Текст книги "Дорога перемен"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

14
Джейн

Перед нами словно разверзается огненная яма, окрашивая в красный, золотистый и оранжевый горные пласты. Она настолько большая, что, когда смотришь слева направо, дивишься, сомкнется ли когда-нибудь еще земля. Я уже видела это с самолета, но слишком издалека, это было скорее похоже на отпечаток большого пальца на окне. Я постоянно жду, что кто-то задернет пестрый задник: «Все-все, расходитесь, зеваки!» – но ничего подобного не происходит.

У этой смотровой площадки вдоль шоссе, граничащего с Большим каньоном, стоит много машин. Люди в послеполуденном свете щелкают вспышками фотоаппаратов, матери оттаскивают малышей от перил заграждения. Ребекка сидит на перилах. Руки она сунула под обе ноги.

– Такой огромный, – произносит она, когда чувствует мое присутствие у себя за спиной. – Вот бы забраться внутрь.

И мы пытаемся разузнать о поездках на осликах, на тех осликах, фотографии которых (а вы на них верхом) стоят на столе в гостиной, когда вы возвращаетесь домой. Однако экскурсии на сегодня уже закончены – чему я на самом деле даже обрадовалась, поскольку не испытывала сильного желания скакать на осле. С другой стороны, я согласна с Ребеккой – подобное тяжело охватить за раз. Испытываешь потребность разобрать его, увидеть по частям, как составную картинку-загадку, прежде чем рассмотреть все целиком.

Я ловлю себя на мысли, что думаю о реке, которая перерезает это произведение искусства, о солнце, которое окрашивает мир в яркие краски. Интересно, а как все это выглядело много миллионов лет назад? Кто однажды утром проснулся и воскликнул: «О, это каньон!»?

– Мама, – окликает меня Ребекка, не замечая красоты, – я есть хочу.

У ее ног крутятся маленькие ребятишки из Японии, все в одинаковой синей школьной форме. Они носятся с фотокамерами «Поляроид»: одна половина фотографирует каньон, а другая – мою дочь.

Поверх детских голов я протягиваю руки и снимаю Ребекку с перил – я и так нервничаю.

– Хорошо. Пойдем искать, где можно поесть.

Я направляюсь к машине, но внезапно вновь подхожу к заграждению, чтобы взглянуть последний раз. Гигантский. Безымянный. Можно разбиться о стены этой расщелины, и никто не найдет.

Ребекка ждет меня в машине, скрестив руки на груди.

– На завтрак мы ели только вяленую говядину.

– Ее давали бесплатно, – замечаю я. Ребекка закатывает глаза. Когда она злится, то становится раздражительной. – Ты заметила какую-нибудь вывеску по пути?

– Я ничего не видела. Только километры и километры песка.

Я вздыхаю и завожу машину.

– Привыкай. Я слышала, что путешествовать по Среднему Западу – удовольствие не из приятных.

– Мы можем просто ехать, – злится Ребекка. – Пожалуйста.

Через несколько километров мы проезжаем мимо голубого металлического указателя в форме стрелочки «У Джейка». Ребекка пожимает плечами, что означает: «Да, поворачивай».

– «У Джейка», если я правильно понимаю, это название закусочной, – говорю я.

Как ни удивительно, но окрестности Большого каньона ужасны. Пыльные равнины, как будто всю красоту всосала в себя главная достопримечательность местности. Можно проехать десятки километров по шоссе и не увидеть ни одного оазиса или намека на цвет.

– «У Джейка»! – восклицает Ребекка, и я жму по тормозам.

Мы разворачиваемся в пыли на сто восемьдесят градусов – перед нами небольшая лачуга, которую я проехала. Больше ни одной машины не видно, да и «У Джейка» сложно назвать закусочной. На самом деле это летное поле и вяло работающий вхолостую крошечный самолет вдали.

К нашей машине медленно подходит мужчина в очках. У него очень короткие желтые волосы.

– Добрый день. Хотите полетать?

– Нет, – поспешно отказывается Ребекка.

Он протягивает ей руку мимо меня.

– Меня зовут Джейк Физерс. Честное слово.

– Поехали, – командует Ребекка. – Это не закусочная.

– Я летаю через каньон, – продолжает Джейк, как будто мы слушаем. – Самые низкие цены. Ничего подобного вы никогда не видели. – Он подмигивает Ребекке. – Пятьдесят долларов с носа.

