Текст книги "Жизнь наверху"

Автор книги: Джон Брэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Сейчас мне припомнились эти слова. Я узнал о них из вторых, так сказать, уст – от Евы Стор, которая по-прежнему была в центре всех уорлийских сплетен. Это довольно скандальное заявление в смягченном виде и без упоминания имен просочилось даже в местные газеты. Браун тут же, разумеется, заткнул им глотку. Редактору газеты, по всей вероятности, деликатно напомнили о политических симпатиях главных акционеров газеты. В свое время меня просто слегка позабавил этот взрыв свободомыслия Гарри Рансета. Теперь же, проезжая под дождем по главной улице Хокомба, я внезапно понял, какого именно кота он имел в виду. Это не был кот – самец и задира. Это было толстое кастрированное домашнее животное, всегда послушно выполняющее волю своего тестя.

Я нажал на акселератор, и «зефир», набирая скорость, полез вверх по крутому склону. Чем скорее я попаду домой, тем скорее со всем этим будет покончено. Спидометр подполз к шестидесяти. Я поднялся на перевал, и моим глазам открылся Уорли. У меня немного отлегло от сердца. Леддерсфорд скрылся за Хокомбским холмом, и все события дня остались позади. Передо мной змеилось Лесное шоссе и светлела река. Я притормозил и, опустив окно, вдохнул запах дождя и леса. И тотчас – хотя я уже не смел на это надеяться – в меня проник покой, осязаемый, как темно-зеленая лесная тишь, благостный покой. Без всякой видимой причины. Я проезжал тот небольшой кусок шоссе, где оно шло краем леса, и город за Лесным мостом был виден отсюда весь как на ладони. Да, без всякой причины, но успокоение пришло, и я так отчетливо ощутил его в тот вечер, что на мгновение мне захотелось остановить автомобиль, выкурить сигарету и тихонько посидеть в покое.

Я уже переключил было на вторую скорость. Потом снова включил третью. Мое желание было невинно, абсолютно безобидно и совершенно невыполнимо. Проезжая по мосту и сворачивая на Рыночную улицу, я уже слышал, казалось мне, голоса у себя за спиной: «Пьян, конечно. А то как же, моя дорогая! Чего бы ради еще стал он останавливать машину, не доехав двух шагов до дома! Хочет протрезвиться, боится показаться в таком виде дома… А может, посадил к себе кого-нибудь… Больше на то похоже, пожалуй».

Вот так они будут чесать языки. Я уже слышал однажды у себя за спиной эти пересуды. Все три светофора на Рыночной улице один за другим переключались при моем приближении на красный свет. Перед третьим светофором, при пересечении с шоссе Сент-Клэр, у стоявшей впереди меня машины заглох мотор, и я пропустил свой зеленый. Языки за моей спиной замололи о чем-то другом. Ожидая, пока переключат свет, я думал: было ли такое время в моей жизни, когда бы они не управляли моей судьбой?

* * *

Только после обеда я сказал Сьюзен о предстоящей мне поездке в Лондон. Я не слишком был доволен собой из-за своего малодушия, но в тот день весь мой небольшой запас мужества был, по-видимому, исчерпан. Право, можно было подумать, что я снова попал в летную часть: каждый божий день тебя заставляют делать что-то, чего тебе вовсе не хочется делать, каждый день тебя подвергают каким-то испытаниям, проверяют, стал ли ты уже мужчиной или все еще остаешься безусым подростком, и мне уже до смерти все это надоело, надоело «проявлять себя» и хотелось только одного – сидеть в своем кресле, попивать кофе и спокойно переваривать пищу; хотелось просто ощущать, что я существую, и все.

В нашей гостиной мне было особенно приятно это ощущать. Здесь, как в конце Лесного шоссе, был уголок покоя и тишины. Именно в этой комнате и только в этой я всегда чувствовал себя свободно и легко. К тому же комната эта являлась наглядным и неоспоримым свидетельством того, сколь многого я достиг за десять лет; один только паркетный пол и солидный гостиный гарнитур помогли мне пережить немало тяжелых минут.

