Текст книги "Жизнь наверху"

Автор книги: Джон Брэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Да, – повторил он машинально, – я рад, что вас это не беспокоит.

– У нас была с вами договоренность относительно «КУ»…

– «КЛ», – пробормотал он с набитым ртом. – «КЛ-51».

– Вы писали нам месяц назад. И, помимо того, сам мистер Моттрем буквально на днях уверял, что вы заинтересованы, очень сильно заинтересованы в этом сорте.

– Ну разумеется, иначе и быть не могло. Это же по линии мистера Моттрема. – Он посыпал сахаром petit Suisse. – Мистер Моттрем очень заинтересован. Он же всем этим заправляет. А заправляет он этим потому, что знает главный принцип, которым я руководствуюсь: если я поручаю кому-нибудь какое-либо дело, то предоставляю ему полную свободу действий. У меня, так сказать, каждый отвечает сам за себя. И раз он так заинтересован, как вы сами считаете, значит, он непременно увидится с вами.

Теперь все пошли танцевать вальс – медленный вальс, старый вальс, какой танцевали в дни Кэрролла Гиббонса. Его портреты красовались некогда на сигаретных коробках и карточных колодах наравне с портретами Генри Холла, Амброза, Билли Коттона и Гарри Роя, который потом женился на принцессе. В те дни я знал всю подноготную обо всех «королях джаза». Это была музыка, долетавшая к нам из далекого мира роскоши и блеска, из мира, проникнуть в который у нас не было надежды.

«О, если б ты был здесь», – говорила эта музыка, утверждая, существование этого мира – мира веселья, богатства, мира «Кафе Ройяль», «Кафе де Пари» и отеля «Савой»… И вот теперь я обедал в ресторане «Савой». Кэрролла Гиббонса не было здесь, но если бы даже он и был, все равно мне не пришлось бы присоединиться к танцующим. Я продолжал гнуть свою линию с Тиффилдом. Больше не имело смысла ходить вокруг да около. Но у меня начинала болеть голова и появилась острая, пугающе острая боль под ложечкой. И мне уже стало как-то все равно, даст он мне заказ на «КЛ-51» или нет, и он, по-видимому, это понимал. Он побил меня. Я не мог, никак не мог найти к нему подхода. Я не испытывал к нему ненависти – он был слишком стар и слишком искренне радовался даровому обеду.

Потягивая коньяк, он сказал странно печальным тоном:

– Вам, вероятно, уже нужно уходить?

– Я не спешу, – сказал я.

– Я завтра пришлю за вами машину.

– Вряд ли это необходимо, сэр. – Я сделал ударение на «сэр». Мне надоело притворяться, что мы с ним добрые приятели.

– Почему вряд ли? Вы забыли, что договорились о встрече?

– Передайте ему мои извинения.

Тиффилд медленно покачал головой.

– Ну, это уж какая-то чертовщина. Ваш тесть прислал вас сюда из Йоркшира, чтобы заключить сделку от его имени. Вы уже почти обо всем договорились, все устраивается ко всеобщему удовольствию, и вдруг вы хотите бросить дело на полдороге. Почему?

– Потому что, раз мне предстоит выдержать бурю, то я предпочитаю разделаться с этим поскорее, – сказал я. – Вы не собираетесь дать мне заказ, и моя встреча с вашим главным инженером ничего не изменит.

Я подозвал официанта.

– Счет, пожалуйста.

– Вы делаете слишком поспешный вывод, – сказал Тиффилд. – у вас еще нет большого опыта в делах, верно, Джо? – Он впервые назвал меня по имени.

– Я занимаюсь ими десять лет, – сказал я.

– А я – пятьдесят. С нежного возраста, как говорится. Я начинал одновременно с вашим тестем. И в одном и том же городе.

– Я этого не знал.

– Это мало кому известно. Вначале мне не везло. Скажем прямо, я потерпел полное фиаско. Я считал, что мне конец. Да, это был крах. А я был молод и решил: всему конец. Мы оба ухаживали за одной и той же женщиной. Вы, вероятно, знаете, кто она?

Мое лицо оставалось бесстрастным – я приложил к этому усилие. Я не хотел мешать его излияниям, но боялся, что, если он зайдет слишком далеко, то может пожалеть об этом на другой день.

