Текст книги "Жизнь наверху"

Автор книги: Джон Брэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

8

Вероятно, Сибилла принимала ванну не реже, чем всякая другая женщина нашего круга, во всяком случае упоминала она о том, что ежедневно принимает ванну, довольно часто. И тем не менее от нее всегда пахло потом, и на этот раз тоже запах пота ударил мне в нос, когда я потрепал ее по плечу.

– Не плачьте, дорогая, – сказал я. – Все еще может уладиться. Что, собственно, произошло?

– Я не могу вам сказать. – пробормотала она. – Я этого не перенесу. Не перенесу.

– Так, так, – произнес я.

Подойдя к бару, я приготовил себе виски с содовой. Вот уже второй раз на этой неделе, возвратясь домой, я находил у нас в гостиной Сибиллу всю в слезах. Мой вопрос был простой учтивостью. Я прекрасно знал причину ее слез: Сибилле стало известно о Марке и Люси Харбет. «Но почему эта глупая, жирная, дурно пахнущая корова должна загромождать мою гостиную?» – подумалось мне.

– Какая же я была дура, – сказала Сибилла. – Слепая дура. Как, верно, они смеялись надо мной – над несчастной слепой идиоткой! – Она произнесла это как-то странно, словно смакуя.

– Выпейте лучше, – сказал я.

– Вы, мужчины, думаете, что это разрешает все проблемы. Выпейте, закурите, поглядите, как красивы цветы, купите себе новую шляпку… – Она рассмеялась. – Я не дитя, Джо, я женщина. Я женщина, которую оскорбляют, и я не в состоянии больше все это выносить. Если бы не дети, я бы давно положила этому конец.

Чулки у нее на ногах висели баранками. Я с раздражением отвел глаза. Право, я не мог осуждать Марка. Люси Харбет была дешевая маленькая потаскушка, которой еще не сравнялось и двадцати лет, но у нее по крайней мере чулки туго обтягивали ноги. Мне не было бы противно, если бы Люси очутилась в моей гостиной. Она была глупа, она была эгоистична, она приносила уйму неприятностей и беспокойства, но от нее пахло свежескошенным сеном и наслаждением.

– Вы не должны так говорить, – сказал я без особой уверенности в голосе.

– Я должна думать о детях, – продолжала она – Бедные крошки, у них нет никого, кроме меня.

Да еще Сьюзен, подумал я угрюмо. Кто же это, по-вашему, как не она, присматривает сейчас за ними? Из столовой донесся громкий крик. Я узнал голос Барбары.

– Отдай сейчас же, противный мальчишка! – За этим последовал отчаянный визг. – Я тебе задам! – кричала Барбара.

Раздался звук двух шлепков, после чего на мгновение воцарилась мертвая тишина, а затем несколько голосов закричали одновременно. Мне было интересно, кому там задали трепку. Похоже, с удовлетворением подумал я, что трепку задала Барбара. В понедельник она рассказывала мне, заливаясь слезами, что Хэлин отняла у нее паяца, а Вивьен – медвежонка, а Линда все время каталась на ее велосипеде и что все они противные и скверные и я должен их отшлепать.

– Отшлепай их сама, – сказал я.

– Они больше меня, – сказала она.

– Неважно, – сказал я. – Ты, главное, стукни их первая.

Я ухмыльнулся, вспомнив этот разговор. Да, это моя дочь, подумал я. Она никому не даст над собой командовать.

– Бедные крошки, – повторила Сибилла. Она, казалось, не слышала гвалта, доносившегося из столовой. – Боюсь, они подозревают что-то неладное.

– Они еще слишком малы, – сказал я.

– Линде уже семь. А близнецам по пяти. Дети очень рано развиваются в наши дни, а мои ужасно смышленые, хотя мне и не следовало бы этого говорить. – Она улыбнулась мне сквозь слезы. – Близнецы очень живые, такие непоседы, и они сейчас в том возрасте, когда сплошные «почему» да «отчего». Знаете, как это бывает.

Я подлил себе еще виски, едва удержавшись, чтобы не зевнуть ей в лицо.

– Да, знаю, – сказал я. – Это очень надоедает.

– Ну еще бы! Но и вознаграждает за многое, Джо, за многое вознаграждает. А Линда – это маленький философ, такая вдумчивая. Говорит мало, но замечает абсолютно все, что происходит вокруг.