Именно о такой комнате я мечтал когда-то в юности, обитая в маленьком домишке на одной из улиц Дафтона. И вот теперь мечта стала явью: цветастые полотняные чехлы на мебели были подобраны в тон портьер, а кремовые с золотом обои служили эффектным фоном полированному ореховому письменному столу, и кофейному столику, и серванту, и радиоле «Грундиг». Лишь огромный белесый глаз телевизора вносил некоторую дисгармонию, но я намеревался – если только наградные оправдают в этом году мои ожидания – сменить его на новую модель с дверцами перед линзой. И еще мне очень нравилась люстра, которую я откопал в лавке старьевщика на Бирмингемском шоссе и купил почти за бесценок как раз перед самым рождеством. Паркетный пол требовал люстры – это был последний необходимый штрих.

Гравюры на стенах почти все попали сюда из той же самой лавчонки, что и люстра, и почти все были начала XIX века. Элис натолкнула меня на эту мысль. Подлинники, сказала она мне как-то, стоят очень дорого, и тебя легко могут надуть. А репродукции банальны. Старые же гравюры можно купить довольно дешево, и все будут восхищаться твоим вкусом; особенно хорошо выглядят соборы, замки или какие-нибудь животные. Старинные географические карты тоже вполне надежная вещь. Их большое преимущество в том, что гости могут спокойно восхищаться ими, даже ничего не смысля в искусстве.

Я подошел к бару и налил себе виски. Я не хотел думать сегодня об Элис. Временами у меня появлялось ощущение, что это ее комната, что это она обставила ее, а не я. Элис никогда не сходилась во вкусах со своим мужем. Ему нравилось светлое, почти белое дерево, пластмасса, хромированный металл, и он не только твердо знал, чего хочет, но и умел на этом настоять. Его дом во всем, за исключением разве что книг на полках, отражал вкусы его, а не Элис. И только про эту комнату, в которой я все сделал по-своему, невзирая на оказанное мне противодействие, бесспорно можно было сказать: это комната Элис. Но она никогда об этом не узнает. И никто никогда не узнает об этом. Не было человека на свете, которому я мог бы это рассказать, который бы меня понял. Только виски могло бы помочь мне немного, но уж если я хотел, чтобы оно помогло как следует, тогда надо было примириться с тем, что завтра с утра моя печень снова даст о себе знать. Этот орган теперь все чаще и чаще выражал свой протест против алкоголя вообще и крепких спиртных напитков в особенности.

– Ты мог бы налить и мне, – проговорила Сьюзен.

От неожиданности я даже расплескал виски – я совсем забыл об ее присутствии.

– Нет, чуточку коньяку, милый. – Она поглядела на мой бокал. – Я не хочу, чтобы завтра у меня так же трещала голова, как у тебя, – прибавила она.

Я ничего не ответил и налил в рюмку ее обычную, аптекарскую дозу коньяку.

– Ровно столько, чтобы смочить дно рюмки, – по обыкновению заметил я. Иногда, подшучивая над ней, я говорил, что в следующий раз вооружусь пипеткой. Но сейчас у меня как-то не было настроения шутить.

– Что же ты молчишь? – промолвила Сьюзен.

Я поставил рюмку с коньяком на кофейный столик перед нею.

– Я думал о том, как ты очаровательна в этом новом платье.

И тут я не покривил душой. Платье было ярко-красное и застегивалось спереди на пуговки сверху донизу. Только очень хорошенькая молодая женщина с темными волосами и безукоризненной фигурой могла позволить себе надеть такое платье. Сьюзен закинула ногу на ногу. У нее были красивые колени – не слишком худые и не слишком полные. Далеко не у всякой молоденькой хорошенькой женщины колени соответствуют всему остальному. Машинально я наклонился и поцеловал одно за другим оба колена.

– Гадкий! – сказала Сьюзен.

Я приподнял ее юбку чуть повыше. Она мягко отвела мою руку.

– Марк собирался зайти выпить бокал вина, – заметила она.

Моя рука снова потянулась к ее колену.

– Пусть поглядит на нас. Это будет ему полезно.

– Не говори гадостей, – сказала она.

Я рассмеялся.

– Вернее, конечно, это было бы полезно для Сибиллы. Марк не особенно распространяется на эту тему, но, судя по тому, что прорывается у него иногда, твоя дражайшая кузина не большое приобретение.

