Текст книги "Жизнь наверху"

Автор книги: Джон Брэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– Не стесняйся, забирай все, что хочешь, – сказал Браун. – Почему бы тебе не взять с собой и вина?

– Это мои сигареты и мое вино.

– Да ты никак начинаешь сердиться? Что ж, мы тебя больше не задерживаем. Просьбу об отставке из муниципалитета можешь послать по почте. – Он сжал кулак. – Ну и одурачил же ты меня, а?

– Такова была моя цель, – сказал я. – И заставить меня подать в отставку из муниципалитета не в вашей власти. Я могу голосовать так, как мне угодно, и тут вы ничего не можете поделать.

Я налил себе довольно изрядное количество виски. Рядом с моим креслом стоял полный бокал, но мне казалось необходимым, глядя на то, как Браун стоит у камина с видом хозяина, утвердить свои права хотя бы на содержимое моего бара и дать понять Брауну, что я не намерен быть гостеприимным по отношению к нему.

– Мы чрезвычайно высокого о себе мнения, не так ли? – Лицо его потемнело. – Могу я поинтересоваться, на что ты намерен жить?

– Тиффилд предложил мне место. Что, не знали?

– Я подозревал, что он что-то замышляет, – сказал Браун. – Но он перемудрил. Ведь ты нужен ему вовсе не потому, что ты такой гениальный молодой человек. Ты нужен ему потому, что, как он полагает, ты мой любимчик и, если ты от меня уйдешь, это разобьет мне сердце. Но ты-то, Джо, совсем не тот, за кого он тебя принимает. В конечном счете ты как был мелким муниципальным клерком, так и остался – выше этого тебе не шагнуть…

– Заткнитесь. На заводе я еще вынужден вас слушать, но черта с два стану я вас слушать у себя дома.

– А это не твой дом. Уж об этом-то я позаботился. Ты здесь всего лишь жилец, ты ничтожество, прихлебатель и юбочник, и я выставляю тебя за дверь.

Я повернулся к Сьюзен.

– Пусть бесится, – сказал я. – Ну а я пошел. Скажи Барбаре, что я поехал… зарабатывать деньги. Обещаешь?

– Как раз поспеешь на поезд в десять тридцать, – заметил Браун.

– Я еду на машине.

– Ну нет, на машине ты не поедешь. Ты, видимо, забыл, что эта машина принадлежит компании. – Он протянул руку. – Ключи!

Я швырнул их на пол.

– Вот они, – сказал я. – Ищите их, как свинья ищет, что бы сожрать. Сьюзен, ты одолжишь мне свою машину?

Она потянулась за сумочкой.

– Нет, – остановил ее Браун. – Эту машину тебе подарил я. Это не его машина.

Сьюзен протянула мне ключи от «морриса».

– Если ты подарил мне ее, значит, она моя. И я могу одолжить ее, кому хочу. Джо, ведь тебе не обязательно ехать сегодня. Побудь здесь, успокойся. Ехать далеко.

– Нет, не могу, – сказал я. – И ты знаешь почему.

Она с мольбой посмотрела на меня.

– Ты устал, Джо. Тебе надо чего-нибудь выпить. Подожди хотя бы до утра, милый.

– Милый! – фыркнул Браун. – Он бросает ее, а она называет его «милый!» Пусть разобьется – туда ему и дорога!

– Не вмешивайся, пожалуйста, – сказала Сьюзен. – Я хочу говорить с моим мужем. Вообще, по-моему, тебе лучше уйти.

У Брауна от удивления даже челюсть отвисла.

– Уйти? Но я же отец тебе, и мой долг опекать тебя. Честное слово, ты не можешь отвечать за себя сама…

– Уходи! – Ее всю трясло. – Всю жизнь ты помыкал мной. Ты обращался со мной как с куклой, ты обращаешься со своим внуком как с куклой, ты всеми хочешь командовать. Ты грубиян и тиран. Не желаю я, чтобы ты указывал мне, что делать. Не желаю, чтобы ты разговаривал так с Джо. Он все еще мой муж.

