Текст книги "Жизнь наверху"

Автор книги: Джон Брэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Если бы Тиффилд знал ее так же близко, как я, он бы поклонился Брауну в ноги.

Джордж покачал головой.

– Сорок лет назад она была больше похожа на Сьюзен, чем на вашу нынешнюю тещу.

А еще через сорок лет Сьюзен станет такой же, как моя теща. Время летит быстро в зеленовато-бурой стране.

– Такие вещи никогда не мешает знать, – сказал Джордж. – А теперь вы уже считаете бизнесменов за людей?

– Пытаюсь.

– Правильно делаете, – сказал он. – Я бы на вашем месте все время об этом помнил. Ваш тесть думает, что Тиффилд изменился. Неверно. Вы ходите по заминированному полю.

– То есть мой тесть ходит, хотите вы сказать?

– И вы тоже. Потому что он во всем обвинит вас.

– Что верно, то верно.

– Предупреждаю вас об этом для вашей же пользы. – Он подозвал официанта. – Как ни странно, я чувствую что-то вроде ответственности за вас. Вы идете вперед напролом и расшибете лоб о каменную стену…

– Иной раз проходят и сквозь стену и она рушится, – заметил я.

– Да, в молодости. Но не теперь, Джо, не теперь. – Он протянул мне портсигар. Сигареты были толще обычных, с его инициалами. Я пошарил в кармане, ища зажигалку, но вытащил коробку спичек, которую взял в отеле «Савой». Он поглядел на коробку и усмехнулся. – Сувенир, – сказал он. От этой усмешки лицо его помолодело. Впервые в жизни мне показалось, что я как будто начинаю понимать, как Элис могла выйти за него замуж.

– Я не хотел приходить сюда сегодня, – сказал я.

– Я это вижу. Нам можно не доискиваться до причины, не так ли? Да и мне, правду сказать, не хотелось приходить… – Он закусил губу. – Здесь не поговоришь.

* * *

Мы поговорили в его доме на Пеннак-лейн – узком, немощеном проезде, ответвлявшемся от Тополевого проспекта. В каком-то отношении здесь было даже лучше, чем на Тополевом проспекте. Дом Джорджа был здесь если не самым большим, то самым новым. Солидный дом, сложенный из местного камня в стиле швейцарского шале, нечто прямо противоположное той железобетонной конструкции, в которой он жил с Элис на шоссе Коноплянок.

Этот дом пришелся бы Элис по вкусу. Однако во всем остальном вкусы Джорджа, по-видимому, не претерпели никаких изменений. Только бурбонское виски («я помню вашу слабость, Джо»), которое я усиленно подливал себе, помогло мне не впасть в состояние безысходной тоски: все цвета были здесь слишком светлые, все формы слишком обтекаемые, все абстракции на стенах слишком абстрактные. И все было слишком аккуратное, слишком опрятное – это было жилище аккуратного мужчины, который живет один.

Говорил преимущественно Джордж, вставая и нервно прохаживаясь по комнате. Виски, казалось, растворилось в моей усталости, поглотилось ею, и голова моя была ясна, и язык не заплетался, но Джордж теперь, когда он был у себя дома, несколько распустил вожжи. Лицо его не раскраснелось и не побледнело, но как-то обмякло.

– Это все Моурин придумала, – сказал он, внезапно оборвав разговор о моем тесте.

Он взял с каминной полки фотографию в рамке. Изображенной на ней молодой особе было никак не больше тридцати лет; у нее были темные волосы и твердая складка в углу рта. Казалось, она тихонько посмеивается над чем-то, но вполне добродушно, впрочем. Я возвратил ему фотографию. Он взял ее очень бережно, словно боялся повредить.

– Красивая девушка, – сказал я.

– Моя невеста.

– Поздравляю.

– Это еще пока не официально. Но мы скоро поженимся.

