Текст книги "Жизнь наверху"

Автор книги: Джон Брэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

16

На следующее утро шел дождь и было очень ветрено. Пока я ехал по Рыночной улице к Лесному мосту, занятная мысль пришла мне в голову. Тысячи раз ехал я этим путем – мимо ратуши, мимо магазинов Уинтропа-ювелира, Финлея-портного, Инджет-цветочницы, Пристли-бакалейщика, мимо сотни домов, составляющих улицу, – только сегодня, из-за дождя, я ехал чуть медленнее обычного – вот и вся разница между вчерашним днем и сегодняшним.

Моя жена изменила мне, но на перекрестках светят все те же сигнальные огни; моя докладная о счетной машине, судя по всему, наткнулась на полнейшее безразличие, но мне по-прежнему надо сворачивать налево, мимо Кристадельфийской часовни. А после тысячи таких поездок я перестану и считать их и меня перестанет заботить, приглашен ли Марк к нам в гости и кто опередил меня в продвижении по служебной лестнице у «Э. З. Браун и К°»; после тысячи таких поездок будет тысяча первая – и все. Я никогда не ждал многого от людей; лишь от одного человека я мог ждать многого, но этот человек мертв. И, может быть, Элис умерла потому, что была похожа на меня, потому, что считала: всем ты обязан себе самому, и никто не поднесет тебе на блюдечке счастье.

Проезжая мимо остановки автобусов на Леддерсфорд, я взглянул на очередь. В свое время, когда я только приобрел машину, моим самым большим удовольствием было обнаружить в этой очереди какого-нибудь знакомого – неважно, видел он меня или нет. Теперь же у всех моих знакомых есть машины, и автомобиль перестал быть чудесным сверкающим символом преуспеяния, каким он был сразу после войны. Но сегодня я так низко пал, что принялся всматриваться в лица, ища признаки зависти, которые могли бы утешить меня: хоть я и совершаю тот же путь, что они, но по крайней мере я это делаю с комфортом.

И тут я увидел лицо, которому неведома зависть, – спокойное и розовое под голубым зонтом. Я остановил машину и распахнул дверцу.

– Вы в Леддерсфорд?

– В центр, – сказала Нора.

– И я туда же. Залезайте скорее, пока не промокли до костей.

– Как хорошо, что вы подъехали, – сказала она, усаживаясь рядом со мной. – Но вы уверены, что вам действительно надо в центр? Ведь заводы Брауна, кажется, на Бирмингемском шоссе?

– Конечно. Но мы туда не поедем. И в город мы тоже не поедем. Через секунду, когда мы будем переезжать мост, за которым начинается Лесное шоссе, вам на лицо упадет подушка, а когда вы от нее избавитесь…

– Мы будем в Буэнос-Айресе. – Она рассмеялась. – Должна признаться, вы сегодня куда веселее, чем в прошлый раз.

– Я никогда не бываю веселым на заседаниях муниципалитета.

– Да и в других местах тоже, – заметила она.

– Я не знал, что это так бросается в глаза.

– Бросается, советник Лэмптон, бросается. Я уверена, что вам хотелось бы скрыть свои мысли, но лицо вас выдает.

– Вам не нравится мое лицо?

– Не могу сказать, чтобы нравилось, – призналась она. – Мне вообще ничто в вас не нравится.

– Вот это скверно. А что же вам особенно не нравится?

– В муниципалитете, пока шло заседание, вы все время таращили на меня глаза. Все, наверное, это заметили. А потом разговаривали со мной при Питере так, словно его тут и не было.

– А его и в самом деле не было, – сказал я. – Были только блокнот да очки. Вы на меня сердитесь?

– Почему я должна на вас сердиться?

– Я довольно недвусмысленно показал, что добиваюсь вашего расположения. Я плохо себя вел, правда?

– Вы всегда плохо себя ведете.

Я взглянул на нее – она улыбалась. Затем я посмотрел в зеркальце на дорогу, расстилавшуюся позади.

– Но вам это как будто не очень претит?

– Не будьте нахалом, – отрезала она. – Дайте-ка мне лучше сигарету.

– Возьмите у меня в правом кармане, – сказал я. – И, пожалуйста, раскурите для меня тоже.

Я почувствовал, как рука ее скользнула ко мне в карман.

– В вашем присутствии мне всегда хочется курить, – заметила она и вложила мне в рот сигарету.