– Уж я позабочусь о том, чтобы он недолго был твоим мужем. – Он обнял ее, но она раздраженно отбросила его руку. – Ты слишком взвинчена, радость моя, и сама не понимаешь, кто твой истинный друг. А ведь я с первых дней предостерегал тебя против него…

– Да, это правда, – несколько спокойнее сказала она. – Может быть, если бы ты не так старался положить конец нашим отношениям, я бы никогда и не вышла за него замуж.

– Ничего, я разделаюсь с ним. Уж он у меня попляшет. Ты слишком добрая, Сьюзен, и в этом твоя беда.

– Ты очень плохо меня знаешь, отец. Да и Джо тоже.

– Я не знаю свою родную дочь! Да я тебя знаю насквозь и поперек. И его тоже. – Он бросил на меня испепеляющий взгляд.

– А ты знаешь, почему он уходит от меня?

– Не надо говорить этого, Сьюзен, – сказал я.

Она топнула ногой. Эта детская выходка казалась мне сейчас необычайно вульгарной.

– У меня был роман с Марком, – сказала она.

Лицо Брауна сморщилось, стало каким-то маленьким; он покачнулся, но удержался на ногах.

– Не верю, – сказал он.

– Это правда. Спроси у Джо.

Он стиснул кулаки.

– Это все ты виноват, – сказал он, обращаясь ко мне. – Ты не был ей настоящим мужем. Это твоя вина.

– Ты бы лучше ушел, – спокойно попросила Сьюзен.

– Марк… – промолвил он. – И почему ей всегда нравятся никчемные людишки… – Он обвел комнату таким взглядом, словно она полна была его врагов. – Ничего ты не поняла, – сказал он. – А я так старался…

И он тяжело направился к выходу, задев по дороге ногой ключи от машины. Они звякнули, проехав по паркету, но он не попытался их поднять, казалось, он их не заметил.

– Я тебе сварю сейчас кофе – выпей на дорогу, – предложила Сьюзен.

– Я не хочу. – Внезапно колени у меня подогнулись. Я упал в кресло и заплакал. – Зачем, Сьюзен, ты это сделала? Зачем тебе это понадобилось?

Она опустилась на пол рядом со мной и тихонько погладила меня по голове.

– Бедненький Джо, – сказала она. – Бедняжка Джо устал.

– Извини, – сказал я.

Она вынула из моего нагрудного кармашка платок и вытерла мне глаза.

– Бедненький Джо, – повторила она. – Сожаления сейчас уже не помогут. – Она взяла меня за руку. – Посиди со мной, пока я буду готовить кофе.

Я позволил ей увести себя на кухню. Теперь говорить было не обязательно – я сидел и смотрел, как она расставляет чашки, греет молоко, засыпает кофе. У меня даже возникло ощущение покоя: теперь уже ничего больше не может со мной случиться.

Я допил вторую чашку кофе и взглянул на часы.

– Мне пора, – сказал я.

Она прикрутила крышку термоса.

– Джо, это твой дом. Ты можешь остаться здесь на ночь, если хочешь. Почему бы тебе все-таки не отдохнуть?

Я не могу сейчас отдыхать. – Я взял термос. – Я напишу тебе.

– Позвони мне. Позвони, как только приедешь в Лондон. Обещай, что позвонишь.

– Хорошо.

Она заплакала.

– Береги себя, Джо! Ради бога, береги себя!

Я с удивлением посмотрел на нее – никогда еще, с самых первых дней супружества, я не чувствовал такой близости между нами. Но я не шевельнул пальцем, чтобы успокоить ее.

23

– Я сегодня беру машину, – заявила Нора.

Я налил себе вторую чашку чаю и подумал о том, что настой из лондонской воды и дешевого цейлонского чая не является таким уж бодрящим напитком, пусть даже Нора заставила бы себя положить две ложечки заварки в чайник.

– Как интересно, – сказал я. – Ты уже наконец выбрала?

– Я же тебе говорила, что выбрала, – нетерпеливо ответила она.

– А, вспомнил, – сказал я. – Ты решила купить малютку-«моррис».

– Еще бы ты не помнил, – заметила она. – Ведь именно такая машина стоит сейчас у подъезда. И притом стоит уже целых две недели.

– Хорошо, дорогая. Я ее верну.

– Не в этом дело. Тебе же все равно придется ее отвозить. Так или иначе, тебе придется встретиться со Сьюзен – хотя бы для того, чтобы договориться о разводе.