– Она более чувствительна, чем другие, – заметил я. – Вы должны быть очень осторожны с Линдой.

Сибилла мгновенно подхватила мою реплику.

– Да, да, она ужасно чувствительна. Она такая крупная для своего возраста, и многие считают ее просто сорванцом. Но это не так. О нет! – она медленно покачала головой. – Линда все время думает; продумывает все шаг за шагом. А когда продумает все до конца, когда разрешит для себя проблему, тогда выносит решение. А близнецы – те более непосредственны, импульсивны…

Монологу не было конца. Я слушал вяло, издавая время от времени какие-то неопределенные звуки. Хорошо хоть, что она перестала плакать и не взывала больше к моему сочувствию. Казалось, она говорит о каких-то совсем других детях, не имевших никакого отношения к тем, которые устроили такой гвалт в столовой. А они, по-видимому, кричали все разом. Гарри всегда называл их Толсторожими Крикушами. Сейчас это определение показалось мне довольно метким. Я поглядел на часы; через полчаса мне надлежало быть на заседании Комиссии по охране здоровья. Если все это будет продолжаться, то, как видно, мне так и не придется ничего поесть.

Вошла Сьюзен; щеки у нее пылали. Она вела Барбару за руку. Свободной рукой Барбара прижимала к себе мишку и куклу-урода и улыбалась во весь рот. Лицо у нее было измазано томатным соусом.

– Будь добр, поговори со своей дочерью, – сказала Сьюзен. – Это настоящий маленький змееныш.

– Охотно верю, – сказал я. – Шум битвы достиг моих ушей. Что она натворила?

– Она ударила Хэлин и Вивьен. А потом спихнула Линду со стула.

– Поди сюда, – сказал я Барбаре. – Теперь слушай меня. Ты очень скверная девочка. Хэлин, Вивьен и Линда наши гости. Нельзя быть грубой с гостями.

– А ты же мне велел, – сказала она. – Ты мне велел.

– Нет, детка. Я сказал тебе только, что ты не должна быть размазней.

Я лгал – я сказал ей не так. Это была незначительная ложь, но тем не менее все же ложь.

– Я очень тебя люблю, малышка, – сказал я. Вот это по крайней мере было правдой. – А ты постарайся быть хорошей девочкой ради своего папы. Поди извинись перед своими кузинами. Обещаешь? Ради своего папы.

– Да, папа. – Улыбка сбежала с ее лица.

– Ну, беги играй, малышка.

– Ей уже пора отправляться в ванну, – сказала Сьюзен.

– Да, конечно, – сказал я.

Я видел, что Барбара вот-вот расплачется, и, обхватив ее рукой, прижал к себе. Мне хотелось ее утешить, но я почувствовал, как случалось уже не раз, что это не я ей, а она мне приносит утешение, она охраняет меня от разных зол и напастей. Не она льнула ко мне, а я к ней. Я искал защиты у моей маленькой дочки, потому что я боялся. Боялся, сам не знаю чего. Я мягко отстранил ее от себя.

– Ты моя славная, хорошая девочка, – сказал я. – Ты не будешь больше плохо себя вести.

Она энергично помотала головой и выбежала из комнаты.

– Он ей во всем потакает, и она делает все, что ей вздумается, – сказала Сьюзен. – Она может обвести его вокруг пальца и великолепно это знает.

– Не говори так, – сказала Сибилла. – Ты даже не знаешь, какая ты счастливица. – Она не без кокетства поглядела на меня. – Я готова в любую минуту поменяться с тобою мужьями, моя дорогая. Джо труженик, и он живет для детей. А Марк не знает ничего, кроме своих удовольствий – своих пошлых, мерзких, грязных удовольствий.

– Могу себе представить, – сказала Сьюзен.

– Нет, ты не можешь. Твой муж не волочится за каждой юбкой, твой муж любит свою жену и своих детей, у твоего мужа есть чувство ответственности перед семьей. Марка же всю жизнь швыряет из стороны в сторону. Из одного города в другой, от одной работы к другой, от одной скандальной истории к другой – ему все нипочем. Он очень многого мог бы достичь, если бы захотел, он ведь так умен и обаятелен. Но он не желает себя утруждать, и любой усердный тупица опережает его. О господи, мне уж кажется порой, что я была бы рада, если бы он не был таким способным и таким обаятельным, черт его побери! Была бы рада, если бы все на свете не давалось ему так легко. Была бы рада, если бы он был просто честным работягой, как Джо.