На сигарете не было следов помады, но я ощутил ее аромат. Мне пришла на память одна история из учебника по-латыни – о сокровищнице и хитром воре. Сокровищница была зарыта глубоко в землю и покоилась в металлическом ящике, однако хитрому вору все-таки удалось до нее добраться. Он был за это наказан, но ведь то была сказка для детей, а не история для взрослых.

Мы выехали из леса и спускались теперь по склону холма в деревеньку Харкомб. Скоро, сразу за церковью, мы увидим табличку – Уорли останется позади, и мы въедем в Леддерсфорд; скоро воздух утратит свою свежесть, резкий ветер уже не будет свистеть над нами, проносясь над мокрой землей, а прямое, как стрела, шоссе приведет нас к концу нашего путешествия, и я снова буду ехать тем путем, которым скрепя сердце решил следовать, прежде чем встретил Нору. Скоро трубы Леддерсфорда напомнят мне о моих обязательствах, о том, что здравый смысл должен руководить моими поступками, а потому, пока мы еще в Уорли, пока мы не покинули мой родной край, надо успеть поговорить с Норой.

– Я вас раздражаю? – спросил я.

Я совсем не то хотел сказать, но мне вдруг стало ужасно жаль ее.

– Вы раздражаете меня с первой встречи. В вас нет ничего, что мне нравится в людях. Я, конечно, понимаю, что несправедливо так отрицательно относиться к человеку…

– Продолжайте, продолжайте, – сказал я. – Опишите меня. Скажите еще что-нибудь приятненькое.

– Я устала от разговоров, – сказала она. – Мы можем проговорить весь день, но это не изменит вас к лучшему.

Она взяла мою руку и прижалась к ней лицом.

– Я теперь никогда не буду мыть руки, – сказал я. – Что это на вас нашло?

– Мне нравятся ваши руки. Вот и все.

Мы выехали из Уорли, но все осталось по-прежнему. Я не ощущал груза обязательств, разве что по отношению к самому себе; и мне хотелось лишь одного – вырвать у нее желанный ответ.

– И все же что-то побудило вас это сделать.

Внезапно у меня мелькнула мысль о Марке и Сьюзен, но сейчас эта мысль не причинила мне боли – я презирал их обоих и готов был мириться с их отношениями. Я отбросил сигарету и на секунду положил левую руку на ногу Норы. Она вздрогнула.

– Почему вы такой несносный! – сказала она. – Но исправлять вас, видимо, поздно. Если б еще вы не были женаты…

– Боже! – вырвалось у меня. – Может быть, остановим машину?

– Здесь негде остановить машину. Да и не время. – Она сунула руку в мой нагрудный карман и вытащила вечное перо. – Я дам вам номер моего телефона.

Я взглянул на поля, расстилавшиеся вдоль шоссе. Ни тропинки, ни высоких стен, ни лощин – лишь плоская равнина под дождем.

– А когда же наступит это время?

– Не знаю, – сказала она. – Может быть, никогда. Когда вы уезжаете отдыхать?

– В следующий понедельник и на целых три недели.

Я обнял ее за плечи.

– Нет, – сказала она. – Нас могут увидеть.

– Ну и пусть. Дайте же мне хотя бы руку. Я хочу ощутить ваше прикосновение.

Она положила руку мне на колено.

– О господи, до чего противный человек! Все равно ничего путного из этого не выйдет.

– Оставьте себе на память мое перо.

– Именно это я и собиралась сделать, – сказала она.

17

– А Мы сегодня видели тетю Сибиллу, – заявил на следующий день за чаем Гарри. – Она спрашивала, когда вы с мамой придете к ним.

– На этот вопрос тебе ответит папа, – заявила Сьюзен. И, нахмурившись, посмотрела на Барбару. – Ради бога, Барбара, ешь булочку и не кроши.

– Я не люблю тетю Сибиллу, – сказала Барбара. – У нее всегда такое сердитое лицо. И потом от нее плохо пахнет, пахнет, да.

Я еле сдержал улыбку.

– Нельзя так говорить, Барбара.

– А почему я должна называть ее тетей?

– Она ведь вовсе нам не тетя, – вмешался Гарри и, обмакнув сосиску в томатный соус, продолжал: – Бабушка говорит, что неприлично называть чужих людей дядями и тетями.