– Об этом пусть договариваются юристы. Я не желаю ее больше видеть – это окончательно.

– Так ты в самом деле списал ее со счета?

– Она умерла для меня. Умерла и похоронена.

– А что ты станешь делать, если она потребует обратно машину?

– Ну что ты беспокоишься о всякой ерунде, – резко сказал я. – Я же говорил, чтобы ты предоставила это мне… – Я осекся и уже более спокойным тоном продолжал: – Извини, Нора. Ей-богу, Сьюзен ровным счетом наплевать на то, что станет с машиной. И потом, она ведь может пользоваться моим автомобилем. Или автомобилем компании. Фирма оплачивает все ее расходы, ты же знаешь.

– А она, оказывается, не только красива, но и умна. И, конечно, такая мелочь, как почти новенький малютка-«моррис», для нее сущий пустяк.

Взгляд мой невольно упал на черный круг, выделявшийся на кухонном столе. На всей мебели и на вещах в квартире как бы лежала такая же печать небрежности и следов долгого употребления: верхняя крышка маленького газового холодильника поцарапана, а дверца в хранилище для льда сломана. У пробки в ванной отсутствует цепочка, вода в унитазе спускается лишь после второй попытки, все дверные ручки по крайней мере на четыре дюйма вылезают из гнезд… Очевидно, никто из многочисленных обитателей этой квартиры никогда не заботился о ней и не любил ее настолько, чтобы произвести необходимый мелкий ремонт, не говоря уже о том, чтобы беречь вещи.

– Не знаю, умная она или нет, – сказал я, – но для компании она, конечно, ничего не делает.

– Судя по всему – обычное дополнение к тому, что уже тянут на себе налогоплательщики. – Она фыркнула, что, как я теперь уже знал, являлось признаком возмущения. – Противно. Противно до тошноты.

Вид у нее, однако, был самый что ни на есть довольный и необычайно цветущий – глаза были ясные, щеки розовые, и вся она дышала чистотой, хотя, казалось, этого очень трудно достичь в холодной, выкрашенной зеленой краской ванной комнате возле кухни, – оттуда сейчас доносилось бульканье, словно кран протестовал против того, что мы оба каждый день принимаем ванну.

– Никому не охота платить лишний налог, – заметил я. – А вот кому платить – Сьюзен или правительству, – это уже безразлично.

Я заметил, что Нора начинает злиться, и мне это доставило удовольствие: до того, как мы стали жить вместе, я тщательно избегал споров, но теперь делал все возможное, чтобы их спровоцировать.

Такое впечатление, с горькой иронией подумал я, будто мы уже женаты.

– Если бы люди вроде твоего тестя не увиливали от уплаты налогов, всем нам пришлось бы меньше платить. – Голос ее звучал пронзительно.

– Ничего подобного, – возразил я. – Правительство придумало бы что-нибудь еще – всегда можно найти, на что выбросить деньги.

– Я не стану с тобой спорить, – заметила она. – Мне еще предстоит сегодня взять два интервью по поводу этой проклятой собаки.

Уже на ходу она чмокнула меня.

– Ты могла бы доставить мне более приятное удовольствие, – заметил я и притянул ее к себе на колени.

– Нет, нет, – сказала она. – У меня нет времени. – Она вздохнула. – Нет. О господи, до чего же ты противный, ведь я сказала тебе…

Она взглянула через плечо на диван-кровать, стоявшую в закутке, именуемом у нашего хозяина «спальней». Потом еще раз вздохнула, и лицо ее словно застыло, преображенное наслаждением. Она встала, не выпуская моей руки.

– Люби меня, – сказала она и, когда мы уже направились в «спальню», добавила гораздо более смелое слово и с улыбкой повторила его.

– Как хорошо, что можно любить друг друга вот так, без всяких помех, – заметила она получасом позже.

– А разве ты не привыкла к этому, когда была замужем?

Она пристегнула чулки.

– По правде говоря – нет. У Эрика на все было свое время. Однажды в субботу утром мне все-таки удалось соблазнить его, но потом он никак не мог себе простить того, что уступил соблазну. И мне не мог простить, что я соблазнила его. Эрик все время чего-то боялся. Боялся уехать из Леддерсфорда, боялся, что у нас пойдут дети прежде, чем мы успеем накопить на собственный домик, боялся, как бы чего не подумали соседи…

Она взяла было юбку с кресла, стоявшего рядом с диваном, затем снова положила ее и, опустившись передо мной на колени, прижалась головой к моему бедру.