– Это старая история, – сказал я.

– Да, это старая история. – Он сложил салфетку и резко поднялся со стула. – Увидимся завтра, – бросил он.

Моя сигара, нетронутая, лежала возле моего бокала с коньяком. Я протянул ее Тиффилду.

– Зачем ей пропадать, я ведь их не курю, – сказал я.

Он улыбнулся и спрятал ее в портсигар.

– Вы, я вижу, понимаете меня, Джо.

Он похлопал меня по плечу.

– Ваш тесть должен ценить вас, – сказал он. – А после завтрашней встречи он будет еще более высокого о вас мнения. Вам совершенно не о чем тревожиться.

– Очень даже есть о чем, – сказал я. – Но сейчас это не имеет значения.

– Ладно, мы обсудим это завтра, когда посмотрим проект договора. Весьма устрашающий документ, доложу я вам. – Он протянул мне руку. – Еще раз спасибо за превосходный, поистине превосходный обед. А теперь домой, в постель, отдохнуть часок с Шерлоком Холмсом и доброй кружкой толокна… Да, стариковские радости…

Я почти не слушал его.

– Какой проект, сэр?

Жестом проказника-мальчишки он приложил палец к губам.

– Я не должен был вам говорить, – сказал он. – Мистер Моттрем уже принял решение. И можете мне поверить, что это будет контракт, в котором вы очень и очень заинтересованы.

Я посмотрел на него остолбенело.

Усадив его в такси, я поднялся к себе в номер, снял ботинки, расстегнул воротничок и прилег на постель. Наконец, первый раз за целый день, я мог вздохнуть свободно. Боль под ложечкой начинала утихать. Я был у себя, в своем номере, и я был трезв. Я получу заказ. Он поиграл немножко со мной, как кошка с мышью, такая уж у него привычка, но я все же добился своего там, где все другие потерпели неудачу.

Я потрогал подбородок – я брился в шесть часов утра. Побриться, принять душ, переменить сорочку и отдохнуть в качалке с хорошей порцией шотландского виски. А у Джин сегодня вечеринка. Когда она сообщила мне об этом в субботу, я не предполагал идти туда, но еще меньше предполагал я, что мне удастся заключить сделку с Тиффилдом. Я быстро разделся и прошел в ванную комнату. Когда холодный душ окончательно взбодрил меня, я познал полнейшее блаженство и почувствовал внезапно, что мне нечего больше пожелать. Я вытерся огромным белым полотенцем, надел чистое белье и носки. На секунду я призадумался, выбирая, какую надеть рубашку, потом взял самую новую – ту, что купил сегодня утром в Бэрлингтонгском пассаже. Это была шелковая рубашка кремового цвета, и я мог надеть к ней довольно яркий галстук, который купил в Париже в прошлом году. Сьюзен всякий раз устраивала мне небольшую сцену, если я надевал этот галстук, и поэтому в Уорли я его не носил. Но сейчас я был не в Уорли и не хотел думать о Сьюзен, тем более что отправлялся на вечеринку к знакомой актрисе и галстук этот стоил почти две тысячи франков.

Я не чувствовал себя женатым, я не чувствовал себя служащим фирмы: в этой хорошо натопленной комнате с толстым ковром от стены до стены и тяжелыми портьерами я освобождался от своего уорлийского я. Ни тревог, ни ответственности, тишина и покой, ни единого звука, кроме моего собственного дыхания. С дневными трудами было покончено, я в Лондоне, и я свободен. Обычно в номерах гостиниц в этот час я всегда думал об Уорли и сердце мое щемила тоска по дому, но сейчас тоски по дому не было. Мой инстинкт на сей раз обманул меня – я успешно провел дело, и Уорли на время перестал для меня существовать.

Когда-нибудь в недалеком будущем я буду снимать здесь номер люкс в несколько комнат; когда-нибудь в недалеком будущем я достигну такого положения, что эта старая скотина Тиффилд не посмеет больше поджаривать меня, как карася на сковородке.