– У них трое маленьких детей.

– Ну и что же? Очевидно, это получилось вопреки ее воле. Может быть, он подсыпал ей чего-нибудь в чай.

– Ты просто ужасен, – сказала Сьюзен. Но щеки у нее порозовели, и она не нашла нужным оправить юбку. Достаточно было взглянуть на нее, чтобы стало ясно: она не то, что Сибилла. Я почувствовал прилив нежности к ней, который не заглушил желания. Прежде всего она была моей женой, а уже потом дочерью Брауна. И в отличие от других жен ее тянуло ко мне. Я бросил взгляд на кушетку. Это было одно из неоценимых преимуществ супружеской жизни: любовь для нас существовала не только ночью и не только в постели. В ванной комнате, в автомобиле, в лесу – везде, в сущности, где мы оставались вдвоем хотя бы на четверть часа. Нам нравилось делать вид, будто мы не супруги, а бездомные любовники. А я иной раз старался вообразить себе – только никогда не говорил об этом Сьюзен, – что она замужем за кем-то еще, за одним из тех мужчин, которые были претендентами на ее руку, – за каким-нибудь богачом с «ягуаром» или «порше» – словом, за каким-нибудь типом вроде Джека Уэйлса. Или Ралфа Ламли. Но стоило мне подумать о нем, и тотчас в памяти возник Браун. Я залпом проглотил виски и снова направился к бару.

– Нисколько я не ужасен, – сказал я. – А вот Сибилла находит, что плотская любовь ужасна. Не удивительно, что Марк утешается на стороне…

– Говорят, она далеко не всегда находила ее ужасной, – возразила Сьюзен. – Говорят, она любила повеселиться когда-то. – Сьюзен хихикнула. – Да еще как. С любым, кто подвернется. Можешь ты себе это представить?

– Люди меняются, – сказал я.

– Был большой скандал, – продолжала Сьюзен. – Она устроила вечеринку, когда ее родители были в отсутствии, и там такое творилось, что ей не удалось этого скрыть, все выплыло наружу. Мама рассказывала мне кое-что…

Мама, как видно, рассказывала ей не кое-что, а весьма многое. Сибилла – толстая, озабоченная, ворчливая, в вечно запотевших очках – внезапно предстала передо мной в совершенно новом свете.

Когда Сьюзен умолкла, я невольно свистнул.

– Любила, значит, повеселиться, – сказал я. – Любила повеселиться. – Перед моим взором внезапно возникла картина: Сибилла – какой она была лет двадцать назад – и пьяные физиономии, склоняющиеся над ней, и ее неизбежная поза и все остальное, неизбежное. Нет, «повеселиться» – это не то слово.

– Это гадко, по правде-то говоря, – промолвила Сьюзен. – Я хочу сказать, что мы не должны ворошить все это. Что бы там ни было, это дело прошлое, с этим давно теперь покончено.

– Умерло и похоронено, – сказал я. – Умерло и похоронено. – Я закурил сигарету. – Да, кстати, мне… – Я умолк на полуслове.

– Продолжай, – сказала Сьюзен. – Я знаю, ты собираешься сообщить что-то неприятное.

– Мне завтра нужно ехать в Лондон.

– Ты мог бы уведомить меня об этом заранее, – сказала она с досадой. – Ты прекрасно знаешь, что мы пригласили Боба и Еву пообедать у нас в четверг.

– Возможно, я уже вернусь к этому времени.

– «Возможно» – это мне нравится! И ты прекрасно знаешь, что не вернешься. Тебе будет слишком весело в Лондоне. Ты эгоист до мозга костей, Джо.

– Черт побери, не я же придумал эту поездку. Адресуйся к своему папаше, а не ко мне.

– Так и сделаю, – сказала она. – Он никем не помыкает так, как тобой. Меня вечно оставляют одну с Гердой, а на этой неделе у меня не будет даже Герды. Ты просто чудовище, отвратительное чудовище, и я тебя ненавижу! – Она расплакалась. Я опустился возле нее на колени и обнял ее.