Он опустился в кресло. Оно было серебристого цвета и по форме напоминало половинку яичной скорлупы – я думал, что такая мебель существует только в нью-йоркских рекламных проспектах. Но Джордж, казалось, чувствовал себя очень удобно в этом кресле. Анатомически он был человеком двадцатого столетия. Я же был неправильной формы, не такой, какая требовалась для этой комнаты, мне было бы неудобно сидеть в таком кресле… и я слишком устал и слишком много выпил. Нужно было сказать Джорджу какую-нибудь любезность и отправляться домой.

– Я очень рад за вас, – сказал я. – Тоскливо жить одному.

– Я жил один очень долго, – сказал он. – Всю жизнь. Вы знаете… – Он подлил себе виски. – Когда Элис умерла… – Он снова умолк и поглядел на меня почти с нежностью. – Когда Элис умерла, я был рад. Легче быть одиноким, когда ты и вправду один. Если бы у нас были дети, тогда еще все могло бы сложиться по-другому.

Было уже одиннадцать часов. Сьюзен теперь, верно, легла спать. Я разденусь за дверью, а потом тихонько заберусь к ней в постель. Но сначала я зайду к Гарри и положу около него катушку с цветной пленкой, о которой он меня просил. А потом пойду к Барбаре и положу ей в кроватку медвежонка, купленного в Лондоне у Хэмли. Возвращаясь домой, я возвращался не к Сьюзен, а к детям. На какое-то мгновение мне стало жалко Джорджа.

– Вы когда-нибудь вспоминаете о ней? – спросил он.

– Это было бы бессмысленно.

– Выпейте еще, – сказал он. Теперь голос его стал хриплым.

– Нет, Джордж, спасибо, мне, право же, пора.

– Нет, я настаиваю. Последний раз мы с вами пили вместе десять лет назад. Даже немного больше. Ну, давайте еще глоток. – Я протянул ему мой бокал.

– Маловат, – сказал он и взял лафитный стакан.

– Салют, – сказал он. – Пью за то, чего вам больше всего хочется. А все же вы вспоминаете о ней когда-нибудь, Джо?

– Иногда.

– Это глупо. Она не принесла бы вам счастья. Она бы проглотила вас живьем.

К моему удивлению, слезы навернулись мне на глаза.

– Мир праху ее.

– Так говорит Моурин. Она всегда так говорит – с первого дня нашего знакомства. Вы счастливы теперь, Джо?

– Счастлив… как все. – Я не мог сказать иначе. Я не мог соврать ему, потому что он был мужем Элис. И он хорошо это понимал.

– Счастлив, но не до головокружения. Счастлив, как все. И у вас есть дочь.

– И сын.

– Но сын – это мамочкин сынок.

– И дедушкин.

– А дочка – ваша. Так случается иногда.

– Это может случиться и с вами, – сказал я.

Я поднялся – не без некоторого труда. Мое кресло хотя и не было таким исчадием двадцатого века, как кресло Джорджа, все же как бы вынуждало меня оставаться в полугоризонтальном положении.

– Вы еле стоите на ногах, – сказал Джордж. – Я отвезу вас домой. – Он внезапно утратил свою агрессивную настойчивость и, видимо, забыл про мой оставшийся нетронутым лафитный стакан.

В автомобиле мы не разговаривали, но Джордж, казалось, был чрезвычайно доволен чем-то. Я догадывался, что доставляло ему такую радость, почему время от времени он едва удерживался, чтобы не хмыкнуть от удовольствия. И я чувствовал, как моя неприязнь к нему начинает таять. Он вышел из машины и проводил меня до садовой калитки. Я с облегчением заметил, что в окнах у нас света нет. Я снова был дома, а в саду уже распустились ипомеи и вьюнок. Они распустились еще до моего отъезда в Лондон – голубые, розовые, бледно-лиловые и алые цветы, но я не замечал их при свете дня, а теперь увидел в лунном сиянии.

– Зайдемте, выпьем, – предложил я Джорджу.

– Уже поздно, – сказал он. – Спасибо тем не менее.

– Приезжайте к нам как-нибудь с Моурин, – сказал я, когда он садился в машину.