Я подошел к зеркалу и протер лицо лосьоном для электрического бритья. Здесь и лосьон, казалось, пахнул как-то по-другому, и, пользуясь им, я не почувствовал неловкости, как обычно в Уорли. Затем я достал мою электрическую бритву. Надо позвонить, чтобы принесли виски, пока я буду бриться. А потом я позвоню Джин. Я улыбнулся своему отражению в зеркале: «Дорогая? Я просто хотел предупредить. Неудобно свалиться к вам, как снег на голову… Да, вот, представьте себе, представьте, я звоню из Лондона. Из отеля «Савой». О нет, нет, самый скромный номер, одна маленькая комнатка…»

Улыбка сбежала с моего лица. Я был не на сцене, я не разыгрывал роль в салонной пьесе, и наедине с этим огромным ковром, тяжелыми портьерами и ароматом «Старого букета» я прекрасно отдавал себе отчет в том, чего мне надо от Джин.

4

Когда я вышел из отеля «Савой», уже смеркалось. Дождь перестал, тяжелый влажный воздух оставлял на губах привкус меди. Казалось, он впитывал в себя все звуки – шум шагов, голоса, шорох автомобильных шин – и не давал им замирать вдали. Но все же это был свежий воздух, а не кондиционированный, и я шагал, я дышал чистым воздухом, я был один, я только что принял душ и чувствовал себя освеженным с головы до пят. Когда-то я принимал ванну раз в неделю по субботам – это был торжественный день, – и никто не подавал мне в качалку двойную порцию шотландского виски. Я приостановился у витрины портного, работающего в отеле «Савой», и неожиданно понял, что в моем гардеробе есть все, что мне требуется.

Я направился дальше в сторону Черинг-Кросс-роуд, и с каждым шагом мое настроение все поднималось. Я свернул на Сент-Мартин-лейн, миновал Новый театр и остановился возле Выставочного зала английских и колониальных товаров поглядеть на стоявший там «сандербэрд». Да, вот так появляется что-то еще, чего ты не можешь себе позволить, и тогда начинаешь тянуть из себя жилы…

Я отвернулся от «сандербэрда» и подозвал такси. Нет, это совсем не так просто. Прежде всего мне совершенно не нужен такой «сандербэрд». Я бы, конечно, не отказался от него, как не отказался бы от шубы из викуньи. Но я уже перестал стремиться к приобретению вещей. Я стремился к положению, к положению, которое дало бы мне возможность действовать так, как мне вздумается. Я хотел, чтобы меня принимали всерьез, я хотел быть не просто зятем босса – я хотел быть самим собой.

Я откинулся на сиденье для удобства и безопасности – как рекомендовалось в обращении, наклеенном в машине. Такси по-прежнему оставалось одним из главных удовольствий, и я не хотел недооценивать тех благ, которые приходят вместе с четырьмя тысячами фунтов стерлингов в год и подотчетными суммами на расходы по делам фирмы. Со временем появится и положение. Браун не будет жить вечно. Его, может, на мое счастье, даже хватит удар – у него для этого как раз подходящий возраст, комплекция и темперамент. А ведь я, как-никак, являюсь отцом наследного принца. Я должен сблизиться с Гарри, мы должны стать друзьями, настоящими закадычными друзьями. Потому что, если мы не станем друзьями, в один прекрасный день папочку могут просто скинуть со счетов. В деловых кругах это случалось уже не раз; мое положение в семье было совсем не уникально.

У меня снова заныло под ложечкой. На этот раз боль была такой острой, что я вцепился зубами себе в руку, стараясь заглушить стон. Капли холодного пота выступили у меня на лбу и стекали на глаза, но я боялся пошевельнуться. Я окаменел от боли, как ребенок, зажав рот рукою. Боль утихла, когда такси свернуло на Кенсингтон-Хайстрит, но я продолжал сидеть неподвижно, держа правую руку у рта, прижимая левую к боку, словно это могло помешать боли возвратиться. Боль не возвратилась, и я начал думать о модели железной дороги, которую построил Гарри. Он уже закончил ее – настолько, насколько вообще может быть закончена детская конструкция, – закончил еще в прошлом году, перед самым отъездом в пансион; теперь она покоилась на двух плетеных стульях на чердаке. Это была довольно своеобразная модель – железная дорога международного значения, соединяющая Уорли с Цюрихом. На всем протяжении от Уорли до Цюриха городов не было, вся дорога пролегала по сельской местности, и на ее пути среди полей встречались три ветряные мельницы и две церкви, но больше никаких признаков человека. Только на шоссе, которое шло параллельно железнодорожному полотну, стояли грузовик, трактор и паровой каток, да около ярко-голубой реки паслось стадо, а в тени какого-то сооружения – я догадывался, что это цюрихский кафедральный собор, – расположился пастух с отарой овец. Зато помимо овец Гарри поместил там еще слона и леопарда.