– В Лондоне легче жить, – сказала она. – В Лондоне все лучше. Я нигде не была так счастлива, как здесь. – Она вздохнула и окинула взглядом комнату. – Я знаю, это ужасная дыра, но мне она нравится, нравится даже этот проклятый газовый счетчик, который все время жрет шиллинги. Мы в Лондоне – и это главное. Вот сегодня утром я выйду на улицу и окажусь в Лондоне. Я тебе говорила, что, когда я училась в колледже, у меня в спальне на стене висела карта метрополитена?

– Нет, никогда, – сказал я. – Я и понятия не имел, что тебе так нравится Лондон.

– Я говорила тебе об этом тысячу раз, – сказала она. – Только в риторической форме. – В голосе ее послышались мечтательные нотки. – Слоан-сквер, площадь Виктории, Сент-Джеймский дворец, Вестминстер, Чаринг-Кросс, Тампль… Джо, если у нас будет эта квартира в Хэмпстеде, мне очень скоро захочется иметь детей…

– В том случае, если у меня будет работа, – сказал я.

– У нас будет двое… нет, трое детей. На одного больше… – Она осеклась. – Извини. Я такая дрянь. И такая невезучая.

– Не надо так говорить, – сказал я. – Можешь завести хоть четверых, если хочешь. Мы дадим им имена по названиям станций метро.

Она вдруг резко отстранилась от меня.

– Нет, мой дорогой. Я не могу этому поверить.

Она надела юбку.

– Чему ты не можешь поверить?

Она швырнула мне халат. Я схватил ее за руку.

– Ведь это интервью у тебя назначено только на одиннадцать, – сказал я.

– Мне надо еще заглянуть в редакцию.

Она помогла мне надеть халат и завязала пояс.

– Ну чего ты так торопишься! Скажешь, что тебе пришлось поцеловаться на прощанье и вот ты задержалась.

Она хихикнула; я погладил ее колено, и снова лицо ее превратилось в маску – застыло от удовольствия. Но она отстранила мою руку и направилась к двери.

– Не надо, – сказала она, хотя выражение ее лица не изменилось. – Не надо, мы увидимся с тобой днем у Поппина. А пока отдыхай, дорогой.

Она отворила дверь.

– И не ломай голову над тем, как вернуть Сьюзен машину. У меня родилась одна идея. На следующей неделе Тони едет в Леддерсфорд. Вот он и вернет ее.

– Тони?

– Он работает у нас в редакции. Для журналиста он человек очень здравомыслящий и вполне надежный. Его родные живут в Леддерсфорде. Удобно будет дать ему такое поручение, как ты считаешь?

– По-моему, да, – равнодушно ответил я. И подошел к ней.

– Нет, хватит, – сказала она. – Руки по швам, старый ты греховодник!

Я поцеловал ее; на какую-то секунду я почувствовал, как она отяжелела в моих объятиях, но тут же поспешно высвободилась.

– Я буду кричать, – сказала она. – Ты же знаешь, что я опаздываю.

Я посмотрел на ее пылающее лицо.

– Вот теперь всякому будет ясно, почему ты опоздала, – сказал я.

– А мне все равно, – сказала она. – Джо, ты можешь что-то запомнить?

– Мне всегда есть что вспомнить, когда ты уходишь, – ответил я.

– Я могу дать тебе трех детей, если ты в самом деле захочешь, – сказала она. – На одного больше, чем она, понятно?

Она захлопнула дверь. Я услышал, как она сбежала вниз по лестнице.

Ее слова проникли в мое сознание лишь после того, как я прошел на кухню, чтобы приготовить себе чаю. И тогда я тяжело опустился на стул, и пачка сигарет «Серый орел» вывалилась у меня из рук и упала на пол.

Мне все еще было больно, и я бы ощущал еще более сильную боль, если бы сейчас, хоть, я и жил с Норой, не был совсем один. Я пытался представить себе, какими будут эти трое детей, которых подарит мне Нора; я не мог представить себе их лица, но на какую-то секунду отчетливо увидел, как мы живем в доме, где царит счастье, где в большом саду звенят детские голоса. И дом у нас тоже будет большой, подумал я, цепляясь за представшее передо мной видение, – большой деревенский дом, старый дом. Вроде того дома на Пэдни-лейн, – такой дом, где будет привольно дышаться. И вспомнив дом на Пэдни-лейн, я вспомнил о Барбаре.