– Не расстраивайся так, любимая. Джо совсем не хочется туда ехать, но Джо должен зарабатывать денежки. Вот увидишь, Джо привезет тебе оттуда какой-нибудь подарочек. Не плачь, мое сокровище, не плачь, ну будь умницей…

Я положил руку ей на колено. Внезапно слезы прекратились.

– Запри дверь, – неожиданно сказала она.

– А Марк…

– Они придут через полчаса, не раньше. Запри дверь, Джо, запри дверь. – Я почувствовал прикосновение ее рук, потом она с лихорадочной поспешностью стала расстегивать платье. Запирая дверь и выключая верхний свет, я слышал, как что-то шурша упало на пол. Я медленно повернулся и подошел к кушетке.

– Скорей, – сказала она. – Скорей. Ты ведь тоже хочешь, ты сам знаешь это. Ты сам любишь…

Повеселиться, подумал я. Нет, повеселиться – это не то слово. Я невольно вскрикнул – Сьюзен укусила меня за руку.

– Ах ты, притворщик! – сказала она, когда я схватил ее за плечи и слегка тряхнул. – Ты страшный притворщик, притворяешься, что тебе больно… Ты слишком много себе позволяешь, но разве я могу тебе помешать, ты уже добьешься своего, добьешься своего…

Звонок в передней вернул меня к действительности; мне показалось, что я долго был в забытьи.

– Черт бы их побрал, – сказала Сьюзен. – Помоги мне, милый.

Я потянул ее за руки и помог ей встать с кушетки, невольно отметив про себя, что раньше я это проделывал без особого усилия. Звонок раздался снова.

– Тебе придется отворить им, – сказала Сьюзен. – А я приведу себя в порядок. – Она весело улыбнулась. – Боже, какой ты растерзанный! А волосы…

Я направился в переднюю, по дороге поспешно стараясь привести себя в приличный вид. Но под взглядами Марка и Сибиллы я ощутил странную неловкость. К тому же в этот вечер я предпочел бы обойтись без гостей, особенно без Сибиллы, чей голос, казалось мне, звучал еще пронзительнее, чем обычно. Они с Марком – прямо с собрания акционеров, рассказывала она, и это было что-то неописуемое, и вообще у нее был сегодня чудовищный день, дети точно с цепи сорвались…

Я обнял ее за плечи и поцеловал в щеку: от ее кожи пахло пудрой и усталостью, на шее из зачесанных кверху волос выбивались жидкие пряди. Марк был всего тремя годами моложе ее, но сейчас она выглядела намного старше его. Она принадлежала к тому типу миловидных блондинок с мелкими чертами лица, которые увядают внезапно, почти за одну ночь: ложатся спать молодыми женщинами и пробуждаются поблекшими матронами.

– У меня есть для вас лекарство, дорогая, – сказал я. – Выбросьте все скверные мысли из вашей хорошенькой головки, у меня есть для вас лекарство.

– И для меня, надеюсь, тоже, – сказал Марк, проходя следом за нами в гостиную. – Я ведь тоже сражался с этими дьяволятами.

– Для вас обоих, – сказал я.

– Они играли в ночной клуб, – сказала Сибилла. – Лиза от них просто в отчаянии. Боюсь, что нам не удержать ее. – Она вздохнула. – Черт бы побрал этих проклятых заморских служанок! Куда подевалась вся хорошая прислуга?

– Ее никогда не существовало в природе, – сказал Марк. – Это легенда, красивая буржуазная легенда.

Он покосился на бар.

– А, я вижу, приготовление моего лекарства идет полным ходом. Ничего больше, Джо, ничего больше, благодарю вас.

В этот вечер он выглядел еще более подтянутым и щеголеватым, чем обычно. Дождь все еще лил, но на нем это не оставило ни малейшего следа. А у Сибиллы туфли были перепачканы грязью, и ворот ее малинового платья намок и потемнел. Ей всегда не везло, особенно в мелочах, с ней вечно приключались какие-то досадные мелкие неприятности. А Марку, наоборот, всегда везло, он принадлежал к тому разряду людей, которые как-то ухитряются не попадать под дождь и могут есть и пить все, что им вздумается, и не тучнеть, и можно было не сомневаться, что и через двадцать лет он будет так же темноволос и хорош собой. Он будет нравиться женщинам всегда, до конца дней своих. Вернее, молоденьким глупеньким девчонкам, угрюмо уточнил я свою мысль. Невольно бросив на себя взгляд в зеркало, я ощутил укол зависти: мой зачес уже плохо скрывал проглядывавшую плешину, и лицо начинало заплывать жиром.