Был первый вечер пасхальных каникул. Мы все поднялись на чердак и выключили свет. Когда большой, отливающий серебром дизельный поезд вылетел из туннеля, его фонари осветили только собор и овец. Фигуры слона и леопарда смутно темнели где-то в глубине. Поезд оставил почту в Цюрихе – крошечном Цюрихе, заполненном английскими офицерами, – и тут его фонари вырвали из тьмы слона и леопарда.

Гарри шумно вздохнул и замедлил ход поезда.

– Люди в поезде не верят своим глазам, – прошептал он. – Но они не боятся. – Он снова прибавил скорость. – Они в безопасности, они спешат назад в Уорли.

– А как же овцы и пастух? – спросил я.

– Их должны спасти солдаты, – ответил он. – На то они и солдаты.

Поезд набирал скорость, затем, перед самым поворотом, стал как вкопанный.

– Вот теперь люди в поезде испугались. Они думают, что произошло крушение. А слон сейчас сломает двери, и туда вскочит леопард… – Гарри снова пустил поезд. – Однако все в порядке. И все радуются, что они здесь, а не там, где пастух. Все смеются… – Поезд набирал скорость, приближался поворот, но Гарри не сбавил скорости, и поезд сошел с рельсов.

– Они считали себя в безопасности, – сказал он. – И вот просчитались. Теперь они никогда больше не увидят Уорли.

Я включил свет.

– Пора спать, – сказал я.

Как сейчас вижу его улыбку.

– Мне очень жаль, что произошло крушение, папа, и все сломалось.

– Тебе нисколько не жаль, но это не имеет значения. – Больше он с этой железной дорогой не играл. И то, что я сказал, было верно – это не имело значения. Но между нами что-то было утрачено в тот вечер.

Я разжал зубы и отпустил руку. Боль утихла, но я все еще видел перед собой большой серебряный дизель, разбивающийся на повороте, и улыбку Гарри.

Кенсингтон-Хай-стрит была совершенно безлюдной. С мрачным удивлением я подумал: интересно, куда все подевались. Когда я был моложе, мне всегда казалось, что на улицах вечно толчется уйма народу, а теперь мелькали одни автомобили. Если подойти поближе, видно, что за баранкой всегда кто-нибудь сидит. Но скоро и этого не будет. В один прекрасный день все машины станут ездить сами по себе, без пассажиров, куда им вздумается, а мы будем прятаться в домах, ожидая, чтобы они проехали мимо. Но они будут ехать, ехать и никогда не проедут. Их великое множество – как китайцев.

Такси свернуло влево мимо «Олимпии» – это уже был район цветочных магазинов, зеленных лавчонок, прачечных и химчисток, затем свернуло еще раз – направо, в длинную улицу трехэтажных домов с балконами, и затем снова налево, в улицу старых постоялых дворов, где жила Джин.

– Вы знаете, какой вам нужен дом, сэр? – спросил шофер.

– Я разыщу, – сказал я и расплатился.

Не тут-то было. В нумерации домов не существовало решительно никакой системы. Дома были разбросаны в полном беспорядке, и я обошел целый квартал – вернее, нечто бесконечно длинное и весьма неопределенное, прежде чем нашел № 14-а, засунутый за № 23 в середине небольшой улочки, мощенной булыжником и освещавшейся газовым фонарем эпохи королевы Виктории. Правда, в газовый фонарь была ввинчена электрическая лампочка, но очень слабенькая, чтобы не нарушать иллюзии. Дверь дома была свежевыкрашена в бледно-желтый цвет, и медная дверная ручка начищена до блеска. Здесь уже пахло деньгами, и я это уловил. Я нажал кнопку звонка.

Сказав, что молодой человек, отворивший мне дверь, был слегка навеселе, я бы покривил душой.