– И сколько это занимает по времени? – интересуюсь я.

– Мама, – просит Ребекка, – пожалуйста!

– Как получится, – отвечает Джейк.

Я выбираюсь из машины. Ребекка, ругаясь, остается на месте. Стоящий в отдалении самолет, похоже, начинает катиться вперед.

– Ты не видела каньон, если не взглянула на него изнутри. Пока не посмотришь, не поверишь.

Я ни капли не шучу.

– У нас нет денег, – сердится Ребекка.

Я засовываю голову в окно.

– Тебе не обязательно лететь.

– На этом самолете я не полечу.

– Понимаю. Но ты не возражаешь, если я слетаю? – Я наклоняюсь еще ближе, чтобы нас не услышали. – На осликах мы поехать не можем, и я подумала, что одна из нас обязательно должна это увидеть. Мы так долго сюда добирались, и, ты же понимаешь, пока не увидишь – не можешь сказать, что была в Большом каньоне…

– …пока не посмотришь на него изнутри, – заканчивает за меня Джейк и приподнимает воображаемую шляпу.

Ребекка вздыхает и закрывает глаза.

– Спроси, нет ли у него чего-нибудь поесть.

Через несколько минут дочь уже машет мне, сидя на капоте автомобиля, а Джейк поднимает меня ввысь на своей «Сессне». Я не верила, что эта хитрая штука с поржавевшими стойками и помятым пропеллером может взлететь. Приборная панель – ее я безошибочно угадываю по мигающим лампочкам и радарам – не сложнее, чем приборный щиток автомобиля-универсала. Даже дроссельный рычаг, который Джейк переключает при взлете, напоминает ручку управления кондиционером.

Когда мы отрываемся от земли, я больно ударяюсь головой о металлическую раму самолета. Я удивлена тем, как трясет в самолете, как будто в воздухе тоже есть ухабы. В следующий раз нужно не забыть принять противорвотное. Джейк что-то говорит, но из-за гула двигателя я его не слышу.

Из этого пластмассового пузыря мне видна вся панорама – деревья, шоссе, Ребекка, которая становится все меньше и исчезает из виду. Я вижу землю, бегущую под нами, а потом неожиданно больше ничего этого нет.

Меня охватывает паника, кажется, что мы сорвались со скалы, – но мы никуда не падаем. Поворачиваем вправо, и я вижу периметр этого прекрасного разлома, каким мне еще не доводилось его видеть, – гребни и слои настолько близко, что становятся настоящими. Мы пролетаем над озерами в долине каньона – изумруды, которые становятся все больше, когда мы спускаемся. Мы пролетаем над пиками и желобами; с гудением проносимся над изрезанными горами. Под нами в какой-то момент появляется зеленая деревушка – вибрирующий выступ, усеянный красными крышами домов и сколоченными на скорую руку ограждениями ферм. Я ловлю себя на том, что хочу попасть в эту деревушку; хочу узнать, каково жить в тени естественных стен.

Мы слишком быстро поворачиваем назад – солнце омывает нас своим светом, настолько ярким, что мне приходится закрыть глаза. Я делаю глубокий вдох, пытаясь вобрать носом это восхитительное открытое пространство, где нет твердой опоры, где когда-то текла вода. Когда мы по дороге назад пролетаем над краем обычной земли, я вижу сидящую на капоте нашей машины Ребекку. Джейк приземляется, а я продолжаю задаваться вопросом, какие города и изваяния залегают в миллионе километров под морем.

15
Джоли

Милая Джейн!

Я убирал в шкафу, с нетерпением ожидая твоего приезда, и отгадай, что нашел? Прибор, имитирующий шум моря. Представляешь, он все еще работает! Помнишь? Вставляешь в розетку – и твою комнату, ударяясь о стены, наполняет шум океана. Мама купила его для меня, когда я стал плохо спать. В те времена в новинку было устройство, которое имитировало естественные звуки и могло бы заглушить звуки дома, разрушающегося до основания.