Если можно назвать врагом человека, который самим своим существованием причиняет тебе горе и вызывает чувство унижения, то она была моим врагом. Но я не мог думать о ней иначе, как с любовью: слишком поздно было сейчас отвыкать от этой привычки.

Я взял пакетик с чаем. И, наполняя чайник водой, я дал волю своей любви, – я вспомнил Барбару, вспомнил – тем более, что и сейчас был в мохнатом халате, – как она звала меня теплым великаном. И квартиру вдруг словно осветило солнце, и уже казалось, что всю эту уродливую обстановку подобрал кто-то близкий и родной. Я пил чай, меня окружали привычные запахи – апельсинов, лимонов, сладостей, табака, и мне все отчетливее и отчетливее представлялось, что Барбара где-то здесь, рядом. Она за дверью – заснула в обнимку с мишкой или с пуделем; вот я сейчас допью чай и приготовлю ей завтрак. Кукурузные хлопья, сыр, апельсиновый сок, да, и еще, конечно, простоквашу с малиновым сиропом, что стоит в холодильнике. А после завтрака я поведу Барбару в зоологический сад. Она ни разу не была там, хотя знает почти всех животных.

Я взял чашку чаю и отправился в «спальню». Там никого не было, и я знал, что никого не будет. А я сижу один в меблированной квартире на Эрлз-Коурт, и грязные окна ее лижет желтый туман. Диван-кровать не застелена; на выцветшем зеленом ковре и исцарапанном сером линолеуме – пыль. Но даже если кровать будет застелена, а пол подметен, комната от этого не изменится. Через какое-то время снова наберется пыль, квартирка в три каморки станет еще более убогой, пол будет еще громче скрипеть под ногой, пятно сырости на потолке станет больше – и никому до этого не будет дела, потому что никто здесь по-настоящему не живет и никогда не жил.

На Эрлз-Коурт люди не живут – побудут немного и переезжают в другое место, как переедем и мы с Норой. Люди селятся здесь, чтобы спрятаться. Я прячусь от своей жены, я прячусь от своего тестя, а главное – я прячусь от своей четырехлетней дочки.

Я сунул руку в карман халата за сигаретами, и пальцы нащупали письмо, которое, судя по уорлийскому штемпелю и угловатому неуклюжему почерку, было от моего тестя. Оно лежало у меня в кармане десять дней, и все эти десять дней уже одно то, что я доставал его и, не распечатав, снова засовывал в карман, явственно напоминало мне, что я навсегда разделался с Капуей, как Нора называла Уорли. Теперь это название как-то само собой слетало у нас с губ. Подобно римскому городу, наша Капуя была местом, где люди жили в роскоши и довольстве, местом, где все продавалось и покупалось. Нельзя вскрывать письма из Капуи, особенно если ты уверен, что в них полно оскорблений. Равнодушие и молчание только и могли быть ответом на письма из Капуи.

Я просунул было палец под край конверта, но, внезапно осознав, что я собираюсь сделать, разорвал письмо и поджег его зажигалкой. И лишь когда оно сгорело, я сообразил, что, вероятно, допустил ошибку: ведь только я и был свидетелем того, что письмо сожжено нераспечатанным. Я куда больше досадил бы Брауну, отослав ему обратно письмо. Сжечь его было слишком большой честью. Тем самым я придал излишнее значение и ему и Капуе.

Я прошел на кухню и налил себе большой бокал виски. Поднося его ко рту, я отчетливо представлял себе, как предстоит мне провести день. По обыкновению, я сейчас выпью вот этот бокал виски – не больше; потом оденусь, пройдусь пешком до станции метрополитена «Эрлз-Коурт», выпью чашку чаю в кафе-автомате или у «Львов», проедусь на метро до Лэстерсквер, прогуляюсь по Бедфорд-стрит до Стренда, пройдусь по Стренду до Флит-стрит, поглазею по пути на витрины. В половине двенадцатого я зайду к Поппину, сяду в углу возле лестницы и стану ждать Нору. Пока она появится в половине первого, я успею выпить три пинты пива; мы вместе позавтракаем, затем я схожу в театр на дневное представление и в половине шестого зайду за ней на работу.