– Никого нет дома, – произнес он хрипло, пытаясь отодвинуть в сторону длинные черные космы, нависавшие на глаза.

– Джин Велфри здесь живет?

Молодой человек покачнулся и ухватился за стену, стараясь удержаться на ногах. Присмотревшись к нему внимательнее, я увидел, что он не так молод, как мне показалось сначала: вероятно, ему было далеко за тридцать, ближе к сорока.

Он хмуро поглядел на меня:

– Вы меня помните, приятель? Нет?

Я увидел дубовый сундук и на нем груду пальто. Я прибавил к ним свое. Я мог уже не спрашивать этого господина, здесь ли живет Джин: в рамках на стенах висели театральные афиши.

– В эту дверь? – спросил я его.

– Нет, не сюда, – сказал он, тяжело плюхаясь на дубовый сундук. – Вон та дверь, напротив, – это то, что вам нужно, приятель. Но только никого нет дома. Вот эти предметы, развешанные по стенам, дают вам представление обо всех спектаклях, в которых играли Джеки и Джин. Вон Джин слева, а Джеки справа. Ничего не забыто, видите: «Опера нищих», «Цимбарун», «Она раздевается, чтобы победить»; Ануйль, Кауорд, Новелло – вся компания. Но ни той, ни другой нет дома сегодня. – Он приподнялся и, ухватив меня за лацкан пиджака, пощупал его. – Хорошая материя, – сказал он. – Я уже где-то видел ее – или вас – раньше.

– Не помню, чтобы мы встречались, – сказал я, чувствуя, как моя антипатия к нему нарастает с бешеной силой.

– А я этого не сказал. Но я видел вас в Уорли. Я из Уорли.

– Как интересно, – сказал я. – Не сомневаюсь, что мы будем закадычными друзьями.

Я повернулся к нему спиной. В эту минуту дверь отворилась и вошла Джин. Она обняла меня за шею.

– А я думала, то вы заблудились, – сказала она. – Джефф успел уже прицепиться к вам?

Я пожал плечами.

– Он пьян, как видите. Сидит на мели, и это действует ему на нервы.

– Вы разбили мне сердце, – сказал я, обнял ее и прижался носом к ее шее. – Ого, «Диориссимо», – заметил я.

Она поцеловала меня снова.

– Какой вы догадливый. А что вы скажете о моем платье? Нравится? – Она руками обтянула платье на бедрах, что было в общем совершенно излишне.

– От Харди Эмис, – сказал я. – Но главное – в нем Джин.

– Она сегодня демонстрирует его каждому, – сказал Джефф. – И это не от Харди Эмис. А от мадам Винтерботтом – Уорли, Главная улица. Вот где она его откопала. Уцененный товар. Ни одна приличная женщина не наденет.

Джин поцеловала меня.

– Как чудесно, что вы пришли, – сказала она. – Теперь тоска по родине не гложет меня больше.

– Акт первый, – сказал Джефф. Он, казалось, внезапно протрезвел. – О господи, да ты ведь только в понедельник вечером приехала. – Он снова сделал попытку отпихнуть куда-нибудь в сторону волосы. У него был высокий чистый лоб, находившийся в явном несоответствии со всем лицом, которое было не столько красивым, сколько смазливым, с ямочкой на подбородке и пухлым, но хорошо очерченным ртом. Не будь этого лба и пучков черных волос на скулах, из него получилась бы прехорошенькая девушка. Почему он так злится, подумал я, и почему Джин спускает ему это? Его бы надо поставить на место. Моя рука, обнимавшая Джин за талию, напряглась.

Я снова почувствовал себя молодым. Все было очень просто. Он ревнует. Он хочет того же, чего и я. Он ревнует даже к Уорли. А меня ждет награда. И наградой будет не только Джин, но еще и удовольствие отнять ее у кого-то, кто не полюбился мне с первого взгляда. Целый день я только и делал, что старался доставить удовольствие прожорливому старику с садистическими наклонностями. К этому вынуждала меня забота о хлебе насущном для себя, для жены и для детей. Как только в шесть часов утра я сел в лондонский поезд, так перестал быть просто человеком, а стал служащим фирмы и весь божий день просматривал какие-то записки, и спецификации, и письма, пока у меня не заломило глаза. А теперь я снова стал свободен, снова стал человеком и мог присоединиться к танцующим.