– Сибилла наша родственница, – сказала Сьюзен. – К тому же старших принято так называть, если их любят и уважают. И хотя ты сегодня первый день дома и мне не хочется делать тебе замечание, но все же, пожалуйста, не засовывай всю сосиску в рот.

Она закурила сигарету и с недовольным видом уставилась в кухонное окно. На дворе по-прежнему шел дождь, начавшийся еще на заре.

Гарри, сидевший с набитым ртом, поспешил проглотить сосиску.

– А все-таки она неряха, правда? – сказал он.

– Да замолчишь ты наконец! – воскликнула Сьюзен. – Нельзя быть таким злюкой!

Барбара залилась слезами.

– Не кричи так, мамочка. Пожалуйста, мамочка, не кричи.

Я обнял ее за плечи.

– А ну-ка, Барбара, не устраивай потопа, – сказал я. – Если будешь умницей, я тебе почитаю.

Сьюзен отхлебнула чаю, и я заметил, как при этом чашка ее звякнула о блюдце.

– Правильно, – сказала она. – Балуй ее, балуй. И Гарри тоже. Обо мне можешь не беспокоиться. Я просто старая ворчунья.

– Ну зачем так себя взвинчивать! – заметил я, продолжая обнимать Барбару.

Мне хотелось бы обнять и Гарри – у него был такой испуганный вид. Но в школе ему давно внушили, что проявление любви между детьми и родителями – о чем он заявил мне однажды, когда я, вернувшись домой, необдуманно поцеловал его, – излишняя, никому не нужная сентиментальность.

– Зачем так себя взвинчивать! Да я весь день только и делаю, что сдерживаюсь. Ты же знаешь, что миссис Морлет сегодня не работает и мне пришлось все делать самой, а я плохо себя чувствую, и ты ничем мне не помогаешь!

Тут Барбара заревела во весь голос.

Это был даже не рев, а пронзительный визг, в котором слышались и злость, и горе. Я крепче прижал к себе маленькое тельце.

– Ну не надо так, моя хорошая. Не надо, моя любимая, моя бесценная…

Гарри продолжал есть сосиски.

– Маленькая глупышка, – сказал он. – И плакать-то не из-за чего.

Барбара посмотрела на него так, точно он ее предал; он состроил гримасу, и она завизжала пуще прежнего; потом визг перешел в икоту, личико ее побагровело.

– Оставь ее в покое, – сказал я. – Ты знаешь, что она не любит, когда ее называют маленькой.

Я нежно погладил Барбару по спине.

– Она устала, – заметил я.

– Ну так уложи ее, – сказала Сьюзен. – Если ты так ее любишь, понянчись с ней. Посмотрим, что ты тогда скажешь.

– Давай я надену передник, а ты иди работать, – сказал я. – Поверь, я не стану возражать. Во всяком случае, ты бы наверняка преуспела больше, чем я. Физиономия у меня, видишь ли, не подходящая…

Я осекся: я жаловался на свою судьбу, жаловался при детях, чего я поклялся никогда не делать.

– Прости меня, – сказал я. – Оставь на меня детей. Гарри, ты мне поможешь вымыть посуду?

Сьюзен посмотрела на меня, лицо у нее исказилось, и она выбежала из комнаты. Я снова принялся было за еду, но тут же отодвинул тарелку. Гарри обожал сосиски, жареный картофель и горошек, я же терпеть этого не мог.

Я закурил сигарету. Вот так кончаются браки. Побелевшее, искаженное лицо Сьюзен вызвало у меня не жалость, а желание – вполне осознанное, искреннее желание – ударить ее.

Дождь смыл с неба все краски, и смеющиеся крестьяне на обоях плясали не вокруг праздничного костра, а глумились над кем-то, извивавшимся в пламени, плясали посреди мощенной булыжником рыночной площади вокруг почерневшей фигуры с перекошенным от муки, совсем квадратным ртом. Вглядевшись как следует в обои, я увидел, что площадь как бы обрезана, рисунок не завершен. Но если долго смотреть на него, можно представить себе, чего недостает.

– А куда ушла мамочка? – спросила Барбара.

– Не бойся, недалеко, – сказал я и стал убирать посуду со стола. – Иди сюда и помоги папочке. Гарри, и ты тоже.

– Я хочу к мамочке, – заявила Барбара.

