да и знать не хочу. Она была большая – не толстая, но руки как у гориллы и маленькая головка; и черная. Иссиня-черная, знаешь? Так что на самом деле она не могла быть моей родней. В детстве я была настоящий заморыш, есть не хотела ни в какую, Мами не могла меня заставить; одна кожа да кости, вот как этот палец. – Она подняла мизинец с красным маникюром. – Доктор говорил, мне нужно есть печенку. Печенку! Представляешь? Бабушка было подумала, что, не иначе, меня кто-то сглазил, понимаешь? Brujeria. [17]17
  Колдовство (исп.).


[Закрыть] На расстоянии. – Она, как гипнотизер на эстраде, покачала пятерней перед носом Оберона. – Вроде как месть или наподобие. Мами тогда жила с чужим мужем. Почему бы жене не пойти к espiritista и не наслать на меня хворь, чтобы отомстить моей матери? Ну так вот… – Сильвия легко коснулась руки Оберона, потому что он отвел глаза. Собственно, она делала это каждый раз, когда ему случалось отвлечься, и эта манера начала его слегка раздражать. Он думал, что это ее личная дурная привычка, но много позже наблюдал, как подобным же образом вели себя игроки в домино на улице и женщины, которые следили за детьми и сплетничали на открытой веранде. Это была не личная особенность, а национальная. – Ну так вот. Она пошла со мной к Негре, чтобы та сняла порчу или что там еще. Слушай, ну и страху я натерпелась – за всю жизнь такого не помню. Хвать меня и давай общупывать своими черными ручищами. То ли стонет, то ли поет, бормочет незнамо чего, белки закатились, веки дрожат – ужас. От меня – к газовой плите, кидает что-то на конфорку (порошок, как будто), запах оттуда пошел на всю кухню, а она бегом обратно и снова тянет ко мне пальцы – вроде как танец такой. Что она еще выделывала, мне и не вспомнить. А потом утихомирилась, ни дать ни взять обычный человек, дантист, к примеру, – закончил свои дела и собирает инструменты. А бабушке она сказала: нет, никто не наводил на меня порчу, просто я отощала и должна есть как следует. Бабушка от облегчения чуть не заплакала. И вот, – (Сильвия снова тронула Оберона за запястье, потому что он на мгновение уставился в кружку), – и вот они сели пить кофе, и бабушка вынула кошелек, а Негра все смотрит на меня. Смотрит и больше ничего. Слушай, я была чуть жива. Ну что она на меня вылупилась? Прямо насквозь глазами проедает, до самого сердца. До самой его сердцевины. Потом делает вот так, – (Сильви изобразила, как большая чернокожая bruja неспешным жестом подзывает ребенка к себе), – и, едва шевеля языком, начинает задавать вопросы, что я вижу во сне, и всякое другое. По всему похоже, о чем-то задумалась. Достает колоду карт, очень старую и потрепанную, кладет на них мою руку и прикрывает своей; глаза снова закатываются, вроде как впала в транс – Сильвия расцепила пальцы Оберона, который и сам впал в транс, и взяла у него чашку. – Ох! – воскликнула она. – Ничего не осталось?

– Хоть залейся. – Он встал, чтобы принести еще рома.

– Ну, так слушай, слушай. Негра раскладывает карты… спасибо… – Заведя глаза вверх, Сильвия хлебнула и на мгновение сделалась похожа на того ребенка, о котором рассказывала. – И начинает по ним читать. Вот тогда она и увидела мою Судьбу.

– И какова эта судьба? – спросил Оберон, вновь подсаживаясь к Сильвии. – Великая?

– Великая из великих, – ответила Сильвия тоном телеведущего, который преподносит самые последние новости. – Величайшая. – Она рассмеялась. – Негра сама этому не верила. Заморыш в домотканом платье. И великая Судьба. Она смотрела и смотрела. В карты, потом на меня. Я вылупила глаза, собираясь, наверное, разреветься, бабушка молилась, Негра что-то бормотала, и мне захотелось на улицу…

– Но что же за Судьба? Скажи точно.