* * *

Гостей было человек тридцать. Но они не танцевали, некоторые из них даже не пили. Это отнюдь не было похоже на оргию. Все, как показалось мне, были очень молоды. А может быть, я пришел сюда с опозданием на десять лет, – подумалось мне.

– Я принесу вам выпить, – сказала Джин. – Чего вы хотите, дорогой?

– Я скажу, чего он хочет, и я скажу, кто он такой, – сказал Джефф. – Я сейчас вспомню. Это Лэмптон, и он хочет двойную порцию шотландского виски. Все преуспевающие дельцы из Уорли это пьют.

Он протянул «Уорли» так, что стало похоже на блеянье, и поглядел, какое это производит на меня впечатление. Во мне закипала злоба, я невольно смерил его взглядом. Он был дюйма на два выше меня, но противоестественно худ. Это была не спортивная худоба, а развинченная худоба недоедающего человека; в нем была какая-то хрупкость. Казалось, кости и суставы у него, как у ребенка, еще не успели затвердеть. В нем вообще было что-то инфантильное.

– Ваша догадка правильна, – сказал я. – Вы, по-видимому, неплохо знаете Уорли.

Я предложил ему сигарету. Внезапно мне представилось важным понравиться ему, это было важно не само по себе – это был опыт, мне нужно было проверить мое умение обращаться с людьми.

– Я жил там когда-то. И работал у вашего тестя, – сказал он. – Во время войны. Но встречаться с ним мне не приходилось.

– А кому приходится?

– Ну, вы – другое дело, – сказал он. – Я был просто клерком, мелким служащим.

– И мы все такие же, – сказал я. – Все мы от первого до последнего – мелкие служащие фирмы «Браун и К°».

В углу комнаты, полускрытый высокой спинкой дивана, стоял большой магнитофон. Бесчисленные кнопки, переключатели напомнили мне флэмвилловскую счетную машину, которую Браун вопреки моему совету приобрел. Я тотчас постарался отогнать от себя эту мысль.

– Это большой босс, – сказал Джефф. – Эби Браун не из тех, кто станет с нами якшаться. Он – ходячий атавизм. Атавизм девятнадцатого века.

Джин принесла бокалы. Он машинально взял бокал и одним глотком осушил его наполовину. Джин озабоченно на него поглядела.

– Как ты себя чувствуешь, Джефф?

– Превосходно, – сказал он. – Мы с мистером Лэмптоном вспоминали сейчас былое. – Он хмыкнул. – Я ведь его давно знаю, понимаешь? Он разъезжает по Уорли в большом белом автомобиле. Но он меня не знает тем не менее. Я его вижу, но он меня не видит. Он живет наверху…

– Там пришла твоя приятельница, – довольно холодно прервала его Джин.

– Мой приятель – мистер Лэмптон. Все знают мистера Лэмптона. Он напоминает мне мой дорогой старый Уорли. Мой бесценный Уорли, мой миленький Уорли коттэджей и особняков. Я, знаете ли, бываю время от времени в Уорли. Моя матушка живет на Тибат-стрит. В самом низу…

Пухленькая ручка легла на его плечо. Он обернулся.

– Джуди, сокровище мое! Я весь вечер тосковал по тебе! – Обхватив ее рукой за талию, он отодвинул ее от себя. – Черт побери, ты выглядишь ослепительно. Я собираюсь монополизировать тебя, полностью монополизировать. – Он повел ее к длинному столу неподалеку от магнитофона. – Ты выглядишь ослепительно, – донеслось до меня снова. Затем он шепнул ей что-то на ухо, и она рассмеялась счастливым смехом. На какую-то секунду она стала казаться моложе его. Потом ее лицо снова постарело, и на нем снова проступило алчное выражение.

– Он работает в рекламном агентстве, – сказала Джин.

Я поморщился.

– Не будьте скотиной, – сказала Джин. – Это не ваш стиль, мой дорогой, совсем не ваш стиль.

– Разве это я был скотиной? – сказал я. – Кто он такой, кстати? Он меня знает, но будь я проклят, если я знаю его.

– Вы в самом деле не знаете его? – Она как будто не поверила мне.

– Если он из Уорли, я мог видеть его где-нибудь.