Когда мне было девять, а тебе тринадцать, ссоры становились все громче – они стали настолько громкими, что мансарда ходила ходуном, а луна пряталась. «Сука! – кричал отец. – Шлюха!» Тебе пришлось объяснить мне, как пишутся эти слова, смысл которых я узнал от плохих девочек в школе. По понедельникам и четвергам отец приходил домой пьяным, от него несло силосом. Он рывком распахивал дверь и так тяжело ступал, что трясся потолок (пол в наших спальнях). А когда тебе девять и ты находишься в комнате, где начинают двигаться висящие на стене трафареты больших кораблей – то ли от страха, то ли от шока, то ли от того и другого, меньше всего хочется сидеть там одному. Я ждал, пока берег будет чист, когда мамин плач заглушит звук моих шагов, и бежал в твою комнату, такую спокойную, розовую, наполненную тобой.

Ты ждала меня, не ложилась спать. Поднимала одеяло, чтобы я под него забрался, обнимала меня, когда мне нужна была твоя поддержка. Иногда мы включали свет и играли в «Старую деву». Иногда придумывали истории о привидениях или распевали песенки из телевизионной рекламы, но бывали времена, когда нам оставалось только слушать. И тогда мы слышали, как мама взбирается по лестнице наверх и запирает за собой дверь спальни. За ней, метая громы и молнии, шел отец, и через несколько минут нам приходилось затыкать уши. Мы выбирались из твоей комнаты, на цыпочках спускались вниз в поисках следов ссоры – разбитой вазы, окровавленной салфетки, и тогда мы задерживались подольше. Но чаще всего мы ничего не находили – обычная гостиная, которая создавала иллюзию того, что мы обычные счастливые американские дети.

Когда несколько месяцев спустя мама застала меня в твоей комнате – так случилось, что в то утро мы проснулись позже, чем она, – отцу она говорить ничего не стала. Она перенесла меня, сонного, в мою комнату и велела никогда больше по ночам не ходить к тебе. Но когда все повторилось, мне даже пришлось расплакаться, чтобы меня выслушали. Отец прибежал наверх и рывком открыл дверь моей комнаты. И не успел я задуматься о последствиях, как ты протиснулась под его рукой и встала рядом со мной. «Уходи, папа, – сказала ты. – Ты не ведаешь, что творишь».

На следующий день мама купила мне это устройство. В каком-то смысле оно работало – я мало что слышал из их перебранок. Но я не мог уткнуться тебе в шею, пахнущую детским шампунем и тальком, не мог слышать твой голос, напевающий мне колыбельные. Мне осталось одно утешение – смежная стена у наших комнат, в которую я мог поскрестись условным сигналом, а ты мне ответить. Это единственное, что мне оставалось, да еще шум воды, где нет ни души, шум, который настойчиво вытеснял глухие звуки, когда отец бил маму, а потом обижал тебя, снова и снова.

Сверните на шоссе 89 до Солт-Лейк-Сити. Там есть вода, которую нельзя увидеть. Передавай привет Ребекке.

Как всегда ваш, Джоли.

16
Ребекка

25 июля 1990 года

Когда я вижу свое отражение в окне грузовика, то понимаю, почему никто не останавливается, чтобы меня подвезти. Я три часа шла под дождем и еще даже до шоссе не дошла. Волосы прилипли к голове, а лицо напоминало яйцо всмятку. Руки и ноги в грязи: я похожа скорее на ветерана вьетнамской войны, а не на человека, который путешествует автостопом.

– Слава богу, – бормочу я себе под нос, и изо рта у меня вырывается облачко пара. Массачусетс это вам не Калифорния. На улице градусов десять, не больше, и хотя стоит июль, только-только рассвело.

Меня больше не пугают дальнобойщики – после того, как я пересекла всю страну. В большинстве своем они не такие уж и страшные, как кажутся, как и так называемые крутые ребята в школе, которые отказываются бить первыми. Водитель этого грузовика выбрит наголо, от макушки вдоль шеи у него вытатуирована змея. Я улыбаюсь ему.

– Пытаюсь добраться до Нью-Гэмпшира.

Водитель недоуменно таращится, как будто я назвала штат, о котором он раньше никогда не слышал. Он что-то громко произносит, явно обращаясь не ко мне, и неожиданно на пассажирском сиденье появляется еще один человек. Я не сразу понимаю, кто это – парень или девушка, но такое впечатление, что этот человек только-только проснулся. Она – нет, все-таки он – взъерошивает волосы, сморкается, прочищая нос. Меня вновь пробивает дрожь – я понимаю, что для меня в кабине места нет.