– Она скоро вернется, – сказал я. – Я сейчас почитаю тебе сказку.

– Не хочу я сказки. – И она снова заплакала. – Я хочу к мамочке.

Нижняя губка у нее оттопырилась, глазенки покраснели, хорошенькое личико сразу как-то повзрослело, мягкие, чистые очертания его расплылись, и она стала похожа на обезьянку; впервые в жизни я по-настоящему рассердился на Барбару: я увидел в ней дочь Сьюзен, а не мою.

– Ну и хоти, – сказал я. – Перестань плакать, или я тебя так нашлепаю, что ты своих не узнаешь.

Слезы прекратились. Барбара никогда еще не слышала от меня таких слов.

– Папа не может не побранить тебя, детка. Но ты же знаешь, как он любит тебя. – К великому моему удивлению, я произнес это еле слышно, и голос у меня задрожал.

– Я хочу к мамочке, – повторила она.

– Сейчас я ее разыщу, – сказал я.

* * *

Поздно вечером, когда Гарри лег спать, Сьюзен подняла глаза от шитья и спокойно сказала:

– Джо, больше мы так жить не можем.

– Все образуется, – сказал я.

– Боюсь, что Барбара кое о чем догадалась.

– Какие глупости. Ведь ей всего четыре года.

– Но она не дурочка. А ты отнюдь не скрываешь своих чувств к Марку и Сибилле.

– В самом деле? – И снова у меня возникло желание ударить ее. – Может быть, вовсе не мои чувства так расстраивают ребенка. Может быть, она кое-что видела…

Сьюзен поднялась.

– Ты же обещал мне, – сказала она. – Ты же обещал. Это нечестно.

– Ну хорошо. Мне не следовало этого говорить. Но, бога ради, скажи, что у тебя на уме.

– Джо, тебя гложет ненависть. И ты не умеешь это скрыть. Она калечит тебя, неужели ты этого не чувствуешь?

– Значит, я искалечен, полон горечи, так? А чего же ты еще ждала?

– Девочка видит это. Она не знает, не может знать, чем это вызвано, но она это видит. Так же, как и Гарри.

– Ну а что прикажешь мне делать? Поблагодарить Марка? Выразить ему письменно мою признательность на бумаге с купидончиками? Сказать тебе, как мне хотелось бы с ним поступить?

И я сказал, употребив самые гнусные слова, на какие был способен, сказал в надежде привести ее в ужас и заставить признаться, что ей не безразлична его судьба, но лицо ее, к моему разочарованию, оставалось бесстрастным. Мои слова не вызвали у нее даже отвращения, потому что она не слушала меня, а я все повторял и повторял всякие гадости, пока не выдохся.

– Ты кончил, Джо?

– Я еще и не начинал. И в один прекрасный день ты в этом убедишься.

– Ну к чему ты так говоришь? – устало произнесла она. – Ведь задето лишь твое самолюбие.

– А разве этого мало?

Я налил себе большой стакан виски.

– В этом-то и состоит твоя беда, Джо. И ты погибнешь, если вовремя не одумаешься. Ты полон тщеславия и ненависти. И всегда так было. Ты ненавидишь моего отца, ты ненавидишь мою мать, ты ненавидишь всех своих коллег по работе и всегда ненавидел.

Обои в гостиной были полосатые, без определенного рисунка – только кремовые полосы были чуть шире золотых. Цвета эти не составляли резкого контраста, полосы незаметно переходили одна в другую – поэтому обои и были такие дорогие. Внезапно я обозлился – слишком много здесь вещей хорошего вкуса. У меня возникло ощущение, что я попал в чей-то чужой дом – ведь и паркет, и магнитофон «Грундиг», и вообще вся обстановка этой комнаты мне не по средствам. Так и не пригубив виски, я поставил стакан на стол.

– Я ухожу, – заявил я.

– Именно этого я и ждала, – сказала Сьюзен. Голос ее звучал нарочито спокойно. – Вовремя удрать – это ты умеешь, не так ли?

– Чего ты хочешь? Ради всего святого, чего ты от меня хочешь? Мало я ради тебя унижался? Мало съел грязи? Чего ты еще хочешь?

Она положила руку мне на плечо.

– Успокойся, Джо. Успокойся, мой хороший, успокойся. Ты слишком кричишь. Дети могут проснуться.