– Его фамилия Келстедж.

– Я где-то ее слышал. Давно.

– Неужели Сьюзен никогда не говорила вам о нем? – Она улыбнулась довольно лукаво.

– Договаривайте, – сказал я. – Выкладывайте все. Говорят, муж всегда узнает последним…

Она рассмеялась.

– Вы хотите сказать, что Джефф… Да он почти не бывает в Уорли. Нет, это старая история. Это пламя давно угасло.

Теперь что-то стало всплывать в моей памяти. Был какой-то клерк, которого мой тесть выжил из города. Но этот, скорее всего, сбежал сам.

– Вероятно, он и рассказал вам всю эту историю? – заметил я.

– Он никогда об этом не говорит.

– И Сьюзен тоже, – сказал я. – Ничего серьезного не было – детская влюбленность.

Но Сьюзен смотрела на это иначе. Так сказал ее отец много лет назад, когда мы с ней еще не были женаты и когда мое общественное положение мало чем отличалось от положения Джеффа Келстеджа. Как же относилась к этому она? Говорила ли она со мной когда-нибудь об этом? Если вы десять лет живете с женщиной, между вами остается мало недосказанного. Мне припомнился тот вечер, когда Сьюзен выкрикнула мне в лицо, что Джек Уэйлс в тысячу раз больше мужчина, чем я, и, видит бог, как жалеет она теперь, что не вышла за него замуж. И еще мне припомнилась – так, когда тащишь из воды бредень, он поднимает со дна ржавые консервные банки, старые башмаки и прочую рухлядь – вечеринка, на которой Сьюзен познакомили с уорлийской театральной знаменитостью – Адамом Лорингом, только что вернувшимся из поездки в Америку, и как она восклицала тогда, слишком громко и слишком восторженно, что ей ужасно хотелось бы знать, что должна испытывать женщина, став его женой. Но чтобы она упоминала о Джеффе Келстедже, этого я никак не мог припомнить, а мне почему-то казалось это важным, и я напряженно смотрел на него, сдвинув брови.

– Не обращайте на него внимания, дорогой, – сказала Джин. – Он, в сущности, приятель Джеки, а не мой. А она у нас пригревает, так сказать, всех калечных и бездомных собачек. – Она придвинулась ко мне ближе. – Вы еще не сказали мне, как нравится вам наша квартира.

– Здесь очень уютно, – сказал я.

– Эта комната называется у нас студией, – сказала она. – Она нескладная по форме и слишком большая, но если вы назовете комнату студией, это избавляет вас от необходимости ее обставлять. Этот гарнитур и кушетка несколько громоздки, но я получила их от папы с мамой. А стены мы с Джеки покрасили сами клеевой краской. – Она взглянула на мой пустой бокал. – Хотите еще, Джо?

– Немного погодя, – сказал я.

Меня охватило чувство разочарования: вот я на вечеринке в одной из богемных квартирок Лондона и не испытываю, однако, никаких новых ощущений. Я сижу в комнате, довольно скудно обставленной какой-то разнокалиберной мебелью, с плохо покрашенными розовой клеевой краской стенами, и беседую с хорошенькой девушкой, которая, между прочим, актриса. Вот, собственно, и все.

Джефф и Джуди отошли в угол. Он все еще что-то нашептывал ей на ухо. Потом погладил ее обнаженное плечо, и лицо ее поглупело от удовольствия. Мне почему-то стало его жалко, словно не он старался использовать ее в своих целях, а она его. Но какое мне до всего этого дело и почему может это меня интересовать?

– Право, вам нужно выпить еще, – сказала Джин. – Пойдемте, милый. А потом присоединимся к остальным и будем развлекаться.

* * *

Тремя часами позже я все еще продолжал развлекаться. Я больше уже не подсчитывал танцующих пар и не пытался запомнить их имена.