– Слушай, – говорит водитель, – а ты, случайно, не из дома сбежала?

– Нет.

– Она что, дура? – Он искоса смотрит на меня. – Мы несовершеннолетних не подвозим.

– Несовершеннолетних? Мне восемнадцать. Я просто сейчас так выгляжу. Уже несколько часов голосую.

Парень на пассажирском сиденье в рубашке «Уайт снейк» с обрезанными рукавами поворачивается в мою сторону и усмехается. Двух передних зубов у него не хватает.

– Восемнадцать, говоришь? – Сейчас я впервые понимаю, что значит, когда тебя раздевают глазами. Скрещиваю руки на груди. – Пусть лезет в кузов, Спад. Поедет с остальным мясом.

Оба начинают истерически хохотать.

– В кузов?

Парень в «Уайт снейк» указывает большим пальцем.

– Подними щеколду и хорошо запри за собой изнутри. И, – он высовывается из окна настолько, что я чувствую в его дыхании запах шоколада, – мы скоро сделаем остановку, крошка. Чтобы немного передохнуть. Очень скоро.

Он хлопает по ладони своего напарника и поднимает окно.

Белый кузов грузовика без каких-либо опознавательных знаков, поэтому я не знаю, чего ожидать от его содержимого. Чтобы открыть щеколду, мне приходится всем своим весом повиснуть на металлической ручке. Я понимаю, что дальнобойщики спешат, поэтому быстро забираюсь внутрь и закрываю дверь с помощью веревки, которую приладили к внутренней обивке кузова.

Окон здесь нет. Темно, хоть глаз выколи, и ужасно холодно. Я вытягиваю руки, как слепец, и нащупываю куриные тушки в полиэтилене и бифштексы на кости. Грузовик подскакивает на ухабах. Через стену из сырого мяса я слышу, как парень в рубашке «Уайт снейк» подпевает песням «Ганз эн Роузес».

Мне кажется, что я умру, сейчас мне намного страшнее, чем ночью на пустынной дороге. Я замерзну до смерти, и когда через два часа они откроют щеколду, я буду синей и скрюченной, как зародыш. «Думай, – велю я себе. – Шевели мозгами. Как, черт возьми, живут эскимосы?»

И я вспоминаю. Еще в пятом классе мы изучали эскимосов, инуитов, и я спросила мисс Клиари, как им удается не замерзнуть в доме изо льда. «Они разводят костер», – ответила она. Хотите верьте, хотите нет – но изо льда строят дом. Необычный дом, но все-таки дом. Он сохраняет тепло их тел.

В кузове мало места для маневров, но мне хватает. Я опускаюсь на корточки, боясь упасть в движущемся автомобиле. Тушка за тушкой я перекладываю мясо от стен грузовика себе за спину, оставляя крошечное пространство для собственного тела. Действовать становится легче, когда глаза привыкают к темноте. Я обнаруживаю, что если перекладывать тушки вырезкой, то стены импровизированного домика не рушатся.

– Чем ты там занимаешься, лапочка? – слышу я. – Готовишься к встрече со мной?

А потом раздается грубый голос водителя:

– А ну-ка заткнись, Эрл, или я брошу тебя в кузов, чтобы остыл.

Я забираюсь в крошечное убежище, которое соорудила, и крепко обхватываю себя руками. «Скоро, – думаю я, – меня уже будут греть другие руки». Не знаю, стало ли теплее, но мне кажется, что стало, – а это совсем другое дело.

Я знаю: это она. Это она велела Сэму избавиться от Хадли. Зачем же еще ему уезжать? Он был счастлив на ферме, и Сэм с ним отлично ладил, не было никаких проблем. Во всем виновата моя мать: она вбила себе в голову, что может вершить судьбы других, и искренне считает, что права.

Она думает, что прилично бегать и глупо хихикать вместе с Сэмом, да? Но я полюбила – по-настоящему полюбила, понимаете! – и это конец света. Между мной и Хадли на самом деле возникло нечто особенное. Я знаю, что говорю. Где-то с неделю у меня был жених в школе – здесь совершенно другое. Хадли рассказал мне, как его отец умер за работой прямо у него на глазах, о том, как он чуть не утонул в проруби. Он рассказал мне о том случае, когда украл пачку печенья из «Уолмарта» и не мог заснуть, пока не вернул ее назад. Иногда он плакал, делясь со мной такими подробностями. Он сказал, что такой, как я, больше нет.