Она говорила так мягко, что я почувствовал себя почему-то виноватым. Мне захотелось уткнуться головою ей в колени и плакать теплыми, горючими слезами, – да, с удивлением подумал я, я раскаиваюсь, мне хочется сказать ей, что я раскаиваюсь, но в чем?

– Я возьму себя в руки, – пообещал я. Горло мне сдавила спазма, и слова не шли с языка. – Я обещаю больше не злиться. Но скажи: чего ты от меня хочешь?

– Джо, мы не можем больше избегать Марка и Сибиллу. Уорли слишком маленький городок. Пойдут толки. Ведь странно: люди встречались, встречались – и вдруг ни ногой друг к другу. Сибилла наверняка заподозрила неладное. Не могу же я без конца отказываться от встречи с ней.

Я встал.

– Я ухожу.

– Джо, поверь, между мною и Марком все кончено.

– Похоже, что так, – сказал я.

– Куда ты?

– Пройтись.

Она что-то пробормотала.

– Что ты сказала? – спросил я, схватив ее за плечо.

– Ничего, – отрезала она. – Глупо было думать, что ты можешь вести себя как джентльмен.

Я плюнул на пол.

– Никакой я не джентльмен, – сказал я, выпуская ее плечо.

У двери я обернулся: она вся сжалась от страха, в глазах ее застыло тупое удивление.

– Не жди меня, – сказал я. – Я ведь не джентльмен. И не заслуживаю, чтобы меня ждали.

Губы ее шевельнулись, но она не произнесла ни слова; и опять меня захлестнуло непонятное чувство вины.

Я схватил пальто и шляпу и выскочил на улицу, под дождь.

* * *

Прошагав примерно с полчаса, я начал ощущать удовольствие от быстрой ходьбы. Давно уже я не гулял под дождем, давно не гулял по Уорли и еще более давно не был один.

Очнулся я на мосту в Снежном парке – я стоял и смотрел на реку. Последние два дня лил дождь, и река вздулась; еще один денек, как сегодня, подумал я, и она выйдет из берегов. Я ниже надвинул на глаза шляпу. Мне почему-то показалась приятной мысль, что может произойти наводнение и холодная черная вода поглотит сначала парк, потом город. Только этого не случится: этого не может случиться, потому что город стоит слишком высоко над рекой, а должно бы: ведь у реки, как и у города, тоже есть права, и черная холодная вода, что пенится и образует водовороты под чугунным мостом, живет своей жизнью, как и город.

Перила доходили мне до пояса; я перегнулся через них, чувствуя под руками холодный чугун. У входа на мост висел газовый фонарь, и мне хорошо видны были круги от дождя на воде. Слева я различал смутные очертания уорлийского леса; справа деревья скрывали будку для оркестра и теннисные корты. Я стоял один и глядел на реку – лишь деревья окружали меня, и вдруг по какой-то прихоти света вода из черной превратилась в серебристую. Река текла, текла между деревьев, текла из города, текла туда, куда текут все реки, – текла вдаль. Поднялся ветер; до меня донесся запах реки, противный собачий запах – словно огромный дог вдруг вынырнул из темноты.

Я поставил ногу на чугунную решетку под перилами. Порыв ветра приподнял с моей головы шляпу – я удержал ее, машинально схватившись за поля, повернулся спиной к реке и зашагал обратно – к Рыночной улице. Вода снова стала черной, и я уже был не один; на секунду я остановился перед «Большим западным отелем», потом зашагал дальше – к церкви святого Альфреда.

Когда я подходил к ней, часы пробили десять. Я оглянулся и, посмотрев в направлении «Большого западного», подумал о тех радостях, которые мог бы там получить за несколько монет; правда, это было не то, чего мне бы хотелось, но все лучше, чем идти домой. Вино не прельщало меня, – прельщала возможность побыть среди людей – и молчать. Я мог бы полчаса наслаждаться одиночеством, которого искал, я мог бы полчаса быть если не счастлив, то спокоен.

Нет, этого недостаточно, решил я. И свернул на улицу Кармелитов. Когда я подошел к двери и уже хотел было нажать кнопку звонка, во мне заговорила совесть. На улице Кармелитов стояли красные кирпичные домики с верандами, построенные еще в ту пору, когда весь местный камень был уже выработан; это была тихая, почтенная улица, – улица, где жили пенсионеры и где окна были затянуты занавесками, которые раздвигали лишь настолько, чтобы увидеть, но не быть увиденными.