– Благодарю вас, – сказал я.

Но она меня, по-видимому, не слышала.

– Как ты думаешь, чем он занят сегодня вечером? Стреляет из лука! Он уже был дома, прочел мою записку, но не обратил на нее ни малейшего внимания. Поел хлеба с сыром и отправился в кабак, где теперь пьет пиво, стреляет из лука и якшается со всяким сбродом и где все его, конечно, обожают. Еще бы, это же им льстит – ведь он «настоящий джентльмен».

Она презрительно подчеркнула эти два слова – совершенно так же, как я сам когда-то.

– Не злитесь и не расстраивайтесь понапрасну, дорогая, – заметил я. – Марк совсем не так плох.

– Вы всегда стоите друг за друга, – сказала она. – Я сама стояла за него горой десятки и сотни раз. Но теперь с этим покончено. Я вижу его насквозь. О господи, я просто не знаю, что мне делать. – На этот раз в ее голосе прозвучало подлинное отчаяние.

– Ей-богу, вам надо выпить, – сказал я.

– Мне надо забыться, – сказала она. – Забыться, отдохнуть как следует. Я так устала от вечных оскорблений и обид.

– Ты можешь остаться у нас, если хочешь, – предложила Сьюзен. – Комната Гарри теперь свободна, можно поставить там раскладную кровать.

Она быстро, оживленно начала рассказывать, как все можно отлично устроить; получалось так, будто я всю жизнь только и мечтал спать на кушетке и поселить в своем доме Сибиллу с ее Толсторожими Крикушами. А сама она отнюдь не была в таком восторге, когда я как-то на днях предложил пригласить дядю Дика и тетю Эмили погостить у нас в субботу и воскресенье.

– Ты ничего не имеешь против, Джо?

– Нет, конечно, – сказал я.

– И Герда остается до пятницы, так что мы все сообща отлично сможем присмотреть за ребятишками.

Я открыл жестянку с арахисом.

– Ну разумеется, дорогая. Рад буду помочь.

– Вот и прекрасно. Значит, решено.

– Ты бы все же спросила сначала Сибиллу, хочет ли она у нас остаться.

Сибилла сказала жеманно:

– Ты так добра, Сьюзен… Но я думаю, что лучше не стоит. Я должна обдумать все и решить в холодном, трезвом свете дня… – Она поднялась.

– Просто не знаю, что бы я делала без вас эти последние дни. Да благословит вас бог, вас обоих.

Внезапно она снова разрыдалась.

– Как бы я хотела умереть! – восклицала она. – О, как бы я хотела умереть!

Сьюзен обняла ее.

– Бедная Сибилла! Не расстраивайся так, дорогая, мы тебя не оставим.

Я сунул пригоршню арахиса в рот – для обеда уже не оставалось времени.

– Я ухожу, – сказал я Сьюзен. – Приду сегодня рано. – Она машинально кивнула мне. Все ее внимание было поглощено Сибиллой. Шумная неопрятная горесть Сибиллы заполнила всю комнату; мне показалось, что она просочилась даже вслед за мной в столовую, где Герда раздевала Барбару.

– Где остальные дети? – спросил я Герду.

– Они в саду за домом, – сказала Герда. – По-моему, они все ревут…

– Я опять поколотила Линду, – сказала Барбара, вылезая из-под джемпера. – И она убежала. И Вивьен, и Хэлин убежали тоже, да, они убежали.

– Ты скверная девочка, – сказал я, но не смог сдержать улыбки. Барбара улыбнулась мне в ответ без малейших признаков боязни. Я поднял ее и держал на высоте плеч; она болтала ногами и извивалась у меня в руках. – Ты очень, очень скверная девочка, – сказал я.

– Я спою тебе песенку, – сказала она.

– Папе пора уходить, малышка.

– Летнее солнышко ярко блестит, радость на крыльях к нам в гости летит… – она умолкла и нахмурилась.

– Ну, дальше, – сказал я.

– Я поколочу их снова, если они возьмут моего мишку, и моего уродика, и мой велосипед.

Я расхохотался.

– Ай да дочка, вся в меня! – сказал я. – Никому не даст над собой командовать.