Мы обязательно поженимся – разве в Миссисипи не расписывают в пятнадцать лет? И у нас будет собственная ферма. Будем выращивать клубнику и бобы, помидоры черри и яблоки, и, надеюсь, никакого ревеня. У нас будет пятеро детей. Если все пятеро пойдут в Хадли, я не расстроюсь, если только у меня будет одна маленькая доченька. Я всегда хотела иметь свою копию.

На выходные я стану приглашать отца, чем буду невероятно злить маму. А когда они с Сэмом приедут к нам в гости – мы им не откроем. Мы натравим на нее доберманов. А когда она будет стоять у машины и молить о прощении, мы врубим на улице стереоколонки, чтобы заглушить ее мольбы голосами Трэйси Чэпмена, «Буффало Спрингфилд» и остальных исполнителей баллад, которые так любит Хадли.

Он приходил ко мне перед отъездом. Незаметно пробрался ко мне в комнату, прижал палец к моим губам, чтобы я сохраняла молчание. Он сказал мне, что вынужден уехать, потом стянул сапоги и юркнул ко мне под одеяло. Положил руки поверх моей ночной рубашки. Я сказала, что они холодные, а он засмеялся и прижимал их к моему животу, пока они не согрелись.

– Я не понимаю, – шептал он, – мы вместе с Сэмом уже больше пятнадцати лет. Он мне ближе, чем родной брат. Здесь мой дом.

Мне показалось, что он плачет, а слез его я видеть не хотела, поэтому не поворачивалась к нему лицом. Он сказал:

– Я вернусь за тобой, Ребекка. Я не шучу. Я никогда не встречал такой девушки, как ты.

По-моему, именно так он и сказал.

Но я не собираюсь сидеть и ждать, пока моя мама в кухне будет чистить яблоки с Сэмом или массировать ему после обеда ноги. Я не собираюсь сидеть и ждать, делая вид, что ничего не произошло. По всей видимости, ей плевать на меня, в противном случае она бы не выгнала Хадли.

Однажды я сказала Хадли:

– Я понимаю, что ты мне почти в отцы годишься.

Я к тому, что десять лет – большая разница. А он успокоил меня, что я не обычная пятнадцатилетняя девочка. В Стоу пятнадцатилетние подростки читают «Тайгер Бит» [3]3
  Популярный журнал для девочек-подростков, где печатаются новости кино, музыки, моды и т. д.


[Закрыть]и ходят по бостонским магазинам, чтобы поглазеть на звезд мыльных опер. Я ответила ему, что Стоу отстал уже года на три: в Сан-Диего этим занимаются двенадцатилетние. А Хадли согласился:

– Что ж, наверное, этим девочкам и есть по двенадцать.

Я верю в любовь. Считаю, что любовь – как удар обухом по голове, как будто из-под ног у тебя выдернули ковер. И любовь, как ребенок, требует к себе ежеминутного внимания. Когда я стою рядом с Хадли, мое дыхание учащается. Колени дрожат. Если сильно потереть глаза, в уголках я вижу его образ. Мы были вместе целую неделю!

Пока между нами ничего не было. Мы были очень близки к этому – как тогда на сеновале на попонах. Но именно он продолжает меня отталкивать, что вы на это скажете? Мне казалось, что всем парням только секс и нужен, – вот еще одна причина, по которой он сводит меня с ума. Он говорил:

– Неужели ты не хочешь еще на пару дней продлить свое детство?

Мама рассказала мне о сексе, когда мне исполнилось четыре. Начала она так: «Когда мужчина и женщина очень сильно любят друг друга…», но потом запнулась и поправила себя: «Когда мужчина с женщиной состоят в браке и очень сильно любят друг друга…» По-моему, она не поняла, что я уловила ее оговорку. Я не должна заниматься сексом вне брака – для меня это просто не имеет никакого смысла. Во-первых, большинство старшеклассниц уже имели сексуальные отношения до окончания школы и лишь малая толика забеременела – мы же не дуры. И во-вторых, брак не венец всей жизни. Можно быть замужем, но, как по мне, это абсолютно не означает, что ты любишь мужа.