В Уорли вообще не принято, чтобы женатый мужчина посещал в десять часов вчера молодую женщину; тем более это не принято здесь, на этой улице. Нора едва ли обрадуется при виде меня. И все же я нажал кнопку звонка.

Дверь со скрипом отворилась. Нора в изумлении смотрела на меня.

– Джо! Какая нелегкая…

– Вы могли бы пригласить меня зайти, – сказал я.

Она приложила палец к губам и жестом предложила следовать за ней. В холле не было света, лишь тусклая лампочка горела на лестнице; пахло сыростью с камфорой, и вещей по сравнению с моим домом было такое множество, что, казалось, нечем дышать.

Нора легко взбежала по лестнице; достигнув верхней площадки, она на секунду остановилась и подождала меня. Затем снова приложила палец к губам и чуть ли не втолкнула меня в комнату.

Тяжело дыша, я опустился на ближайший стул. Нора закрыла дверь и, нахмурившись, подошла ко мне.

– Боже мой! – воскликнула она. – В каком вы ужасном состоянии!

– Хуже не придумаешь.

Она дотронулась до моего пальто.

– Да вы насквозь промокли. Снимайте его скорее. Вы испортите мой роскошный турецкий ковер.

Она опустилась на колени возле газового камина. Пока она зажигала газ, я снова обратил внимание на то, какая сильная у нее спина и какие широкие бедра – серая клетчатая юбка не скрывала, а, наоборот, подчеркивала их. И я подумал, что нагая она, наверно, привлекательнее, чем одетая, а это не о многих женщинах можно сказать.

– Я гулял, – сказал я.

Она взяла у меня макинтош, встряхнула его у двери и повесила на стул у огня.

– Это я вижу. Снимайте туфли.

– Да они совсем сухие, – возразил я, охваченный внезапной паникой.

– Снимайте, снимайте. – Она протянула руку. – Мокрые, хоть выжимай. Вы просто с ума сошли!

– Да, – признался я. – Мне не следовало приходить сюда в такой час.

Она взяла у меня туфли и принялась набивать их газетой.

– Вам вообще не следовало сюда приходить, – сказала она. – И уж во всяком случае не следовало приходить без приглашения.

– Я звонил вам вчера, но к телефону никто не подошел, – сказал я.

– Я же говорила вам, что буду дома поздно. А почему вы не позвонили мне сегодня?

– Ну и что бы это дало? – спросил я.

– Как что? Да посмотрите вы на меня бога ради.

– Посмотрю, но не сию минуту, – сказал я. – Сейчас мне ни о чем не хочется говорить.

– Право, вы самый, странный человек, какого я когда-либо видела. Врываетесь в дом в десять часов вечера, мокрый до нитки, а потом не хотите ни о чем говорить и смотрите не на хозяйку, а куда-то ей под ложечку. Вы что, не в состоянии взглянуть мне в лицо?

Я встал, подошел к окну и слегка раздвинул занавески: на улице по-прежнему шел дождь и не было ни души. Над крышами домов высился шпиль церкви святого Альфреда. Я никогда не видел его в таком ракурсе и даже не сразу узнал. Впрочем, и сама улица казалась отсюда какой-то другой: красный кирпич выглядел менее ярким, а дома выстроились по ровной линеечке, словно для того, чтобы радовать глаз, а не из соображений места.

Я вернулся к своему креслу. Давно я не был в такой комнате, давно не ступал по темным сосновым доскам, на которых лежал лишь тонкий половичок.

Вся мебель была темная, массивная: двустворчатый гардероб, высокий комод, чуть не до потолка, стол, занимавший добрую четверть пространства, два кресла и софа, обитая залоснившейся, некогда черной кожей. Словом, комната производила гнетущее, уродливое впечатление, но именно здесь мне хотелось сейчас быть.

– Все осмотрели? – спросила Нора. – Здесь есть еще ванная комната, спальня и кухня. Не забудьте и туда заглянуть.

Я поднял голову.

– Послушайте, дайте мне просто посидеть. Я не хочу говорить.

Она подошла ко мне и втянула ноздрями воздух.

– От вас попахивает спиртным, но вы не пьяны. В чем же дело? Что-нибудь случилось?