– Ну, точно она не знала, – Сильвия рассмеялась, отчего весь рассказ начал казаться глупостью. – В том-то и штука. Она сказала Судьба, причем великая. Но какая? Сделаться звездой кино. Или королевой. Королевой Мира. Все может быть. – Она перешла к задумчивости так же быстро, как прежде – к веселью. – Конечно, моя Судьба еще не пришла. Но я часто ее рисовала. Рисовала свое великое будущее. Картина была такая. Среди леса стоит стол. Длинный пиршественный стол. На нем белая скатерть. Он уставлен яствами. Ломится. Но в лесу. Вокруг деревья и всякие растения. А в середине стола пустое место.

– И?

– Это все. Просто я это видела. Думала об этом. – Сильвия перевела взгляд на Оберона. – Ручаюсь, прежде ты не знал ни одного человека, которому на роду написана великая Судьба, – широко улыбнулась она.

Оберону не хотелось признаваться, что к таковым относятся почти все его знакомые. Судьба была в Эджвуде чем-то вроде постыдной тайны, которую они сообща хранили, и если кому-нибудь случалось о ней обмолвиться, то только в самых завуалированных выражениях и в случае крайней нужды. От этого Оберон бежал. И – в чем он был уверен – убежал, подобно гусям, на сильных крыльях опередившим Братца Северного Ветра; сделался недоступен для ее леденящего дыхания. Если ныне ему хотелось Судьбы, то такой, которую он выбрал бы сам. Как единственный и простой пример он мог бы привести свое желание разделить Судьбу Сильвии, сделаться ее Судьбой.

– Это интересно? – спросил он. – Иметь Судьбу?

– Не очень, – Сильвия снова обхватила себя за плечи, хотя огонь очага уже хорошо прогрел небольшое помещение. – Когда я была маленькой, меня этим дразнили все кому не лень. Кроме бабушки. Но она не смолчала – рассказывала каждому встречному-поперечному. Негра тоже. А я была всего лишь тот же маленький непослушный заморыш; даже удивительно, как не начала задирать нос. – Она смущенно заерзала на постели и покрутила на пальце свое серебряное колечко. – Сильвию ожидает великая Судьба. От шуток проходу не было. Однажды, – Сильвия отвела взгляд, – к нам явился настоящий старый цыган. Мами не хотела его впускать, но если ему верить, он, чтобы повидать меня, пришел аж из Бруклина. Ему открыли. Он был сутулый, потный, толстый как бочка. Говорил на эдаком смешном испанском. Меня привели и показали. Я ела крылышко цыпленка. Цыган долго на меня таращился с открытым ртом. Потом – удивительное дело – опустился на колени (это заняло немало времени) и говорит; «Помяни меня, когда придешь в царство свое». И дал мне вот это. – Сильвия подняла ладонь (рисунок линий на ней был ясный и четкий) и повернула серебряное колечко, показывая его с той и другой стороны. – Нам всем пришлось его поднимать.

– А затем?

– Он вернулся в Бруклин. – Сильвия примолкла, вспоминая старого цыгана. – Мне он не понравился. – Она рассмеялась. – И когда он уходил, я сунула ему в карман куриное крылышко. В карман куртки. В обмен на колечко.

– Он тебя окольцевал, а ты его окрылила.

– Да. – Сильвия засмеялась, но тут же умолкла. Казалось, ею снова овладело мучительное беспокойство. Переменчива: душа ее капризней, чем у большинства людей, бурная и ясная погода чередуются в ней с быстротой молнии. – Такой обмен подарками. Ну, бог с ним. – Она проворно сделала большой глоток, быстро выдохнула и помахала рукой перед раскрытым ртом, чтобы остудить язык. Отдала чашку Оберону и глубже забралась под покрывала. – Что от этого толку. Я даже сама о себе позаботиться не умею. Самый бестолковый человек на свете.