Наверное, я ненадолго заснула в своей куриной хижине. Когда я просыпаюсь, то не могу сразу сказать, то ли у меня перед глазами мерцает, то ли открывается дверь, впуская полоску света. Что бы это ни было, оно быстро исчезает, и слишком поздно (проходит несколько секунд) я понимаю, что машина стоит.

В кузове парень-сменщик рушит стену изо льда с силой, достойной супергероя. В темноте его зубы отливают голубым, как вспышки молнии. Я вижу его ребра.

– Ты что-то затихла, – произносит он, обнаруживая меня.

Я не настолько испугана, как должна бы. Может быть, прикинуться мертвой? Но я не уверена, что это его остановит.

– Давай поиграем в игру. Я первый.

Он стягивает футболку, обнажая мерцающую во тьме кожу.

– Где мы?

Я надеюсь, что у «Макдоналдса», где, если я закричу, есть шанс, что меня услышат.

– Если будешь хорошей девочкой, я выпущу тебя погулять. – Он обдумывает сказанное и смеется собственной остроте, делая шаг вперед. – Хорошей девочкой. – Он толкает меня в плечо. – Твой черед, детка. Рубашку. Снимай рубашку.

Я собираю всю слюну во рту и плюю ему на грудь.

– Ты свинья! – заявляю я.

Поскольку его глаза еще не привыкли к темноте, у меня есть преимущество. Пока он осмысливает мой поступок, я протискиваюсь мимо него и бросаюсь к щеколде на двери. Он хватает меня за волосы, сдавливает горло, прижимает к холодной-холодной стене. Свободной рукой он хватает меня за руку и прижимает ее к низу живота. Через джинсы я чувствую, как подергивается его плоть.

С силой, которая удивляет меня саму, я поднимаю колено и ударяю его. Схватившись за пах, он заваливается на тушки бройлеров и бифштексы на кости.

– Маленькая сучка! – взвывает он.

Я рывком поднимаю щеколду, выбегаю наружу и врываюсь в ресторан быстрого питания.

Прячусь в женском туалете, решив, что это самое безопасное место. Войдя в кабинку, я запираюсь изнутри и сажусь, поджав ноги, на унитаз. Я считаю до пятисот, старясь не обращать внимания на людей, дергающих замок снаружи, чтобы понять, не занят ли туалет. Клянусь, больше с мужчинами я не поеду. Я не могу этого себе позволить.

Когда опасность минует, я выхожу из кабинки и становлюсь перед умывальниками. Теплым хозяйственным мылом смываю грязь с рук и ног, умываюсь, потом подставляю голову под сушку. Волосы превратились в сосульки. Когда я высовываю голову из двери туалета, сюда входит старушка в зеленом шерстяном костюме, в фетровой шляпке в тон и с ниткой жемчуга на шее.

Они уехали. Я оглядываю ресторан, чтобы понять, в каком мы городе, но подобные рестораны все на одно лицо. Работник месяца: Вера Круз. Мы используем постное мясо, обжаренное на огне, а не на сковороде.

Из женского туалета выходит прилично одетая старушка.

– Прошу вас, пожалуйста, помогите мне, – подхожу я к ней.

Она оценивающе смотрит на мою одежду, решая, разговаривать со мной или нет. И лезет за кошельком.

– Нет, нет, деньги мне не нужны, – говорю я. – Понимаете, я пытаюсь добраться в Нью-Гэмпшир. Там живет моя мама, она очень больна. Мой приятель вез меня из школы-интерната, где мы вместе учимся, но мы повздорили, и он оставил меня здесь.

Я отворачиваюсь, затаив дыхание, как будто всхлипывая.

– А в какую школу ты ходишь, милая? – спрашивает старушка.

Я не знаю, что ответить. Единственные известные мне школы находятся в Калифорнии.

– В бостонскую, – улыбаюсь я.

Чтобы как-то отвлечь ее, я, качнувшись, опираюсь о стену. Старушка протягивает мне руку, чтобы я не упала. Я с благодарностью беру ее теплую костлявую руку.

– Простите. Мне что-то нехорошо.

– Представляю! Я довезу тебя до Лаконии, а там посмотрим, нельзя ли посадить тебя на автобус.