– Я потом все объясню, – сказал я.

– Хотите выпить?

Я пожал плечами.

– Ну, если вы не хотите, то я хочу. Побудьте здесь – нет, пойдемте со мной. – Она взглянула на мои ноги. – Откройте гардероб, там внизу, в красной коробке, лежат домашние туфли. Они вам, наверно, подойдут.

В кухоньке было чисто, но места хватило только на одного – водогрей, большой кухонный стол и мойка не давали повернуться. Я обнял Нору за талию. Она вздохнула и придвинулась было ко мне, но тут же сбросила мою руку.

– Я разобью рюмки.

Она снова вздохнула. Я почувствовал, что она вдруг напряглась, как струна, и в упор посмотрел на нее. Она покраснела.

Я взял у нее из рук поднос и следом за ней прошел в гостиную. Наблюдая за тем, как она разливает вино, я внезапно понял, что проблема решена. Решена потому, что я не джентльмен, потому, что меня не станет мучить совесть, если я скомпрометирую Нору.

Она взяла сигарету, и я зажег спичку.

– Спасибо, – сказала она. И протянула мне стакан с виски. – Добавить воды?

Я покачал головой.

– Я, пожалуй, тоже предпочитаю так.

Она опустилась в кресло, стоявшее напротив меня.

– Я люблю вас, – сказал я.

Она глотнула виски.

– Я рада, что вы наконец заговорили, – сказала она.

Я пересел на софу.

– Пойдите сюда.

– Нет. Ведь вам скоро уходить.

– Мне здесь нравится. Все здесь по мне. Разве не так? – Я встал. – Почему вы не хотите, чтобы я подошел к вам ближе?

– У меня никогда не возникало такого желания. Вы мне не нравитесь. Если б вы не были так самонадеянны, вы бы это поняли.

– Почему же вы все-таки впустили меня?

– Потому что мне стало вас жаль. Потому что у вас на лице написано, какую вы получили взбучку. – Она подошла к комоду в другом углу комнаты и, достав полотенце, бросила его мне. – Носки у вас тоже промокли, советник Лэмптон. Я ведь сказала вам, где лежат домашние туфли.

Я распахнул створки гардероба. Домашние туфли были новые, из голубой кожи.

– Они слишком шикарные, – сказал я.

– Я собиралась подарить их отцу. А теперь придется подарить их вам, не так ли?

– Пусть они лежат здесь для меня.

– Вы больше не придете сюда, советник Лэмптон.

По-прежнему стоя к, ней спиной, я коснулся аккуратно сложенных белых штанишек и тут же отдернул руку.

– Пожалуйста, не называйте меня так.

– Но иначе мы оба будем в ложном положении. Что это вас так заинтересовало у меня в гардеробе?

– Ваши вещи, – сказал я и закрыл створки.

– У меня их немного, – заметила она. – Живу налегке.

– Я куплю вам, сколько захотите.

Я сел в кресло, снял носки и принялся вытирать полотенцем ноги.

– Знаю, что купите, – сказала она. – Если я разрешу. – Она опустилась на колени, взяла у меня полотенце и стала растирать мне ноги. – Да у вас мозоли, – заметила она. – И маленькие пальцы совсем скрючены. Все не как у людей.

Я легонько погладил ее по голове. Раньше я не замечал этого красноватого отлива в ее волосах, которые, вопреки моим предположениям, оказались мягкими и шелковистыми, – крутые завитки под моими пальцами пружинили, словно живые.

Полотенце выпало у Норы из рук, и она обвила меня руками.

– Вы не будете больше грустить, не будете, советник Лэмптон?

– Джо, – поправил я ее.

Я гладил ее затылок, шею, – волосы у нее росли высоко, и пальцам приятно было касаться гладкой кожи, даже более гладкой, чем на лице, куда теперь переместились мои пальцы.

– Вы не будете больше грустить, не будете, Джо? Так смешно было наблюдать за вами на заседании. После вас уже ни на кого не хотелось смотреть. И нельзя сказать, чтобы у остальных лица были уж очень некрасивые или особенно глупые, просто это были безликие люди. А вы – вы потели, вы были так несчастны и все время смотрели на меня. Казалось, вы вот-вот закричите во весь голос: «Я здесь! Почему же ты никак на это не реагируешь?» Вам очень хотелось быть со мной. Такое не часто встретишь.