Сегодня мы будем завтракать в «Петушке», куда нередко заглядывает Ник Холбертон, приятель Норы, который, возможно, сумеет подсказать, где бы мне найти подходящую работу. Я, конечно, не стану его об этом просить, но в любом случае с Ником познакомиться полезно. Нельзя же, дорогой, без конца плыть по течению…

Я поставил на стол рюмку, так и не пригубив виски. А мне как раз и хотелось плыть по течению. Мне совсем не хотелось идти на работу к Тиффилду, даже если бы его предложение оставалось в силе; мне совсем не хотелось встречаться с приятелем Норы, с которым полезно познакомиться. Мне хотелось какое-то время плыть по течению. Мне хотелось ничего не делать. Я покончил со старой жизнью и стоял на пороге новой, но был ли я уверен в том, что мне хочется покончить с одной и начать другую? Я быстро осушил бокал и, впервые нарушая установившийся обычай, налил себе еще.

Прикончив бутылку, я сунул ее в шкаф. Это был белый некрашеный шкаф – единственная новая вещь во всей квартире. В зеркальной дверце шкафа я увидел свое раскрасневшееся лицо и погрозил ему пальцем.

– Смотри, не наделай глупостей, Джо, – сказал я. – Смотри, не наделай глупостей.

24

По дороге в обе стороны сплошным потоком двигались машины. Я искал поворот налево, но его не было. Машина, шедшая впереди, оторвалась от меня рядов на сто, я ринулся за ней, она внезапно остановилась, и я чуть не налетел на нее. Я взглянул в зеркальце: машина позади меня тоже едва успела затормозить.

Я выглянул из окна; ночной воздух повеял на меня сначала холодом, потом жаром – удушливым и странно плотным. Минут через пять я выключил мотор – и, словно по команде, заглохли все остальные моторы. Теперь зазвучали голоса. Я закрыл окно – меня знобило. Я ехал в Лондон и остановился где-то на окраине Барнета, но сейчас мне вдруг захотелось повернуть обратно на север.

Тут я заметил, что небо начинает светлеть, и с недоумением взглянул на часы. Было три часа утра: я ехал ночью, чтобы избежать пробок, и вдруг на шоссе, неподалеку от Уотфорда, наткнулся на пробку, которую трудно было ожидать здесь в такой час и в такое время года. Светало, теперь я уже мог различить, что нахожусь на вершине холма.

Впереди насколько хватал глаз тянулась вереница машин; из них один за другим выходили люди и, как и я, поглядывали на светлевшее небо. Такого странного освещения я еще никогда не видел да никогда и не увижу. Это был конец – даже сквозь закрытые окна до меня доносились голоса. Все больше и больше людей выходило из машин; они кричали. Теперь они уже не смотрели на посветлевшее небо, а бежали по холму ко мне, широко разинув рты; толстая старуха забарабанила в окна моей машины, она барабанила снова и снова, пока не треснуло стекло; тут я почувствовал запах, совсем такой же, как возле львиной клетки в зоологическом саду; ужас, беспомощность, ярость, отчаяние пронизали меня, а толстая рука все барабанила и барабанила по треснувшему стеклу, и вдоль дороги стояли клены и негде было укрыться. Я рванулся к противоположной дверце, – ручка осталась у меня в руке, и я закричал, еще не сознавая, что кричу во сне, и проснулся, но теперь я уже понял, что все это было во сне, и только никак не мог избавиться от коврика, которым обмотал себе зачем-то шею. Наконец я окончательно проснулся и увидел, что на дворе день, за окном дождь, и я просто задремал после завтрака. Нора сегодня завтракала с одним приезжим актером в «Клене», поэтому я сам подогревал себе тушеное мясо, и запах его до сих пор не выветрился.

Я пошел в ванную и зажег газ; минут десять в кране что-то булькало, а потом в ванну потекла коричневатая струйка воды. Я закурил сигарету и отвернулся: если не смотреть на воду, то минут этак через пятнадцать она пойдет как следует. Я принялся рассматривать себя в зеркало, висевшее на гвозде над умывальником: я весь как-то отек, лицо пошло пятнами, а щеки казались еще более одутловатыми, чем в Уорли.