– С радостью, – сказал он. – Спокойной ночи, Джо.

Дверца машины захлопнулась. Это был основательный, солидный звук, словно задвинули дверь международного вагона. У Джорджа был теперь «мерседес». Я глядел ему вслед, пока он не скрылся из виду, а затем отворил парадную дверь. Но я не сразу вошел в дом: стоя вполоборота, я бросил последний взгляд через плечо. Все теперь стало на свое место, и боль прошла, подумал я, а Уорли все тот же, Уорли победил в конце концов. Новая жена родит Джорджу детей, а мертвая будет покоиться с миром. Я вошел в дом, осторожно притворил дверь и достал из портфеля цветную пленку и медвежонка.

6

– Вы можете воспользоваться нашим проигрывателем для пластинок, если хотите, Герда.

– Благодарю вас, мистер Лэмптон.

Она наклонила голову так, словно намеревалась сделать реверанс. Пухленькая, белокурая, она казалась очень податливой. Не в первый раз у меня мелькнула мысль: интересно, как бы она поступила, если бы я повел решительную атаку? Как в таких случаях начинают? «Вы очень славная девушка, очень славная девушка», – и потрепать по розовой щечке. «У меня есть для вас небольшой подарочек…» Но у меня не было для нее небольшого подарочка, и я не заводил интрижек со служанками, впрочем, она была не совсем служанкой: ее отец был одним из наших заказчиков, и она приехала в Англию, чтобы изучать язык. Так что она была скорее как бы членом семьи. В наше время прислуги как таковой уже не существует, я родился для этого слишком поздно.

– Сейчас в Гамбурге мы бы все на улицах были, – сказала Герда. – Мы бы на улицах танцевали даже.

– У нас здесь для этого не особенно благоприятные условия, – сказал я. – Но сегодня вечером в городе будет фланелевый бал.

Она сморщила носик.

– Вы танцуете в фланелевых платьях?

– Женщинам можно надеть просто летние платья.

Я поглядел поверх ее плеч на расписанную стену.

Жалюзи на кухонном окне были приспущены, и от этого на всем лежали полосы тени. На расписанных стенах появились царапины, которых я раньше не замечал.

Платье Сьюзен в последнем ревю, называвшемся «Ночь и день», обтягивало ее, как перчатка, и не доходило до колен, но не так же оно ее обтягивало? Я поднял жалюзи и снова поглядел на стенную роспись. Теперь резкая линия между ног и очертания грудей стали менее четкими.

– Слишком холодно для летних платьев, – сказала Герда.

– Не обязательно их надевать, – сказал я. – Но, может быть, еще потеплеет.

– Меня уже не будет здесь, – сказала Герда.

Она присела на стул возле откидного стола и вытащила из кармана пачку сигарет. Я зажег для нее спичку.

– Спасибо, – сказала она. – Вы очень добры. Когда я вернусь домой, я совсем не буду курить. Мой отец этого не любит.

Она была без чулок; когда она закинула ногу на ногу, золотистый пушок у нее на ногах засверкал, словно блестки.

– Думаю, что ваш отец прав, – сказал я.

– Вы очень похожи на моего отца, мистер Лэмптон. Он такой же крупный мужчина и очень добрый. Мне было очень хорошо у вас.

– Тогда почему же вы хотите нас покинуть?

– Мой отец нездоров.

– Как жаль, – сказал я.

– Поэтому мне придется очень скоро уехать.

– Нам очень жаль расставаться с вами. Барбара будет скучать по вас.

– Нет. – Она покачала головой. – Маленькие дети скучают только по своим папе и маме. Так и должно быть. А Барбара папина дочка, верно?

– Да, так случается иногда, – сказал я.

– У меня тоже так, хотя я очень люблю и маму.

Она качнула ногой, и блестки потухли. Теперь ее ноги не были просто предметом, на который приятно смотреть, они стали предметом, которого хочется коснуться, погладить, ощущая эти шелковистые волоски под рукой. Я с трудом отвел глаза. Пожалуй, хорошо, что она уезжает.