Все дело в том, что я на самом деле неважно себя чувствую. Когда я чуть не упала в обморок, я почти не симулировала. Глаза ужасно пекут, а во рту привкус крови. Когда пожилая женщина, которая представилась как миссис Фиппс, протягивает мне руку, чтобы отвести к машине, я с радостью цепляюсь за нее. Вытягиваюсь на заднем сиденье, укрываюсь, как одеялом, жакетом от «Диор» и засыпаю.

Когда я просыпаюсь, миссис Фиппс пристально смотрит на меня в зеркало заднего вида.

– Проснулась, милая. Уже начало одиннадцатого. – Она улыбается и молодеет на глазах. – Тебе лучше?

– Намного чудеснее.

Эту фразу я однажды слышала в старом фильме, и мне всегда хотелось вставить ее в разговор.

– Похоже, у тебя температура, – невозмутимо констатирует она. – У тебя щеки горят. – Я сажусь и смотрю в зеркало. Она права. – Я тут размышляла. Ты похожа на студентку из Виндзора. Я угадала?

Я понятия не имею, как выглядит студентка из Виндзора, поэтому улыбаюсь.

– Еще бы!

– Я занималась у мисс Портер. Но, конечно же, с тех пор прошло уже много лет. – Она останавливает машину у торгового центра, посреди которого стоит странный киоск. – Это Лакония. Ты почти всю дорогу проспала. Где живет твоя мама?

Я секунду непонимающе смотрю на нее, пока не вспоминаю свои слова.

– В Кэрролл, в Уайт-Маунтинс.

Миссис Фиппс кивает и велит мне посидеть в машине. Возвращается она с билетом на автобус и хрустящей десятидолларовой банкнотой.

– Поедешь на автобусе, милая. А это на тот случай, если чего-нибудь захочешь по дороге.

Когда я выбираюсь из машины, она походя, безразлично гладит меня по спине, как погладила бы кота, и дает последние инструкции. Ее лицо напоминает сморщенную сливу. Она передает привет моей маме, а потом садится в свою «тойоту» и, махнув рукой, уезжает. Мне плохо оттого, что она уезжает. Мне плохо, потому что я солгала. Мне плохо оттого, что эта добрая пожилая женщина едет одна в десять часов вечера по той же дороге, что и заводящиеся с пол-оборота дальнобойщики-извращенцы.

Согласно адресной книге Хадли проживает на Сэндкасл-лейн, 114. Это длинный простой одноэтажный дом, выкрашенный в зеленый цвет, как будто выброшенный торнадо к подножию огромной горы. Эта гора находится у Хадли на заднем дворе, а если встать поближе, то создается впечатление, что дом построен прямо в естественной стене из камня. Звонка на двери нет, только молоток в форме лягушки. Я знаю, что мне откроет Хадли, – не зря же я проделала весь этот путь.

Я вижу его глаза – вначале нежные, землистого цвета, потом приобретающие грозовой оттенок. Когда они видят меня, то просто вылезают из орбит.

– А ты что здесь делаешь? – улыбается Хадли.

Он распахивает дверь-ширму и выходит на крыльцо. Объект моей любви. Он заключает меня в объятия и приподнимает от земли, чтобы наши глаза оказались на одном уровне.

– Удивлен?

– Еще бы! – Хадли нежно касается моего лица подушечками пальцев. – Поверить не могу, что ты здесь. – Он вытягивает шею, чтобы выглянуть за перила крыльца. – А с тобой кто?

– Я приехала одна. Сбежала.

– Нет, Ребекка! – Он опускается на ржавый металлический стул. – Ты не можешь здесь оставаться. Как ты думаешь, где в первую очередь будут искать?

От осознания сказанного меня опять качает: неужели все напрасно?

– Меня чуть не изнасиловали, – заливаюсь я слезами. – Мне кажется, я заболела, я не хочу жить у Сэма без тебя. – Из носа течет, и я вытираю его рукавом. – Ты не рад, что я здесь?

– Тс-с… – Он притягивает меня к себе и ставит между коленями. – Разумеется, я рад. – Он целует меня в губы, глаза и лоб. – Ты вся горишь. Что с тобой?

Я рассказываю ему о своем путешествии, все без утайки – в какой-то момент он ударяет кулаком в дверную коробку, а потом смеется.

– Все равно нужно тебя отсюда увести, – настаивает он. – Сэм будет искать.