Она озадаченно поглядела на меня.

– Как ты сказал, папочка?

Я поцеловал ее.

– Неважно. Ты и я… мы с тобой понимаем друг друга.

Она кивнула. И комната сразу стала как будто просторнее, и мне показалось, что на столе полно еды. Голодный, раздосадованный, я неожиданно чуть не прослезился от избытка счастья.

9

В доме Марка всегда стоял запах рыбы. Но не такой, как в рыбных закусочных – веселый, теплый, уютный, хотя и грубоватый, и не такой, как на морском берегу – острый, свежий, чуть сладковатый – запах крабов и устриц. В доме Марка пахло так, словно там каждый день на завтрак, на обед и на ужин ели вареную треску. Но никто, кроме меня, этого, по-видимому, не замечал. – одна только Барбара как-то раз заявила об этом во всеуслышание. А может быть, ничего этого в самом деле нет, не раз приходило мне в голову; может быть, это просто оттого, что в доме поселилось несчастье.

Но в тот вечер этому запаху было там не место. Марк и Сибилла помирились. Они решили начать жизнь сначала ради детей. По случаю примирения был устроен праздничный обед: мы должны были – как, смущенно запинаясь, объяснила нам Сибилла – преломить с ними хлеб на вечную любовь и согласие.

Когда мы все уселись за стол, она прижала платок к глазам.

– Что случилось, дорогая? – спросил Марк.

– Я так счастлива, – сказала Сибилла. – Вот мы здесь вместе, в нашем доме, обедаем с нашими друзьями… Мне просто как-то даже не верится…

Что можно было на это ответить? Я ободряюще – так мне во всяком случае казалось – улыбнулся ей и отхлебнул ложку супа. Суп был чуть теплый и как-то странно хрустел на зубах; от него слегка попахивало куриным жиром.

Сибилла погладила меня по руке.

– Не сердитесь на меня, – сказала она. – Глупо, что у меня и сейчас еще глаза на мокром месте. Но ведь мы, женщины, такие вздорные, нелепые создания. Правда, Марк?

Марк кивнул. Глаза у него подозрительно блестели – верно, уже подкрепился чем-нибудь более основательным, чем этот херес, которым они нас угощают, подумалось мне.

– Вы более чувствительны, – сказал он. – А мы в общем-то толстокожий народ. Вы согласны со мной, Джо?

– Не ищите у меня поддержки, – сказал я и хлебнул вторую ложку супа. Она не показалась мне вкуснее первой.

– Я так благодарна вам и Сьюзен, – сказала Сибилла. – Если бы не вы, мы бы не сидели здесь все вместе сегодня. Да благословит вас бог, мои дорогие.

– И особенно Сьюзен, – сказал Марк.

– Выпьем за их здоровье, – предложила Сибилла.

Она была просто наверху блаженства. Она была героиней этой драмы, и весь свет прожекторов был устремлен на нее. И на мгновение, глядя на ее сиявшее счастьем лицо, я подумал, что все остальное не имеет значения: тесная столовая, которую вечно продувал сквозняк, ярко-голубые обои в немыслимом сочетании с зелеными портьерами и красным ковром, и несъедобный суп, и еще более несъедобное второе, которое, вероятно, за ним последует, и то, что новое тускло-бордовое платье Сибиллы было слишком претенциозным и кричащим и словно нарочно подчеркивало, что ей скоро стукнет сорок пять и она никогда не заботилась в должной мере о своем цвете лица и фигуре. Да, все это не имело значения – она возродилась к жизни. Бедная, толстая, глупая Сибилла возродилась к жизни. Большинство людей почти всегда обижено жизнью; даже во сне их преследуют либо тигры, либо палачи, и никому не дано увидеть людей такими, каковы они на самом деле. И до этой минуты я никогда не видел настоящей Сибиллы, я как бы судил о ней по ее поведению в кресле дантиста. А вот на этот раз передо мной была Сибилла, которая не чувствовала себя обиженной; быть может, она даже верила, что Марк изменился и не будет ее обижать и впредь. Она была счастлива. Докучная необходимость жалеть ее отпала, и мне, вопреки всем ожиданиям, стало приятно и весело. Непрожаренные телячьи котлеты были на редкость безвкусны, горошек какой-то клейкий, мороженый торт растаял, а югославский рейнвейн был заморожен так, что сводило скулы, но я получал от всего удовольствие, потому что смотрел на все глазами Сибиллы, и для меня все это стало лишь материальным выражением ее праздника, лишь символом ее примирения с Марком.