Вошла Сьюзен. Волосы у нее были приглажены, платье застегнуто, все швы и складочки на месте – все аккуратно, благопристойно, как и подобает добропорядочной хозяйке дома, и все же при одном взгляде на нее становилось ясно, что она только что лежала в объятиях мужчины. Такое глубокое удовлетворение было написано на ее лице, что она с тем же успехом могла бы, войдя в комнату, просто объявить об этом. Я заметил, что Сибилла, взглянув на нее, тотчас отвела глаза, а Марк не сумел скрыть своей зависти. Какую-то секунду он выглядел на все свои сорок с лишним лет. Я улыбнулся и, откинувшись на спинку кресла, налил себе еще виски.

3

Тиффилд был в отличнейшем расположении духа. Иначе, собственно, и не могло быть. Я угостил его завтраком, который свободно мог бы насытить семью в десять человек, потом повез в кабаре со стриптизом, а теперь мы сидели в Американском баре отеля «Савой», и он приканчивал двойную порцию мартини и уничтожал маслины и картофельную соломку с такою жадностью и быстротой, с какой поглощал бы любую даровую выпивку и закуску. Я же главным образом довольствовался тем, что наблюдал за ним, испытывая порой легкую тошноту.

– Те, что почернее, особенно вкусны, – сказал он, отправляя последние маслины себе в рот. – Растительное масло усиливает выделение желудочного сока. – Он торжественно и скорбно взглянул на меня, словно заявлял протест против первородного греха или термоядерной войны.

– Я попробую заказать еще, – сказал я и поманил официанта.

На изборожденном морщинами лице Тиффилда изобразилось сожаление.

– Нет, большое спасибо. Это, пожалуй, испортит мне обед. А вот это можно и повторить… – Он кивком показал на свой пустой бокал.

Я заказал ему еще порцию мартини – третью за двадцать минут, – очень хорошего, очень крепкого, по его собственному признанию, мартини. Это шло уже в добавление к четырем двойным порциям шотландского виски, бутылке бургундского и трем порциям коньяка. Я поглядел на него не без зависти: моя печень давала себя знать, я чувствовал, что мои мысли, как и внешность, находятся в некотором беспорядке и я чрезмерно старательно и осторожно выговариваю слова, Тиффилд же, который был на тридцать лет меня старше, оставался все так же спокоен, серьезен, корректен и трезв, как утром, когда я заехал за ним в контору.

Он порылся, ища что-то в карманах, затем выжидающе поглядел на меня. Я протянул ему свой портсигар. Он жадно схватил сигарету, словно боясь, что я могу передумать.

– Ах ты господи, – сказал он, – не забыть бы купить.

– Предоставьте это мне, – сказал я. – «Бенсон и Хеджес»?

Он улыбнулся, обнажив ряд плохо подогнанных искусственных зубов такого же желтоватого оттенка, как и его белье.

– Большое спасибо, мой мальчик. Откуда вы знаете?

– Запомнил с того раза, когда мы обедали вместе.

Это была неправда. Я знал это потому, что купил ему коробку «Бенсона и Хеджеса» сегодня во время завтрака, и сейчас она покоилась нераспечатанная у него в кармане. Возможно, он берег ее для рождественского подарка, если только делать рождественские подарки было в его характере.

Вошла высокая блондинка; за нею по пятам с таким видом, словно они к ней принюхивались, следовали два низеньких толстых человечка. Они были до смешного похожи друг на друга – в одинаковых легких светло-синих костюмах американского покроя и белых рубашках с узким галстуком – словом, в прозодежде капиталистов. Усевшись за столик, они принялись разговаривать друг с другом, почти не обращая внимания на девушку. Ей, по-видимому, это было безразлично; она не жаждала их внимания и смотрела прямо перед собой. Лицо ее не выражало ничего. Это лицо я уже видел где-то в двух измерениях, и тогда – черно-белое и в двух измерениях – оно показалось мне более живым. На секунду ее взгляд задержался на мне, и я как будто уловил едва заметную улыбку. Один из мужчин резко сказал ей что-то. Она отвела от меня взгляд.