Я снял пижаму и вздрогнул – из-под двери дуло, и линолеум был совсем холодный. На кухне и в «спальне» горел газ, а ванная обогревалась только ржавой керосиновой лампой, стоявшей возле унитаза. Я снова надел халат, наслаждаясь его теплом.

Кран ожил – я отвернул холодную воду, и бурая струя сразу стала еще темнее. Я посмотрел на нее, потом на бурое кольцо в ванне, которое уже ничем нельзя было отмыть, и понял, что через какое-то время я стану принимать ванну уже не каждый день, а раз в два дня, а потом и раз в неделю. Нора, казалось, не замечала этого, как, видимо, не замечала и зеленых облупленных стен, и омерзительного деревянного сиденья на унитазе, но я слишком долго жил в Капуе. Я погрузился в тепленькую бурую водичку, стараясь как можно меньше касаться краев ванны.

Но когда я вытерся полотенцем и сел пить чай у газового камина в «спальне», на душе у меня немного повеселело: если находиться в ванне было не слишком большое удовольствие, то находиться вне ее было куда приятнее. А выпив чаю и не чувствуя больше во рту привкуса сна, я и вовсе почувствовал себя на вершине блаженства: еще только половина четвертого, а я сижу и ничего не делаю.

Это было именно то, к чему я стремился: отказ от ответственности, уход с общественной арены. Оглядываясь назад, я видел лишь борьбу – борьбу за то, чтобы попасть в дафтонскую среднюю школу, борьбу за то, чтобы получить диплом, борьбу за то, чтобы стать клерком в дафтонском казначействе, борьбу за то, чтобы жениться на Сьюзен, и длительную борьбу, которую я осознал только этим летом и к которой, в сущности, и сводился наш брак. Скоро начнется новая жизнь, – новая жизнь, которая сама пришла ко мне. Наконец-то я живу настоящим и наслаждаюсь минутой. Я провел рукой по подбородку и взял с камина электрическую бритву.

Раздался звонок.

Я не сразу понял, что это за звонок: он звучал как-то мелодичнее, чем телефонный, и был похож на нежный колокольный звон. На секунду мной овладел безотчетный страх, словно я еще спал и был во власти кошмара. За три недели моего пребывания в Лондоне я еще ни разу не слышал этого звука – никто никогда не заходил к нам в квартиру.

Мне не хотелось никого видеть, да и неудобно было показываться кому-нибудь в таком виде – небритым и все еще в халате – это в четыре-то часа дня. Я стоял и раздумывал, стоит ли отворять дверь; точно так же, когда звонил телефон, у меня появлялось желание не поднимать трубку – пусть себе звонит. И все же медленно, нехотя я направился к двери.

У порога стояла миссис Браун в белоснежном макинтоше, туго перетянутом поясом. Я заметил, что ее туфли из черной мягкой кожи совершенно сухи, а зонтик свернут. Ничего необычного в этом не было, поскольку она, очевидно, приехала на такси, но я подумал о том, что не знаю человека, которого бы столь мало волновала непогода. Она выглядела бы точно так же, если бы прошла двадцать миль сквозь пылевой ураган.

– Можно войти? – спросила она.

– Конечно.

Я помог ей снять плащ. На ней было облегающее платье из черного нейлонового трикотажа. Несмотря на седые волосы, что-то в ней напоминало мне Сьюзен, и я с удивлением отметил про себя, что не почувствовал при этом ни ненависти, ни боли, а даже какую-то теплоту.

Миссис Браун села на диван и сложила на коленях руки.

– Вас, очевидно, удивляет, зачем я пришла?

Я улыбнулся.

– Я уверен, что вы без промедления сообщите мне об этом, не так ли?

Она недоуменно поглядела на меня.

– Вы так думаете?

– Вы же пришли сообщить мне, что вы были абсолютно правы насчет меня. Верно? Вы пришли, чтобы, так сказать, оплевать меня, не так ли? Я удивляюсь тому, что вы не явились раньше. А где же ваш супруг? Или он не способен сам выполнить свое грязное дело?

– Он собирался прийти, – сказала она. – Но только совсем из других побуждений.