– Вы уже сообщили об этом миссис Лэмптон, Герда?

– Я только теперь надумала. И потом – вы же хозяин. Я должна была прежде всего сказать вам.

Мне вспомнилась Мария – девушка, которая отдалась мне в Берлине за пачку сигарет. Сигареты назывались «Вудбайн». Смешно, какие пустяки застревают иной раз в памяти. Мария была женщиной такого же типа, как Герда, хотя Герда совсем светловолосая, а Мария брюнетка, и Герда пухленькая, а Мария худая. Но Мария тоже была податлива, покорна – «вы хозяин, верно ведь?» – она была полна одной заботой: быть приятной мужчине. А Сьюзен, по-видимому, ставила себе прямо противоположную цель и в течение целого дня стремилась достичь ее любыми средствами. Я не помнил, чтобы она когда-нибудь еще была такой придирчивой и сварливой. А ведь она получала от меня куда больше, чем пачку сигарет. Дом, правда, принадлежал ей, но денег отец не давал ей ни копейки. Мы жили только на мой заработок, и он уходил весь, до последнего пенни, и еще нередко не одну сотню фунтов приходилось брать авансом. Сегодня принесли счет от Модсли – самого дорогого универсального магазина в Леддерсфорде, – и я сунул его в карман, не распечатав, так как даже не решался взглянуть на него. Скорее уж я имел бы право быть сегодня раздражительным и сварливым, а не Сьюзен.

– Вы чем-то озабочены, – сказала Герда.

– Я думал о том, что это будет не очень-то приятная новость для миссис Лэмптон.

– Дом не так велик, – сказала она. – И Гарри теперь в пансионе, почти совсем здесь не бывает.

Я как будто уловил нотку презрения в ее голосе.

– Все же вы нам очень помогали, Герда. Миссис Лэмптон будет теперь связана домашним хозяйством по рукам и ногам.

Герда пожала плечами.

– Все замужние женщины связаны домашним хозяйством. Вот почему я не скоро выйду замуж, – сказала она со смешком.

Атмосфера в кухне становилась все более уютной… Словно запылал огонь в большом очаге и с дубовых балок свесились копченые окорока, словно это была совсем другая кухня в каком-то совсем другом доме.

– Пожалуй, мне надо пойти сообщить миссис Лэмптон, – сказал я.

Герда нахмурилась.

– Мистер Лэмптон, вы очень похожи на моего отца.

– Вы мне это уже говорили, – сказал я.

– Постойте. Я не то хотела вам сказать… – Она покраснела.

– Говорите, не бойтесь, – сказал я.

– Вы хороший человек. Очень добрый и душевный. Вы очень хороший отец, и вы не скупой. И много работаете, а теперь вы еще и в муниципалитете, потому что хотите приносить пользу, не так ли? И у вас очень красивые дети. Вы мне очень нравитесь, мистер Лэмптон. Ну, и… – Она умолкла. – Не знаю, как это выразить, – почти шепотом пробормотала она.

– Мне кажется, вы выражаете ваши мысли очень хорошо, – сказал я.

– Спасибо. Я хочу сказать, что, так как вы мне очень нравитесь, я должна… – она снова умолкла.

– Ну, что такое, Герда?

Она опустила голову, уставилась на свою юбку и обдернула ее на коленях.

– Я хочу сказать, что мне очень жаль, что приходится уезжать раньше, чем я предполагала. Мне у вас было очень хорошо, пока… пока мой отец не заболел. Вы понимаете?

– Не огорчайтесь, – сказал я.

Я был несколько смущен и озадачен, но вместе с тем мне было приятно это слушать. Когда-нибудь Барбаре исполнится двадцать лет. И моя дочка оборвет свое пребывание за границей, чтобы поухаживать за больным отцом. Мне хотелось поцеловать Герду, но у меня не было ни малейшей уверенности, что поцелуй не будет неверно истолкован. Я ограничился тем, что улыбнулся ей, похлопал ее по руке и поднялся наверх к Сьюзен.