Внезапно мне почудилось, что все вокруг разговаривают невероятно громко. Волны звуков одна за другой перекатывались через меня. Дома Барбара, вероятно, купается сейчас в ванне – она плещется и напевает где-то там, в двухстах милях отсюда, напевает какую-нибудь свою тарабарщину, в которой для меня порой было больше смысла, чем во всем, что я слышал за целый день. Иногда она продолжала тихонько радостно напевать что-то про себя еще несколько минут после того, как ее уложат в постель, – казалось, она вспоминала все приятное, что произошло с ней за день, и чувствовала себя счастливой. А я вот сидел тут, в Американском баре, и знал, что, если мне не повезет, буду и завтра вечером и послезавтра вечером снова сидеть здесь или в другом таком же месте. А Тиффилд уже прикончил третью порцию мартини, и, значит, вскоре мне предстоит слушать сальные анекдоты.

И я должен буду смеяться. Громко смеяться, подумал я, когда он начал скучный, затасканный анекдот о священнике и проститутке. Тут одной улыбкой не отделаешься. Угождай ему, держи его в хорошем настроении, сказал мне Браун, дай этому старому борову все, чего он ни попросит. Рассердишь его – рассердишь меня… Нет, этого он не говорил, но это так. Тиффилд – это Браун, и Браун – это Тиффилд. Тиффилд весит около семидесяти килограммов и не покупал себе нового костюма с 1930 года; Браун весит около ста килограммов и регулярно посещает Бонд-стрит и Сэвайл-роу, но это различие чисто внешнее. Они были, в сущности, как бы одно лицо; некий старик, которого я должен ублажать любой ценой, ибо я у него в руках.

* * *

Голоса звучали все громче, чиркали спички, щелкали зажигалки, кусочки льда звякали в бокалах, деньги переходили из рук в руки… Я был в двухстах милях от дома и слушал, как богатый старик в довоенном пятидесятишиллинговом костюме рассказывает анекдот, который я слышал еще в начальной школе в Дафтоне. Рассказывает слово в слово то же самое, что и Чарлз, только не так весело и остроумно.

– «Я уже это пробовала, – говорит она, – но всегда начинаю икать».

Тиффилд громко расхохотался. Это был сухой, похожий на кашель смех: старые, высохшие голосовые связки вибрировали с трудом. Я, словно эхо, вторил ему и, чувствуя, как фальшиво звучит мой смех, поспешил в свою очередь рассказать анекдот о слоне и монахине. Тиффилд смеялся так, что под конец и в самом деле раскашлялся и никак не мог остановиться; казалось, кашель держит его за дряблую шею с твердым намерением вытрясти из него душу. Лицо его побагровело. Я встревожился не на шутку: если старый боров сейчас окочурится, это будет совсем не кстати. Он еще не подписал контракта, а без его личной подписи эта бумага не имела никакой цены. Я уже подумывал, не расстегнуть ли ему воротничок, когда кашель внезапно утих и Тиффилд перевел дух. Он вытащил из кармана большой носовой платок с красными разводами, вроде тех, в какие мастеровые завертывают свой завтрак.

– Вы меня в конце концов уморите, мой мальчик, – сказал он. – Где вы слышали этот анекдот?

– От одной приятельницы-актрисы, – сказал я.

Джин рассказала мне его в субботу на вечеринке у Ринкменов. Она, кроме того, дала мне еще свой лондонский телефон. И сейчас она, вероятно, в Лондоне. И я в Лондоне. И, конечно, Тиффилд пожелает после обеда отправиться прямо домой. Я по-прежнему сидел в Американском баре в двухстах милях до дома, и голоса звучали все так же назойливо громко, но я их уже не замечал. И Барбара перестала напевать.

– От одной приятельницы-актрисы? – повторил Тиффилд. – Если бы только я был помоложе… – Он крякнул. – Пожалуй, я не откажусь еще от одного мартини. Я заслужил его, по правде сказать. У вас, у молодежи, приятельницы-актрисы, а у нас стакан джина… так уж оно повелось…

– Вы в самом деле?..