– Ради всего святого, не говорите мне таких вещей. – Мне внезапно пришло на ум, что все мои слова звучат как-то обезличенно, потому что, обращаясь к миссис Браун, я не мог заставить себя назвать ее по имени.

– Только не богохульствуйте, – холодно сказала она.

– А я и не богохульствую. Ну так говорите, что же вы хотели мне сказать? Можете не утруждать себя и не щадить моих чувств. Никто этого не делает.

– Мне очень трудно, – сказала она. – Очень трудно. Потому что вы так несправедливы к Эйбу и ко мне. Вы всегда были несправедливы.

– В самом деле? – Я закурил. Я много раз мысленно репетировал этот разговор, но сейчас, когда она сидела тут, передо мной, я, казалось, растерял все свои козыри. – И все-таки скажите уж, зачем вы пришли. Только предупреждаю: это меня ничуть не удивит.

Я отхлебнул виски из стоявшего рядом бокала.

– Ваш супруг разговаривал с Тиффилдом, и теперь я уже не получу у него работы. А Тиффилд в свою очередь шепнул кое-кому словечко, так что я не получу приличной работы не только у него, но и нигде вообще. И, конечно, в том, что Сьюзен была мне неверна, виноват только я – ведь я такой низменный человек, такой грубый, такой испорченный. И, конечно, дом и все прочее записано на ее имя. И, конечно, вы наймете хорошего адвоката, и она добьется того, что детей отдадут на ее попечение, а уж вы позаботитесь о том, чтобы они начисто забыли, кто был их отцом…

Я умолк. Я говорил Норе о своих отцовских чувствах – в том числе и о своих чувствах к Барбаре – и ничего при этом не испытывал. Но сейчас, глядя на побелевшее лицо моей тещи, я не мог продолжать.

– Подите сюда, – сказала она.

Я сел рядом с ней. Она взяла мою руку.

– Дорогой мой, мне очень вас жаль. Но, право же, напрасно вы пытаетесь бежать от себя. И ни к чему оскорблять меня. Или Эйба. Да и я пришла сюда вовсе не для того, чтобы причинять вам боль.

– Вы не можете причинить мне боль, – сказал я. – Никто не может. Вы больше уже не в силах меня ранить. Барбара… – Я почувствовал, как при этом имени на глазах у меня появились слезы. – Я не могу теперь видеть Барбару. Не могу теперь ее видеть. А раз я не могу ее видеть, то не могу видеть и моего сына. Ничего у меня не осталось.

– Сьюзен все мне рассказала, – заметила она.

– Напрасно.

Внезапно я понял, что потерпел поражение и что я омерзителен – толстый, небритый, сижу в халате и плачу. Я выдернул свою руку у миссис Браун.

– Пойду побреюсь, если вы не возражаете, – сказал я. – Извините, что я предстал перед вами в таком виде.

– Нечего извиняться, – сказала она. – Я не первый раз вижу небритого мужчину.

Я вставил в розетку вилку электрической бритвы.

– Так она вам все рассказала?

– Она все подтвердила.

Я опустил бритву.

– О боже, как вы, должно быть, ликовали! Глядя на то, как я нянчусь с его дочерью.

– Перестаньте. Никакая она ему не дочь. Вы с таким же успехом могли бы сказать, что Гарри его сын. Произвести на свет ребенка – это еще не все: надо его воспитать.

Я снова сел с ней рядом. Она протянула руку, и я крепко сжал ее пальцы – не из дружелюбия, не из влечения к ней, но из желания почувствовать рядом другого человека.

– Я не совсем понимаю вас, – сказал я. – Никак не могу уловить, в чем дело. Барбара дочь Марка или не его дочь?

– Вы ведь знаете его, правда? Он неплохой человек, я никогда не считала его плохим, но и хорошим его тоже не назовешь. В некоторых отношениях он напоминает вас, но у него никогда не было ваших преимуществ.

– Моих преимуществ? Вы имеете в виду то, что я родился в одном из дафтонских тупиков? Или что я кончил дафтонскую среднюю школу? Все давалось мне немалым трудом. А вот он – на его стороне были все преимущества.

– Но я-то говорю о ваших преимуществах. Вы всю жизнь шли вверх, а Марк, когда его отец остался без гроша, мог лишь спускаться вниз.