По дороге я заглянул к Барбаре. Она сладко спала, обхватив обеими руками мистера Мампси – медвежонка, которого я привез ей из Лондона. Грелку с горячей водой она, как я и предполагал, выпихнула из постели на пол. Эта грелка потребовалась ей только потому, что она была в форме поросенка – голубого поросенка с завинчивающейся пробкой в голове; поросенок этот даже отправлялся с нею иной раз в путешествие. Обои на стенах она выбирала сама: на бледно-голубых волнах покачивались розовые парусники в окружении дельфинов и морских коньков. Она пожелала, чтобы были корабли, а не феи, и не Мики Маус, и не Крошка Нодди. А на потолке чтобы было небо и звезды. Поэтому потолок был синий, усеянный серебряными звездами, и парусники могли держать по ним путь.

Она перевернулась к самому краю постели и пробормотала что-то, я не разобрал что. Но что бы ни было у нее на уме, это не могло быть ни ненавистью, ни страхом, ни горем. Она была слишком полна любви ко всему окружающему, и в ее душе не оставалось уголка, куда мог бы заползти мрак. Появившись на свет, она сразу рассеяла мрак. Пять лет назад над моим домом нависла мрачная туча. Тогда я не понимал, откуда она пришла. Но когда родилась Барбара, все разъяснилось. Все эти внезапные приступы слез, эти неистовые пароксизмы страсти, эти бешеные вспышки раздражительности и злобы, эти долгие периоды угрюмого молчания – не нужно было быть психиатром, чтобы понять их причину. А вот теперь все начиналось снова. И спасение было в моих руках, если можно так выразиться, пользуясь словом «руки» как эвфемизмом.

Я постучал в дверь спальни. Никакого ответа. Я постучал снова.

– Ты разбудишь ребенка, – раздался голос Сьюзен. – Входи же наконец!

– Ты уже почти готова, дорогая?

Я поцеловал ее обнаженное плечо.

Она отстранилась.

– Отстань! – огрызнулась она.

– Извините, – сказал я. – Ваш супруг униженно просит извинить его за то, что он осмелился вас поцеловать.

Она, казалось, не слышала.

– А, черт! – сказала она. – Ничего не получается! – Она швырнула щетку для волос на пол. – Я бы с радостью не пошла туда совсем.

Под глазами у нее были темные круги, а ее иссиня-черные волосы, всегда напоминавшие мне полуночное небо, утратили свой живой блеск, стали тусклыми, словно омертвели. И все Же она будет самой красивой женщиной на этом вечере, подумалось мне; слегка болезненный вид делал ее еще более обольстительной; чуть заметная детская припухлость исчезла, черты лица стали резче.

– Было бы жаль не пойти, – сказал я. – Нам теперь не часто удается бывать где-нибудь вместе.

– А ты только сейчас это заметил?

Она закурила сигарету. Пепельница на туалетном столе была полна окурков. Последнее время Сьюзен пристрастилась к турецким сигаретам. Вся спальня пропахла крепким табаком.

– Ты слишком много куришь, – сказал я.

– Тебя это не касается.

_ Нет, касается. – Внезапно страшная мысль поразила меня. – Надеюсь, ты не куришь в постели, когда меня нет дома?

Она была приучена к тому, что прислуга прибирала за ней, приводила все в порядок, выбрасывала окурки из пепельниц, выключала свет и газовые горелки. Да, да, выбрасывала окурки из пепельниц… Мне казалось, что я уже слышу запах тлеющего одеяла, слышу детский крик, вижу маленькое обугленное тельце. Внезапно во мне вспыхнула ненависть к Сьюзен.

– Ты не понимаешь, как легко может произойти пожар, – сказал я. – Барбара…

Она обернулась ко мне.

– Замолчи! – крикнула она. – Или я никуда не пойду.

– Как тебе угодно, – сказал я. – Я ведь иду туда только ради тебя.