– Да. А потом мы подумаем насчет обеда. Она живет в Лондоне, эта ваша приятельница-актриса?

– В Кенсингтоне, – ответил я.

Он покосился на блондинку.

– Ее показывали по телевизору, – сказал он и назвал ее имя.

Мне никак не удавалось припомнить, где я видел эту ультрасовременную кошачью мордочку, но, услышав ее имя, вспомнил сразу. Примерно с полгода назад оно было во всех газетах: «Злоупотребление алкоголем. Жена делает карьеру. Муж опускается на дно».

У Тиффилда блестели глаза.

– Странную жизнь ведут эти люди, – с удовлетворением заметил он.

– Некоторые из них – да, – сказал я.

Джин не попадала дважды в газеты как ответчица в бракоразводном процессе и не сжила еще со света ни одного мужа, но ведь Джин не сделала еще и настоящей, головокружительной карьеры. И Джин, когда у нее долго нет ангажемента, всегда может возвратиться в Уорли и заняться домашним хозяйством: она работает с предохранительной сеткой, ей нечего бояться.

Я снова поглядел на блондинку. Один из мужчин что-то говорил ей, и она, слушая, наклонилась вперед. Ее черное платье было так сильно декольтировано, что казалось просто невероятным, как оно еще может прикрывать грудь. Я отвел глаза. Мне было как-то совестно испытывать к ней вожделение. Я знал, что́ сделало таким пустым и безжизненным ее лицо, знал, чего это стоит – балансировать на туго натянутой проволоке там, наверху.

– Обворожительна, – сказал Тиффилд. – Будь я помоложе, я бы спросил вас, нет ли у вашей приятельницы хорошей подружки. – Он вытащил из кармана часы. – Пять шиллингов, – сказал он. – Пять шиллингов в тридцатом году. И с тех пор ни единого пенса не было истрачено на починку. Они будут ходить еще долго после того, как эта игрушка, которую вы носите на руке, откажется работать… – Он уставился на часы. – Такие часы подымают дух, я верно вам говорю. Однако время летит. Да, время летит. Нам в самом деле пора подумать об обеде.

* * *

Он подумал об обеде весьма основательно и не без успеха, начав foie gras.[1]1
  Гусиная печенка (фр.).


[Закрыть] Здесь в первый и последний раз он проявил некоторую нерешительность, не зная, не отдать ли предпочтение икре. Затем он перешел к форели, цыплятам en cocotte[2]2
  Цыплята в кастрюльке (фр.).


[Закрыть] и crêpez suzette.[3]3
  Очень тонкие воздушные блинчики (фр.).


[Закрыть] За обедом он разговаривал мало и ел очень сосредоточенно, заткнув салфетку за воротник. Между переменами он курил мои сигареты и выпил львиную долю вина – рейнвейна, vin rosé[4]4
  Сухое розовое вино (фр.).


[Закрыть] и мадеры. Я не участвовал в выборе вин, он заказывал их по своему вкусу, и всякий раз, как на столе появлялась новая бутылка, я удостаивался небольшой лекции, в которой он разъяснял мне, почему его выбор пал именно на это вино.

Нам была хорошо видна танцевальная площадка, и в этот вечер там танцевало очень много молодежи. Девушки обменивались партнерами – казалось, они все хорошо знают друг друга и собрались сюда, чтобы вместе что-то отпраздновать. Никто из них не был здесь по долгу службы, все они тратили свои личные деньги, и для них этот вечер был приятным событием; они веселились, им будет чем вспомнить эти танцы в «Савойе». Одиннадцать лет назад в Дафтоне я регулярно посещал ресторан «Локарно». Там я сидел за столиком на балконе, пил, ел и смотрел на танцующих. Я ел сосиски, пил чай или кофе, и костюм мой стоил не тридцать пять гиней, а что-то около десяти. Но тогда я тоже ходил туда как частное лицо и тратил свои личные деньги. И я был волен в любую минуту присоединиться к танцующим.

Я отодвинул в сторону свои crêpez suzette. Тиффилд поглядел на меня поверх пустой тарелки.