– Нет на свете человека, которому при виде вас не захотелось бы быть с вами, – сказал я.

Рука ее соскользнула с моей талии. Это была сильная, ловкая рука с продолговатыми, коротко обрезанными ногтями. Сейчас она дрожала.

– Тебе не будет больше грустно, Джо. Тебе никогда больше не будет грустно.

Когда я в половине двенадцатого вернулся домой, Сьюзен спала на диване в гостиной; подле нее на кофейном столике лежала раскрытая книга. Я прошел на кухню и вскипятил чай. Затем поставил на поднос чашку с сахарницей, нарезал лимон и положил на тарелочку несколько шоколадных бисквитов. Проблема решена, с удовлетворением подумал я. Даже если я никогда больше не встречусь с Норой – не в этом суть: главное, что я вернул себе чувство собственного достоинства. Теперь я могу помнить, что Сьюзен любит чай с лимоном и чтобы бисквиты лежали на тарелке кружочком, а не горкой; теперь я могу вести себя так, как будто никогда и не знал об ее измене. Теперь эта измена не казалась мне чем-то таким уж важным; я думал лишь о том, что перед сном Сьюзен любит выпить чаю.

Я поставил поднос на кофейный столик и осторожно приподнял веки Сьюзен.

– Джо! Где ты был?

– Гулял. Я приготовил тебе чаю. – Она улыбнулась.

– Давно ты не готовил мне чаю, Джошик.

– Я прогулялся, голова у меня проветрилась, и дурь прошла.

Я подошел к передвижному бару. У Норы я почти не притронулся к вину, которым она меня угощала, а сейчас мне очень захотелось выпить. При виде Сьюзен, такой бледной по сравнению с Норой, с таким детским восторгом приветствовавшей появление чая, лимона и бисквитов, я почему-то снова почувствовал себя виноватым. Я сел около дивана, прямо на пол.

– Ты, наверно, промок, – сказала Сьюзен.

Я снял ботинки.

– Я зашел было в «Большой западный». Но настроение у меня было препоганое, поэтому я отправился дальше, прошел по Золотой аллее и обратно вернулся через парк.

– Не будем приглашать их к нам, если тебе это так тяжело, – сказала Сьюзен.

– Нет, увертками тут не отделаешься, – возразил я. – Я подумал и решил, что ты права. Сибилла, конечно, заподозрит что-то, если мы и дальше будем их избегать. Но если мы станем время от времени встречаться, ей нечем будет занять свой умишко… – Я зевнул. – Надо будет что-то придумать.

– Джо, поди сюда.

– Что, дорогая?

– Джо, я была очень глупая. Я причинила тебе много горя. Но я постараюсь исправиться. Клянусь тебе, постараюсь.

– Не думай об этом сейчас, – сказал я. – Первые десять лет совместной жизни – самые тяжелые. Я ведь, знаешь сама, тоже не безупречен.

– Поцелуй меня, – попросила она.

Она обвила мою шею руками – руки у нее были очень горячие.

– Ты же знаешь, почему я была такой несносной, – сказала она. – Сегодня как раз этот день.

Я слегка смутился.

– Мне следовало бы это помнить, – сказал я.

– Ни один мужчина не способен это понять.

– Я постараюсь, – пообещал я.

– Просто, Джо, относись ко мне хорошо. И только. Мне даже не надо, чтобы ты понимал, только относись ко мне хорошо.

– Я буду хорошо к тебе относиться, моя дорогая.

– И мы поедем вместе отдыхать, правда? Я как-то совсем к этому не стремилась, а сейчас очень хочу.

– Я тоже, – сказал я. – И я все забыл, честное слово.

Она крепче обхватила меня за шею и, словно ребенок, прижалась ко мне, как прижималась часто Барбара. Я с вожделением посмотрел на бокал с виски, до которого не мог дотянуться. Нет, я ничего не забыл и не забуду. Но теперь в моей жизни появилось нечто такое, что поможет мне пережить эти четыре недели; теперь мне есть что вспоминать и к чему стремиться: расплата началась.

– Я устала, – промолвила Сьюзен. – Я так устала, Джошик.

Мне вспомнилась Нора – ее тело, казалось, дышало блаженством и излучало радость жизни, даже когда она лежала совсем неподвижно, словно пригвожденная, устав от любви, широко раскинув руки и ноги.