Голос Сильвии затих; она отвернулась и словно бы попыталась исчезнуть: потом повернулась обратно и широко зевнула. Оберон разглядел внутренности ее рта: выгнутый язык и даже язычок. Их цвет был не бледно-розовый, как у белых людей, а сочнее, с оттенком коралла. Он задумался…

– Этому ребенку, наверное, повезло, – продолжила Сильвия. – Без меня ему будет лучше.

– Вот уж не поверю. Вы так хорошо ладили.

Она молчала, всматриваясь в свои мысли.

– Мне хочется, – начала она, но не прибавила ни слова. Оберону хотелось придумать для нее какой-нибудь подарок. В придачу ко всему миру.

– Ты можешь жить здесь сколько угодно, – проговорил он. – Сколько тебе будет угодно.

Внезапно Сильвия откинула покрывала и рванулась к краю постели. У Оберона возникло дикое желание схватить ее и задержать. «Пи-пи», – пояснила она. Перебравшись через его ноги, Сильвия спустилась на пол и распахнула дверь туалета (которая упиралась в край кровати, оставляя только щель, чтобы пройти) и включила там свет.

Оберону было слышно, как она расстегнула молнию.

– Ой! Сиденье просто ледяное! – После паузы послышались глухие звуки бившей в унитаз струи. Когда они смолкли, Сильвия сказала: – Ты милый мальчик, тебе это известно? – Оберон не нашел ответа, да и любые слова потонули бы в реве воды, низвергшейся из бачка.

Врата из рога

Приготовление общей постели сопровождалось дружным смехом (Оберон предложил в шутку поместить в середине обнаженный меч, и Сильвия, никогда не слышавшая об этом обычае, очень развеселилась), но когда локомотив был остановлен и воцарилась темнота, с дальнего края кровати, отведенного для Сильвии, донеслись негромкие всхлипывания.

Оберон думал, что никто из них не сможет уснуть, но после долгих поисков, сначала на одном боку, потом на другом, когда Сильвия несколько раз тихонько поплакала, напуганная собственными мыслями, ей открылись наконец врата из рога; слезы высохли на ее черных ресницах, и она задремала. Ворочаясь, она перетянула на себя одеяла, а Оберон не осмеливался вернуть себе хотя бы часть, опасаясь ее потревожить (он не знал, что раз уж она перешла грань, то несколько часов будет спать как убитая). Вместо ночной рубашки Сильвия надела футболку – сувенир для детей туристов (на ней красовались яркие аляповатые рисунки – четыре или пять городских достопримечательностей), а в дополнение – всего лишь пару крохотных трусиков из черного шелка на эластике. Прислушиваясь к ее все более размеренному дыханию, он пролежал без сна не один час. Ненадолго он заснул и видел сон о том, что ее детская футболка, и большое горе, и защитный покров из сбитых одеял, и подчеркнуто сексуальное нижнее белье складываются в некий ребус. Он засмеялся во сне, поняв незамысловатую игру слов, заключенную в этих предметах, и общую разгадку, удивительную при всей своей очевидности, и от собственного смеха пробудился.

Его рука скользнула под одеялом и накрыла Сильвию так осторожно, как прокрадывалась в постель какая-нибудь из кошек Дейли Элис, стараясь пристроиться в тепле и не потревожить спящего. Настороженный, он долго лежал неподвижно. Снова наполовину задремал, чувствуя, что рука, касавшаяся соседки, постепенно превращается в золото. Проснувшись, обнаружил, что рука занемела и сделалась тяжелой как камень. Он убрал ее. Под кожей закололи иголки, и Оберон принялся поглаживать руку, забыв, почему придает такую важность именно этой, а не другой. Опять заснул. Опять проснулся. Соседка по постели сделалась очень тяжелой, давила на свой край кровати как драгоценный груз. Компактность удваивала ценность этого груза, а бессознательность – утраивала.

Когда наконец Оберон заснул по-настоящему, он увидел сон не о Ветхозаветной Ферме, а о раннем детстве, Эджвуде и Лайлак.