– Вы даже не притронулись к ним, – сказал он с некоторым укором. – Нет аппетита, мой мальчик?

– Я не голоден, – сказал я и стал смотреть на танцующих. Юбки женщин развевались в румбе. Нет аппетита, лошадка потеряла аппетит, служащий фирмы потерял аппетит, зятек потерял аппетит…

– Вы должны это съесть, – сказал он. – Это совершенно восхитительная штука. – Он все еще держал в руке вилку.

– Не сомневаюсь, – сказал я. – Но я не в состоянии больше есть.

– Вы же ничего не ели, – сказал он. – Апельсиновый сок и омлет – это не обед. – Он алчно поглядел на мою тарелку. – Это же пропадет, – сказал он.

– Официант съест.

– Вы не против, если я сам съем?

Я пододвинул к нему тарелку. В первый раз за все время я почувствовал к нему некоторую симпатию. В его обжорстве было что-то трогательно детское. В конце концов, что же еще ему оставалось? Он никогда не был женат; у него никогда не было никаких интересов в жизни, кроме его дела, а налаженное дело двигалось теперь само собой. В 1919 году он занял одно из ведущих мест в легкой индустрии, и теперь, куда бы вы ни швырнули камень в восточной части Лондона, вы непременно угодите в одну из фабрик Тиффилда.

Тот особый сорт стали, который был ему нужен, предназначался для совершенно нового вида производства и являлся, в сущности, совершенно новым сортом стали. Мы потратили немало времени и сил, чтобы дать Тиффилду то, чего он хотел, но он не собирался делать нам достаточно крупного заказа. Чтобы не потерпеть убытка, нам нужно было продать по меньшей мере вдвое больше стали, чем требовалось ему, а мы не могли продать ее никому, кроме него, так как никто, кроме него, в ней не нуждался. Но мы знали это, когда брались за изготовление этой стали, – мы наживляли плотву, чтобы поймать макрель. Мой тесть выразился неправильно, назвав Тиффилда крупным заказчиком, он просто надеялся, что Тиффилд еще станет для нас крупным заказчиком. Мне же казалось, что он того и гляди уплывет от нас с хорошим сочным куском «ХА-81», торжествующе зажатым в желтых зубах. А если это произойдет, я знал, кто будет во всем виноват.

Назавтра у меня было назначено свидание с главным инженером Тиффилда, и я знал, что он будет задавать мне вопросы относительно «ХА-81», словно он неграмотный или не верит тому, что написано. Да, скажу я ему, она действительно выдерживает такую температуру; да, она действительно не подвергается коррозии при воздействии таких-то и таких-то химических факторов; да, да, она не боится ни крови, ни бензина, ни ананасного сока, ни сои-кабуль, и какого черта вы заставляете меня терять столько времени понапрасну! Нет, этого я ему не скажу, но меня очень будет подмывать сказать ему это.

Тиффилд прикончил вторую порцию crêpez suzette. Я протянул ему пачку сигарет. Если мне не удастся уломать его сейчас, то потом уж и подавно. Я не дам ему больше уклоняться от разговора на эту тему:

– Мы несколько обеспокоены вашим заказом, мистер Тиффилд.

Он допил свой бокал мадеры.

– Мне кажется, это напрасно, мой мальчик. Конечно, я не специалист, но мне известно, что вы отлично справились с делом. Моттрем говорил – а уж если кто-нибудь разбирается в стали, так это он, – говорил мне об этом буквально на днях. Он в восторге, мой мальчик. Правду сказать, он думал, что вы не сможете выполнить все наши требования. То, что вы сделали, с «3»… нет… – он щелкнул пальцами, – с «ХА-81», сразу устранит уйму технических неполадок. А ведь вы не могли, – добавил он, – особенно широко пользоваться уже имеющимся опытом.

Я не дал ему распространяться дальше.

– Нас беспокоит не качество нашей стали.

– Рад это слышать, – сказал он.

Официант появился с блюдом сыров. Тиффилд с таким упоением поглядел на сыры, словно у него с утра не было маковой росинки во рту.

Он взял кусок горгонцолы; затем, когда официант хотел уже убрать блюда, показал на petit Suisse.[5]5
  Сорт мягкого творожного сыра (фр.).


[Закрыть]