– Только ради меня?! А тебе известно, сколько вечеров за всю эту неделю ты провел дома? Ни одного. Да, черт побери, ты уходишь из дому каждый вечер! Заседание в ратуше, собрание в клубе, встреча в театре… Ты приезжаешь домой, проглатываешь обед, говоришь «спокойной ночи» Барбаре и тут же исчезаешь. Зачем ты вообще утруждаешь себя этими визитами?

Она снова схватила щетку и принялась с такой яростью расчесывать волосы, что меня бы не удивило, если бы из них посыпались электрические искры.

– Перестань, – сказал я. – Оставим это. Я должен всем этим заниматься. Не будем обсуждать это снова.

– Нет, конечно, мы не должны это обсуждать. Все должно быть так, как тебе хочется. Мой отец значит для тебя больше, чем я. Даже Джордж Эйсгилл значит для тебя больше, чем я. И больше, чем дети. Да, да, Джордж Эйсгилл значит для тебя больше, чем твоя дочь, да, даже чем твоя дочь, которую, по твоим словам, ты так безумно любишь. Я ведь не забыла.

– О господи! – сказал я. – Это же было месяц назад.

– Ты возвращаешься из Лондона, где пробыл целых два дня. Ты отправился туда, если верить тебе, с величайшей неохотой. Это была труднейшая поездка, скучнейшая поездка, утомительнейшая поездка! Казалось бы, каждый нормальный мужчина спешит в таких случаях прямо домой к своей жене и детям. Но только не ты. Мой отец пожелал встретиться с тобой в клубе. И ты тотчас мчишься туда, невзирая на усталость. Но этого мало. Ты и тут все еще не можешь вернуться домой. Слишком рано, по-видимому. Ты отправляешься к Джорджу Эйсгиллу и бражничаешь с ним до полуночи.

– Послушай, Сьюзен, не будем начинать все сначала. Я уже сказал, что очень сожалею…

– И подумать только – с кем! С Джорджем Эйсгиллом! Ты же умудрялся как-то не разговаривать с ним целых десять лет. Что ж ты не мог продолжать так и дальше? О чем это тебе понадобилось с ним беседовать? Об Элис? Не так ли? – Я отвел глаза.

– Она умерла. С этим давно покончено.

– Кто его знает, – сказала она тихо.

– Все было кончено еще до того, как мы поженились. И вообще ничего бы не было, если бы Джордж вел себя по отношению к Элис как порядочный человек. А я был молод и глуп. А Элис была на десять лет старше меня… – голос мой оборвался.

– Ну, конечно. Вали все на нее! Не забудь обвинить ее еще в том, что она покончила с собой, когда ты ее бросил. Это на тебя похоже.

Мне захотелось ее ударить.

– Замолчи! Замолчи, ты, полоумная стерва! Чего ты добиваешься, черт бы тебя побрал!

Я был зол на себя не меньше, чем на нее. Да, я пытался свалить вину на Элис, я пытался изобразить себя этаким невинным агнцем, совращенным женщиной средних лет. Мне не следовало выгораживать себя, этим я предавал Элис.

Сьюзен рассмеялась. Это был невеселый смех, резкий, деланный, он выражал лишь презрение.

– А! Это задело тебя за живое? Верно, Джо? Ты и сейчас не любишь вспоминать об этом?

Я присел на кровать. Если бы в комнате не было Сьюзен, я бы с удовольствием прилег и уснул. Я бы лежал, смотрел на желтовато-серые обои и ослепительно белый карниз и не думал бы ни о чем. Я закрыл глаза.

– Джо, ты слышишь, что я говорю?

– Нет, – сказал я. – Больше я тебя не слушаю. – Я встал. – Я хочу выпить.

– Ты сейчас отсутствовал, верно?

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– Ты иногда словно пропадаешь вдруг куда-то. Я уже не существую для тебя, никто для тебя не существует.

Она открыла флакон духов. Она никогда не употребляла этих духов прежде: запах был душный, приторный – такие духи любят хористки. И вдруг на какое-то мгновение – быть может, причиной тому были эти новые духи – она показалась мне прелестной, юной, полураздетой незнакомкой в черной шелковой комбинации.