Сьюзен была очень молчалива и почти не прикасалась к еде. Однако и она была захвачена происходящим. Я давно не видел, чтобы ее лицо было таким мягким и женственным, так светилось нежностью. И никогда не выглядела она такой юной. Ее белое платье из органди, несмотря на глубокий вырез, было похоже на наряд для конфирмации. Ну можно ли поверить, что она мать двоих детей, – с себялюбивой гордостью обладателя подумал я. Внезапно я испытал чувство, похожее на страх. Я понял, откуда эта мягкая женственность, эта нежность: Сьюзен созрела, Сьюзен стала Матерью, Сьюзен опекала Марка и Сибиллу, она помогла им воссоединиться. Я почувствовал, как мое уважение к ней перерастает в почти благоговейное преклонение: она сделалась лучше, стала такой, какой она еще никогда не была, и сразу – при мысли об этом я испытал странное чувство облегчения – возвысилась надо мной, стала несравненно лучше меня.

Сибилла вздохнула.

– Я чувствую себя такой счастливой сейчас, здесь, вместе с моим мужем и с вами, мои друзья. Страшная буря пронеслась над нами, но мы ее выдержали. У тебя тоже такое чувство, милый?

– Да, дорогая, – сказал Марк. – Да, конечно.

Я усмехнулся про себя, заметив, что он едва успел отвести глаза от декольте Сьюзен.

– Вот вам бутылка портвейна, – сказала Сибилла. – Только не засиживайтесь с ней слишком долго. – Она погрозила нам пальцем.

– Не будем, – сказал Марк. – Это дурацкий обычай, в сущности. Я всегда был против него, верно, Джо? – Он лениво подмигнул мне.

– Да, о да. Абсолютно идиотский.

– Рассказывайте, рассказывайте. Я-то уж вас знаю.

Она снова погрозила нам пальцем. Лицо у нее раскраснелось; она еще не была пьяна, но уже слегка захмелела. Я встал и помог ей подняться. На меня пахнуло запахом ее духов. Это был слабый цветочный запах, недостаточно резкий, чтобы заглушить запах пота. Я никогда не замечал раньше, чтобы она употребляла духи. Что-то грандиозное ожидает Марка сегодня ночью, подумал я, и эта мысль не пробудила во мне ничего, кроме отвращения; я смотрел на Сибиллу, которая была явно возбуждена, и не чувствовал, сколько ни старался, ничего, кроме добродушно-иронического презрения к Марку.

Когда дамы покидали столовую, Марк проводил глазами Сьюзен. И снова мне показалось, что я уловил в его взгляде желание и безнадежность.

– Вы очень счастливый человек, – сказал он.

– Я знаю, – ответил я.

– Сьюзен – настоящее сокровище. Не представляю себе, что бы Сибилла делала без нее. Она приходила сюда каждый день, старалась помочь. Сибилла… Ну, вы знаете, что такое женщины. Они очень упрямы, а потом вдруг теряют власть над собой. Только другая женщина в силах тогда помочь.

Он говорил о том, что произошло за последние десять дней, так, словно это не имело к нему никакого отношения; в мельчайших подробностях он рассказывал о том, как Сьюзен самыми разнообразными способами помогала эти дни Сибилле, а я слушал, и во мне закипала злость.

– Будьте осторожны следующий раз, – сказал я. – И какого черта нужно вам было связываться с этой Люси?

Марк усмехнулся.

– Не мы выбираем женщин, когда заводим с ними романы, старина. Они выбирают нас.

Он поправил перед зеркалом галстук. Это был галстук бабочкой в голубую крапинку; в таком галстуке я бы выглядел как безработный актер. Марку же он придавал беспечно-преуспевающий вид. Костюм на Марке был серый, двубортный. Двубортные костюмы вышли из моды уже по меньшей мере лет десять назад но в присутствии Марка у меня почему-то появлялось ощущение, что это я в моем новом однобортном костюме выгляжу старомодно.

– Ну, я не так уж в этом уверен, – заметил я. – Но было бы, конечно, желательно, чтобы вы резвились подальше от своего дома.