Он велит мне подождать на крыльце, а сам исчезает внутри дома. Через окно, в уголке, я вижу, что по телевизору показывают телесериал «Сумеречная зона», пушистые розовые тапочки у тахты и квадрат стеганого оранжевого халата.

– Кто там? – слышу я чей-то голос.

Хадли возвращается с двумя одеялами, буханкой хлеба, пластмассовым стаканчиком и тремя банками лапши быстрого приготовления «Шеф Боярди». Все это он запихивает в рюкзак.

– Я сказал маме, что ко мне зашел приятель. И мы идем в бар. Поэтому она не будет волноваться, а если ее станут расспрашивать – ничего не расскажет.

Хадли берет меня за руку и ведет на задний двор, прямо к подножию этой горы.

– Сюда, – говорит он.

Он ставит мою ногу в расщелину и показывает, как взбираться дальше.

На гору Обмана взбираться не слишком трудно. Она выравнивается, потом превращается в плоскую равнину, а после вновь поднимается метра на три, и так далее до самого верха. С высоты птичьего полета гора, должно быть, напоминает египетские пирамиды. Хадли несет рюкзак и карабкается следом за мной, страхуя, чтобы я не упала, – с гордостью могу сказать, что я не упала. Так мы взбираемся где-то час, освещаемые только светом луны.

Хадли выводит меня на небольшую полянку на холмике между трех сосен. Он обводит меня по периметру этой полянки, а потом обнимает за талию, и мы подходим к северному углу. Тут резкий обрыв, метров тридцать, наверное, а внизу пещера с журчащей рекой.

Пока Хадли устраивает для нас ночлег, я сижу на краю утеса, болтая ногами. Высоты я не боюсь, высота меня пленяет. Я бросаю веточки и камешки, каждый раз все больше, и пытаюсь сосчитать, как быстро они долетят вниз и ударятся о камни.

– Ужин готов, – возвещает Хадли, и я поворачиваюсь к полянке.

Он расстелил одно одеяло прямо на сосновых иголках, соорудив удивительно мягкий матрас. В центре стоит свеча (я не видела, что он брал свечу, наверное, она лежала у него в кармане) и банка с равиоли.

– А вилки-то я забыл, – говорит он, берет банку и кормит меня из рук. Макароны холодные, с металлическим привкусом, невероятно вкусные. – А теперь пообещай, что не встанешь ночью пописать и не ошибешься, куда повернуть!

Хадли растирает мои руки, скрюченные от холода. Зуб на зуб не попадает.

– Я без тебя никуда не пойду, – обещаю я. – Серьезно.

– Тс-с… – Хадли смотрит на меня, как будто знает, что ему предстоит сдавать экзамен на то, насколько хорошо он запомнил форму моего рта, цвет моих глаз. – Они не знают тебя такой, какой знаю тебя я, – произносит он. – Они ничего не понимают. – Он ложится на живот и прижимается щекой к моему бедру. – А план у нас такой: мы здесь переночуем, а завтра утром я возьму грузовик и отвезу тебя назад в Стоу. Если ты поговоришь с мамой – когда она увидит, что мы вернулись по доброй воле, – думаю, все решится.

– Я туда не вернусь, – говорю я. – Я ненавижу ее за то, что она сделала.

– Ребекка, прекрати! Все совершают ошибки. Ты ее винишь? Если бы твоя дочь встречалась с парнем на десять лет старше себя, разве бы ты не волновалась?

Луна танцует в его волосах.

– На чьей ты стороне? – возмущаюсь я, но он целует мое колено, это чувствительное к щекотке место, и я не могу долго на него сердиться.

Я ложусь рядом с ним, чувствую, как его руки обвивают мое тело, и впервые за много часов согреваюсь. Он снимает пиджак и неловко накидывает его мне на плечи, а когда мы сталкиваемся лбами – заливается смехом. Когда он целует меня, я думаю о запахе свежевыжатого сока и о том, как жалеешь о лете, особенно когда знаешь, что оно скоро закончится.

Я расстегиваю пуговицы на фланелевой рубашке Хадли и нежно прижимаюсь к нему. Волосы у него на груди необычного рыжеватого оттенка. Они вьются спиральками, которые напоминают навигационные карты моего отца. Я поглаживаю волоски в противоположном направлении, заставляя их встать дыбом. Он поет мне.