– Я просто устал, – сказал я и взял флакон с духами. – Это что-то новое.

Она выхватила у меня флакон.

– Я взяла на пробу.

– Что ж, правильно, – сказал я. – Мы живем только раз. – Я наклонился над ее плечом. – А они, право, прелестны, – сказал я. – Жаль, что ты не можешь пойти на танцы в таком туалете.

Она прикрыла грудь руками.

– Перестань пялить глаза, – сказала она. – Пойди приготовь мне выпить. Хорошую порцию сухого мартини.

– А я только что хотел предложить вермута с джином, – сказал я.

– Вот это мой Джо! – Пробочкой от флакона она подушила за ушами. – Прости, что я была такой злючкой.

– Забудем об этом, – сказал я. – Жизнь слишком коротка.

– Я ревнивая дрянь, собственница, – сказала она.

Она понюхала духи и закрыла флакон пробкой.

– В самом деле, они немножко отдают публичным домом, – сказала она.

Я вытащил из кармана бумажник.

– Пять фунтов за одну ночь, мисс?

– Гадкий! – сказала она.

Я поцеловал ее в щеку. Это ребячье словечко, которое она так редко употребляла теперь, неожиданно пробудило во мне какую-то почти отеческую нежность к ней.

– Когда ты перестанешь быть ревнивой собственницей, я сочту это тревожным знаком для себя.

– Ах, как это будет здорово! – Она слегка подтолкнула меня к двери. – А теперь ступай и приготовь мне мой мартини, раб!

Дожидаясь ее, я приготовил еще один мартини – для себя. Буря пронеслась – пронеслась почти так же стремительно, как налетела. Атмосфера разрядилась. Но новые бури еще впереди. И настанет день, когда я уже буду не в силах с какой-то новой бурей совладать. Настанет день, когда Сьюзен скажет мне такие слова, на которые может быть только один ответ: уйти, оставить ее навсегда.

Из кухни доносилось пение Герды. Она пела немецкую песенку, я разобрал всего несколько слов – в них говорилось о каком-то корабле смерти. В ее голосе была своеобразная хрипловатая прелесть; это была даже не мелодия, а скорее просто печальная жалоба, она звучала слишком хрипло, слишком правдоподобно; этот корабль смерти, насколько я мог понять, слабо зная немецкий язык, скоро должен был приплыть и увезти с собой много, много людей. Эти люди не ждали корабля смерти, но он был уже в пути.

Я поставил на стол пустой бокал и направился к кушетке. Подложив под голову подушку, я растянулся на кушетке и на какое-то мгновение почувствовал себя – пусть иллюзорно – почти счастливым. Нисколько я не устал, сказал я себе. Просто я сбросил с себя вьюк, чтобы сделать передышку.

На письменном столе стоял большой букет лунника в медном кувшине. Продолговатые белые чашечки цветов казались прозрачными в лучах заходящего солнца. Мы с Барбарой нарвали их в саду после обеда. Она называла их бумажными цветами. Я предлагал ей более изящные названия – лунные цветы, атласные цветы, жемчужные цветы, но для нее это были бумажные цветы – слишком гладкие и красивые, чтобы быть всамделишными.

Неожиданно я снова ощутил вьюк у себя на плечах. Чувство покоя исчезло, его не было в этой комнате. Я встал и пошарил в карманах, ища сигарету. Сигарет не было. Я направился к серебряной коробке, стоявшей на кофейном столике: Сьюзен время от времени наполняла ее сигаретами, если умудрялась об этом вспомнить. Мне казалось, я видел, как она открывала ее сегодня. Левое отделение, отведенное для турецких сигарет, было наполнено доверху. Правое было пусто.

Не имеет значения, сказал я себе. Не имеет значения. Я куплю себе сигарет по дороге. Мне не так уж нестерпимо хочется курить; ведь если бы здесь не было совсем никаких сигарет, я бы и не подумал придавать этому значение. Я захлопнул крышку коробки и направился к бару.