– Не торопитесь первым бросить в меня камень, – сказал он. – Я был скверным мальчиком, сам знаю. Послушайте, вы, верно, тоже не любите портвейна? И это чудовищно скверный портвейн к тому же. И с ним нужно еще возиться – переливать в графин… – Он подошел к буфету и достал бутылку виски.

– Да, это больше похоже на дело, – сказал я.

Я подумал о том, во что обошлась мне эта помощь, которую Сьюзен оказывала Сибилле: десять дней без обеда, десять дней бесконечных жалоб, которые я обязан был выслушивать либо из уст самой Сибиллы, либо в пересказе Сьюзен, десять дней почти постоянного пребывания в нашем доме Толсторожих Крикуш, которые все время сновали взад и вперед…

Марк налил два больших бокала виски.

– Мы вам доставили много неудобств, – сказал он, словно прочитав мои мысли. – Я очень сожалею об этом.

– Что было, то прошло, – сказал я.

– Я был идиотом, – сказал он. – Я это признаю. Но через десять лет возникает потребность в перемене. Просто в перемене, больше ничего. Поверьте, я люблю мою жену.

Он ее не любил, это было ясно. Он пробормотал эти слова скороговоркой, и впервые за все годы нашего знакомства я увидел на его лице виноватое выражение.

– Женщины некоторых вещей не понимают, – сказал я.

– Да, что верно, то верно. Но мы не можем без них. – Он отхлебнул виски. – Вы хороший малый, Джо, но и вы, кажется, не понимаете меня. Люси – глупенькая потаскушка, но она… она вернула мне молодость.

Перекинув одну руку через спинку стула, он сел на него верхом. Так садятся только в оперетте – какой-нибудь красавец гусар где-нибудь в таверне. Я бы выглядел чрезвычайно нелепо в такой позе, подумалось мне.

– Можно ведь так и прожить всю жизнь, никогда не позволяя себе ничего, что тебе хочется. А затем внезапно приходит старость. От детей, конечно, получаешь много радости, пока они маленькие, но они подрастают. А ты не делаешь того и не делаешь этого ради детей, а потом оказывается, что им на все это наплевать. Они стремятся только к одному: как можно быстрее уйти от тебя. Всякий нормальный полноценный человек не может не иметь детей; не может хотя бы потому, что женщины становятся психопатками, если младенец никогда не сосал их грудь, но слишком сильно любить детей нельзя.

– Это не от нас зависит, – сказал я.

– Должно зависеть, – сказал Марк. Он осушил свой бокал. – Налейте себе еще, Джо, это единственное лекарство от всех наших недугов.

– Я бы хотел только разбавить, – сказал я, подошел к буфету и достал сифон с содовой. Буфет, так же как кресло и стол, был, выражаясь языком мебельных лавок, в стиле «Жакоб»: гнутые желобчатые ножки с луковицеобразными утолщениями и непомерным количеством резных украшений на дверцах. Доска была исцарапана и белела кольцеобразными пятнами от небрежно поставленных мокрых стаканов. Закрывая буфет, я заметил, что бумага, которой были оклеены дверцы изнутри, основательно загрязнилась и пожухла. У меня защемило сердце от тоски по дому, когда я вспомнил нашу столовую на Птичьем перекрестке. Каждая минута, проведенная здесь, в этой комнате, была подобна измене. Какие-то смутные, беспокойные мысли пробегали у меня в голове, словно мой дом подвергался осаде, словно безвкусица и неопрятность дома Марка могли каким-то образом проникнуть и в мой.

Я взял бокал и понес его к столу. Я сидел, потягивая виски, и щемящее чувство понемногу утихало. После второго бокала массивные шишки и причудливые завитушки на спинке моего стула, вероятно, перестанут врезаться мне в спину, а нет, так я последую примеру Марка и тоже усядусь верхом. Сознание различия между домом Марка и моим, между его жизнью и моей приносило мне даже известное удовлетворение, хотя я, вероятно, и не захотел бы в этом признаться. Но Марк, по-видимому, не считал, что я удачливее его. Неожиданно он ухмыльнулся, и на лице его совершенно отчетливо проступило выражение самодовольства.

– Что это вас так забавляет? – спросил я.

– Да так, старина. Я просто подумал, какая удивительная все-таки штука жизнь.