Теперь они скатали большой индийский ковер, и танцы были в полном разгаре. Я вальсировал с высокой, очень тоненькой девушкой, которая сказала мне, что она манекенщица. Я перестал замечать полосы и пятна на стенах, все казалось мне теперь ровного нежно-розового цвета. Когда включили магнитофон, все перестали танцевать, чтобы послушать, что записалось на пленку. Как всегда бывает в таких случаях, машина изрыгала сплошное ехидство и скверну. «Они у нее фальшивые, конечно, – услышали мы чей-то голос, – резиновые полушария, вроде губки. Спросите Тони, он знает». За этим последовал неясный гул голосов, множество различных звуков и шумов – звон бокалов, чирканье спичек, бульканье воды в радиаторах – и вдруг очень отчетливо прозвучал женский голос: «Самый последний? Боже, я не помню, когда это было. Ты просто пьян… Нет, милый, нет, нельзя, я же сказала тебе». Затем раздался другой голос – голос рыжеволосой девушки из Королевской академии драматического искусства, с которой – как я теперь смутно припомнил – мне довелось беседовать немного раньше: «Нет, я самая обыкновенная, рядовая труженица». И мой голос – он звучал грубее и с более явственным йоркширским акцентом, чем я предполагал: «Что вы, я просто в восторге…»

Манекенщица покинула меня и болтала о чем-то с Джеки, приятельницей Джин. Джеки была маленькая, пухленькая, темноволосая и напомнила мне Еву Стор. Я направился к столу, чтобы выпить еще, думая при этом, что, кажется, я выпил уже достаточно. Контракт с Тиффилдом снова начал меня тревожить. Моттрем завтра непременно будет уточнять сроки поставок. Рыжеволосая девушка из Королевской академии драматического искусства сидела на коленях у какого-то молодого человека. Судя по выражению его лица, он тоже был в восторге. Я наполнил свой бокал и отошел к камину. Перед камином стоял экран – немыслимые огромные красные и белые, шитые шелком розы под стеклом. Поленья в камине были задрапированы красной и голубой гофрированной папиросной бумагой; они выглядели так, словно их покрыли лаком и протерли суконкой. Рыжеволосая девушка из Королевской академии сняла руку молодого человека со своего колена; он сказал ей что-то, и она покраснела. Потом, подняв руку, поправила завиток волос, и я увидел темную впадину ее подмышки. Неожиданно для себя я пожелал ей смерти. Я был не с ними, я не мог смешаться с толпой танцующих, я опоздал на десять лет. Я бросил взгляд на карточки с приглашениями на каминной полке. Их там была целая груда, но те, на которых стояли имена знаменитостей, все каким-то образом оказались наверху.

В комнату вошла Джин. Она улыбнулась мне, и я направился к ней. Она поглядела на магнитофон.

– Давно крутят эту пленку?

– Достаточно давно, – сказал я и поставил на стол свой бокал.

– Это Джеки придумала. Типичный садизм, по-моему. – Бретелька платья сползла у нее с плеча, помада на губах была слегка размазана.

– Я сварю кофе, – сказала она. – Вы хотите кофе? По правде?

– По правде – хочу.

Она поправила бретельку.

– Я выгляжу ужасно?

– Вы свежи, как весеннее утро.

– Уже утро, кстати. Но они будут развлекаться еще два-три часа.

Магнитофон разносил теперь по комнате шепот Джеффа. Он был слышен отчетливее, чем громкие возгласы. Глаза Джин расширились от негодования.

– Он ужасен, – сказала она. – Ей никак не меньше сорока.

– Их здесь что-то больше не видно.

– Она утащила его отсюда час назад. У нее огромный американский автомобиль – ну, вы знаете эти машины: задние крылья как плавники, коктейль-бар и откидное сиденье, которое превращается в двухспальную кровать.

– Могу себе представить, – сказал я. – Могу себе представить.

Я погладил ее руку. Она судорожно вздохнула.

– Нет, – сказала она. – Не здесь.

Кухня была маленькая, тесная; в ней пахло масляной краской и чесноком. Над электрической плитой висело полотенце с отпечатанным на нем рецептом приготовления «Ratatouille niçoise».[6]6
  Рагу из овощей (фр.).


[Закрыть] Возле раковины стояла пустая корзина из-под пивных бутылок.

Повинуясь внезапному порыву, я опустился на колено и поцеловал край платья Джин. От шелка слегка пахло пылью. Пол на кухне каменный, и я ощутил сквозь циновку его твердость и холод. Я обхватил Джин руками за талию, прижался к ней лицом и постоял так с минуту. Она крепче притянула мою голову тс себе. Я закрыл глаза.