– Вам повезло, что она не оказалась еще во сто крат удивительнее, – сказал я. – Отец Люси отличается довольно крутым нравом.

Я протянул ему сигарету. Он покачал головой.

– Нет, спасибо, старина. Вы знаете, я предпочитаю свою марку отравы.

Он достал сигарету и постучал ею о крышку портсигара. Эта его манерность, так же как и засовывание носового платка в рукав, раздражала меня бесконечно. И запах его табака – он, как и Сьюзен, всегда курил турецкие сигареты – был невыносимо удушлив.

– Странно, что он вас не поколотил, – сказал я.

Марк рассмеялся.

– Куда ему. Тем не менее он намекнул, что ему следует вознаграждение. За что, собственно?

– Дали вы ему что-нибудь?

– Дорогой мой, я не могу дать того, чего у меня нет. Вот одно из преимуществ не иметь ни гроша за душой. А кроме того, какого черта должен я ему платить? Ей уже минуло шестнадцать.

– Только-только, – сказал я.

Он встал и распахнул окно.

– Не напоминайте мне, – сказал он, повернувшись ко мне спиной.

Прохладный ветерок принес запах сирени. Марк шумно и глубоко вздохнул.

– Хорошо! – сказал он, явно наслаждаясь минутой. – Поразительно хорошо, пробуждает все жизненные соки.

– Смотрите, как бы в один прекрасный день ваши жизненные соки не завели вас слишком далеко, – сказал я. Марк вернулся к своему стулу.

– Я это знаю. Но что пользы беспокоиться раньше времени? Поверите ли, Джо, я был когда-то одним из самых беспокойных людей на свете. Да, черт побери, ни одна демонстрация не проходила без моего участия. И я беспокоился не только за себя, а беспокоился решительно за всех. А потом пришла война, и я понял, что имеет значение и что нет. Мы живем в настоящую минуту. Она не повторится никогда. Мне захотелось лишить Люси невинности, и я это сделал. А если бы не сделал, так корил бы себя, что упустил такую возможность. Я думаю, что вы сейчас мне завидуете. Сознайтесь, верно?

– Люси не в моем вкусе, – сказал я и допил свой виски с содовой. – Нам пора присоединиться к дамам.

– Подождем еще, – сказал он. – Они вполне счастливы сейчас – разбирают нас по косточкам за чашкой кофе. Выпейте еще виски, только не разбавляйте его на этот раз…

Я дал ему наполнить мой бокал.

– Вы заблуждаетесь насчет Люси, – сказал я. – Охотно уступаю ее вам.

– Я имел в виду не Люси. Я имел в виду вас. Возьмем меня: мне сорок шесть лет, у меня трое детей и собачья должность, на которой я держусь только благодаря влиянию моей тещи. Я живу за счет превышения моего кредита в банке, так как там все понимают, что моя теща не будет жить вечно. И теперь возьмем вас: у вас отличная, черт побери, работа и изумительная жена… У вас уже солидное положение в верхах, вы являетесь столпом общества – вам везет, не так ли?

– Ну, не слишком, – сказал я.

– Конечно, все это без труда не дается. Но однажды вам все-таки здорово повезло, верно?

Тон, каким это было сказано, не оставлял сомнений в том, что у него на уме.

– Вероятно, кто-то уже сообщил вам, что Гарри был слишком крупным младенцем для недоноска, – сказал я и поглядел В сад.

Смотреть там было в общем не на что – куст сирени и несколько жалких лупинов, – но мне не хотелось глядеть на Марка.

– Я совсем не собирался вытаскивать на свет божий эту старую историю, дружище, – сказал он мягко. – Но вам повезло, вы это знаете. И все же – вот удивительная вещь, – все же вы завидуете мне. Почему это?

Я заставил себя поглядеть на него. Он не был сердит или раздосадован, но он обличал меня. Наш разговор начинал выходить за рамки обычного.

– Оставим это, – сказал я и улыбнулся ему. – Я охотно верю, что Люси феноменально хороша для этих дел, но говорю вам раз и навсегда: она не в моем вкусе.

– А я и не имел ее в виду. – Он опять ухмыльнулся. – Но разве нет никого другого? Никого, кто бы вас интересовал? И что вы собираетесь по этому поводу предпринять?

Он сидел, посмеиваясь, и, к моему изумлению, я почувствовал, что краснею.